Страница:
— A, poverelta [14], ти думала, чито изпугала меня? Ти меня не дзнаешь… Те voglio! Те voglio! Forco dio! [15] Ты будзешь моей!
Она сжалась, откинув голову назад, чтобы избежать гнусного поцелуя. Одновременно, нанося удары наудачу, она пыталась отбиться от него своими маленькими кулачками.
Он же, стискивая ее все крепче, подталкивал девушку к возвышению, насмешливо приговаривая:
— Бей… кусайся… царапайся… Твои удары для меня ласка!
Но ей все же удалось как-то вывернуться из его рук. Невзирая на весь ужас своего положения, она сохранила ясность рассудка и понимала, что необходимо выиграть время… пусть всего лишь минуту! Надо добраться до двери, а там… Она не знала, что будет, однако надеялась на чудо. Быть может, за нее вступятся те трое, что пожалели ее… Быть может, обвалится потолок и раздавит негодяя… Быть может, проломится пол и поглотит его…
Чтобы добежать до двери, ей нужно было обогнуть возвышение с кроватью. И на этом ужасном пути ее подстерегал хищный зверь, готовый броситься в любую минуту.
Сделав над собой невероятное усилие, чтобы обрести самообладание, она отважно устремилась вперед, опрокидывая или швыряя ему под ноги всю мебель, которая попадалась под руку. Перед ее расширенными от ужаса глазами маячила только одна цель. Отчаяние удесятеряло силы. Она понимала, что если вновь попадет в его руки, если упадет или лишится чувств, то гибель ее неизбежна — поэтому старалась двигаться быстро, но осмотрительно, одновременно испуская жалобные крики:
— Ко мне! На помощь!
Кончини же, доведенный до исступления безумным желанием и неожиданным отпором со стороны беззащитной девушки, не давал ей ни секунды передышки. Он перескакивал через упавшие кресла, табуреты, этажерки или отшвыривал их ногой, отмахивался от летевших в него безделушек и рычал уже нечеловеческим голосом:
— Моя! Не уйдешь от меня!
Она чувствовала, что слабеет; ноги у нее подкашивались, в глазах потемнело, а крики уже больше походили на хриплые стоны.
Он также понял, что она изнемогает, и удвоил усилия. Несколько стремительных шагов, и ему удалось ухватить ее за плечи. Издав радостный рык зверя, раздирающего добычу, он воскликнул:
— Попалась! Теперь ты моя!
Задыхаясь, с растрепанными волосами и почти обезумевшая, она предприняла последнюю отчаянную попытку вырваться, но на сей раз он держал ее крепко. И тогда само сердце ее выкрикнуло заветное имя, и она издала душераздирающий призыв:
— Жеан! На помощь, Жеан!
То был бред, или у нее начинались галлюцинации? Ей показалось, что в безмолвии ночи послышался далекий, едва различимый крик: «Я здесь!»
Увы! Чуда не произошло, и спаситель не появился. А чудовище, державшее ее в своих лапах и опалявшее своим хриплым дыханием щеку, насмехалось над ней:
— Зови, сколько хочешь! Никто тебя не услышит! Никто не придет на помощь! Тебе не уйти от меня!
Однако галлюцинация пошла ей на пользу, ибо рассудок ее, едва не рухнув в пропасть безумия, вновь обрел ясность. Даже оказавшаяся тщетной надежда придала ей силы, и она стала царапаться, кусаться, извиваться, безуспешно пытаясь вырваться из цепких объятий насильника. А с бледных губ ее сорвался все тот же призыв, но еще более пронзительный, еще более отчаянный:
— Жеан! На помощь, Жеан!
Кончини сдавил девушку с такой силой, что ему удалось, наконец, оторвать ее от земли. Тогда он двинулся к кровати, словно зверь, несущий добычу в свое логово. Он шел медленно, поскольку она билась в его руках, нанося ему удары куда попало, но неотвратимо приближался к цели, полностью убежденный, что более ничего ему не помешает. И на ходу, как бы отвечая на ее зов, вопил во всю мощь своих легких:
— Забудь о Жеане! Он в Шатле… слышишь? В Шатле! Он сидит в темнице, закованный в цепи, и выйдет оттуда только на эшафот!
Едва он произнес последнюю фразу, как за его спиной зазвенел яростный голос:
— Ты ошибаешься, Кончини! Жеан не в Шатле! Он здесь!
В то же мгновение фаворит королевы получил мощнейший удар сапогом в зад. Он был настолько неожиданным и точным, что Кончини вместе со своей драгоценной ношей повалился бы на паркетный пол, если бы его не придержала за плечо чья-то сильная рука. Оглушенный и растерянный похититель тут же взвыл от ужасной боли, ибо вслед за пинком получил звонкую пощечину. Руки его разжались, выпустив жертву. Но Жеан на этом не успокоился. Быстро и грубо развернув негодяя, он со всего размаха залепил ему вторую пощечину, от которой Кончини, кубарем покатившись на пол, лишился чувств.
Глава 14
Глава 15
Она сжалась, откинув голову назад, чтобы избежать гнусного поцелуя. Одновременно, нанося удары наудачу, она пыталась отбиться от него своими маленькими кулачками.
Он же, стискивая ее все крепче, подталкивал девушку к возвышению, насмешливо приговаривая:
— Бей… кусайся… царапайся… Твои удары для меня ласка!
Но ей все же удалось как-то вывернуться из его рук. Невзирая на весь ужас своего положения, она сохранила ясность рассудка и понимала, что необходимо выиграть время… пусть всего лишь минуту! Надо добраться до двери, а там… Она не знала, что будет, однако надеялась на чудо. Быть может, за нее вступятся те трое, что пожалели ее… Быть может, обвалится потолок и раздавит негодяя… Быть может, проломится пол и поглотит его…
Чтобы добежать до двери, ей нужно было обогнуть возвышение с кроватью. И на этом ужасном пути ее подстерегал хищный зверь, готовый броситься в любую минуту.
Сделав над собой невероятное усилие, чтобы обрести самообладание, она отважно устремилась вперед, опрокидывая или швыряя ему под ноги всю мебель, которая попадалась под руку. Перед ее расширенными от ужаса глазами маячила только одна цель. Отчаяние удесятеряло силы. Она понимала, что если вновь попадет в его руки, если упадет или лишится чувств, то гибель ее неизбежна — поэтому старалась двигаться быстро, но осмотрительно, одновременно испуская жалобные крики:
— Ко мне! На помощь!
Кончини же, доведенный до исступления безумным желанием и неожиданным отпором со стороны беззащитной девушки, не давал ей ни секунды передышки. Он перескакивал через упавшие кресла, табуреты, этажерки или отшвыривал их ногой, отмахивался от летевших в него безделушек и рычал уже нечеловеческим голосом:
— Моя! Не уйдешь от меня!
Она чувствовала, что слабеет; ноги у нее подкашивались, в глазах потемнело, а крики уже больше походили на хриплые стоны.
Он также понял, что она изнемогает, и удвоил усилия. Несколько стремительных шагов, и ему удалось ухватить ее за плечи. Издав радостный рык зверя, раздирающего добычу, он воскликнул:
— Попалась! Теперь ты моя!
Задыхаясь, с растрепанными волосами и почти обезумевшая, она предприняла последнюю отчаянную попытку вырваться, но на сей раз он держал ее крепко. И тогда само сердце ее выкрикнуло заветное имя, и она издала душераздирающий призыв:
— Жеан! На помощь, Жеан!
То был бред, или у нее начинались галлюцинации? Ей показалось, что в безмолвии ночи послышался далекий, едва различимый крик: «Я здесь!»
Увы! Чуда не произошло, и спаситель не появился. А чудовище, державшее ее в своих лапах и опалявшее своим хриплым дыханием щеку, насмехалось над ней:
— Зови, сколько хочешь! Никто тебя не услышит! Никто не придет на помощь! Тебе не уйти от меня!
Однако галлюцинация пошла ей на пользу, ибо рассудок ее, едва не рухнув в пропасть безумия, вновь обрел ясность. Даже оказавшаяся тщетной надежда придала ей силы, и она стала царапаться, кусаться, извиваться, безуспешно пытаясь вырваться из цепких объятий насильника. А с бледных губ ее сорвался все тот же призыв, но еще более пронзительный, еще более отчаянный:
— Жеан! На помощь, Жеан!
Кончини сдавил девушку с такой силой, что ему удалось, наконец, оторвать ее от земли. Тогда он двинулся к кровати, словно зверь, несущий добычу в свое логово. Он шел медленно, поскольку она билась в его руках, нанося ему удары куда попало, но неотвратимо приближался к цели, полностью убежденный, что более ничего ему не помешает. И на ходу, как бы отвечая на ее зов, вопил во всю мощь своих легких:
— Забудь о Жеане! Он в Шатле… слышишь? В Шатле! Он сидит в темнице, закованный в цепи, и выйдет оттуда только на эшафот!
Едва он произнес последнюю фразу, как за его спиной зазвенел яростный голос:
— Ты ошибаешься, Кончини! Жеан не в Шатле! Он здесь!
В то же мгновение фаворит королевы получил мощнейший удар сапогом в зад. Он был настолько неожиданным и точным, что Кончини вместе со своей драгоценной ношей повалился бы на паркетный пол, если бы его не придержала за плечо чья-то сильная рука. Оглушенный и растерянный похититель тут же взвыл от ужасной боли, ибо вслед за пинком получил звонкую пощечину. Руки его разжались, выпустив жертву. Но Жеан на этом не успокоился. Быстро и грубо развернув негодяя, он со всего размаха залепил ему вторую пощечину, от которой Кончини, кубарем покатившись на пол, лишился чувств.
Глава 14
КАК НАДО ПРЕДАВАТЬ ДРУЗЕЙ
Бертиль уже успела спрятаться за спиной своего спасителя. Повернувшись к ней, Жеан промолвил тоном бесконечной нежности:
— Вам больше нечего бояться.
Она подняла к нему взор, в котором без труда можно было прочесть признательность, восхищение, любовь. С трогательной простотой, говорившей о полном доверии, она прошептала:
— Теперь я не боюсь.
Но пережитое потрясение оказалось слишком сильным. Смежив свои прекрасные глаза, она пошатнулась и упала бы, если бы Жеан не успел подхватить ее в последнюю секунду. Проявив бесстрашие и упорство в борьбе, она платила теперь неизбежный долг природе.
— Умерла? — прохрипел Жеан.
И, устремив грозный взгляд на Кончини, по-прежнему лежавшего без сознания на полу, он воскликнул:
— Горе тебе!
Однако Бертиль уже приходила в себя. Мягко высвободившись из его объятий, она улыбнулась своей пленительной улыбкой. А он, бледный как смерть, дрожа и задыхаясь от невероятного волнения, сжимавшего ему горло, почти всхлипнул:
— О, как же я испугался!
Он был сейчас великолепен и изумителен, этот лев, не ведающий страха. Этот лихой рубака, бестрепетно вступивший в бой с полусотней лучников. Этот смельчак, преградивший путь самому могучему государю Европы и дерзнувший затем вызваться в провожатые оскорбленному им монарху. Этот храбрец, посмевший проникнуть в логово Кончини — человека, по-своему не менее опасного, чем король, — чтобы вырвать из его рук добычу, уже обреченную на заклание, и подвергнуть похитителя самому позорному наказанию.
Этот головорез, этот сорвиголова дрожал, как слабая женщина, наивно признаваясь, что испугался — и чего же? Того, что увидел упавшую в обморок девочку.
Какое признание в любви могло бы быть более красноречивым, более трепетным, более трогательным, нежели эти два слова в устах такого человека: «Я испугался!» И Бертиль прекрасно это поняла.
Ее измученное лицо мгновенно просияло; на мертвенно-бледных щеках выступил нежный румянец; потухший взгляд обрел прежний блеск, а на устах вновь засверкала пленительная улыбка: весь облик девушки выражал простодушное восхищение и наивную гордость.
Только сегодня вечером они впервые заговорили друг с другом, но все их слова и жесты неопровержимо свидетельствовали о высокой, благородной любви. Юные, красивые, полные жизненных сил, они были восхитительны — но сами этого не сознавали. Зато им было известно другое: всем своим существом они ощущали, что навеки принадлежат друг другу.
Слова были им не нужны. Глазами и улыбками они говорили больше, чем могли бы выразить самыми красноречивыми фразами.
Они стояли лицом к лицу, разделенные опрокинутым креслом, случайно оказавшимся у них на пути, и молчали. Говорили только их глаза; оба улыбались, наивно любуясь друг другом.
Жеану казалось, что он в раю. Он отдал бы все, чтобы это мгновение величайшего счастья, столь целомудренно-нежного и одновременно столь сильного, что он почти сгибался под его тяжестью, продлилось бы вечно. Он забыл, в каком гнусном месте они находятся, забыл о своей бедности и безродности… забыл, что она дочь короля…
Чары рассеялись лишь тогда, когда до него донесся грохот запираемых засовов.
Быстро обернувшись, юноша увидел, что Кончини исчез — очевидно, именно он и закрыл дверь в прихожей на засов.
Бертиль, инстинктивно приникнув к своему спасителю, показала глазами, расширившимися от испуга, на потайную дверь, через которую Жеан вошел, и прошептала:
— Бежим! Этот путь еще свободен.
Горделиво улыбнувшись, он жестом успокоил ее и сказал нежно:
— Пока я рядом, вам нечего бояться.
Кончини пришел в себя, когда влюбленные в безмолвном экстазе смотрели друг на друга. Сначала он подумал, что весь этот кошмар просто приснился ему. Но нестерпимая боль в обожженной ударом щеке и ноющий после пинка зад быстро напомнили, что ни о каких галлюцинациях и речи быть не может. Реальность предстала перед ним во всей своей грубости: он оказался не только в жалком, но и в весьма опасном положении
Его налитые кровью глаза уставились на прелестную пару, губы искривились в ужасной усмешке, а пальцы конвульсивно сжали рукоять кинжала. Но он тут же опомнился и, яростно тряхнув головой, пробормотал:
— Нет! Слишком быстрая, слишком легкая смерть! Мне нужна месть страшная, утонченная… чтобы это была медленная, бесконечная агония… под неслыханными пытками! Я придумаю беспримерную казнь для него! Но пока надо выйти отсюда!
Это оказалось несложным делом: Кончини проскользнул в туалетную комнату, смежную со спальней, и тихонько запер дверь. Влюбленные, поглощенные друг другом, ничего не заметили.
Через туалетную комнату можно было пройти в прихожую с массивной, тяжелой дверью. Кончини, одним прыжком оказавшись на пороге, захлопнул ее за собой ударом ноги и яростно рванул два засова. Теперь он мог уже не бояться шума.
Именно этот скрежет и заставил молодых людей очнуться.
Кончини же разразился исступленным хохотом, проскрежетав:
— Они у меня в руках!
Он хотел повернуться, но в этот момент чьи-то крепкие пальцы с силой сжали его запястья. Одновременно другие руки с поразительной быстротой обезоружили его: кинжал и шпага полетели в угол прихожей.
Из груди Кончини вырвалось рычание. Он не испугался, нет — но месть ускользала от него, а за возможность отомстить он был готов пожертвовать целым состоянием, отдать пинту собственной крови.
Когда те, что держали его, разжали руки, он обернулся, похожий на хищного зверя, угодившего в западню; на губах у него закипела пена, зубы скрежетали.
Эскаргас, Гренгай и Каркань, расплывшись до ушей в улыбке и подметая перьями шляпы пол, склонились перед ним в том фантастическом поклоне, что только они одни умели исполнять, искренне полагая, что в учтивости с ними сравниться никто не может.
— Вот жалость-то! — горестно воскликнул Эскаргас. — Монсеньору приходится самому исполнять работу лакеев.
— И отчего нельзя было позвать тех двух прощелыг, что мы так аккуратно связали? — осведомился Каркань.
— Наверное, монсеньор потерял свою свистульку? — высказал предположение Гренгай.
Не помня себя от ярости, Кончини завопил, брызгая слюной:
— И вы осмелились? Подлые негодяи, да знаете ли вы, что…
— Ах, синьор Кончини, — грубо прервал его Гренгай, — извольте быть повежливее, черт возьми! Это дружеский совет.
— Мы ребята незлобивые, но задевать нас не стоит, клянусь кишками папы!
— Верно! Мы не собаки!
Кончини увидел, как они ощетинились, как гневно засверкали их глаза и блеснули острые зубы, готовые кусать и разрывать добычу. Он понял, что ситуация стала еще более критической, нежели ему казалось раньше. Однако мысль об отступлении была для него невыносимой. Выпрямившись во весь рост, он с пренебрежительным и надменным видом бросил:
— Думайте, о чем говорите! И о том, что делаете! Вы от меня не скроетесь… разве что убьете прямо сейчас.
— Убить вас? Фу, как глупо! Этим занимаются знатные вельможи, вроде вас, синьор Кончини… а простым головорезам, как мы, позволительно только прирезать какого-нибудь беднягу, за которого некому вступиться!
Кончини не повел и бровью. Пропустив мимо ушей оскорбительный намек, он холодно продолжал:
— Тогда чего же вы хотите? Как? Вы посмели предать меня… меня, кто кормит вас и поит… меня, своего покровителя и благодетеля, и ради кого же? Ради незнакомой вам девки… ради проходимца, который кончит свои дни на эшафоте! Вы будете подыхать от голода и жажды, а затем вместе с ним угодите в руки палача! Ей-богу, вы повредились в уме!
Пристально следя за ними, он увидел, что они заколебались и что переглядываются с сомнением.
— Ну же, Cristo Santo! — воскликнул он еще более вкрадчивым, еще более проникновенным тоном. — Вы здравомыслящие люди и должны понимать свою выгоду! Обещаю забыть, что вы попытались нанести мне оскорбление. Обещаю забыть, что вы мне угрожали… и спрашиваю вас лишь об одном: «Согласны послужить мне в течение часа?» Час полной покорности, час безупречной верности — разве это много? Но мне достаточно! Взамен же я предлагаю вам состояние, которого вам хватит до конца ваших дней.
— Клянусь божьими рогами!
— Клянусь кишками папы!
— Дьявольщина!
Три восклицания слились в одно, а затем один из храбрецов коротко спросил:
— Сколько?
Глаза Кончини сверкнули торжеством. Он подумал: «Надо оглушить их… и тогда они у меня в руках. «
И он, глядя им в глаза, холодно произнес:
— Сто тысяч ливров на троих.
Про себя же добавил:
— Проклятые собаки! Послужите мне в этот час, а потом… три новеньких веревки, три высокие виселицы — вот что вы получите вместо ста тысяч ливров!
Храбрецы застыли в изумлении. Эта невиданная сумма произвела на них такое же впечатление, как если бы им врезали дубиной по затылку.
— Тридцать три тысячи триста тридцать три ливра, шесть солей и восемь денье каждому!
Как видим, расчет был произведен молниеносно.
— Можно как сыр в масле кататься до самой смерти!
— Да за такие деньги я бы родного папашу прибил… если бы знал, кто он!
Кончини мысленно вскричал: «Они мои!» А вслух произнес:
— Договорились?
Трое храбрецов по-прежнему вопросительно переглядывались, но похоже, только для виду, ибо поведение их уже разительно переменилось, и они вновь стали усиленно кланяться, демонстрируя привычное преувеличенное почтение. Кончини не трепетал от нетерпения, ибо сомнений не испытывал — он ясно видел, что они решились. Наконец каждый из троих подтвердил свою готовность, воскликнув поочередно:
— По рукам, монсеньор!
— На этот час мы в полном вашем распоряжении!
— Сделаем все, что бы вы нам ни приказали!
Усилием воли Кончини удалось сохранить бесстрастное выражение лица, но внутри у него все пело и ликовало. Он редко испытывал подобную неистовую радость. Посчитав, что дело сделано, и торопясь приступить к отмщению, он начал было объяснять, чего ждет от своих головорезов.
Но у троих молодцов было на сей счет особое мнение, а в упорстве они не уступали Кончини. Поэтому Гренгай бесцеремонно прервал его.
— Минуту, монсеньор, — сказал он с серьезностью, придававшей этой хитрой физиономии необычное выражение. — Вы спросили, почему мы предали вас ради… того, кто находится сейчас за этой дверью. Я вам скажу. Вы для нас человек, который нам платит, — и никто из нас, если мы честно выполнили работу, ничего вам не должен. Он же нам друг. У нас, бандитов и разбойников с большой дороги, есть свои странности. К примеру, дружба для нас священна. От друга нельзя откупиться. Другу ты обязан всем. Ему принадлежат твой кошелек, если в нем завелись деньги, твой хлеб, твоя рука, твоя кровь. Нет большей низости, чем предать друга, — и ни один из нас не пошел бы на это, из страха обречь себя на вечное проклятие и опозориться в собственных глазах. Предавший друга достоин самой ужасной казни. Не хмурьте брови и не торопите нас. Я говорю это, чтобы вы поняли. Мы обещали вам совершить эту низость, эту подлость… и не возьмем слова своего назад. Но это тяжело, очень тяжело! Только такая громадная сумма, которую вы назвали, могла убедить нас. Однако, позволю заметить, пока мы имеем одно лишь обещание… Мы не сомневаемся в вашем слове, но, скажу вам совершенно откровенно, этого мало, чтобы побудить нас к действию. И если вы хотите, чтобы сделка состоялась, извольте выплатить задаток.
В то же мгновение три хищные лапы протянулись к Кончини.
А тот ни на секунду не заподозрил своих подручных в неискренности. Даже если и были у него сомнения, Гренгай полностью развеял их искусно построенной речью. Требование задатка не удивило и не возмутило Кончини — напротив, показалось ему вполне естественным. Так поступали все. Он поспешно обшарил свои карманы и, досадливо взмахнув рукой, выругался с подлинным огорчением:
— Россо Dio! Я все отдал старой ведьме… При себе у меня ничего нет.
Примирившиеся со своим господином головорезы была настроены на редкость добродушно. Гренгай, спустивший свору с цепи, первым нашел выход, провозгласив:
— Это пустяки! Я вполне удовлетворюсь прекрасной золотой цепью, что висит у вас на шее. А ты, Эскаргас?
— А меня устроит алмазная застежка на колете. Что ты скажешь, Каркань?
— Мне было бы интересно сравнить, будет ли перстень с мизинца монсеньора так же сверкать на маленькой ручке моей хорошей знакомой.
По мере того, как они называли избранные ими вещи, Кончини без колебаний срывал с себя драгоценности и швырял их на пол. Его нисколько не смущал этот откровенный торг, этот наглый грабеж — более того, он все больше успокаивался, ибо видел в этом очевидное доказательство честности намерений.
Он пережил мгновение бессильной ярости и нестерпимого отчаяния, когда обнаружил, что остался без гроша. Слишком хорошо зная своих подручных, он был уверен, что без требуемого задатка они и шагу не ступят. А ведь чтобы совершить ускользающую от него месть, он пошел на унижение — он, Кончини, дошел до того, что стал почти умолять троих мерзавцев, которые его предали, оскорбили, насмеялись над ним. И неужели все это было напрасно? Он готов был локти кусать от бешенства.
Поэтому он возликовал, считая, что отделался очень дешево… ибо мы знаем, чем он собирался расплатиться с тремя храбрецами.
Как известно, Кончини при необходимости, умел обуздывать свою ненависть, что составляло его силу и свидетельствовало о большой гибкости ума. Если человека, нанесшего ему оскорбление, можно было использовать, он делал это без колебаний. Именно поэтому он не прогонял от себя Жеана Храброго, которого уже успел возненавидеть, ибо юноша несколько раз тяжко его унизил. Именно поэтому он стремился завоевать расположение троих головорезов, которым не доверял и которые его насильно обезоружили.
Однако при воспоминании об унижениях он дрожал от ярости, а мозг его напряженно работал. Первоначально он хотел с их помощью сломить сопротивление Жеана, но теперь, вследствие раздумий, план его коренным образом изменился. И, швыряя им драгоценности, он говорил себе:
«Берите, подлые собаки, грызите эту жалкую кость! Мне надо только, чтобы вы оказались по ту сторону двери — и я опускаю засовы! Какой великолепный будет улов! Все четверо в полной моей власти! Затем нужно послать одного из слуг, которых они, судя по всему, действительно, связали, за подкреплением. Через час здесь будет пятьдесят крепких молодцов — вполне достаточно, чтобы справиться с этими разбойниками. Я же останусь стеречь их и наблюдать за ними, о чем они и знать не будут. На окнах, к счастью, везде надежные железные решетки — тут и стараться нечего. Что с дверями? Вполне допускаю, что вчетвером они могут высадить какую-нибудь из них, но на это у них уйдет не меньше двух часов, следовательно, времени у меня более чем достаточно!»
Вот о чем размышлял Кончини, хотя по лицу его об этом никак нельзя было догадаться.
Троим же храбрецам явно не хватало подобной спасительной выдержки. Они наверняка считали, что провернули выгодное дельце, а потому ликовали, не считая нужным этого скрыть. Но, запрятав в самые глубины своих бездонных карманов драгоценности, вырванные у Кончини, приятели вновь обрели серьезность, как и подобает людям, которым предстоит тяжелая работа, и с полным спокойствием выслушали инструкции своего господина.
— Главное же, — сказал Кончини в заключение, — возьмите его живым и невредимым. Как видите, я очень дорожу его шкурой.
— Понятное дело!
— Ведь за эту шкуру платят сто тысяч ливров!
— Она вам и в самом деле дорого обошлась.
Храбрецы шумно расхохотались, а Кончини соизволил улыбнуться этой остроумной шутке.
— Он мне нужен живым! Живым, понимаете? — настойчиво повторил фаворит королевы.
— Само собой разумеется!
— Как вы скажете, так мы и сделаем!
— Да и сработать это гораздо проще!
Последнюю фразу произнес Гренгай, и она пробудила подозрение Кончини, недоверчивого по природе.
— Почему же проще? — спросил он. пристально глядя на парижанина. — Мне казалось, что это, напротив, труднее.
Гренгай, бесцеремонно пожав плечами, ответил с плохо скрываемым презрением:
— Сразу видно, что вы дворянин, монсеньор.
— Жалость какая! Совсем не знает, как надо предавать друзей.
— Придется его научить.
Хитрые физиономии лучились радостью при мысли о предстоящем уроке. Наши храбрецы вели себя столь добродушно и вольготно, что смогли бы усыпить бдительность самого подозрительного человека, — во всяком случае, в настоящую минуту Кончини нисколько в них не сомневался. Однако ему не терпелось закрыть их на ключ вместе с Жеаном Храбрым, поэтому он сказал с некоторым раздражением:
— Говорите яснее… и покороче.
К объяснениям приступил Гренгай, взявший на себя инициативу в этом разговоре.
— Вот, скажем, мы трое Мы ваши добрые друзья, друзья, которым вы полностью доверяете.
— Неужели ты это взаправду, Гренгай? Не может быть, чтобы ты хотел стать другом монсеньора! — вмешался Эскаргас.
Фраза эта прозвучала несколько двусмысленно, и Кончини нахмурился. Но Эскаргас выглядел таким простодушным и вел себя так почтительно, что подозревать его было невозможно. В конце концов, нельзя же ожидать от бандита умения выражаться так учтиво, словно он придворный! Впрочем, Гренгай уже продолжал свою речь:
— Пусть это будет предположение. Мы приходим к вам с визитом. Кладем шпаги свои и кинжалы вот сюда… — и они действительно отложили в сторону свои клинки, — с единственной целью усыпить ваши подозрения, если они у вас имеются. Сделав это, мы с Эскаргасом честно протягиваем вам руку.
— И говорим: «Дорогой друг, прощай!» Иными словами, как ваше здоровье? — добавил Эскаргас.
— Вы, естественно, пожимаете руку каждому из нас, — продолжал Гренгай, — вот таким манером! — Кончини не подал руки, а, напротив, попятился. — Тогда мы вас хватаем и держим очень крепко.
— Я же, Каркань, быстренько обматываю вам запястья вот этой прочной веревкой.
Тут Каркань, действительно, ловко связал руки Кончини, который тщетно пытался вырваться, изрыгая проклятия и задыхаясь от бешенства. Его усилия, впрочем, ни к чему не привели, ибо обещанный урок, уже перешел в стадию реальной демонстрации! А трое хитрецов, посмеиваясь и фыркая от удовольствия, обменивались веселыми репликами, не забывая при этом о деле.
— Отлично, Каркань!
— Да не вертитесь вы так…
— Мы просто показываем, как надо обходиться с друзьями.
— Теперь займемся ногами…
— Эй, полегче! Не брыкайтесь, черт побери!
— Говорят же вам, что это все понарошку!
— Экий он упрямый!
— Вот и ноги у вас связаны… теперь вы и пальцем не пошевельнете! А для надежности мы завернем вас в этот плащ и сверху еще раз обмотаем веревкой.
— Клянусь кишками папы! Он вопит, словно свинья, когда ее режут… прямо слушать неприятно!
— Значит, надо заткнуть ему рот этим миленьким кляпом.
— Вот так! Наконец-то успокоился!
— Затем мы вас бережно поднимаем, — им следовало бы сказать: «грубо», — открываем вот эту дверь, — открыв ее, они вошли в спальню, толкаясь и дергая в разные стороны несчастного Кончини, смеясь во все горло и счастливые, как школьники, которым удалось напакостить учителю, — и здесь, — продолжал один Гренгай, — мы нежно кладем вас на эту кровать, — они с размаху бросили туда своего беспомощного пленника, — и говорим, -тут они выстроились в ряд перед Жеаном:
— Мессир Жеан, вот вам синьор Кончини, связанный и упакованный наилучшим образом… ему очень хотелось запереть нас вместе с вами, и он бы это сделал, ей-богу… только мы для него оказались слишком хитры!
— Вам больше нечего бояться.
Она подняла к нему взор, в котором без труда можно было прочесть признательность, восхищение, любовь. С трогательной простотой, говорившей о полном доверии, она прошептала:
— Теперь я не боюсь.
Но пережитое потрясение оказалось слишком сильным. Смежив свои прекрасные глаза, она пошатнулась и упала бы, если бы Жеан не успел подхватить ее в последнюю секунду. Проявив бесстрашие и упорство в борьбе, она платила теперь неизбежный долг природе.
— Умерла? — прохрипел Жеан.
И, устремив грозный взгляд на Кончини, по-прежнему лежавшего без сознания на полу, он воскликнул:
— Горе тебе!
Однако Бертиль уже приходила в себя. Мягко высвободившись из его объятий, она улыбнулась своей пленительной улыбкой. А он, бледный как смерть, дрожа и задыхаясь от невероятного волнения, сжимавшего ему горло, почти всхлипнул:
— О, как же я испугался!
Он был сейчас великолепен и изумителен, этот лев, не ведающий страха. Этот лихой рубака, бестрепетно вступивший в бой с полусотней лучников. Этот смельчак, преградивший путь самому могучему государю Европы и дерзнувший затем вызваться в провожатые оскорбленному им монарху. Этот храбрец, посмевший проникнуть в логово Кончини — человека, по-своему не менее опасного, чем король, — чтобы вырвать из его рук добычу, уже обреченную на заклание, и подвергнуть похитителя самому позорному наказанию.
Этот головорез, этот сорвиголова дрожал, как слабая женщина, наивно признаваясь, что испугался — и чего же? Того, что увидел упавшую в обморок девочку.
Какое признание в любви могло бы быть более красноречивым, более трепетным, более трогательным, нежели эти два слова в устах такого человека: «Я испугался!» И Бертиль прекрасно это поняла.
Ее измученное лицо мгновенно просияло; на мертвенно-бледных щеках выступил нежный румянец; потухший взгляд обрел прежний блеск, а на устах вновь засверкала пленительная улыбка: весь облик девушки выражал простодушное восхищение и наивную гордость.
Только сегодня вечером они впервые заговорили друг с другом, но все их слова и жесты неопровержимо свидетельствовали о высокой, благородной любви. Юные, красивые, полные жизненных сил, они были восхитительны — но сами этого не сознавали. Зато им было известно другое: всем своим существом они ощущали, что навеки принадлежат друг другу.
Слова были им не нужны. Глазами и улыбками они говорили больше, чем могли бы выразить самыми красноречивыми фразами.
Они стояли лицом к лицу, разделенные опрокинутым креслом, случайно оказавшимся у них на пути, и молчали. Говорили только их глаза; оба улыбались, наивно любуясь друг другом.
Жеану казалось, что он в раю. Он отдал бы все, чтобы это мгновение величайшего счастья, столь целомудренно-нежного и одновременно столь сильного, что он почти сгибался под его тяжестью, продлилось бы вечно. Он забыл, в каком гнусном месте они находятся, забыл о своей бедности и безродности… забыл, что она дочь короля…
Чары рассеялись лишь тогда, когда до него донесся грохот запираемых засовов.
Быстро обернувшись, юноша увидел, что Кончини исчез — очевидно, именно он и закрыл дверь в прихожей на засов.
Бертиль, инстинктивно приникнув к своему спасителю, показала глазами, расширившимися от испуга, на потайную дверь, через которую Жеан вошел, и прошептала:
— Бежим! Этот путь еще свободен.
Горделиво улыбнувшись, он жестом успокоил ее и сказал нежно:
— Пока я рядом, вам нечего бояться.
Кончини пришел в себя, когда влюбленные в безмолвном экстазе смотрели друг на друга. Сначала он подумал, что весь этот кошмар просто приснился ему. Но нестерпимая боль в обожженной ударом щеке и ноющий после пинка зад быстро напомнили, что ни о каких галлюцинациях и речи быть не может. Реальность предстала перед ним во всей своей грубости: он оказался не только в жалком, но и в весьма опасном положении
Его налитые кровью глаза уставились на прелестную пару, губы искривились в ужасной усмешке, а пальцы конвульсивно сжали рукоять кинжала. Но он тут же опомнился и, яростно тряхнув головой, пробормотал:
— Нет! Слишком быстрая, слишком легкая смерть! Мне нужна месть страшная, утонченная… чтобы это была медленная, бесконечная агония… под неслыханными пытками! Я придумаю беспримерную казнь для него! Но пока надо выйти отсюда!
Это оказалось несложным делом: Кончини проскользнул в туалетную комнату, смежную со спальней, и тихонько запер дверь. Влюбленные, поглощенные друг другом, ничего не заметили.
Через туалетную комнату можно было пройти в прихожую с массивной, тяжелой дверью. Кончини, одним прыжком оказавшись на пороге, захлопнул ее за собой ударом ноги и яростно рванул два засова. Теперь он мог уже не бояться шума.
Именно этот скрежет и заставил молодых людей очнуться.
Кончини же разразился исступленным хохотом, проскрежетав:
— Они у меня в руках!
Он хотел повернуться, но в этот момент чьи-то крепкие пальцы с силой сжали его запястья. Одновременно другие руки с поразительной быстротой обезоружили его: кинжал и шпага полетели в угол прихожей.
Из груди Кончини вырвалось рычание. Он не испугался, нет — но месть ускользала от него, а за возможность отомстить он был готов пожертвовать целым состоянием, отдать пинту собственной крови.
Когда те, что держали его, разжали руки, он обернулся, похожий на хищного зверя, угодившего в западню; на губах у него закипела пена, зубы скрежетали.
Эскаргас, Гренгай и Каркань, расплывшись до ушей в улыбке и подметая перьями шляпы пол, склонились перед ним в том фантастическом поклоне, что только они одни умели исполнять, искренне полагая, что в учтивости с ними сравниться никто не может.
— Вот жалость-то! — горестно воскликнул Эскаргас. — Монсеньору приходится самому исполнять работу лакеев.
— И отчего нельзя было позвать тех двух прощелыг, что мы так аккуратно связали? — осведомился Каркань.
— Наверное, монсеньор потерял свою свистульку? — высказал предположение Гренгай.
Не помня себя от ярости, Кончини завопил, брызгая слюной:
— И вы осмелились? Подлые негодяи, да знаете ли вы, что…
— Ах, синьор Кончини, — грубо прервал его Гренгай, — извольте быть повежливее, черт возьми! Это дружеский совет.
— Мы ребята незлобивые, но задевать нас не стоит, клянусь кишками папы!
— Верно! Мы не собаки!
Кончини увидел, как они ощетинились, как гневно засверкали их глаза и блеснули острые зубы, готовые кусать и разрывать добычу. Он понял, что ситуация стала еще более критической, нежели ему казалось раньше. Однако мысль об отступлении была для него невыносимой. Выпрямившись во весь рост, он с пренебрежительным и надменным видом бросил:
— Думайте, о чем говорите! И о том, что делаете! Вы от меня не скроетесь… разве что убьете прямо сейчас.
— Убить вас? Фу, как глупо! Этим занимаются знатные вельможи, вроде вас, синьор Кончини… а простым головорезам, как мы, позволительно только прирезать какого-нибудь беднягу, за которого некому вступиться!
Кончини не повел и бровью. Пропустив мимо ушей оскорбительный намек, он холодно продолжал:
— Тогда чего же вы хотите? Как? Вы посмели предать меня… меня, кто кормит вас и поит… меня, своего покровителя и благодетеля, и ради кого же? Ради незнакомой вам девки… ради проходимца, который кончит свои дни на эшафоте! Вы будете подыхать от голода и жажды, а затем вместе с ним угодите в руки палача! Ей-богу, вы повредились в уме!
Пристально следя за ними, он увидел, что они заколебались и что переглядываются с сомнением.
— Ну же, Cristo Santo! — воскликнул он еще более вкрадчивым, еще более проникновенным тоном. — Вы здравомыслящие люди и должны понимать свою выгоду! Обещаю забыть, что вы попытались нанести мне оскорбление. Обещаю забыть, что вы мне угрожали… и спрашиваю вас лишь об одном: «Согласны послужить мне в течение часа?» Час полной покорности, час безупречной верности — разве это много? Но мне достаточно! Взамен же я предлагаю вам состояние, которого вам хватит до конца ваших дней.
— Клянусь божьими рогами!
— Клянусь кишками папы!
— Дьявольщина!
Три восклицания слились в одно, а затем один из храбрецов коротко спросил:
— Сколько?
Глаза Кончини сверкнули торжеством. Он подумал: «Надо оглушить их… и тогда они у меня в руках. «
И он, глядя им в глаза, холодно произнес:
— Сто тысяч ливров на троих.
Про себя же добавил:
— Проклятые собаки! Послужите мне в этот час, а потом… три новеньких веревки, три высокие виселицы — вот что вы получите вместо ста тысяч ливров!
Храбрецы застыли в изумлении. Эта невиданная сумма произвела на них такое же впечатление, как если бы им врезали дубиной по затылку.
— Тридцать три тысячи триста тридцать три ливра, шесть солей и восемь денье каждому!
Как видим, расчет был произведен молниеносно.
— Можно как сыр в масле кататься до самой смерти!
— Да за такие деньги я бы родного папашу прибил… если бы знал, кто он!
Кончини мысленно вскричал: «Они мои!» А вслух произнес:
— Договорились?
Трое храбрецов по-прежнему вопросительно переглядывались, но похоже, только для виду, ибо поведение их уже разительно переменилось, и они вновь стали усиленно кланяться, демонстрируя привычное преувеличенное почтение. Кончини не трепетал от нетерпения, ибо сомнений не испытывал — он ясно видел, что они решились. Наконец каждый из троих подтвердил свою готовность, воскликнув поочередно:
— По рукам, монсеньор!
— На этот час мы в полном вашем распоряжении!
— Сделаем все, что бы вы нам ни приказали!
Усилием воли Кончини удалось сохранить бесстрастное выражение лица, но внутри у него все пело и ликовало. Он редко испытывал подобную неистовую радость. Посчитав, что дело сделано, и торопясь приступить к отмщению, он начал было объяснять, чего ждет от своих головорезов.
Но у троих молодцов было на сей счет особое мнение, а в упорстве они не уступали Кончини. Поэтому Гренгай бесцеремонно прервал его.
— Минуту, монсеньор, — сказал он с серьезностью, придававшей этой хитрой физиономии необычное выражение. — Вы спросили, почему мы предали вас ради… того, кто находится сейчас за этой дверью. Я вам скажу. Вы для нас человек, который нам платит, — и никто из нас, если мы честно выполнили работу, ничего вам не должен. Он же нам друг. У нас, бандитов и разбойников с большой дороги, есть свои странности. К примеру, дружба для нас священна. От друга нельзя откупиться. Другу ты обязан всем. Ему принадлежат твой кошелек, если в нем завелись деньги, твой хлеб, твоя рука, твоя кровь. Нет большей низости, чем предать друга, — и ни один из нас не пошел бы на это, из страха обречь себя на вечное проклятие и опозориться в собственных глазах. Предавший друга достоин самой ужасной казни. Не хмурьте брови и не торопите нас. Я говорю это, чтобы вы поняли. Мы обещали вам совершить эту низость, эту подлость… и не возьмем слова своего назад. Но это тяжело, очень тяжело! Только такая громадная сумма, которую вы назвали, могла убедить нас. Однако, позволю заметить, пока мы имеем одно лишь обещание… Мы не сомневаемся в вашем слове, но, скажу вам совершенно откровенно, этого мало, чтобы побудить нас к действию. И если вы хотите, чтобы сделка состоялась, извольте выплатить задаток.
В то же мгновение три хищные лапы протянулись к Кончини.
А тот ни на секунду не заподозрил своих подручных в неискренности. Даже если и были у него сомнения, Гренгай полностью развеял их искусно построенной речью. Требование задатка не удивило и не возмутило Кончини — напротив, показалось ему вполне естественным. Так поступали все. Он поспешно обшарил свои карманы и, досадливо взмахнув рукой, выругался с подлинным огорчением:
— Россо Dio! Я все отдал старой ведьме… При себе у меня ничего нет.
Примирившиеся со своим господином головорезы была настроены на редкость добродушно. Гренгай, спустивший свору с цепи, первым нашел выход, провозгласив:
— Это пустяки! Я вполне удовлетворюсь прекрасной золотой цепью, что висит у вас на шее. А ты, Эскаргас?
— А меня устроит алмазная застежка на колете. Что ты скажешь, Каркань?
— Мне было бы интересно сравнить, будет ли перстень с мизинца монсеньора так же сверкать на маленькой ручке моей хорошей знакомой.
По мере того, как они называли избранные ими вещи, Кончини без колебаний срывал с себя драгоценности и швырял их на пол. Его нисколько не смущал этот откровенный торг, этот наглый грабеж — более того, он все больше успокаивался, ибо видел в этом очевидное доказательство честности намерений.
Он пережил мгновение бессильной ярости и нестерпимого отчаяния, когда обнаружил, что остался без гроша. Слишком хорошо зная своих подручных, он был уверен, что без требуемого задатка они и шагу не ступят. А ведь чтобы совершить ускользающую от него месть, он пошел на унижение — он, Кончини, дошел до того, что стал почти умолять троих мерзавцев, которые его предали, оскорбили, насмеялись над ним. И неужели все это было напрасно? Он готов был локти кусать от бешенства.
Поэтому он возликовал, считая, что отделался очень дешево… ибо мы знаем, чем он собирался расплатиться с тремя храбрецами.
Как известно, Кончини при необходимости, умел обуздывать свою ненависть, что составляло его силу и свидетельствовало о большой гибкости ума. Если человека, нанесшего ему оскорбление, можно было использовать, он делал это без колебаний. Именно поэтому он не прогонял от себя Жеана Храброго, которого уже успел возненавидеть, ибо юноша несколько раз тяжко его унизил. Именно поэтому он стремился завоевать расположение троих головорезов, которым не доверял и которые его насильно обезоружили.
Однако при воспоминании об унижениях он дрожал от ярости, а мозг его напряженно работал. Первоначально он хотел с их помощью сломить сопротивление Жеана, но теперь, вследствие раздумий, план его коренным образом изменился. И, швыряя им драгоценности, он говорил себе:
«Берите, подлые собаки, грызите эту жалкую кость! Мне надо только, чтобы вы оказались по ту сторону двери — и я опускаю засовы! Какой великолепный будет улов! Все четверо в полной моей власти! Затем нужно послать одного из слуг, которых они, судя по всему, действительно, связали, за подкреплением. Через час здесь будет пятьдесят крепких молодцов — вполне достаточно, чтобы справиться с этими разбойниками. Я же останусь стеречь их и наблюдать за ними, о чем они и знать не будут. На окнах, к счастью, везде надежные железные решетки — тут и стараться нечего. Что с дверями? Вполне допускаю, что вчетвером они могут высадить какую-нибудь из них, но на это у них уйдет не меньше двух часов, следовательно, времени у меня более чем достаточно!»
Вот о чем размышлял Кончини, хотя по лицу его об этом никак нельзя было догадаться.
Троим же храбрецам явно не хватало подобной спасительной выдержки. Они наверняка считали, что провернули выгодное дельце, а потому ликовали, не считая нужным этого скрыть. Но, запрятав в самые глубины своих бездонных карманов драгоценности, вырванные у Кончини, приятели вновь обрели серьезность, как и подобает людям, которым предстоит тяжелая работа, и с полным спокойствием выслушали инструкции своего господина.
— Главное же, — сказал Кончини в заключение, — возьмите его живым и невредимым. Как видите, я очень дорожу его шкурой.
— Понятное дело!
— Ведь за эту шкуру платят сто тысяч ливров!
— Она вам и в самом деле дорого обошлась.
Храбрецы шумно расхохотались, а Кончини соизволил улыбнуться этой остроумной шутке.
— Он мне нужен живым! Живым, понимаете? — настойчиво повторил фаворит королевы.
— Само собой разумеется!
— Как вы скажете, так мы и сделаем!
— Да и сработать это гораздо проще!
Последнюю фразу произнес Гренгай, и она пробудила подозрение Кончини, недоверчивого по природе.
— Почему же проще? — спросил он. пристально глядя на парижанина. — Мне казалось, что это, напротив, труднее.
Гренгай, бесцеремонно пожав плечами, ответил с плохо скрываемым презрением:
— Сразу видно, что вы дворянин, монсеньор.
— Жалость какая! Совсем не знает, как надо предавать друзей.
— Придется его научить.
Хитрые физиономии лучились радостью при мысли о предстоящем уроке. Наши храбрецы вели себя столь добродушно и вольготно, что смогли бы усыпить бдительность самого подозрительного человека, — во всяком случае, в настоящую минуту Кончини нисколько в них не сомневался. Однако ему не терпелось закрыть их на ключ вместе с Жеаном Храбрым, поэтому он сказал с некоторым раздражением:
— Говорите яснее… и покороче.
К объяснениям приступил Гренгай, взявший на себя инициативу в этом разговоре.
— Вот, скажем, мы трое Мы ваши добрые друзья, друзья, которым вы полностью доверяете.
— Неужели ты это взаправду, Гренгай? Не может быть, чтобы ты хотел стать другом монсеньора! — вмешался Эскаргас.
Фраза эта прозвучала несколько двусмысленно, и Кончини нахмурился. Но Эскаргас выглядел таким простодушным и вел себя так почтительно, что подозревать его было невозможно. В конце концов, нельзя же ожидать от бандита умения выражаться так учтиво, словно он придворный! Впрочем, Гренгай уже продолжал свою речь:
— Пусть это будет предположение. Мы приходим к вам с визитом. Кладем шпаги свои и кинжалы вот сюда… — и они действительно отложили в сторону свои клинки, — с единственной целью усыпить ваши подозрения, если они у вас имеются. Сделав это, мы с Эскаргасом честно протягиваем вам руку.
— И говорим: «Дорогой друг, прощай!» Иными словами, как ваше здоровье? — добавил Эскаргас.
— Вы, естественно, пожимаете руку каждому из нас, — продолжал Гренгай, — вот таким манером! — Кончини не подал руки, а, напротив, попятился. — Тогда мы вас хватаем и держим очень крепко.
— Я же, Каркань, быстренько обматываю вам запястья вот этой прочной веревкой.
Тут Каркань, действительно, ловко связал руки Кончини, который тщетно пытался вырваться, изрыгая проклятия и задыхаясь от бешенства. Его усилия, впрочем, ни к чему не привели, ибо обещанный урок, уже перешел в стадию реальной демонстрации! А трое хитрецов, посмеиваясь и фыркая от удовольствия, обменивались веселыми репликами, не забывая при этом о деле.
— Отлично, Каркань!
— Да не вертитесь вы так…
— Мы просто показываем, как надо обходиться с друзьями.
— Теперь займемся ногами…
— Эй, полегче! Не брыкайтесь, черт побери!
— Говорят же вам, что это все понарошку!
— Экий он упрямый!
— Вот и ноги у вас связаны… теперь вы и пальцем не пошевельнете! А для надежности мы завернем вас в этот плащ и сверху еще раз обмотаем веревкой.
— Клянусь кишками папы! Он вопит, словно свинья, когда ее режут… прямо слушать неприятно!
— Значит, надо заткнуть ему рот этим миленьким кляпом.
— Вот так! Наконец-то успокоился!
— Затем мы вас бережно поднимаем, — им следовало бы сказать: «грубо», — открываем вот эту дверь, — открыв ее, они вошли в спальню, толкаясь и дергая в разные стороны несчастного Кончини, смеясь во все горло и счастливые, как школьники, которым удалось напакостить учителю, — и здесь, — продолжал один Гренгай, — мы нежно кладем вас на эту кровать, — они с размаху бросили туда своего беспомощного пленника, — и говорим, -тут они выстроились в ряд перед Жеаном:
— Мессир Жеан, вот вам синьор Кончини, связанный и упакованный наилучшим образом… ему очень хотелось запереть нас вместе с вами, и он бы это сделал, ей-богу… только мы для него оказались слишком хитры!
Глава 15
В ГОСТИНИЦЕ «ПАСПАРТУ»
После исчезновения Кончини Жеан Храбрый не сделал никаких попыток вернуть себе свободу. Он по-прежнему с безмолвной нежностью взирал на девушку, и в глазах его сияла любовь.
Бертиль, со своей стороны, видя, как он спокоен, как презрительно-равнодушен к нависшей над ними угрозе, глядела на него с трогательным доверием.
Жеан даже не удосужился подойти к большой двери. Он знал, что Кончини должен был запереть ее, и спокойно ждал развития событий. Возможно, он успел отдать соответствующие распоряжения — правда, теперь, когда он очнулся от любовного томления, ему казалось, что с исполнением его приказов несколько замешкались. Он жаждал поскорее увести девушку из этого грязного места.
Бертиль, со своей стороны, видя, как он спокоен, как презрительно-равнодушен к нависшей над ними угрозе, глядела на него с трогательным доверием.
Жеан даже не удосужился подойти к большой двери. Он знал, что Кончини должен был запереть ее, и спокойно ждал развития событий. Возможно, он успел отдать соответствующие распоряжения — правда, теперь, когда он очнулся от любовного томления, ему казалось, что с исполнением его приказов несколько замешкались. Он жаждал поскорее увести девушку из этого грязного места.