Житинский Александр. Фигня (сборник)

   – Мы попросим госпожу маску раскрыть свое инкогнито! – выкрикнул с места румяный старичок, тоже член жюри.
   Победительница сняла маску и все увидели юную институтку Валерию. Шум прошел по залу.
   – Валерия! Это Валерия!
   – Я так и знал!
   – Слава Валерии!
   А ее партнер, не снимая своей маски, под звуки музыки обвел свою партнершу по кругу вдоль публики.
   Когда Валерия проходила мимо друзей, она кинула на них взгляд. Оба юноши приняли его жадно, взоры их пылали, они тянулись к ней в едином порыве, а когда она прошла, Венедикт первым развернулся и бросился бегом прочь из зала. Иннокентий последовал за ним.
   Они выбежали на балкон с балюстрадой; часто дыша, остановились у перил. Облачки пара вылетали изо рта. Внизу были огни города, наверху сияли звезды.
   – Какая девушка! Я никого не знаю красивей! – воскликнул Венедикт.
   – Ты прав. Я положительно влюбился в нее, – отвечал Иннокентий.
   – Нет, это я влюбился! Я! Слышишь? И буду добиваться ее благосклонности.
   – Но позволь, Венедикт. Как же быть мне? Мы ведь друзья с тобой. Нам не пристало быть соперниками, – возразил ему Иннокентий.
   – Как знаешь, как знаешь... В любви друзей нет.
   – Тогда я тоже буду добиваться ее. Но дай мне слово, что ты безропотно покоришься ее решению, даже если оно будет тебе не по сердцу, – сказал Иннокентий.
   – Ты надеешься выиграть?
   – Надеюсь.
   – Ну, тогда поклянемся на крови, что наша борьба будет честной! – бросив на друга пламенный взгляд, предложил Венедикт.
   Они оба обнажили запястья, подняв рукава. Венедикт первым провел бритвой по коже и передал бритву другу. Иннокентий тоже полоснул себя по руке. Они прижали запястья друг к другу. Кровь текла из надрезов, стекала в ложбинку, образованную сдвинутыми запястьями, смешивалась там, капала на камень...
   – Клянусь! – сказал Иннокентий.
   – Клянусь! – повторил Венедикт.
 
   Лилась прекрасная музыка, окна особняка, подернутые морозными узорами, таинственно светились в темноте. Там, за стеклом, в уютной комнате при свечах Венедикт давал урок на флейте Валерии.
   Они играли вместе какую-то мелодию, и он бросал на Валерию выразительные взгляды, отчего она смущенно прятала глаза.
 
   Окно подернулось инеем и скрыло эту картинку, а потом открыло другую. В той же комнате урок живописи Валерии давал Иннокентий. Она сидела за столом, а он, склонившись над ней, водил ее рукой с кисточкой по листу бумаги. Там оставался след акварели.
 
   И вот уже какие-то разговоры, которых мы не слышим, и споры, и смех... Портьеры и драпировки. Обстановка домашнего театра. То один юноша, то другой завладевают вниманием Валерии, что-то горячо говорят, жестикулируют. Капает воск с горящих свечей. Горит огонь в камине. Каминные часы отбивают часы и минуты.
 
   Иннокентий распахнул дверь и вошел к своему другу в кабинет, в центре которого стоял маленький рояль. Венедикт что-то импровизировал на фортепьяно, прикрыв глаза. Иннокентий подошел к нему сзади и осторожно прикрыл крышку рояля. Венедикт убрал руки с клавиатуры, вопросительно посмотрел на друга.
   – Я пришел тебе сказать, что так больше продолжаться не может, – начал Иннокентий.
   Венедикт молчал.
   – Я чувствую, что ты становишься мне... неприятен. Я не хочу этого. Ты мой друг, а дружба для меня... Почему ты молчишь, Венедикт?
   Тот усмехнулся, взял с крышки рояля флейту, приложил к губам и просвистел музыкальную фразу.
   – Я люблю ее, и ты ее любишь. Все более и более... – горячась, продолжал Иннокентий. – Но я не знаю, я не смею...
   Венедикт опять ответил музыкальной фразой.
   – Скажи, ты целовал ее? Целовал?
   Венедикт просвистел ответ, из которого явствовало, что это пока несбыточная мечта для него.
   – Да прекрати ты дурачиться! – воскликнул Иннокентий.
   Венедикт внезапно резким движеним положил флейту на рояль, глаза его блеснули.
   – Я не дурачусь!
   – Но что делать? Она не дает никому форы, мы... мы играем в благородство. А время идет!
   Венедикт мрачно слушал, потом отвернулся.
   Иннокентий силою повернул его к себе.
   – Ты будешь слушать меня?!
   И тогда Венедикт, вцепившимсь ему в лацканы с неимоверной силой, тряхнул его, черты его исказились, и он проорал:
   – Я ненавижу тебя! Ненавижу!
   Еще секунда – и они схватились бы в поединке, но Иннокентий первым оттолкнул друга, отвернулся, закрыл лицо руками.
   – Прости, я не хотел... – сказал он.
   – Да, да... Прости, – опустил голову Венедикт.
   Иннокентий решительно подошел к столу, положил лист бумаги, придвинул чернильницу, нашел перо.
   – Иди сюда. Пиши, – он протянул перо другу.
   – Я ничего писать не буду. Хочешь, пиши сам, – ответил Венедикт.
   – Давай напишем ей письмо. Честно и открыто. Пусть она решит, – сказал Иннокентий, садясь за стол.
   Венедикт пожал плечами.
 
   Валерия стояла перед матушкой и читала письмо вслух.
   Матушка сидела в постели, укрыв ноги одеялом, на голове чепец, пеньюар с воланами. На коленях дремал кот. В головах супружеской кровати висел писаный маслом портрет покойного отца Валерии – по-видимому, видного чиновника, с Владимиром 1 степени.
   – ...поэтому реши нашу судьбу. Мы оба пылаем к тебе любовью, мы оба сочли бы за счастье идти с тобою под венец, но судьбе угодно, чтобы один из нас был отвергнут. Назови счастливца и пожалей несчастного. Если же мы оба немилы тебе, то мы покоримся и этому, но тогда ты разобьешь два сердца вместо одного... Подписано: Венедикт и Иннокентий.
   Матушка погладила кота.
   – Кто ж тебе мил? – спросила она.
   – Не знаю. Воля ваша, матушка.
   – Этот больно уж... крут, – сказала матушка. – А тот... Надо батюшку спросить, – воздела она глаза к портрету.
 
   Вечером, при свечах, отбрасывающих на стены колеблющиеся тени, в небольшой комнате с занавешенными окнами, видимо, специально обставленной для этих целей, начался спиритический сеанс. Участниц было трое: матушка Валерии, сама Валерия и нянюшка Серафима.
   Они сидели за небольшим круглым столиком, по краю которого в секторах написаны были буквы алфавита, а посредине лежало блюдечко донцем вверх. Матушка перекрестилась, то же сделали остальные. Затем матушка, обращаясь к кому-то наверх, начала говорить:
   – Свет наш ясный Родион Алексеич! Слышишь ли ты нас?
   Она прислушалась, потом кивнула:
   – Слышит... Знаешь ли ты, Родион Алексеич, о дочери нашей Валерии? Письмо ей пришло марьяжное. Знаешь ли, от кого?
   И снова прислушалась и кивнула:
   – Знает... Тогда ответь, друг наш дальний, благодетель, кому быть суженым дочери нашей?
   Она сделала паузу, потом по кивку ее все трое положили пальцы на блюдечко, и оно пришло в движение. Глаза у всех троих были прикрыты, они наощупь толкали кончиками пальцев блюдечко, а оно ползло и ползло к краю стола, пока не остановилось на букве «И».
   – Мы слышим тебя! Говори дальше! – одушевилась матушка.
   И снова поползло блюдце, и остановилось на букве «Н».
   – Никак Иннокентий? – предположила Серафима.
   – Молчи, Сима! Говори, свет наш ясный... – снова обратилась к духу матушка.
   Черный кот скользнул блестящей тенью вдоль спущенной портьеры и растворился во мраке.
 
   И снова та же зимняя аллея, где прощались друзья. Иннокентий в распахнутой шубе встретил на мостике друга в студенческой шинели. Они обнялись.
   – Когда вернешься? Я буду скучать без тебя, – сказал Иннокентий.
   – Ты теперь скучать уж не будешь! – блеснул глазами Венедикт. – Я этого наблюдать не намерен. И вернусь я, запомни, когда последние следы страсти исчезнут в душе моей.
   Резко повернувшись, Венедикт зашагал обратно.
 
   Иннокентий, держа письмо друга навесу, задумчиво повторил последние его строки:
   – «И вернусь я, когда последние следы страсти исчезнут в моей душе...» Следовательно, они исчезли, не так ли?
   Он запахнул альбом, еще раз мельком полюбовавшись акварелями.
   – А писал я славно... Давненько мы не возобновляли этюды. Ты не против? Я чувствую прилив вдохновения.
   – Как скажешь, милый... – улыбнулась она.
 
   В глухом конце парка, у пруда, заросшего ряской, в буйстве зелени медленно раздевалась Валерия, чтобы предстать перед мужем обнаженной для позирования.
   Иннокентий в свободной рубахе с бантом, с длинными волосами, устанавливал мольберт, поглядывал на солнце, выбирал кисти – короче, делал все, что делает живописец, готовясь к этюду на пленере.
   Валерия снимала чулки, поставив ногу на наклоненный к пруду ствол ольхи. Иннокентий прервал подготовку, невольно залюбовался ею.
   – Я готова, – она предстала перед ним обнаженной.
   – Сядь на ствол, пожалуйста... К воде... Так... – руководил Иннокентий моделью. – Очень хорошо. Так удобно?
   – Да, – кивнула она.
   – Очень хорошо... – он нанес на холст первый штрих грифелем.
   По пруду плыл белый лебедь. Обнаженная Валерия на стволе тоже чем-то напоминала лебедя.
   – Ты знаешь, что пришло мне в голову, – неожиданно начал муж. – Не пригласить ли нам Венедикта сюда? Наверняка он в гостинице... Друзей нет... Он ведь тогда дом продал. Ты знаешь? Мне не хватало его все эти годы. Мужская дружба, знаешь...
   Валерия обратила к нему лицо. Что-то странное было в его выражении. Он осекся. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу.
   – Иди ко мне, – тихо позвала она.
   Он отложил кисть, неуверенно приблизился к ней. Она обвила его шею руками, прильнула к нему, к губам, одновременно расстегивая ему рубаху, и они опустились в густую зеленую траву.
 
   В Михайловском саду свистали птицы, по аллеям прогуливались пары, какой-то господин дрессировал собаку, заставляя ее прыгать сквозь обруч.
   Был ясный летний день.
   Иннокентий в безукоризненном белом костюме, в рубашке со стоячим воротничком и в канотье шел к павильону Росси на берегу Мойки. Он волновался, высматривая кого-то вдали, вертел головой, то ускорял, то замедлял шаг.
   Наконец он дошел до павильона, осмотрелся, обошел его. Никого здесь не было. Только на ступенях павильона сидел странный восточный человек в длинных одеждах. У него была смуглая кожа и свисающие жидкие усы. Он был неподвижен, как истукан.
   Иннокентий снял канотье, вытер платком пот. Как вдруг в нише павильона вырисовалась фигура в черном. Как показалось Иннокентию, она возникла прямо из стены. Человек в длинном плаще и широкополой шляпе, с жесткими чертами лица, усиками и небольшой бородкой в упор смотрел на Иннокентия.
   – Венедикт?.. – полувопросительно произнес Иннокентий.
   Тот еле заметно усмехнулся и сделал несколько кошачьих шагов вперед.
   – Это ты... – уже более утвердительно сказал Иннокентий и тоже сделал неуверенный шаг к Венедикту.
   Они сошлись близко и некоторое время молча изучали друг друга. А затем Венедикт внезапно распахнул объятия – будто раскрыл черные крылья – и заключил в них друга. Обрадовавшийся Иннокентий оживился, тоже обнял его.
   – Рад тебя видеть, друг мой, – сказал Венедикт.
   – Господи, Венедикт... Это ты... Я уж не чаял... Где ты пропадал, мой друг? – бормотал Иннокентий.
   – В странах дальних, в странах южных средь людей и дел ненужных... – загадочно улыбаясь, продекламировал Венедикт. – Признаться, я был удивлен, получив твое письмо вчера, – он перешел на деловой тон. – Каким образом ты узнал о моем возвращении?
   – Я? А мне сказала... – хотел сказать правду Иннокентий, но почему-то осекся. – Княжна Вербицкая мне сказала. Она видела тебя где-то, – соврал Иннокентий.
   – Странно. Я ее не видел, – сказал Венедикт, и было видно, что он заметил ложь друга. – Ну да ладно... Я рад, что вижу тебя. И вижу на давнем месте наших встреч, – он окинул рукою сад.
   Они сошли по ступеням в парк и пошли по аллее. Когда они прошли мимо восточного человека и отошли на пять шагов, он тихо снялся со ступенек и последовал за ними, как на веревочке, мелкими шажками. Лицо его было непроницаемо.
   Иннокентий почувствовал спиною присутствие этого человека, стал нервно оглядываться. Венедикт томил его, не объяснял ничего. Наконец, когда Иннокентий не выдержал и, оглянувшись, в упор взглянул на восточного человека – мол, что вам угодно? – Венедикт пояснил небрежно:
   – Это мой слуга. Он малаец. Он нем от рожденья.
   И сделал ему какой-то знак пальцами.
   Малаец кивнул и, отбежав назад на несколько метров, занял новую дистанцию, чтобы не нервировать Иннокентия.
   Друзья последовали дальше.
   – Я хочу предложить тебе погостить у нас, – сказал Иннокентий. – Мы давно не виделись... Валерия будет рада... – с некоторым усилием произнес он.
   – Валерия? – поднял свои черные брови Венедикт, как бы припоминая, кто бы это мог быть. – Ах, Валерия... Ну да... Это неплохая мысль. Петербург мне уже надоел.
   – Вот-вот! – оживился Иннокентий. – Чего тебе скучать в своем «Англетере». У нас в Гатчине превосходно!
   Они в этот момент проходили по аллее мимо господина, дрессирующего своего черного гладкого добермана. И внезапно доберман кинулся на Венедикта со злобным рычанием.
   Малаец позади них принял боевую позу, скрестил ладони и сделал несколько точных и быстрых пассов в направлении собаки. И внезапно доберман заскулил, завилял хвостом и стал пятиться назад от Венедикта, который не обратил на этот инцидент решительно никакого внимания.
 
   Въезд Венедикта в имение Иннокентия и Валерии был пышным и странным.
   Впереди вели оседланного белого жеребца арабской породы. Конь и его сбруя были украшены драгоценностями. Его вел мальчик в белом тюрбане и национальной индийской одежде.
   За белым жеребцом на черной лошади шагом ехал Венедикт в длинномроскошном одеянии непонятного происхождения. Но это было явно восточное одеяние. Следом на низкорослой лошадке поспевал слуга-малаец, а за ним молодые слуги в бедуинских головных уборах несли паланкины, груженые сундуками, коврами, статуэтками, утварью с Востока.
   Вся эта процессия величаво проследовала по главной аллее парка к особняку, там повернула, следуя указаниям слуг Иннокентия и направилась к стоящему поодаль, в глубине парка, застекленному одноэтажному павильону. У его дверей уже ждали гостя Иннокентий и Валерия.
   Венедикт спешился с помощью малайца и подошел к своим друзьям. Он отвесил им церемонный поклон, приложив правую руку к груди, на что муж и жена тоже поклонились, несколько смущенные подобной церемонностью.
   – Рад видеть вас, – сказал Иннокентий.
   – Надеюсь, вам здесь понравится... – сказала Валерия.
   – Благодарю... – Венедикт еще раз поклонился, а затем сделал знак рукой.
   По этому знаку двое юношей поднесли ему кованый ларец. Он открыл его и достал оттуда жемчужное ожерелье. Сделав шаг к Валерии, он приложил ожерелье к ее шее и тут же отнял руки. И оно будто прилипло к коже, так что Валерия вскрикнула от неожиданности.
   – Это вам с берегов Индийского океана, – сказал Венедикт.
   – Спасибо... – прошептала она, дотрагиваясь до крупных жемчужин.
   – Когда же ты расскажешь нам о своих путешествиях? – спросил Иннокентий.
   – Когда хотите, хоть сегодня же.
   – Отлично! Мы ждем тебя...
   Иннокентий и Валерия удалились в особняк, а слуги принялись вносить вещи в павильон. Венедикт прошелся по аллее и остановился перед мраморной скульптурой, изображавшей сатира. Что-то в облике сатира было схоже с Венедиктом, но заметил ли он это – неизвестно.
 
   А Валерия в своем доме быстро прошла в спальню и сразу же подошла к зеркалу. Она смотрела на ожерелье. Затем попыталась снять его, но у нее не получилось. Ожерелье будто приклеилось к телу. Валерия испуганно перекрестилась, шепча что-то вроде заклинания. И тогда ожерелье позволило снять себя, оставив на коже багровые следы. Валерия не знала, что делать. Она хотела позвать мужа, потом передумала и принялась тщательно запудривать следы ожерелья...
 
   Вечером на открытой террасе особняка Иннокентий и Валерия слушали рассказ Венедикта о его путешествиях.
   Собственно, это более походило на цирковое представление, в котором Венедикту ассистировал слуга-малаец, одетый в длинную белую хламиду.
   Иннокентий и его жена сидели в легких плетеных креслах за двумя круглыми столиками на таких же плетеных ножках и попивали кофе. В нескольких шагах от них, у балюстрады, на фоне вечереющего неба, Венедикт в тюрбане наигрывал на маленькой флейте, под звуки которой из стоящей перед ним амфоры медленно появлялась головка кобры.
   Восхищение и ужас отразились на лице Валерии.
   Иннокентий зааплодировал.
   Венедикт с достоинством поклонился и продолжил рассказ.
   – ...Там же, в Индии я посетил старого йога, который научил меня многим премудростям. Я пробыл у него полгода и стал любимым учеником. Теперь мне полностью подвластно мое тело. И не только тело...
   Он сделал знак малайцу, и тот в одно мгновенье развернул легкую ширму с натянутым китайским расписным шелком, за которой и скрылся Венедикт. Через мгновенье малаец убрал ширму, и зрители увидели Венедикта, парящим в воздухе в метре над полом в позе «лотоса». При этом он лишь одним пальцем опирался на стоящую рядом трость.
   Малаец восстановил ширму.
   – Браво, друг мой! Браво! – воскликнул Иннокентий.
   Венедикт вышел из-за ширмы.
   Малаец появился со старинной бутылкой странной формы, стоявшей на металлическом подносе в окружении яшмовых пиал.
   Венедикт разлил вино. Оно текло золотистой густой струей.
   – Это вино из Шираза, – сказал он.
   Малаец обнес всех, они подняли рюмки.
   – Но скажи мне, как ты это делаешь? Это же какое-то приспособление, которого мы не видим. Не так ли? Тяготение не может позволить тебе... – продолжал Иннокентий.
   – Может, – прервал его Венедикт. – Мне – может.
   – Не хочешь ли ты сказать, что ты в своих путешествиях стал этаким сверхчеловеком... Что ты обладаешь сверхъестественными способностями?
   Валерия выпила вина.
   – Нет, это естественные способности человека, но они развиты до полного своего раскрытия. Хотите посмотреть, где я был? – внезапно спросил он.
   – Посмотреть? У тебя с собой дагерротипы? – спросил Иннокентий.
   – Нет. Просто я могу сделать так, что вы это увидите...
   И он, приблизившись к друзьям, сделал несколько пассов перед ними.
 
   Внезапно бледное небо вокруг налилось напряженным красным цветом, фигура Венедикта на его фоне засветилась голубым, раздался вой ветра, возник вихрь, и все трое оказались в каком-то восточном городе, где по улицам ходили люди и верблюды, но наши путешественники будто парили над ними, светясь тем же голубоватым светом.
   – Я был здесь в самом начале своего пути. Здесь я начал познавать истину, в той чайхане... – указал Венедикт на приземистое здание. – А дальше я прошел семь стран, все тайны мира открылись мне...
   Пустыни и величавые реки возникали перед взором путешественников. Восточные базары и празднества, скульптуры богов и храмы.
   Снеговые громады тибетских пиков возвысились перед ними. Валерия замерла в восхищении, а Венедикт продолжал:
   – ...и я стал совершенным. Я познал абсолют. Теперь никакие земные заботы и чувства не тревожат меня...
   – А любовь? – вырвалось у нее.
   – И любовь...
   Их полет продолжался, пока перед ними не распахнулось звездное небо, а потом темнота поглотила их, чтобы вернуть на ту же террасу, над которой уже горели в небе звезды.
 
   Малаец подал своему господину индийскую скрипку. Верх ее обтягивала голубоватая змеиная кожа, тростниковый смычок имел вид полукруглый, а на самом его конце блистал заостренный алмаз.
   – Этот инструмент подарил мне один индус... – сказал Венедикт и приложил скрипку к подбородку.
   Раздалась музыка, которая внезапно обрела силу, зазвучала многоголосьем – страстная мелодия, преобразившая Венедикта.
   Он хищно скрючился, его глаз блистал, а смычок в руке был более похож на оружие – на длинный нож или на саблю.
   Валерия подалась вперед ухватившись за подлокотники плетеного кресла. Таким огнем, такой торжествующей радостью горела эта мелодия, что Иннокентию и его жене стало жутко.
   Алмаз на конце смычка яростно вспыхивал, Венедикт раскачивался ва такт мелодии и внезапно оборвал игру, уронив руку со смычком.
   – Что это такое? Что ты нам сыграл? – воскликнул Иннокентий.
   – Эту песнь я услышал на Цейлоне... Мелодия местной народности. Она слывет там песнью удовлетворенной любви... – медленно и, казалось, вяло отвечал Венедикт, но при последних словах он метнул огненный взгляд на Валерию.
   – Повтори нам.
   – Нет, этого повторить нельзя. Да и поздно. Вам следует отдохнуть, и я устал, – Венедикт подошел к креслу Валерии и наклонился, чтобы поцеловать ей руку.
   Она протянула ему ладонь, все еще находясь во власти музыки. Венедикт сжал ее крепко и приложил тыльной стороной к губам, не отрывая от Валерии пристального взгляда. Она сделала другой рукой жест, как бы пытаясь защититься, но он смычком в левой руке легонько щелкнул по запястью Валерии, и ее рука безжизненно опустилась.
   Венедикт пожал руку Иннокентию, но как-то сухо, по-деловому, и удалился.
   Иннокентий взял жену под руку, и они направились в спальню.
   – Не принял ли он там индийскую веру? – говорил на ходу муж. – Если так, то нам трудно будет понять друг друга... Вообще, он сильно изменился, ты не находишь?
   Валерия не отвечала.
 
   В спальне она присела на край супружеской кровати и принялась рассеянно раздеваться. Иннокентий облачился в пижаму, поцеловал жене руку и лег под одеяло.
   – Ты чем-то недовольна? – спросил он, видя, что она не ложится.
   – Нет, просто немного болит голова, – она надела ночную длинную и тонкую рубаху, подошла к застекленной двери, ведущей в ночной сад.
   Ветер шевелил листья, в глубине горели газовые фонари, белели скульптуры.
   – Спокойной ночи, – Иннокентий повернулся набок и закрыл глаза.
   Она всматривалась в ночной сад. Бабочки бились о стекло. Она приблизила лицо к самому стеклу, напряженно следя за бабочками, пытающимися преодолеть невидимую преграду.
   Внезапно она отпрянула от окна. Из темноты сада неподвижно смотрел на нее слуга-малаец. Потом он повернулся и последовал дальше по аллее, ведя под уздцы белого жеребца.
   Они скрылись за кустами.
   Валерия легла в постель и долго смотрела на колеблющиеся на потолке отсветы фонарей. Наконец она прикрыла глаза.
   За тонкой занавеской, прикрывающей прозрачную дверь, вновь показалось лицо малайца. Он еле заметно улыбался. Потом двумя пальцами поймал бившуюся о стекло бабочку и размозжил ее.
   Валерия уже спала.
 
   Ей приснился сон, в котором она попала в просторную комнату с низкими сводами.
   Валерия была в белом индийском сари, обтягивавшем ее с ног до шеи.
   Стены комнаты были выложены изразцами, тонкие колонны подпирали потолок. Бледнорозовый свет проникал в комнату, таинственно озаряя все предметы. Парчовые подушки лежали на коврах. По углам комнаты дымились высокие курильницы, представлявшие диковинных зверей.
   Окон в комнате не было, дверь занавешена пологом...
   И вдруг этот полог приоткрылся, и в комнату скользнул Венедикт в восточных шальварах, обнаженный до пояса. Он поклонился, дьявольски улыбаясь, и приблизился к Валерии.
   Поцелуи и объятья, любовные игры... Игра теней и синеватого дыма из курильниц...
   Валерия упала на подушки. Он овладел ею. Глаза ее были прикрыты в муке наслаждения, и в момент наивысшего блаженства она открыла их.
 
   Спальня, окно в ночной сад...
   Валерия приподнялась на постели, оглянулась по сторонам, еще не понимая, где она.
   Рядом спал муж. Его лицо, обращенное вверх, было спокойно и печально. Он показался ей мертвым.
   Вскрикнув, она разбудила его. Он проснулся, испуганно взглянул на нее.
   – Что с тобою? – воскликнул он.
   – Я видела... Я видела страшный сон!
   И в это мгновенье из сада, сквозь закрытые двери донеслась мелодия той самой песни, которую играл им Венедикт.
   Они оба бросились к окну и принялись вглядываться туда, откуда доносилась мелодия.
   В глубине сада светилось окно павильона. Музыка доносилась оттуда. Словно завороженные, они дослушали мелодию до конца.
   Когда замер последний звук, луна зашла за облако, и все погрузилось во тьму.
 
   На следующее утро Венедикт вошел в столовую, когда Валерия и Иннокентий уже сидели за столом. Он был весел и даже казался довольным.
   Малаец вошел за ним и остался у дверей.
   – С добрым утром, друзья мои! – приветствовал Венедикт хозяев.
   – Здравствуй, – сказал Иннокентий.
   – С добрым утром, – опустила глаза Валерия.
   – Ну-с... Хотите ли вы еще слушать.. – начал Венедикт, садясь за стол и заправляя салфетку за ворот.
   – Ты, видно, не мог заснуть на новом месте? – прервал его Иннокентий. – Мы с женою слышали, как ты играл вчерашнюю песнь.
   – Вот как? Вы слышали... Я играл, это так. Но перед тем я спал и видел удивительный сон.
   Валерия вздрогнула.
   – Какой сон? – спросил Иннокентий.
   – Я видел, – начал Венедикт, не сводя глаз с Валерии, – будто я вступаю в просторную комнату со сводом, убранную по-восточному. Резные столбы подпирали свод, стены были покрыты изразцами, и хотя не было ни окон, ни свечей, всю комнату наполнял розовый свет, точно она вся была сложена из прозрачного камня. По углам дымились китайские курильницы, на полу лежали парчовые подушки вдоль узкого ковра. Я вошел через дверь, завешенную пологом, а из другой двери, прямо напротив – появилась женщина, которую я любил когда-то. И до того она мне показалась прекрасной, что я загорелся весь прежнею любовью...