Зверев И. Второе апреля

Сухоруков. Трансформатор уникальный, новый, естественно, есть
неполадки... Как всегда в новом деле.

Саша. Но вы ж его приняли как готовый! Рапорта какие-то писали. Галанин
видел...

Сухоруков. Ну вот что. Тут уже дело не игрушечное. Вот вы, Галанин,
кажется, постарше... Так разъясните своему другу, куда он лезет...

Саша. Значит, нашу турбину примут и поставят,

Сухоруков. Я вам советую заниматься своими делами. Иначе... Вы-то,
Галанин, должны понимать.

Виктор (почти кричит). Я понимаю, что это цепная реакция. Вранье тут,
липа здесь, приписка там... У нас хватит храбрости...

Сухоруков. Какой там храбрости! Вы не храбрые. Вы просто ни черта не
понимаете, ни за что не отвечаете. А мне надоело это... без-з-зумство
храбрых...

Саша. Безумство у храбрых? А у трусов, по-вашему? Тогда запишите меня в
дураки! И я вам официально заявляю: в среду на постройкоме мы встанем и
скажем...

Сухоруков. Официально? Ну ладно! А я тебе неофициально говорю, что тут
дело всесоюзное, стратегическое, и если ты полезешь его марать...

Саша. Полезу!

Сухоруков. Ну ладно. Не о чем нам тогда разговаривать. Но потом не
плачь... (Поворачивается, уходит.)

Галанин. Да, дело сур-ез-ное! Будь здоров, старик. И не зарывайся
(похлопывает его по плечу). Ну, ничего, все-таки повоюем. Дай боже, чтоб
наше теля да волка съело!

А теперь кабинет управляющего. За окном пейзаж стройки. К стене
прислонены знамена. На стенах графики, плакат "Качество -- первая заповедь
строителя". За столом Сухоруков, напротив, в кресле, Гиковатый.

Сухоруков. Ну что ж, Пал Палыч. Это будет, пожалуй, правильно, если вы
попросту, по-рабочему, но со всей суровостью укажете товарищу на его
проступки. Зазнайство, противопоставление себя коллективу, срыв важного
общественного мероприятия под демагогическими крикливыми лозунгами...

Гиковатый. И конечно, эта манерочка его -- не наша, не рабочая. Эти
брючата стиляжные... И галстучек, узелок, как дулька.

Сухоруков (брезгливо). Р-ради бога! Не надо... Это мелко... Нужно
только принципиальные вещи. (Нажимает пальцем какую-то кнопочку на
селекторе, или набирает телефонный номер, говорит в трубку.) Пашкина ко мне!
(Гиковатому.) Пожалуй, попросим товарища Пашкина, чтоб он помог литературно
оформить ваши мысли. Я ему скажу...

Гиковатый (задумчиво и с чувством). Нет, подумайте, какой молодой
человек. Ему все дано: работает, учится в высшем заведении, жилплощадь
хорошая. А он еще хвост поднимает! И -- ах, какие мы благородные! Можно
подумать, что сам никаких косых бумаженций, не подписывал. Не может такого
бригадира быть, чтоб чего-нибудь в нарядах не темнил, -- у него бы работяги
без заработка жили. При наших порядках как иначе можно? Хоть ты святой
будь...

Сухоруков. Ну и голова у вас, Пал Палыч (это он говорит совсем не
добродушно, почти с ненавистью). Змеиная... В смысле мудрая. Аж страшно.

Гиковатый (чуть развалясь в кресле). Ничего голова. Варит. Авось и без
Пашкина статейку составлю. Для чего лишнего человека впутывать.
(Поднимается, идет к двери.) Счастливо оставаться, Яков Палыч. (Идет к
двери, но, перед тем как выйти, останавливается на минутку.) Вы уж про
путевочку для дочки не забудьте... Ишиас у нее... И ридикулит хроницкий...
(Уходит.)

Сухоруков. Да, жизнь... Своих бьем, чужих вот ласкаем. (Поднимает
телефонную трубку.) Не нужно Пашкина. (Набирает еще какой-то номер.) Кадры?
Петр Саввич, узнай мне быстренько, что у Галанина с аспирантурой. И вообще
возьми его бумаги... (Кладет трубку на рычаг, выходит из-за стола,
останавливается у окна.) Вот так, товарищ Малышев. Вот так, дорогой мой
Саша. И вся-то наша жизнь есть борьба, как воскликнул в свое время Семен
Михайлович Буденный... (Закуривает, молча прохаживается по комнате из угла в
угол.) Что я могу сделать?! Ты вынимаешь кирпичи из наших стен. Это,
правильно, плохие кирпичи. Но все-таки вынимать нельзя. Ты знаешь только,
что какие-то ответственные негодяи приняли ради рапорта неготовый
сверхсовременный трансформатор... И как тебе объяснить, сколько тут завязано
репутаций, интересов и самолюбий... Сколько сил -- очень сильных сил, от
которых мы зависим, -- сколько их заинтересовано делать вид, что новый рубеж
уже взят. Тут, правильно, цепь. Вся она железная, а одно звено веревочное,
но порвешь его -- хуже будет... (Звонит телефон, Сухоруков берет трубку.)
Так. Знаю, что Виктор... Так... Зачем мне его пролетарское происхождение?
Теперь не тридцатый год. Давай суть. Так... Выговор за нарушение правил
учета? Снят? Неважно! В быту, говоришь, устойчив? Когда вы, ей-богу,
избавитесь от этих словечек. Ну скажи по-человечески: не пьет, с бабами не
путается... Ладно. Когда он зайдет за характеристикой? Так ты дай ему
понять, что мы зажмем. Ну правильно, "тут есть мнение воздержаться". В таком
духе, не мне тебя учить. А потом пусть зайдет ко мне. (Кладет трубку.) Черт
бы подрал этих воинственных дураков, сколько времени гробится зря. (Берет
трубку.) Лида, давай ко мне всех начальников отделов. И все материалы по
перемычке... Тьфу, прямо руки опускаются, невозможно работать...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Комната в общежитии ИТР. На стене репродукции -- Гоген. Этажерка с
книгами и круглым зеркальцем. Над нею довольно большой фотопортрет Виктора.
На окошке транзисторный приемник и телефон. На кровати лежит Виктор, один из
владельцев комнаты. Он при полном параде, даже в туфлях. Второй -- Сурен,
мощный, черный, волосатый, бродит по комнате в одних трусах, на ходу
проделывая упражнения с гантелями. Сурен поет гнуснейшим голосом на какой-то
выматывающий душу восточный мотив.

Сурен.

Где угодно возможен обман.
Но в сберкассе невозможен обман.

Виктор скрипуче поворачивается и стонет. Это придает певцу новые силы.
Он хватает книгу, бьет в нее, как в бубен, и поет еще мерзостнее.

Сурен.

Даже в бане возможен обман.
Но в сберкассе невозможен обман.

Виктор. Зря. Я же все равно не уйду.

Сурен. По подлости?

Виктор. Нет. Ей-богу, должны прийти. По работе.

Сурен (шумно вздыхает, затем кивает и деловито идет к телефону).
Двадцать седьмой... Клаву Лифшиц можно? Кла, это ты? Тот вариант не
получается... (Жалобно.) Ну я не знаю. Ну я не знаю. Ну я что, виноват!
Может, в кино? Алло, алло! (Кладет трубку.) Повесила. Тоже можно понять.
Третий раз идти на "Королеву бензоколонки" (вздевает руки к небу)
производства Киевской студии. (Надевает рубашку. Повязывает пижонский
галстук, затем надевает носки и лишь потом брюки и пиджак с университетским
значком, при всем этом продолжает болтать). У меня проект. Необходимо
бесфильмовое кино. Специально для нашего брата. Все как в нормальном кино --
продавать билеты, гасить свет. Только фильмы не показывать. А?

Виктор. Разумно...

Стук в дверь.

Сурен и Виктор (в один голос). Валяйте!

Ира (появляясь в дверях). Добрый вечер. Простите, пожалуйста.

Виктор (удивленно и обрадованно). Здравствуйте.

Сурен. Здрасьте. (Виктору злым шепотом.) Значит, по работе. Закон
джунглей! (Уходит.)

Ира. Что он такой сердитый?

Виктор. Производственные неполадки, Ирочка. Не ладится с повышением
оборачиваемости оборотных средств.

Ира (усмехаясь). Какой ужас!

Виктор. Нет, подумайте сами, Ирочка. Ну от чего еще может страдать
передовой молодой специалист (поднимает палец), записанный в книгу трудовой
славы обкома ВЛКСМ!

Ира (коротко смеется. Виктор галантно подвигает ей стул, но она
подходит к этажерке и смотрится в зеркало). Господи, вид у меня какой-то
вчерашний. (Снимает томик.) Ого, Блок! Это, конечно, его...

Виктор. Вообразите, мой! Вообще тут под холодной броней бьется
чувствительное сердце... Я, конечно, не ждал... Но это настоящий подарок,
что вы пришли... Я вас -- сколько? -- два года не видел. С того вечера в
МГУ...

Ира. Простите, Витя. Мне сказали, Малышев будет у вас. Он мне очень
нужен. И я, по старой дружбе...

Виктор. Будь благословен этот Малышев, но, с другой стороны, и будь
проклят.

Ира. С какой стороны?

Виктор. Ну, там одна история...

Ира (быстро). С этой канавой? Я знаю.

Виктор. Канава -- только хвостик. А за ним такое вытягивается.

Ира. Я не знаю. Но у Саши могут быть очень большие неприятности, дядя
Яша сказал, что Малышев влез в какую-то историю. И его могут вообще...
отовсюду...

Виктор. Да. Ваш дядя серьезный мужчина. И он жаждет Сашкиной крови.
Даже, пожалуй, не очень жаждет. Но Сашка сам рвется в доноры, сам жаждет
отдать свою кровь. И он прав! Нельзя такие вещи терпеть!

Ира. Я не знаю, в чем там дело, и с дядей Яшей поругалась, но я
понимаю, что все равно прав он. Конечно, он на каждого, кто мешает его
делу... смотрит как на врага.

Виктор. А Саша? У него ведь тоже дело. Он ведь тоже так смотрит, если
мешают.

Ира. Я не знаю. Я ничего не понимаю в ваших делах, но я знаю, что за
человек дядя Яша! Это редкий человек! А Саша какой-то треугольный. Ходит по
земле вот так (выставляет вперед локти). Вперед локтями и всех задевает.

Виктор (грустно). Вот и вас задел. Ира. Что?

Виктор. Да так... Просто пожалел, что никто меня не осуждает с таким
чувством.

Ира (вспыхнув). С каким?

Виктор. Это я так, хандрю. Послезавтра мое рождение. Двадцать пять лет.
Знаете, оглядываешься на пройденный славный путь. Между прочим, приходите.
Будет разный милый народ, и Саша будет, который задевает... Вам будет
приятно посмотреть, как мы с ним пикируемся. Женщины обожают на это
смотреть. Я думаю, во все века -- когда питекантропы скрещивали дубины или
когда мушкетеры дрались на шпагах -- тоже. Правда, ведь любят? Ну,
по-честному?
Ира. Витя, почему вы все время такой... Ну играете во что-то. Почему вы
не можете просто, по-человечески?

Виктор. А по-человечески -- это не обязательно просто. Вы знаете, Ира,
это страшная вещь, что людям так важна стандартная форма выражения. Ну
почему же обязательно просто? Вот я только что прочитал в "Известиях", что
каждую минуту в стране рождаются шесть человек. Каждые десять секунд --
человек. Но я не хочу быть одной десятисекундной. Ведь я у страны один!
Правда ведь, каждый из нас у страны один? Почему же я должен что-то
упрощать, прилаживать...

Ира. Ничего вы не должны... Просто, Витя, когда вы чересчур бодрый, мне
не очень нравится. А вот когда вы грустный -- вы человек...

Виктор. Так все дело было в том, что я тогда в университете на вечере
был слишком бодрый. М-м. Знато было б...

Ира. Я все-таки пойду... Передайте Малышеву, чтоб он непременно
поговорил со мной... прежде чем что-нибудь делать... И предостерегите его
сами... как друг...

Виктор. От чего? От честности? Так это надо сначала меня предостеречь!
Я тоже...

Стук в дверь.

Виктор. Ну! Входите!

Входит Саша. Он сразу как-то сжимается, увидев Иру, и та тоже смущена.

Саша (очень деловито). Извините, я на минутку... Витя, дай мне второй
том "Металловедения".

Виктор. Не дам я тебе второй том. Он тебе совершенно не нужен. И у тебя
есть свой. И заходи, не валяй дурака. Ира как раз пришла по делу к тебе... а
не ко мне.

Ира. Это, собственно, не дело... Просто я чувствую ответственность... Я
же вам сказала, чтоб вы зашли к доктору Фриду с рукой.

Виктор. А что с рукой?

Саша. Ерунда, Вывих.

Ира. А вы даже на работу ходите -- так нельзя!.. И поскольку я вижу...
Я зашла к вам, а Алексей Алексеевич сказал, что вы у Вити...

Виктор (смотрит на часы). Ох я раззява! Полный склероз! Простите меня,
ради бога, я должен на полчасика сбежать. Посидите тут, подождите Сурена...
У меня действительно дело...

Саша. Но я... То есть мне еще надо...

Виктор. Ну удружите человеку (поспешно уходит).

Саша и Ира стоят в неестественных, натянутых позах в разных углах
комнаты. Длинная, напряженная пауза, во время которой оба чем-то как бы и
заняты: Она роется в книгах, он разглядывает Гогенову репродукцию. Наконец
она нарушает молчание.

Ира. Саша, вы должны мне честно рассказать, что у вас происходит с
дядей Яшей... Как другу... я должна понять.

Саша (пожалуй, чересчур бодро и развязно). Как другу? А я с самой школы
интересовался проблемой "возможна ли дружба между мальчиками и девочками".

Ира. Возможна.

Саша. Невозможна. Я когда зимовал в одной там дырке в Якутии, от нечего
делать считал по объявлениям в старых газетах: вышло шестьдесят пять
процентов разводов -- по инициативе женщин.

Ира. Вы же совсем не то говорите, что хотите. Совсем же, совершенно не
то...

Саша. Ну вот и все... Я знал, что так получится... (Едва заметное
одновременное движение, может быть шаг, друг к другу.)

Ира. И вчера знали?

Саша. И вчера, и еще тогда, у нас... Когда ты только пришла...

Ира. И я тогда... (Пауза.)

Саша. Ну говори что-нибудь..,

Ира. Зачем?

Саша. Давай уйдем отсюда куда-нибудь.

Ира. Да.

Саша. Он не оставил ключа (смотрит на нее). Ладно, наплевать, бросим
все так. Пусть все крадут -- выплатим...

Ира. Да.

Саша. Что да?

Ира. Вы-пла-тим. (Уходят, еще не дотронувшиеся друг до друга, но уже
близкие.)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Детская площадка перед домом Малышевых. На качалке с двумя петушиными
головками, смотрящими в разные стороны, сидят покачиваются Алексей и Пашкин.
Рядом стоит с газетой Саша. Все мрачны.

Саша. Вот!.. Вот гад!.. Вот гад!..

Алексей. Ну, а дальше?

Саша (читает). "Рабочая совесть не позволяет мне молчать... Прикрываясь
высоким званием ударника комтруда..." Так... "Лишь бы только поддержать свою
громкую и звонкую славу, Малышев не остановился перед срывом важного
общественного мероприятия..." Черт те что!

Алексей. Ну, дальше!

Саша (читает). "И как всегда рядом с крикливой демагогией соседствует
обман, по-рабочему говоря, липа. Малышев не раз подписывал фальшивки,
помогавшие ему прикрывать..." Что он, гад, спятил?! Какие еще фальшивки?

Пашкин. Мало ли какие... Ты ж не на Марсе живешь, а в Кузине! Ты что,
никогда не оформлял воскресную работу другим числом? Никогда не зачислял
такелажников турбинистами? И еще...

Саша. Так ведь иначе было нельзя... Иначе бы ребятам не заплатили. За
работу ведь -- не за липу! Все же знают!

Пашкин. Так ведь все все знают. Но правила игры! Раз ты их нарушаешь,
требуешь, чтоб все было по закону и моральному кодексу... Так уж позволь и
им нарушать...

Саша. Нет, но какое гадство!

Пашкин. Сашок, ну рассуди сам. Он же тебя по-хорошему предупредил...

Саша. Гиковатый?

Пашкин. При чем Гиковатый?! Он что хоть подпишет, если начальство
попросит. Сухоруков тебя предупреждал. Видно, ты во что-то такое нечаянно
залез, что никак невозможно открывать. И будешь нарываться -- тебя под
монастырь подведут, под суд. Эта статья, считай, повестка...

Саша. Как же он мог? Яков Павлович?!

Пашкин. Он что, думаешь, для своего удовольствия? Он, может, сейчас
больше тебя переживает! Но, видно, ты сильно не туда залез -- и тут Як Палчу
приходится... Для дела! Знаешь, бывает такое: бью и плачу!

Саша. Сухоруков! Знаменосец! На всю жизнь знаменосец! И все ему равно,
какое знамя и куда нести, лишь бы нести знамя...

Алексей. Ты погоди прокурорствовать. Высказал Пашкин гипотезу, а ты
сразу... Я Якова тридцать лет знаю. Он -- правильно-жесткий мужик. Но он и к
себе жесткий. К первому! И всегда с полной отдачей, всегда -- первым в
атаку.

Саша. А зачем?

Алексей. Ну зачем ходят в атаку?

Саша. Не все за одним и тем же... Вот Шура тоже ходит.

Пашкин. Не-ет, я не хожу. Я даю звук. Обеспечиваю громкое ура...

Саша. И не противно?

Пашкин. Почему не противно? Противно... Но привык. И ничего другого
делать не умею. И никому ведь от этого вреда нет, что смотр какой-нибудь
туфтовый проведем или почин для звону. А мне хлеб. Не мне, так другому,
пускай уж лучше мне. Я мыслю -- мне платят. Стесняются, но платят.

Алексей. Шура, чего это вы вдруг расповедывались?

Пашкин (кивает на Сашу). Для него, чтоб не сильно расстраивался. И
немножко для себя, я ведь давно по этому делу. Был некоторым образом даже
научный работник. И.о. научного сотрудника института народного творчества.

Саша. Ого!

Пашкин. Я там был первый человек. Поедет бригада фольклористов на
Север. Ездит там полтора месяца и привезет "Старинные обрядовые попевки" или
там семь вариантов песни "Не белы то снега". А я золотой был работник:
выйдет постановление о цикличной угледобыче -- я самолетом в Донбасс и через
два дня привожу шахтерский фольклор про цикличность. Потребуется внедрять
какое-нибудь там травополье -- я в село и привожу народную мудрость как раз
про это самое. Что-нибудь такое: "С травопольем дружить -- в изобилии
жить"...

Саша (злобно). Но все-таки выгнали же, в конце концов.

Пашкин. Не за то, за что вы думаете. Я, может, бы жизнь переменил, если
бы за это. Нет, меня погнали за нарушение трамвайного закона. Знаете
трамвайный закон? "Не высовываться"? А я высунулся. Всегда мы публикации
вдвоем с директором подписывали, а тут я тиснул в "Культпросветжурнал" одну
штуку: только за своей подписью. Все -- поехал укреплять самодеятельность на
ударной стройке... Вот как благородно сформулировано. Все должно быть
благородно сформулировано. Это главное. И тебя выгонят или отдадут под суд
тоже благородно: под флагом борьбы с очковтирательством. Или с демагогией...

Алексей. Ну ладно каркать... (Появляется Юлька.) Ну, Юлька, достала?

Юлька (запыхавшись). Нет... Знаете, сегодня прямо все расхватали
"Знамя". Последнюю газетку Сурен Вартаныч унес. Он с газетчиком дружит,
прямо вась-вась...

Алексей. Значит, всеобщий интерес... Пойдем, Сашка...

Саша. Я не пойду. (Пашкину.) Ну? Что же делать? Может, в "Знамя"
написать письмо?.. Или в обком?..

Пашкин. Ничего не делать! Заткнуться, и все. Сухоруков мужик не злой.
Он тебя любит...

Саша. Л-люб-бит!

Пашкин. Я тебе говорю -- любит! Я знаю, что говорю!

Саша. Мне плевать. Я все равно не заткнусь. Мы с Витей решили...

Пашкин. Так еще получишь! Статейка умно составлена: можно просто
по-отечески пожурить, а можно на той же основе под суд отдать. "Смотря по
вашему поведению", как выражаются тульские барышни.

Саша. И как же ты всякую подлость понимать умеешь?

Пашкин. Из здорового чувства самосохранения.

Саша. Ладно... Я пошел к Виктору... Если кто спросит, скажите.
(Уходит.)

Алексей. Это действительно страшная шутка: понимать. Вот я Сашку
понимаю, и Якова тоже понимаю, и тебя понимаю. И никто вроде не хочет зла...

Юлька. Смотрите, Костя идет...

Алексей. Пойдем, Шурик. (Юльке.) А ты задержи немного Костю. А то за
Сашкой побежит... (Уходят.)

Костя (явно ищет кого-то). А, Юлька...

Юлька. Тебе, кажется, меня недостаточно... Ничего. Посидишь тут. Без
тебя обойдутся. Почитай мне стихи...

Костя. Потом, Юля. Ладно? У Сашки очень большие неприятности.

Юлька. Ты про статейку эту? (Презрительно хмыкает.) Это все ерунда. У
него личные осложнения. Ну, читай стихи.

Костя. Так они еще не отшлифованы...

Юлька (повелительно). Ну!

Костя. Ну вот такое... Только оно еще... Название "Мое поколение"
(прокашливается).

Пусть мы одеты в узкие брюки,
Пальто коротки, до колен,
Но в людях ценят сердце и руки,
А руки наши крепче стен...

Юлька. А у тебя вот широкие. И теперь таких не носят.

Костя. Так я ж вообще, в принципе.

Юлька. А-а. Мне тоже Геральд -- был у нас один техник -- стихи
посвятил. Исключительно красивые. Он вообще имел ко мне очень большое
чувство. (Выходит Саша, останавливается в уголке, слушает.) И в каждом
письме писал: "Ю-ли-я! Юлия, напиши хоть словечко! Я приеду, и мы
распишемся". Вот вчера опять письмо прислал...

Саша. Покажи конверт!

Юлька. Ай! Напугал прямо... Я всегда личные письма жгу.

Саша. На свече? (Юлька чуть не плачет. Косте). Да что ты, не видишь?
Она тебе пыль пускает. Розовую! Витю не видели?

Костя. Нет. Слушай, Саша. (Тот, махнув рукой, уходит.)

Юлька. У него самого не ладится... с этой Ирой... Вот он и злится...

Костя. Нет, у него настоящие неприятности, по работе.

Юлька. Ничего ты не понимаешь! Почему мужчины вообще считают главнее
всего разное там, производственное... А если хочешь знать, больше всего
самоубийств на личной почве. От несчастной любви... Костик, скажи мне...
Только объективно, ладно? Правда, ко мне нельзя относиться серьезно?

Костя. Почему? В каком смысле? Что ты! Да это любому... То есть не
любому, каждому... То есть ты только захоти...

Юлька (голосом выстрадавшего человека). Это ты объективно?

Костя (страстно). Да!

Юлька. Я еще не совсем разобралась в своем чувстве, но ты... Костя,
хороший. Почитай мне еще стих...

Костя. Какой?

Раймонда (она вбегает явно взволнованная). Сашку не видел?

Костя. Он к Виктору пошел. А что?

Раймонда. Ничего! Вы тут сидите, ухаживаетесь, а он... А его...
(Убегает.)

Костя. Правда... (Порывается бежать за ней.)

Юлька. Сиди! Много она понимает. (Капризно.) Почитай еще стих, тот,
который в газете напечатали.

Костя. "Помни, шофер"?! Не надо, он неинтересный, на производственную
тему.

Юлька (оскорбленная). Что меня, по-твоему, производственное не
интересует? Одни моды? Ты так считаешь?

Костя. Нет. Пожалуйста... Но он плохой... Я лучше прочитаю другой
стих... "Подруге синеглазой".

Юлька. А я хочу тот, напечатанный.

Костя. Ну, пожалуйста (начинает замогильным голосом).

Среди долин, степей и гор,
На больших дорогах семилетки,
Будь всегда внимателен, шофер,
И тогда аварии будут редки.

Юлька откидывает голову, всем своим видом демонстрируя чарующую силу
искусства.

Тише ход на поворотах,
Дай сигнал всегда в воротах,
Реже тормоз нажимай,
Чаще смазку проверяй.

Юлька. А по-моему, очень хороший стих. Как в жизни. А то один
психический на самосвале налетел из-за поворота, чуть Надьку Плаксину не
задавил. Представляешь?!

Поэт издал тихий мученический стон, но Юлька без всякого "перехода"
взяла его голову и поцеловала.

Юлька. А на меня раз "Запорожец" наехал (целует его). Но что это за
машина -- "Запорожец"?! Под такую попадать -- только время терять... А мы с
тобой, как выучимся на техника, "Москвичика" купим. Правда?

(Целуются.)

Появляется старуха дворничиха с метлой.

Дворничиха. Ну чего расселись на Малышевых цацках?

Юлька. А мы, теть, голубей смотрим...

Дворничиха (подметая, философствует). Чего в них хорошего. В
теперешних-то голубях... А ну, вставайте...

Костя. В теперешних? Хм... (Они с Юлькой уходят, держась за руки.)

Дворничиха (задумчиво). Раньше голубей было гораздо больше, но гадили
они гора-а-аздо меньше (уходит).

Сколько-то секунд еще раскачивается пустая качалка, и вот появляются
Саша и Ира.

Саша. Ты что, всерьез принимаешь? Эту чушь собачью!

Ира. Я ничего не знаю. Просто я тороплюсь... Мне еще надо...

Саша. Куда? Ну что с тобой? И как-то все сразу валится... И ты от меня
отдалилась на семьсот тысяч километров.

Ира (грустно). На семьсот тысяч километров... По-моему, на земле даже
нету места, которое было бы так далеко. Вот когда я тебя слышу, я совершенно
забываю. Наверно, потому, что я женщина, ну, баба... Но ведь все равно...

Саша. Что ты забываешь?

Ира. Ну все! Ну что у нас сегодня дома было, с дядей Яшей. У него был
ужаснейший приступ. Я боялась -- второй инфаркт... И как ты мог! Против
такого человека! Он же просто горит тут у вас. Он не женился даже... Все,
все в работе! И сейчас опять ушел. Я его уложила, а он ушел. Как же ты мог?!

Саша. Ну я не знаю, что тебе сказать.

Ира. Это я не знаю... Нет, я скажу. Мне все объяснили... Ты подал на
него какое-то заявление! Это низко, между порядочными людьми так не делают.
Я не думала, что ты так можешь сделать! (Плачет.) И оказывается, чтобы
прикрыть какую-то фальшивку. Вот этот старый рабочий пишет... в газете...

Саша (потухшим, очень спокойным голосом). Оказывается...

Ира. Для чего ты написал?

Саша. Как для чего? А как ты думаешь: для чего?

Ира. Я не знаю... Но все равно -- гадко!

Саша. Так узнай! Всю правду! Я рассчитывал, что твоего дядю снимут. А
меня назначат на его место. Сразу главным начальником! С окладом четыреста
двадцать рублей! И запишут в книгу почета (он уже почти орет). И выдадут
медаль "За отвагу на пожаре".



ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Стрела с надписью: "Ремонт. Вход в клуб через черный ход". Перед
занавесом стоит скамейка, на ней Сухоруков сидит курит. Появляется Саша и,
заметив врага, поспешно поворачивает назад.

Сухоруков. Малышев, на минутку!

Саша (сухо). Здравствуйте, Яков Павлович.

Сухоруков. Ты что, правда желаешь мне здравствовать? Или просто так,
автоматически? (Саша молчит.) Тогда ты лучше говори: "Привет". Оно вернее и
ни к чему не обязывает.

Саша. Нет, почему же... Здравствуйте...

Сухоруков. Ну, если так, то очень тебя прошу, закинь свое заявление
куда-нибудь подальше и иди домой...

Саша. Боитесь?

Сухоруков (грустно). Дурак ты все-таки... Бедная Ирка! (Саша порывается
уйти. Сухоруков хватает его за рукав и насильно усаживает.) Нет, погоди! Ты
в самую точку попал: я тебя ужасно боюсь, прямо дрожу...

Саша. Что вам от меня надо?

Сухоруков. Чтобы ты вот сел и послушал. А то ты уже точно знаешь, что
вся правда, какая только есть на земле, вся она у тебя в кармане... Больше
ни у кого ее нет. (Саша опять порывается встать.) Так вот насчет того, что я
тебя боюсь...

Саша. Ну не боитесь...

Сухоруков. Мальчик, я в сорок шестом году строил Барнабайскую ТЭЦ.
Спецобъект! Лично Берия курировал. Может, помнишь такую фамилию, мальчик? И
меня однажды подняли ночью в четыре часа и представили лично пред светлые
очи. Очень страшные, надо тебе сказать, были очи, нечеловеческие. А он меня
обнял и сказал: "Если, дорогой, мы не сможем к Первому мая, дню пролетарской
солидарности, рапортовать о вводе всех мощностей, то прямо, говорит, не
знаю, что мы будем с тобой делать, товарищ дорогой Сухоруков". А он как раз