Зверев И. Второе апреля

потому что -- это совершенно справедливо заметил товарищ Фонарев -- Юра не
пропадет.
В этом месте Фонарев-старший вдруг воскликнул: "Ой!" -- поскольку его
жена, Юркина мама, наступила ему под столом на ногу.
-- Нет, -- сказала она печально, -- наш Юра только с виду такой крепыш.
Дай отметки его, знаете, не твердые. Все-таки две четверки, а ваш просто
молодчина, идет ровно. Конечно, вашему будет легче.
-- Но у него тройка по немецкому, -- закричал Левин папа. -- Понимаете,
тройка! Это не то, что ваши две четверки.
Тут те трое посмотрели друг на друга и смутились. Потому что разговор
был действительно несколько странный, даже, пожалуй, диковатый.
-- Катя, посмотри, пожалуйста, как там чайник. По-моему, он уже
закипел, -- строго сказал Фонарев-отец, и Фонарева-мама, сердито сверкнув
глазами, вышла.
-- Действительно, -- сказал Левин папа и вздохнул, -- как-то оно
нехорошо у нас получается.
-- Да, -- сказал Фонарев, -- глупое положение. -- И, вдруг просияв,
предложил: -- Давайте по-честному решим. Жребием.
-- Орел и решка? -- с сомнением пробормотал Левин папа. А потом вдруг
махнул рукой: -- А, была не была, чур, моя решка.
Фонарев достал из кармана двугривенный, положил его на огромный черный
свой ноготь, щелкнул так, что монетка десять раз кувыркнулась;в воздухе,
прежде чем брякнулась на стол.
-- Орррел! -- закричал счастливец, а Левин папа пожал плечами и покачал
головой.
-- Может быть, вы думаете, что я смухлевал? -- гневно спросил Фонарев.
-- Нет, -- печально вздохнул Левин папа. -- Я этого не думал.
И они замолчали надолго, до самого чая, который, кажется, и не
собирался кипеть.
Но вообще-то напрасно они расстраивались. Все уже было прекраснейшим
образом решено. То есть, может, и не прекраснейшим, но, во всяком случае,
решено. Просто Юра и Лева в сопровождении Машки отправились в девятую
комнату, взяли у Э. Конягина грамоту, на которой было написано "Фонарев",
поскольку, как вы помните, Лева успел первым выкрикнуть фамилию. И, выйдя за
порог, мальчишки разорвали эту грамоту.
Они хотели сначала разделить ее на три части, потому что и Машке по
справедливости полагалось. Но та запротестовала. Она сказала, что это как
раз будет реликвия их неразрывной и неразлучной, проверенной в боях дружбы
(а она, конечно, тоже им друг, но в данном бою не участвовала). И она,
Машка., пожалуй, сошьет им такие мешочки, которые можно будет иногда, в
торжественных случаях, вешать на грудь под рубашку. И каждый будет хранить в
своем мешочке половинку этой самой грамоты. Ребята кивнули, мол, ладно,
хорошо, пусть так, И по-моему, все трое подумали, что это прекрасная идея,
достойная настоящих рыцарей, даже тех, которых с их помощью сегодня рассадил
граф Эрнест, верный помощник короля Артура,


КОСМОС ДЛЯ ПЕТРУХИНА

В Московском доме кино контролерши строгие. Просто неумолимые. И притом
большие мастера своего дела.
Мне кажется, эти растрепанные старушки в мексиканских красных мундирах
с золотыми галунами смогли бы сдержать натиск Батыевой сотни. И совсем уж
легко устояли бы они против сводного батальона величайших ораторов всех
времен. От Марка Туллия Цицерона до А.В.Луначарского. Уговорить их
практически невозможно. Это я не в осуждение пишу. Действительно, им иначе
нельзя. Слишком много народу рвется в Дом кино, гда разнокалиберным мастерам
экрана показывают отборные фильмы, отечественные и иностранные.
Каждый вечер (если только не премьера киностудии Довженко) в нижнем
фойе толпа. На улице -- еще большая.
Тут самоотверженные и бескорыстные почитатели кино, притопавшие черт те
откуда под холодным дождиком в одних пиджаках. Эти надеются прорваться,
сделав вид, будто они разделись там, внутри, и просто вышли на минутку
подышать свежим воздухом. Как же контролерши их не помнят? Это даже странно.
Тут же нахальные мальчики, выглядящие в тысячу раз киношнее самых
киношных кинематографистов. И застенчивые рабочие девочки, в отчаянии
напялившие зеленые и черные чулки, чтобы только опровергнуть дешевенькие
свои платьица, сработанные какой-нибудь швейной фабрикой No911 МГУЛП, и хоть
на два часика подняться к кинозвездным высотам.
Сквозь этот нарядный строй идут сравнительно нормально одетые
кинематографисты. Предъявляют свои вишневые книжечки и проходят...
Вот кто-то отважный втискивается между Чухраем и Баталовым и идет, как
имеющий отношение... Все вроде бы и хорошо. Вдруг --рраз! -- и контролерша
его отсекает:
-- Вернитесь, товарищ! Вернитесь, вернитесь, я вам говорю!
Он кипятится:
-- Что такое? Что за произвол? (Неужели они не видели, как оживленно он
беседовал с Алешей Баталовым, своим другом и коллегой?)
-- Ладно, ладно, вернитесь!
Другой идет с братовым пропуском. Пропуск настоящий, и карточка похожа
(они близнецы, родная мама иногда путает). Но по напряженной его уверенности
великие психологи с золотыми галунами сразу все разгадывают и: "Вернитесь,
молодой человек!"
Вот подходит иностранец, натуральный иностранец, в фиолетовом пальто и
пупырчатых туфлях с какими-то шестиугольными носами. Он курит трубку, он
мастер зарубежного кино и идет к своим советским коллегам поговорить о
неореализме и соцреализме: "О, Эйзенштейн! О, Пыриефф! Колоссаль!"
И вдруг -- что будет с нашими международными связями! -- в дверях его
хватают за рукав и говорят:
-- А ну, давайте отсюда!
-- Ай бег ю пардон! -- говорит честный деятель зарубежного кино. -- Ай
эм сорри!
-- Нечего, нечего, -- говорят контролерши.
Прогрессивный мастер экрана в сердцах восклицает: "Вот чертовы бабки!"
и уходит к своим девчонкам, которые, затаив дыхание, ждали в уголке
результатов эксперимента.
Словом, тут нужны проницательность, мудрость, знание света и людей,
сила, твердость характера, и все это в таком количестве, что дай бог самому
министру охраны общественного порядка (бывш. внутренних дел).
... И вот представьте себе, я сам, собственными глазами видел, как в
Дом кино прошел безбилетник.
Он не выдавал себя ни за сценариста Д.Храбровицкого, ни за сына Алова и
Наумова, ни за Витторио де Сика, ни за Лоллобриджиду. Он вообще ничего не
говорил и никаких мандатов не показывал.
Просто взял и прошел. Прошел в своем колючем, даже на взгляд,
бобриковом полупальто, которое в провинции зовется "москвичкой", хотя в
Москве и не носится вовсе. И контролерши не то чтобы пропустили его, но
как-то отстранились. Что-то в них дрогнуло перед его железной уверенностью в
своем праве.
И сам директор Дома кино, смуглый красавец, заметил непорядок. Вошедший
явно не принадлежал к кругам, близким к кинематографии. Но он не шмыгнул в
толпу под ледяным директорским взглядом, не стал искательно улыбаться и
умоляюще моргать. Он остановился и смотрел спокойно и как-то даже сердито.
Директор вдруг засмеялся и махнул рукой.
У вошедшего было все, что положено богатырю: ножищи, ручищи, шея,
широкая и мощная, как нога в бедре, большая запорожская голова,
подстриженная "под бокс". Все у него имелось, что положено богатырю. Кроме
роста. Роста он, правда, был небольшого.
Отдав "москвичку" в раздевалку и пригладив пятерней чубчик, он
обратился ко мне (просто потому; что я стоял рядом):
-- Они еще не приехали? Они через этот вход пойдут?
Я не знал. Тогда этот удивительный человек вернулся к дверям и спокойно
спросил у старушек с галунами:
-- Через какой вход они придут?
И те почему-то не удивились, не рассердились, не сочли это неслыханным
нахальством со стороны безбилетника.
-- Вот через тот... Через вот тот... -- ответили старушки в два голоса.
-- Там есть особый вход, служебный.
-- Пойдем, -- сказал он мне, будто старому знакомому. -- Может,
встретим их.
Я забыл объяснить, -- а это очень важно, -- что за просмотр был в тот
вечер в Доме кино. В тот вечер должны были впервые показывать фильм о
космическом полете. И сюда должны были прибыть космонавты, которые и сами
еще не видели этого фильма.
Мой спутник сказал, что он приезжий. Из Восточной Сибири, из поселка
Тимбуны. Фамилия его Петрухин, и работает он в шахте по крепежному делу. Еще
никто в Тимбунах не видел космонавтов, вот сейчас он будет первым.
И точно, по широкой белой лестнице., окруженные взбудораженными
деятелями кино, спустились в фойе космонавты (только трое, остальные
почему-то не пришли). Петрухин сделал шаг к подполковнику с маленьким шрамом
над бровью и сказал:
-- Здравствуйте, Юрий Алексеевич.
-- Здравствуйте, -- сказал Гагарин.
Они были одного роста... Они постояли секунду друг против друга --
первый человек с земли, увидевший космос, и первый человек из Тимбунов,
увидевший космонавта. А потом все пошли дальше, а мы остались.
-- Вот! -- сказал Петрухин, а потом мы пустились бежать на второй этаж,
чтобы захватить места в зале. Конечно, никаких мест уже не было... Даже в
проходе люди стояли тесно, дыша друг другу в затылок:
И вдруг где-то впереди, почти у самой сцены, поднялся знакомый
звукооператор и помахал мне рукой: "Есть одно". Я стал пробиваться к нему.
Петрухин за мной.
Мне достался приставной стул в проходе. Вернее, полстула. Поскольку
нельзя было не посадить рядом с собой Петрухина.
На сцене, озаренной белым пламенем юпитеров, выступали космонавты. Они
рассказывали про свои потрясающие полеты и про то, как выглядит оттуда наша
земля. Гагарин говорил спокойно и веско, как на сессии Верховного Совета,
Попович -- весело и бойко, с разными прибаутками, словно бы в кампании за
столом. А Николаев, по-моему, немного стеснялся. Мне так показалось...
Каким-то извиняющимся голосом он рассказал между прочим про свое
возвращение из космоса. Только он, облетев вокруг земного шара около двух с
половиной миллионов километров, приземлился и сбросил свои оранжевые
космические доспехи, как к нему на парашюте спустился кинооператор. И этот
кинооператор стал просить и умолять, чтобы он, Николаев, снова оделся,
потому что зрителям так будет интереснее.
-- Я тогда отказал ему, -- совсем виновато проговорил Андриян и
добавил; чтоб его не очень осуждали:
-- Я тогда, по правде говоря, сильно устал... Но теперь, конечно,
жалею, что отказал, потому что он же не для себя просил...
Тут к нам на колени плюхнулся толстый дядька в замше со стрекочущей
кинокамерой в руках. Он поерзал немного и переместился в глЛубину ряда на
руки к какой-то панбархатной даме. Та завопила.
-- Тихо! -- сказал Петрухин.-- Человек на работе, можете вы понять. Мы
сидим тут и смотрим... А другие тоже надеются увидеть. Хотя бы в кино.
Потом был перерыв, и наш друг звукооператор потащил нас в фойе. Мы
немного погуляли, разминая затекшие ноги, потом приткнулись у стенки.
Петрухин все время как-то ошалело вертел головой. По-моему, его
волновало обилие знакомых лиц в толпе гуляющих. Даже у себя, в Тимбуновском
клубе горняков, он вряд ли видел столько знакомых лиц. И он сперва не понял,
что это артисты, снимавшиеся в кино, Тут гуляли положительные герои,
счастливые в любви, созидательном труде и битвах с консерваторами и в
крупных открытиях.А с ними, иногда даже под ручку, прохаживались
оттклкивающие кинозлодеи со шпионскими, бюрократичкскими и
немецко-фашистскими физиономиями. И первые беспринципно обнимали вторых.
Чирикали красавицы. И Петрухин, наконец сообразив, в чем дело, засмеялся. А
про одну кинозвезду с распущенными волосами (фасон "Колдунья") он сказал с
большим чувством:
-- Красивая! И волосы какие... Как у Леонардо да Винчи!
Потом он увидел буфет и временно покинул нас. Вернулся с двумя
большущими пакетами.
-- Все-таки хорошее в Москве снабжение, -- сказал он серьезно. -- Не
сравнить, как у нас. Я вот конфет набрал. Сверху шоколад,внутри вино или
что-то такое... У меня пацаночка восьми лет еще такого не видела.
Тут загремел звонок, и мы опять пошли в зал.
Это был хороший фильм, лучше прежних. Потому что в нем было не так
много парада, и диктор не очень орал, и, главное, подробно был заснят
удивительный труд космонавтов.
Петрухин уважительно крякал, глядя на адскую многоступенчатую карусель,
вращавшуюся как-то сразу во все стороны. Потом космонавта кружила
центрифуга. Потом была сурдокамера-ящик, до краев наполненный тишиной.
-- Точно, -- громко прошептал Петрухин и накрыл мою руку своей.
На его ладони -- будто роговые пластинки...
-- Это точно. Самое плохое -- тишина. Я так вот в шахте сидел. Двое
суток один в завале, -- сказал Петрухин.
Сурдокамера. Полное одиночество. Тишина, полная тишина, просто
невозможная на нашей громкой планете. Многодневная тишина, полутьма,
недвижность. И вдруг -- это самое жестокое испытание нервов -- тишина
внезапно взрывается: леденящие душу вой, визг, мельтешение разноцветных
огней...
Мы все вздрогнули. Космонавт там, на экране, не вздрогнул. И Петрухин
не вздрогнул.
А потом -- полет. Голубая земля, которую можно охватить взглядом почти
всю сразу. Потом приземление... Красная ковровая дорожка и четкие шаги к
трибуне... Миллионные толпы людей на шоссе, на улицах, на Красной площади --
бесконечно щедрая награда за одиночество сурдокамеры.
Наверно, это все Петрухин уже видел в киножурнале. И последние минуты
он сидел, отвернувшись от экрана, все прилаживался, вытягивал шею, чтобы
лучше разглядеть, как все это смотрят они, сидящие где-то за ним, тремя или
четырьмя рядами дальше.
Домой мы пошли пешком. Звукооператор жил в одном доме со мной. И
Петрухину, как выяснилось, тоже надо было на Кутузовский: знаете, гостиница
"Украина"? Такой высотный торт с цацками! Вот там он остановился на 24-м
этаже, в роскошном -- пропадай финансы! -- номере за 5 рублей в сутки.
-- Деньги летят! -- сказал он отчаянно. -- И как удержишься! Одной
колбасы тут у вас десять сортов или двадцать. А у нас в тайге -- иначе. И
еще много чего ина-аче!
Доброе лицо звукооператора сморщилось от сострадания, Он был прекрасный
человек, мой друг. Из тех, что отдадут кожу, чтоб другому рубашка была.
-- Плохое снабжение, -- сказал Петрухин. -- А в шахте такое дело... Не
полопаешь, не потопаешь.
-- Ох, -- сказал звукооператор и опять поморщился, как от боли. --
Очень нужен Петрухину космос!
Петрухин остановился.
-- Очень нужен? -- спросил он вдруг каким-то сиплым голосом. -- Очень
нужен?
Вот точно так, придравшись к первому слову, в поселке начинают
генеральную драку.
-- Очень нужен, говоришь? И взорвался:
-- Так что ж, я, по-твоему, за одни харчи живу? Как у попа работник?
Он плюнул себе под ноги. И перешел на другую сторону широченного
Новоарбатского моста. Чтоб не иметь к нам никакого отношения.
-- Что ж это он, ей-богу! -- вконец расстроился звукооператор.
А мне вдруг вот что подумалось. Мне подумалось, что в тот год, когда
Колумб отправлялся открывать Америку, многие хорошие люди тоже, может быте,
огорчались. В самом деле, говорили они, на кой черт эта Индия, Вест-Индия,
Америка (или как там ее потом назовут!), когда в Андалузии неурожай оливок и
чувствуется нехватка хлеба и белого вина.


ТРАМВАЙНЫЙ ЗАКОН

В ресторане свободных мест не было. Об этом большими красивыми буквами
кричала табличка, выставленная за стеклянной дверью: "МЕСТ НЕТ". Дверь была
заперта, и надежно защищенный ею швейцар время от времени разводил руками,
будто делал производственную гимнастику.
-- Он шахтер! Из Донбасса! -- орал Гера, тыча пальцем в Андрея. -- Он
гость! Будь человеком, папаша!
Может, швейцар в конце концов услышал эти слова, а может, ему просто
надоело объясняться жестами, но вдруг дверь отворилась...
Места в ресторане, ясное дело, были. Даже нашелся свободный столик у
самой эстрады. Ресторан (несмотря на свиные отбивные, пельмени и борщ
украинский в меню) считался восточным. И оркестр на эстраде тянул что-то
восточное -- бесконечное и заунывное. Он странновато выглядел, этот
ансамбль, больше похожий на бухгалтерию. Будто пенсионер-главбух, и подхалим
зам, и усатая женщина-счетовод вдруг почему-то переместились на сцену и
вместо счетов и арифмометров заиграли на, диковинных инструментах.
Андрей с тоской подумал, что раньше чем через три часа отсюда не
выбраться. В таких первоклассных заведениях положено сидеть подолгу.
Не то чтобы его подавляла ресторанная роскошь этот потолок, осыпанный
осколками зеркал, этот торжественный официант во фраке, похожий на дирижера
Фридмана из донецкой филармонии. Этот -- за соседним столиком -- знаменитый
писатель с лауреатской медалью, тоже вдруг похожий на одного знакомого -- на
управдома Франюка. И прекрасная писателева спутница с гладким девичьим лицом
и старой шеей. И "Карточка вин", упрятанная в зеленую с золотом кожу... Нет,
все нормально, все нормально, все нормально...
Андрей протянул карточку своей даме -- этой беленькой худенькой
девочке, с которой Гера Гоголев только пятнадцать минут назад его
познакомил. Когда он их знакомил, то сказал очень громко и важно: "А это
наша Танечка! Прошу любить и жаловать, -- А потом, поотстав на два шага,
шепнул: -- Лялька подругу привела, специально для тебя".
-- А Лиля -- это была Герина жена. С нею Андрей познакомился еще летом,
в прошлый приезд. И теперь чувствовал себя почти что родственником Если их
знакомство продлится даже тридцать лет, то вряд ли он поймет про нее еще
что-нибудь сверх того, что уже сейчас понимает.
Он, поежившись, представил себе, как эта добрая толстая розовая душа
уговаривала своего Геру пригласить в ресторан подругу. "Слушай, Герочка, --
наверно, говорила она. -- Холостой же парень!! И приятный! И ему, наверно,
скушно в Москве. И Танька, бедная, одна. Пускай, а? Ну что тебе, Жалко?"
Именно так оно, конечно, и было. Но вот интересно знать, как она это
своей Тане сказала: "Приходи, мол, он холостой, с высшим образованием,
рублей двести зарабатывает". А та, может быть, спросила: "А какой он?" А
Лиля ответила: "Ну ничего. Не урод". Нет, она добрая, она, наверно, сказала:
"Оч-чень симпатичный, такой представительный и жгучий блондин" (вчера она
так про кого-то другого сказала: "жгучий блондин"). Это все ясно... Но нет,
вряд ли она могла говорить все это Тане. Вот такой испуганной девочке с
глазищами в пол-лица.
-- Может быть, гурджаани? -- Андрей все еще держал в руке
зелено-золотую карту. -- Вы сухое любите?
Она беспомощно посмотрела на него:
-- Пожалуйста, как хотите... Я в этом плохо разбираюсь.
Нет, никакого такого разговора "про холостяка с высшим образованием и
двести рублей заработка" у них быть не могло. Наверно, они просто позвали ее
погулять: мол, съездим вечером в центр по случаю субботы. И она просто
поехала с ними. Потому что куда же ей. деваться суббота, все девчонки из
общежития разбежались, а у нее никого нет! (Почему-то, Андрей был уверен,
что никого у нее нет, у этой Тани.)
-- Отставить гурджаани! -- Гера решительно забрал власть в свои руки
(но ничего, он ее непременно передаст Андрею, когда принесут счет). -- Не
гурджаани, а коньячок... Разумеется, ереванский...
-- Сделаем ереванского разлива, -- почтительно сказал "дирижер
Фридман". -- Не извольте беспокоиться...
И озабоченно удалился, всем видом своим демонстрируя глубокое понимание
задачи.
Конечно, этот тип нарочно подыгрывает Гере, который хочет показать,
какой он знаток и завсегдатай. Участие в подобных пижонских спектаклях,
наверно, входит в обязанности официанта. Безусловно, многие сюда идут не
столько поесть, сколько пофорсить перед женщинами или так, перед собой. Как
видно, с этим тут считаются.
Что ж, Гера имеет право быть каким угодно. Он сделал почти что по
дружбе такое дело, какое и министр по должности не поднял бы. Он достал
металл, без которого Андрееву агрегату не родиться. То есть родиться, но
где-нибудь в 1968... Пей, Гера, ешь, пижонь на здоровье!
Еда была царская. И коньяк особенный (этот ереванский в самом деле
сильно отличался от обыкновенного, который с теми же тремя звездочками).
-- Букет! -- сказал Гера и сладко зажмурился. -- Таинственный букет! Не
то что минералка. -- Он взял бутылку боржома и стал читать этикетку. --
Видишь, тут все ясно сказано: имеются анионы в лице натрия, калия, кальция и
магния, а катионы в лице какого-то гидрокарбоната, углекислоты и еще
чего-то- тут кончик содрался...
Таня внимательно посмотрела на него и поставила свою рюмку, не
пригубив.
-- Ну что смотришь, детка? -- засмеялся Гера. -- Влюбилась?
-- Нет, -- сказала она. -- Наоборот. Я подумала, что ты легко живешь.
Ты не по-человечески легко живешь.
-- Что, птенчик, уже окосела с непривычки?
-- Да, -- сказала она. -- Может быть. Но почему ты никогда ничего не
переживаешь?
-- Что ты, рыбка, я ужасно переживаю, вот приходи на футбол, когда
"Спартак" играет...
-- А у меня в классе сорок два ученика, -- продолжала Таня, словно бы
не слыша. -- И я не могу быть настоящим литератором. Потому что пока всех
спросишь и тетрадки эти проверишь... И надо, чтоб полная нагрузка была по
часам, иначе меньше ста рублей будет... А меньше ста мне нельзя, потому что
мама болеет и вообще... Сорок два ученика -- это много, не успеваешь к
каждому подойти... А ты...
-- Кошмар! -- сказала добрая Лиля и пригорюнилась. -- И я
педагогический кончала... Вот вместе с Танькой. Счастье, что мне встретился
этот джентльмен и просватал. А то бы я тоже каждый день -- "Образ Ленского",
"Образ Наташи Ростовой", "Образы молодогвардейцев в одноименном романе
Фадеева". Ужасно совестно Таньку слушать! И других наших...
-- Ничего, -- засмеялся Гера и подмигнул Андрею. -- У нас совесть
чистая... Ни разу не бывшая в употреблении... Закусывать надо...
Таня беспомощно посмотрела на Андрея, словно прося защиты. Но от кого
он должен ее защищать? От Геры? Но Гера есть Гера... И в нем это, пожалуй,
даже ценно, что он не выдает себя за кого-нибудь другого, более возвышенного
или идейного. Гораздо хуже, когда изображают борцов и прогрессистов, а в
нужный момент -- в кусты. Лучше, как Гера, как эта самая "минералка": сразу
все ясно -- анионы, катионы и прочее...
-- Пойдемте, -- сказала Таня и даже потянула Андрея за рукав. -- Я хочу
танцевать.
Восточный оркестр уже закончил свой урок и удалился за золотую ширму.
Теперь над жующим залом трубила радиола. Мелодия была не слишком годная для
нормальных танцев -- что-то такое громкое, страстное, мексиканское. С
взрывающимся припевом, вроде: бум-баррачи бумба, бум-баррачи бумба...
Лишь двое сильно выпивших командировочных отчаялись вывести своих дам
танцевать под этот пироксилин. Панбархатные дамы посмеивались и тихонько
отдирали от своего белого мяса красные кавалеровы пальцы.
И Андрей с Таней запрыгали в соответствии с требованиями ритма. Только
лицо у нее при этом было несчастное и сосредоточенное, словно бы ее крутил
не танец, а злой шторм и непременно нужно было удержать руль.
-- Андрей, пожалуйста... -- попросила она, С трудом продираясь, голосом
сквозь ликующие вопли радиолы. -- Танцуйте к выходу. Мне душно,
Андрей покорно повел ее в нужную сторону. И, допрыгнув до дверей, они
очутились в огромном холодном вестибюле, который почему-то хотелось назвать
предбанником.
На плюшевом диванчике, сладостно вытянув ноги, отдыхали свободные от
вахты старички официанты. На стене, прибитая здоровенными костылями к
мрамору, висела стенгазета "За коммунистическое обслуживание". В углу
черненький мальчик с усиками обнимал беленькую фифочку, а она все время
жалобно просила: "Ну, Вова, не надо этого делать, ну, Вова..." Чуть дальше
за колонной был еще один диванчик, свободный.
-- Вы умеете принимать решения? -- спросила Таня очень серьезно и
осветила Андрея своими синими прожекторами. -- Вы же шахтер, вы, наверно,
умеете.
-- Ну еще бы, -- сказал он молодецким голосом. -- Шахтеры этим
славятся...
И поспешно обнял ее, потому что кое-что понимал про эту жизнь и знал,
что надо делать, раз уж они уединились.
-- Эх вы, -- сказала она и стряхнула плечом его руку. -- Эх-вы...
-- Нет, -- сказал он, забыв стереть дурацкую молодецкую улыбку.
--Просто такой вечер... И здесь холодно...
-- А я никак не могу решиться. Уже пришла сюда и не могу... "Трамвайный
закон, -- говорит моя мама. -- Не высовывайся!"
Андрей ничего не понял в этой обрывочной пьяной (хотя она, кажется,
совсем не пила!) речи, но почему-то ему стало не по себе и захотелось
поскорее назад, в зал, где жарко и светло, и все ясно, несмотря на дым
коромыслом.
-- А для чего вы с ним? -- строго спросила Таня.
-- Я с ним не для чего, мы просто друзья...
-- Друзья?. -- переспросила она и покачала: головой. -- У него не
бывает друзей. Какой-то великий человек (забыла кто) сказал, что у Англии не
бывает ни друзей, ни врагов -- у нее есть только ин-те-ре-сы!
-- Может, пойдем? -- попросил он. -- Тут холодно.
-- Ну ладно, пойдемте, раз вам холодно. Просто я хотела сказать одну
вещь, Я специально пришла сюда, чтобы сказать вам эту вещь, хотя и не знала
вас. Ну ладно, я ему скажу самому, раз вы... Раз вы быстро зябнете... Или
знаете что? Идите один, я покурю, У вас есть спички?
Он щелкнул зажигалкой, подождал, пока она достала из сумочки мятую
пачку сигарет, прикурила, затянулась неумело и жадно два или три раза подряд
и мотнула головой: идите, мол, идите, все в порядке...
Он покорно отошел, но тотчас остановился у стенгазеты "За
коммунистическое обслуживание". И стал читать заметку под заглавием: "Юмор
-- что кому снится". Оказалось: зав. производством товарищу Юришкину снится,
что отремонтированы какие-то вытяжки, а "старш. повару тов. Сидельникову
снится, что полуфабрикат принимается первым сортом...", и так далее.