Страница:
сказал выдуманные им, Ряшей, слова.
А художник Тютькин с безразличным видом прогуливался неподалеку от
своего детища и слушал, что там говорят люди.
Люди, как нарочно, говорили разные возвышенные слова и комплименты.
Потом Тютькин возвысился уже до общешкольных масштабов. Он оформлял
выставку "Работай, живи и учись для народа", рисовал плакаты, призывающие
собирать металлолом и защищать зеленого друга. Потом слава его перелилась за
школьные берега и ему поручили нарисовать художественный заголовок для
стенгазеты районо "За педагогическую культуру". Потом вдруг пришел
беленький, тихонький, робкий лейтенант милиции и, вызвав Тютькина с урока
физкультуры, отдал ему честь и даже слегка щелкнул каблуками.
-- Я к вам с просьбой от ОРУД-ГАИ. Выручите нас насчет "Не проходите
мимо".
-- Насчет чего? -- спросил совершенно уже ослепленный своим величием
Тютькин.,
-- Ну, со стендом. Который разоблачает пьяниц там, разных нарушителей.
Мы вам подработали списочек и темы, которые необходимо раздраконить... То
есть отобразить...
-- Хорошо, -- сказал Тютькин.
-- Так мы за вами заедем. Можно сразу после занятий?
-- Можно, -- разрешил Тютькин, а лейтенант снова отдал ему честь и
снова очень явственно щелкнул каблуками.
-- За что он тебя? -- сочувственно спросил третьеклашка, издали
наблюдавший за милицейским мероприятием.
-- Помочь просил, -- небрежно сказал Тютькин, от души скорбя, что вот
такую прекрасную сцену видел один только жалкий третьеклашка. А вот если бы
кто-нибудь из своих! Например, Севка или Коля...
Но жизнь и наиболее передовые мыслители настойчиво указывают на
непрочность славы и ошибочность самоуспокоения. Разомлевший от успехов,
вознесшийся до невозможности, Тютькин конечно же был обречен на падение. И
он незамедлительно пал, как только разрисовал стенд "Не проходите мимо" и
шикарно проехался в сине-красной милицейской машине с двумя
громкоговорителями на крыше. Этой машине было велено отвезти художника
домой. И Тютькин нарочно назвал шоферу такой маршрут, чтоб промчаться во
всем великолепии мимо школы и по тем двум улицам, на которых живут почти все
ребята из шестого "Б".
Он, конечно, думал, этот художник Тютькин, что все только начинается и
что теперь почти каждый день будет ему подаваться синяя машина с красной
полоской и двумя громкоговорителями наверху. Но он зря так думал.
Уже на другое утро после появления в витрине центральной аптеки
красочного стенда "Не проходите мимо" разразился скандал. Ужаснейший
скандал, по сравнению с которым Колины и фонаревские скандалы были просто
как детская опера "Морозко" в клубе швей-фабрики No 9 по сравнению с
"Пиковой дамой" в Кремлевском Дворце съездов.
На стенде был изображен, между прочим, пьяный нарушитель, стоящий перед
огромным грозным светофором. Так вот этот отрицательный пьяница,
нарисованный просто, вообще для заголовка, нечаянно оказался похожим...
Ну... совершенно в точности похожим на председателя родительского комитета
школы -- огромного мордастого общественника товарища Ферапонова (похоже, в
самом деле выпивавшего).
Мы пожалеем художника Тютькина и не станем вникать в подробности этого
громового скандала. Тем более громового, что товарищ Ферапонов орал в
директорском кабинете несколько дней подряд, и почти столько же кричал дома
товарищ Орлов -- папа Тютькина. (Я, кажется, забыл вам сообщить, что
художник Тютькин -- это просто кличка, а на самом деле этого человека зовут
Витя Орлов. Но боюсь, что теперь это уже не существенно).
-- Просто какая-то вивисекция, -- сказал Юра Фонарев, который простил
Тютькина за тот давний рисунок, поскольку был человеком справедливым и
понимал, что казнь уже сто раз перекрыла тютькинскую вину. -- Действительно
вивисекция.
-- Нет, -- саркастически заметил ученый мальчик Лева. -- Вивисекция --
это когда животных мучат. Она запрещена. А людей мучить -- это не
вивисекция, это можно...
-- Но ведь ничего такого особенно страшного не произошло, -- по
обыкновению сказал Ряша в утешение художнику. -- Подумаешь, папа не велел
рисовать! Вот Тарасу Шевченко, я читал, нельзя было вообще писать и
рисовать. А тебе еще ничего, писать ведь можно...
-- Можно, -- сказал Тютькин, но было похоже, что эта возможность не
сильно его обрадовала.
Прошло еще три месяца. Довольно нормально прошло. Наш герой жил
спокойной частной жизнью, не выделяясь из серой массы, а вернее сказать, из
пестрой массы или даже, еще правильнее сказать, из яркой массы
шестиклассников. И получил он по алгебре уже даже не четверку, а пятерку. И
как-то незаметно стали его звать просто Тютькиным, без всякого "художника".
И мне бы тут закончить рассказ. Но жизнь, которая не подчиняется, вдруг
выкинула неожиданную и пренеприятную штуку.
Короче говоря, всеми забытый и всеми прощенный Тютькин был пойман Севой
Первенцевым -- членом совета дружины -- за странным занятием. На заднем
дворе, рядом со школьным гаражом, Тютькин малевал что-то мелом на кирпичной
стене. Какие-то квадратики, кружки, треугольники и зигзаги.
-- Абстракционизм? -- испуганно спросила Кипушкина-Могушкина, которую
Севка заставил бегом бежать из буфета, чтоб не дать Тютькину опомниться и
стереть следы преступления. -- Ты считаешь, это абстракционизм?
-- Абстракционизм, конечно! -- сказал Сева. -- Что же это еще,
по-твоему?
Ну и опять был скандал, который мне неохота и даже просто грустно
описывать в подробностях. И опять наш Тютькин ушел в частную жизнь, однако
больше уже ничего по лотерее не выигрывал и отметку по алгебре не улучшал
(поскольку выше пятерки отметки пока не придумано).
Но, видно, не умел Тютькин как следует жить частной жизнью. Еще через
два месяца, перед самыми летними каникулами, он, вспомнив, наверно, Тараса
Шевченко, вдруг взял и сочинил стишок. Он его сочинил, прочитал про себя,
потом прочитал себе еще раз, уже вслух. Потом отнес его в редакцию
стенгазеты.
-- Ну что это за стихи? -- сказала Кипушкина. -- "Наша Родина
прекрасна, любим мы ее ужасно. Ходим в школу каждый день, заниматься нам не
лень". Нет, перехвалили мы Тютькина: ах, талант, талант!...
И все члены редколлегии молча согласились с Кипушкиной, поскольку
стишки были действительно неважные.
ЭТОТ БЕДНЯГА РЯША
-- Ну куда? Куда лезешь? -- спросил Коля, когда Вовка Ряшинцев --
тощенький, головастенький, очкастенький -- попытался взобраться на
пьедестал.
Это была довольно высокая, сильно облупленная бетонная тумба с отбитым
углом. Только самые старшие ребята знали, из-под кого этот пьедестал. А Ряша
был не из самых старших -- он был всего только шестиклассник. Но воображение
у него работало хорошо. Так что он видел тут гипсового пограничника с
собакой.
Коля удивился, почему это вдруг убрали пограничника с собакой и для
чего тогда оставили бетонный пень. Ряша уверенно ответил, что скульптура
была антихудожественная, вот и все.
Коля особенным воображением не обладал и поэтому мог сказать только:
"Ага". Но зато Коли обладал исключительной физической силой (Ряша в мыслях
подчеркивал это слово -- "физической", поскольку ему самому оставалось
надеяться только на силу духовную).
Но духовной силы, как она ни была велика, в данном случае оказалось
недостаточно, чтобы взобраться на пьедестал (честно говоря, не такой уж
страшно высокий). Ряша пытался и так и этак, один раз ему даже удалось
подтянуться на руках и лечь пузом, то есть не пузом, а даже... непонятно,
как это называется у тощих людей... Словом, он лег этим самым на щербатый
холодный бетон и стал осторожно заводить ногу. Но сорвался, разодрав рубашку
и немножко ободрав плечо. А Коля добродушно сказал:
-- Эх ты, хитлик...
Было неясно, что, собственно, означает это слово. Вряд ли и сам Коля
знал. Но что-то оно все-таки означало. Что-то, несомненно, обидное и
огорчительно подходящее для Ряши. Хит-лик!
Коля подпрыгнул, схватился за края тумбы руками, сказал "хи-хек" и
через мгновение уже стоял на пьедестале, расставив свои ножищи.
-- Я памятник себе воздвиг нерукотворный, -- проорал Коля, опустошив
таким образом половину своих поэтических запасов. -- К нему всегда идет
народная толпа.
Даже такое грубое невежество Коли не утешило. Он хотел сказать: "Ясно,
нерукотворный, потому что такого рукотворного памятника никто бы не позволил
поставить". Но ничего такого он не сказал, потому что уже неоднократно бывал
бит за остро развитое чувство юмора.
Нет, эти молодецкие утехи не для Ряши! Даже величайшие полководцы
старались выбрать для своих сражений выгодную позицию (например, при
Бородино: "и вот нашли большое поле, есть разгуляться где на воле, построили
редут").
С печальным вздохом Ряша решил последовать за великими
предшественниками и пошел искать выгодную позицию.
Она, позиция, могла найтись только в интеллектуальных сферах. Там, где
побеждают вольная игра ума, искрометное остроумие и всякое такое, на
недостаток чего Ряша не может пожаловаться.
Интеллектуальная сфера вскоре нашлась. В лице Сашки Каменского
--главного умника 6-го "Б". Сашка сидел в пустой, по майским
обстоятельствам, раздевалке, свесив с барьера свои журавлиные ноги. Он сидел
там и важно читал книгу "Развитие кустарных промыслов в древней Руси".
-- Про что это? -- спросил Ряша.
-- Про развитие кустарных промыслов. На Руси. В древние времена.
-- Ага, -- сказал Ряша. -- А я еще не успел прочесть.
-- Ай-яй-яй, -- сказал Сашка, ухмыляясь, -- смотри не опоздай.
Сашке так понравилось собственное остроумие, что он даже смягчился.
Ободряюще поглядев на Ряшу, он спросил:
-- Ну, что слышно, Ряша? Какие сплетни в городе?
Ряше очень хотелось обидеться и как-нибудь отбрить этого нахального
Сашку. Но, к своему ужасу, он вдруг проговорил искательным голосом
двоечника, вымаливающего "ради маминого порока сердца" какую-нибудь троечку:
.
-- Да так, Сашка. Ничего особенного... Говорят, приехал Роберт
Рождественский.
-- И ты считаешь его серьезным поэтом? -- спросил Сашка, надменно
подняв бровь.
-- Нет, что ты! -- поспешно сказал Ряша, окончательно теряясь. --
Конечно нет! У него слабоватая рифма.
-- Ты находишь? Ну-ну. -- Сашка улыбнулся уголками губ, ровно
настолько, сколько требуется для полного испепеления собеседника. --
Интересная мысль.
Ряша запыхтел. Это выглядит очень странно, когда вдруг запыхтит не
какой-нибудь толстяк, которому положено, а вот такой тощенький, пошкольному
--"шкилявый" (то есть похожий на "шкилет").
-- Пф-ф, -- пыхтел Ряша.
Каменскому это мелкое торжество почему-то доставило большое
удовольствие. Я даже знаю почему. Не далее как вчера вечером, в беседе со
своим двоюродным братом -- студентом Митей, он сам испытал столь же тяжкое
унижение. Он хотел поделиться с умным Митей некоторыми соображениями о путях
технического прогресса. А Митя вежливо послушал с минуту и скривил губы
(кажется, сейчас Сашке удалось скривиться так же убедительно).
Ну так вот, Митя чуть-чуть пошевелил своей улыбкой и сказал: "Что ж,
Саня, я тебе пожелаю успехов, а истине пожелаю всегда соответствовать твоим
рассказам".
И Сашка был ужасно уязвлен. Не мог же он, в самом деле, знать, что
гордый студент Митя, в свою очередь, позаимствовал этот блистательный
экспромт у профессора А.Б.Трахтенгерца, сопроводившего именно теми словами
последнюю Митину двойку по древней истории...
Попыхтев некоторое время под спокойным и доброжелательным взглядом
Сашки, Ряша пришел в себя и развязно предложил "сразиться в города".
-- Ну что ж, -- сказал Сашка. -- Отлично. Пусть будет, скажем, Калуга.
-- Анкара, -- ответил Ряша.
-- Аддис-Абеба.
-- Акмолинск.
Суть игры, как вы догадываетесь, состояла в том, чтобы каждый быстро
называл город, начинающийся с той буквы, которой закончился предыдущий.
-- Караганда, -- сказал Сашка.
-- Актюбинск, -- сказал Ряша.
-- Конотоп.
-- Пудем.
-- Где это?
-- В Удмуртии. Честное слово...
-- Ладно. Майкоп.
Теперь Сашка коварно загонял Ряшу на трудную букву "п".
-- М-м... Петропавловск.
-- Кингисепп...
Наконец запас Ряшиных городов на "п" иссяк. Он ловил ртом воздух и
мычал:
-- М-м... вот этот... м-м... город...
-- Считаю, -- жестко сказал Сашка. -- Могу даже медленно считать.
Р-раз, д-в-в-ва... Т-р-р-р...
-- Пивожигулевск! -- в отчаянье завопил Ряша.
-- Нет такого города.
-- Есть! Но, пожалуйста, могу другой... Пуплин... Это в Ирландии...
Такой порт...
Сашка соскочил с барьера и, сказав, "ладно, ладно", пошел к дверям.
-- Подвиговск! -- умоляюще воскликнул Ряша и гюбежал за Каменским. --
Пустанай... Есть же такой...
На его вопль прибежали трое пятиклашек, и ободренный Саша решил
продолжать спектакль.
-- Нету никакого Пустаная!
-- Есть! -- орал Ряша. -- Он есть! В пустыне. В южной части Средней
Азии... Просто это маленький город.
-- Очень, очень маленький город, -- наслаждался Сашка. - О-о-чень...
-- Ну, пожалуйста, есть еще много... Прямосибирск...
-- Не смеши меня!
-- Но он есть. Есть Прямосибирск. Я тебе клянусь. Я даже должен был там
жить...
-- Ты должен жить в столице Норвегии.
-- Почему? -- спросил пятиклашка, самый мелкокалиберный из трех
зрителей.
-- А знаешь, какая столица в Норвегии?
-- Осло,-- сказал пятиклашка, потом, сообразив, подпрыгнул и завопил от
счастья: -- Осло! Осло! Осло!
Ряша, сутулясь, шел по бесконечному школьному коридору и проклинал
звонок, который, когда действительно надо, никогда не звонит. Еще целых
двадцати минут до начала уроков. Находятся же идиоты -- являться в школу на
час раньше: Коля, Сашка, пятиклассники эти...
Он шел по коридору, непонятно куда и зачем, а в голове его, как
петарды, взрывались города на "п": П-Полтава... П-Полоцк... П-Париж (О-осел!
Забыть Париж!)... Портсмут..., Перт... Пярну... Пушкин... Псков...
-- Поздно,-- печально повторял Ряша,-- п-поздно!
Машка Гаврикова, скакавшая по коридору навстречу Ряше, увидев его
удрученное лицо, сразу остановилась, как в игре "замри".
-- Ну что, Ряшенька? Что случилось?
-- Ничего не случилось! Может быть у человека плохое настроение? Или не
может?
-- Может,-- сказала Машка, которая все-таки была свой парень.-- Но ты
плюй!
-- Конечно,-- сказал Ряша. -- Я и так плюю.
-- А я не всегда умею, -- сказала Машка. -- Иногда умею, иногда нет.
-- Тут нужна тренировка, -- грустно сказал Ряша. И тут же подумал, что
вряд ли у кого другого на свете была по части неприятностей такая
тренировка, как у него.
Но на этом Ряшины испытания не кончились. Едва он достойным образом
отбился от Машки, как вдруг перед ним выросла его собственная мама. Сверкая
глазами, пылая щеками и даже, как показалось бедному Ряше, слегка дымясь,
мама воскликнула:
-- Будешь или нет слушаться бабушку? Почему ты убежал без курточки? Для
чего тебе нужно простудиться?
Да не нужно мне,-- сказал Ряша.-- На кой это мне...
-- А ну, порассуждай мне еще! -- сказала мама, втискивая своего
ненаглядного Ряшу в его злосчастную курточку.
И разумеется, точно в этот момент появился Сашка Каменский. Он скорчил
благонравную мину и сказал:
-- Здравствуйте, доброе утро!
-- Вот видишь,-- обрадовалась мама. -- Вот Саша пришел в курточке... Не
посчитал для себя зазорным...
-- Да,-- сказал Сашка таким голосом, каким заговорил бы соевый шоколад,
если бы он мог заговорить.-- Я стараюсь сохранить свое здоровье, а Володя,
мне кажется, напрасно пренебрегает. Всего доброго.
И он удалился на своих журавлиных ходулях, даже спиной выражая великое
торжество.
-- Ну, -- сказал Ряша.-- Я уже надел твою паршивую курточку. Но я
никогда тебе не прощу...
-- Чего, Вова? -- удивилась мама, которая мгновенно остывала, едва
только добьется своего.-- Чего не простишь?
-- Всего,-- сказал Ряша, упиваясь возможностью вылить, наконец,
все-все, что у него накопилось из-за Коли, из-за Сашки, из-за Машки, из-за
пятиклашки и из-за него самого, Ряши.-- Не прощу!
-- Нашел время,-- сказала мама, пытаясь поправить Ряшин воротничок.-- Я
и так по твоей милости опаздываю. Меня больные ждут с острой болью.
Мало ей своих больных, обязательно нужно, чтоб и у родного сына тоже
была острая боль. Врач, а не понимает!
Через пять минут произошло событие, которое заставило бы Ряшу
торжественно заявить, что бог есть. Если бы он умел думать о боге. Короче
говоря, не успел он подняться на второй этаж, как нос к носу (вернее, из-за
разницы в росте --нос к плечу) столкнулся с Сашкиным отцом. И вдобавок к
нему еще и с Сашкиной мамой.
-- Вова,-- сказали они в один голос.-- Ты не знаешь, когда придет
Ариадна Николаевна?
-- К третьему уроку,-- сказал Ряша.-- Обязательно! Сегодня же
родительское собрание.
Тут таинственным образом, как призрак из стены, возник Сашка
-- Да,-- сказал он жалобно.-- Я забыл вас предупредить.
-- Ничего,-- сказал Сашкин отец.-- Спасибо, Вова напомнил. Мама
непременно придет.
-- Почему? -- обиженно спросила Сашкина мама.-- Почему всегда я?
-- Потом,-- сказал Сашкин папа.-- Мы еще вернемся к этому разговору.
И они молча пошли вниз по лестнице.
Дойдя до первой площадки, Сашкины предки остановились и о чем-то
заспорили. Слов не было слышно, но было видно, что они что-то такое важное
говорят, по очереди тыча пальцами друг в друга. Ряша потом божился, что они
будто бы считались (знаете, как при игре в жмурки: "На одном крыльце сидели
царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, а ты кто такой?" На
кого придется последнее слово -- тому и жмуриться). Ряша уверял, будто он
даже слышал считалочку Сашкиных предков. Будто бы они считались так:
-- Я -- родитель.
-- Ты -- родитель.
-- Кто же будет победитель?
-- Раз, два, три, четыре...
-- Сосчитаем до пяти.
-- На собранье вам идти.
Вышло, кажется, на Сашкиного папу, потому что он закричал так громко,
что уже действительно было слышно на втором этаже:
-- Но почему именно сегодня, когда у меня кружок текущей политики?!
-- Да-а! -- сказали Ряша и Сашка в один голос. И разошлись, не питая
друг к другу никакой вражды...
Потом, естественно, были разные уроки: физика, зоология, физкультура,
английский и алгебра. И Ряша без особенных приключений слушал, что там
говорят учителя и что тараторят, декламируют и мямлят его братья и сестры по
классу (по 6-му "Б").
На зоологии ему самому пришлось отвечать. И он довольно благополучно,
на четверочку, рассказал про лягушку зеленую, особенно напирая на то
обстоятельство, что лягушка зеленая по преимуществу бывает зеленого цвета.
От физкультуры Ряша, по хилости своей, был освобожден начисто. Кроме
него, в классе осталась еще Гаврикова Машка (у нее недавно была какая-то
болезнь имени Боткина, что-то такое с печенкой). И еще остался этот кудрявый
красавчик Сева Первенцев, у которого, по его словам, было воспаление
хитрости.
Сева все 45 минут просидел не разгибаясь, прилежно списывая из Машкиных
тетрадок алгебру и английский. Он списывал так долго потому, что, как
обладатель самого красивого почерка в классе, вынужден был всегда стараться
и держать свою марку. Ряша однажды пустил слух, что будто Министерство
просвещения сдало Севины тетрадки в палату мер и весов. Ну, туда, где лежат
эталоны, то есть главные образцы: самый метровый метр, самый килограммный
килограмм, самый -- ну, не знаю что! -- самый круглый круг и самый
прямоугольный прямоугольник...
Машке тоже было не до разговора с Ряшей. Она только что получила по
физике кислую тройку вместо крепкой четверки, которую по справедливости
определила сама себе. Поэтому Машка сидела задумчивая и ожесточенно сосала
ириску, именуемую "Молчание -- золото".
У Ряши все уроки были приготовлены, а обиды слишком велики, чтобы о них
хотелось вспоминать. Поэтому ему ничего больше не оставалось делать, как
только мечтать о чем-нибудь.
И он стал мечтать о том, как было бы хорошо, если б вдруг были такие
магазины, в которых бы продавалось хорошее настроение или даже прямо
счастье... Не за деньги, конечно, а за какие-нибудь заслуги. Или за хорошие
дела. Тогда бы все, конечно, старались иметь заслуги и быть подобрее.
-- Ты что сам с собой разговариваешь? -- спросил Сева Первенцев и
поднял наконец глаза от своей образцовой тетрадки.
-- Я просто так. Думаю там о разном.
Сева посмотрел на Ряшу внимательно, будто в первый раз его увидел, и
потом сказал:
-- Слушай, знаешь что? Тебе надо обязательно вступить в ГЮД!
-- А что значит ГЮД? -- спросил Ряша.
-- Группа юных дружинников. Сегодня после пятого урока первое занятие.
Можешь, пожалуй, прийти...
Учредительное собрание ГЮДа состоялось в пионерской комнате, среди
знамен, барабанов, горнов, гербариев и плакатов, призывавших пионеров
учиться и жить для народа, собирать металлолом и макулатуру, не терять ни
минуты, никогда не скучать, а также встречать солнце пионерским салютом.
Кроме ребят из старших классов (из шестого тут было только двое -- Сева и
Ряша) здесь присутствовали взрослые. Робкий белобрысый лейтенант из милиции
и здоровенный, мордастый дядька-общественник в кителе с голубым кантом, но
без погон и с черными пиджачными пуговицами вместо форменных золотых.
Этот дядька долго говорил речь. А лейтенант все это время вздыхал,
страдальчески морщился, сжимал руками виски -- было видно, что ему сильно не
нравится речь этого общественника.
-- У пионеров и милиции -- одни задачи, -- говорил дядька хорошим
басом. -- Неуклонное соблюдение порядка.
Тут Ряша нечаянно заржал, а дядька посмотрел на него сурово и сказал:
-- Ты учти, пионер, от смеха до преступления один шаг.
И он еще более громким и твердым голосом стал излагать суть этих самых
задач. Чтоб, значит, пионеры ходили с красными повязками по улицам, следили
за порядком и делали замечания взрослым, которые нарушают.
-- А свистки нам выдадут? -- спросил Сева, подняв руку.
-- Это зачем еще? -- ужаснулся лейтенант, у которого, наконец, лопнуло
терпение.
-- Чтобы нас слушались. А то некоторые взрослые могут не подчиниться
или убежать.
Лейтенант тихо застонал, а общественник в кителе с пиджачными
пуговицами стукнул пальцем по столу и сказал:
-- Далеко не убежит! Учтите, товарищи, за сопротивление дружинникам,
равно как и милиции, полагается статья...
-- Ну при чем это? -- сказал лейтенант.-- Какая еще статья? Просто вы,
ребята, культурненько подходите, если кто нарушает или переходит не там. И
тихо-вежливо укажете: мол, нехорошо, дяденька, нарушать в нашей столице, в
самом красивом городе мира...
И тут лейтенант вдруг замолчал, видимо, представил себе какую-то живую
картину. Потом он встал и сказал решительно:
-- Ну вот что. Я сейчас послушал товарища Ферапонова, подумал и,
знаете, засомневался. Может, не надо этого ГЮДа? А?
-- Как не надо?! -- испугался Сева.
-- Да так, пожалуй, не надо. Идите пока, ребята, гуляйте. Мы еще
подработаем этот вопрос.
Ребята немного посмотрели, как общественник пыхтел, краснел и дулся, а
потом разошлись по своим делам.
Нет, этот ГЮД -- новорожденный и, кажется, уже покойный -- вряд ли мог
кого-либо сделать счастливым. Разве что этого дурака Севку, которому лишь бы
позадаваться и покомандовать.
... Посреди двора на пьедестале стояла на одной ноге Машка.
-- Что это ты так быстро? -- спросила она, увидев Ряшу.-- Они не
приняли тебя?
-- Почему не приняли? -- сказал Ряша.-- Нам самим не понравилось, и мы
решили, что не надо. Вообще никакого ГЮДа не будет.
-- А что будет?
-- Мало ли что будет. Всякое разное.
И тут Ряша ни к селу ни к городу сказал:
-- Машка! Слушай, Машка, вот если бы вдруг открылся такой магазин "Все
для счастья"...
-- А чем там торговать? -- спросила Машка, нисколько не удивившись.
-- Мало ли чем, -- сказал Ряша, не задумываясь. -- Подковами.
Копеечками, у которых с обеих сторон орел, а решки вообще нету... Или такими
пилюлями, усилителями силы, чтоб каждый, кто купит, сразу же сделался
непобедимым.
-- А зачем быть все время непобедимым? -- спросила Машка, сделав ветер
своими здоровущими загнутыми ресницами. -- Это даже не по-человечески...
Тут Ряша вдруг схватился обеими руками за края пьедестала, крикнул
"х-хек!" и мгновенно оказался наверху, рядом с Машкой.
Вадиму Сидуру
Я не был в этих местах лет десять. И вот случилось попасть туда снова.
Другие поехали на Енисей, на Ангару, в город Рудный, в Кукисвумчорр или
какой-нибудь Икебастуз. Туда, туда, где, как пишут восторженные души,
"романтика прописана постоянно". А я сел на Курском вокзале в веселый
курортный поезд, в котором пили, пели, смеялись и делали детям "козу"
беспечные отпускники. И проводник посмотрел на меня как на арапа и ловкача,
когда я перед последней станцией попросил вернуть мой билет для отчета.
-- Не пыльная у вас командировочка,-- сказал он с наивозможнейшим
презрением.
И я, хотя был обязан давать отчет не ему, а издательской бухгалтерии,
как-то так виновато пролепетал, что у меня со здоровьем худо, и на север мне
нельзя, и на запад тоже не очень...
Ощущение неясной вины не прошло и позже, когда я устроился в кузове
полуторки и покатил в сторону, противоположную морю, золотым пляжам и
пестрым обольстительным курортным городам. Я ехал в такую местность, где, по
словам районных деятелей, любивших прихвастнуть, ежегодно выпадало в полтора
раза меньше осадков, чем в пустыне Сахаре.
Но теперь, по всей видимости, с водой как-то обошлось, потому что
ландшафт совершенно переменился, и на месте рыжих, вытоптанных солнцем
холмов зеленели веселые виноградники, казавшиеся со стороны шоссе густыми и
А художник Тютькин с безразличным видом прогуливался неподалеку от
своего детища и слушал, что там говорят люди.
Люди, как нарочно, говорили разные возвышенные слова и комплименты.
Потом Тютькин возвысился уже до общешкольных масштабов. Он оформлял
выставку "Работай, живи и учись для народа", рисовал плакаты, призывающие
собирать металлолом и защищать зеленого друга. Потом слава его перелилась за
школьные берега и ему поручили нарисовать художественный заголовок для
стенгазеты районо "За педагогическую культуру". Потом вдруг пришел
беленький, тихонький, робкий лейтенант милиции и, вызвав Тютькина с урока
физкультуры, отдал ему честь и даже слегка щелкнул каблуками.
-- Я к вам с просьбой от ОРУД-ГАИ. Выручите нас насчет "Не проходите
мимо".
-- Насчет чего? -- спросил совершенно уже ослепленный своим величием
Тютькин.,
-- Ну, со стендом. Который разоблачает пьяниц там, разных нарушителей.
Мы вам подработали списочек и темы, которые необходимо раздраконить... То
есть отобразить...
-- Хорошо, -- сказал Тютькин.
-- Так мы за вами заедем. Можно сразу после занятий?
-- Можно, -- разрешил Тютькин, а лейтенант снова отдал ему честь и
снова очень явственно щелкнул каблуками.
-- За что он тебя? -- сочувственно спросил третьеклашка, издали
наблюдавший за милицейским мероприятием.
-- Помочь просил, -- небрежно сказал Тютькин, от души скорбя, что вот
такую прекрасную сцену видел один только жалкий третьеклашка. А вот если бы
кто-нибудь из своих! Например, Севка или Коля...
Но жизнь и наиболее передовые мыслители настойчиво указывают на
непрочность славы и ошибочность самоуспокоения. Разомлевший от успехов,
вознесшийся до невозможности, Тютькин конечно же был обречен на падение. И
он незамедлительно пал, как только разрисовал стенд "Не проходите мимо" и
шикарно проехался в сине-красной милицейской машине с двумя
громкоговорителями на крыше. Этой машине было велено отвезти художника
домой. И Тютькин нарочно назвал шоферу такой маршрут, чтоб промчаться во
всем великолепии мимо школы и по тем двум улицам, на которых живут почти все
ребята из шестого "Б".
Он, конечно, думал, этот художник Тютькин, что все только начинается и
что теперь почти каждый день будет ему подаваться синяя машина с красной
полоской и двумя громкоговорителями наверху. Но он зря так думал.
Уже на другое утро после появления в витрине центральной аптеки
красочного стенда "Не проходите мимо" разразился скандал. Ужаснейший
скандал, по сравнению с которым Колины и фонаревские скандалы были просто
как детская опера "Морозко" в клубе швей-фабрики No 9 по сравнению с
"Пиковой дамой" в Кремлевском Дворце съездов.
На стенде был изображен, между прочим, пьяный нарушитель, стоящий перед
огромным грозным светофором. Так вот этот отрицательный пьяница,
нарисованный просто, вообще для заголовка, нечаянно оказался похожим...
Ну... совершенно в точности похожим на председателя родительского комитета
школы -- огромного мордастого общественника товарища Ферапонова (похоже, в
самом деле выпивавшего).
Мы пожалеем художника Тютькина и не станем вникать в подробности этого
громового скандала. Тем более громового, что товарищ Ферапонов орал в
директорском кабинете несколько дней подряд, и почти столько же кричал дома
товарищ Орлов -- папа Тютькина. (Я, кажется, забыл вам сообщить, что
художник Тютькин -- это просто кличка, а на самом деле этого человека зовут
Витя Орлов. Но боюсь, что теперь это уже не существенно).
-- Просто какая-то вивисекция, -- сказал Юра Фонарев, который простил
Тютькина за тот давний рисунок, поскольку был человеком справедливым и
понимал, что казнь уже сто раз перекрыла тютькинскую вину. -- Действительно
вивисекция.
-- Нет, -- саркастически заметил ученый мальчик Лева. -- Вивисекция --
это когда животных мучат. Она запрещена. А людей мучить -- это не
вивисекция, это можно...
-- Но ведь ничего такого особенно страшного не произошло, -- по
обыкновению сказал Ряша в утешение художнику. -- Подумаешь, папа не велел
рисовать! Вот Тарасу Шевченко, я читал, нельзя было вообще писать и
рисовать. А тебе еще ничего, писать ведь можно...
-- Можно, -- сказал Тютькин, но было похоже, что эта возможность не
сильно его обрадовала.
Прошло еще три месяца. Довольно нормально прошло. Наш герой жил
спокойной частной жизнью, не выделяясь из серой массы, а вернее сказать, из
пестрой массы или даже, еще правильнее сказать, из яркой массы
шестиклассников. И получил он по алгебре уже даже не четверку, а пятерку. И
как-то незаметно стали его звать просто Тютькиным, без всякого "художника".
И мне бы тут закончить рассказ. Но жизнь, которая не подчиняется, вдруг
выкинула неожиданную и пренеприятную штуку.
Короче говоря, всеми забытый и всеми прощенный Тютькин был пойман Севой
Первенцевым -- членом совета дружины -- за странным занятием. На заднем
дворе, рядом со школьным гаражом, Тютькин малевал что-то мелом на кирпичной
стене. Какие-то квадратики, кружки, треугольники и зигзаги.
-- Абстракционизм? -- испуганно спросила Кипушкина-Могушкина, которую
Севка заставил бегом бежать из буфета, чтоб не дать Тютькину опомниться и
стереть следы преступления. -- Ты считаешь, это абстракционизм?
-- Абстракционизм, конечно! -- сказал Сева. -- Что же это еще,
по-твоему?
Ну и опять был скандал, который мне неохота и даже просто грустно
описывать в подробностях. И опять наш Тютькин ушел в частную жизнь, однако
больше уже ничего по лотерее не выигрывал и отметку по алгебре не улучшал
(поскольку выше пятерки отметки пока не придумано).
Но, видно, не умел Тютькин как следует жить частной жизнью. Еще через
два месяца, перед самыми летними каникулами, он, вспомнив, наверно, Тараса
Шевченко, вдруг взял и сочинил стишок. Он его сочинил, прочитал про себя,
потом прочитал себе еще раз, уже вслух. Потом отнес его в редакцию
стенгазеты.
-- Ну что это за стихи? -- сказала Кипушкина. -- "Наша Родина
прекрасна, любим мы ее ужасно. Ходим в школу каждый день, заниматься нам не
лень". Нет, перехвалили мы Тютькина: ах, талант, талант!...
И все члены редколлегии молча согласились с Кипушкиной, поскольку
стишки были действительно неважные.
ЭТОТ БЕДНЯГА РЯША
-- Ну куда? Куда лезешь? -- спросил Коля, когда Вовка Ряшинцев --
тощенький, головастенький, очкастенький -- попытался взобраться на
пьедестал.
Это была довольно высокая, сильно облупленная бетонная тумба с отбитым
углом. Только самые старшие ребята знали, из-под кого этот пьедестал. А Ряша
был не из самых старших -- он был всего только шестиклассник. Но воображение
у него работало хорошо. Так что он видел тут гипсового пограничника с
собакой.
Коля удивился, почему это вдруг убрали пограничника с собакой и для
чего тогда оставили бетонный пень. Ряша уверенно ответил, что скульптура
была антихудожественная, вот и все.
Коля особенным воображением не обладал и поэтому мог сказать только:
"Ага". Но зато Коли обладал исключительной физической силой (Ряша в мыслях
подчеркивал это слово -- "физической", поскольку ему самому оставалось
надеяться только на силу духовную).
Но духовной силы, как она ни была велика, в данном случае оказалось
недостаточно, чтобы взобраться на пьедестал (честно говоря, не такой уж
страшно высокий). Ряша пытался и так и этак, один раз ему даже удалось
подтянуться на руках и лечь пузом, то есть не пузом, а даже... непонятно,
как это называется у тощих людей... Словом, он лег этим самым на щербатый
холодный бетон и стал осторожно заводить ногу. Но сорвался, разодрав рубашку
и немножко ободрав плечо. А Коля добродушно сказал:
-- Эх ты, хитлик...
Было неясно, что, собственно, означает это слово. Вряд ли и сам Коля
знал. Но что-то оно все-таки означало. Что-то, несомненно, обидное и
огорчительно подходящее для Ряши. Хит-лик!
Коля подпрыгнул, схватился за края тумбы руками, сказал "хи-хек" и
через мгновение уже стоял на пьедестале, расставив свои ножищи.
-- Я памятник себе воздвиг нерукотворный, -- проорал Коля, опустошив
таким образом половину своих поэтических запасов. -- К нему всегда идет
народная толпа.
Даже такое грубое невежество Коли не утешило. Он хотел сказать: "Ясно,
нерукотворный, потому что такого рукотворного памятника никто бы не позволил
поставить". Но ничего такого он не сказал, потому что уже неоднократно бывал
бит за остро развитое чувство юмора.
Нет, эти молодецкие утехи не для Ряши! Даже величайшие полководцы
старались выбрать для своих сражений выгодную позицию (например, при
Бородино: "и вот нашли большое поле, есть разгуляться где на воле, построили
редут").
С печальным вздохом Ряша решил последовать за великими
предшественниками и пошел искать выгодную позицию.
Она, позиция, могла найтись только в интеллектуальных сферах. Там, где
побеждают вольная игра ума, искрометное остроумие и всякое такое, на
недостаток чего Ряша не может пожаловаться.
Интеллектуальная сфера вскоре нашлась. В лице Сашки Каменского
--главного умника 6-го "Б". Сашка сидел в пустой, по майским
обстоятельствам, раздевалке, свесив с барьера свои журавлиные ноги. Он сидел
там и важно читал книгу "Развитие кустарных промыслов в древней Руси".
-- Про что это? -- спросил Ряша.
-- Про развитие кустарных промыслов. На Руси. В древние времена.
-- Ага, -- сказал Ряша. -- А я еще не успел прочесть.
-- Ай-яй-яй, -- сказал Сашка, ухмыляясь, -- смотри не опоздай.
Сашке так понравилось собственное остроумие, что он даже смягчился.
Ободряюще поглядев на Ряшу, он спросил:
-- Ну, что слышно, Ряша? Какие сплетни в городе?
Ряше очень хотелось обидеться и как-нибудь отбрить этого нахального
Сашку. Но, к своему ужасу, он вдруг проговорил искательным голосом
двоечника, вымаливающего "ради маминого порока сердца" какую-нибудь троечку:
.
-- Да так, Сашка. Ничего особенного... Говорят, приехал Роберт
Рождественский.
-- И ты считаешь его серьезным поэтом? -- спросил Сашка, надменно
подняв бровь.
-- Нет, что ты! -- поспешно сказал Ряша, окончательно теряясь. --
Конечно нет! У него слабоватая рифма.
-- Ты находишь? Ну-ну. -- Сашка улыбнулся уголками губ, ровно
настолько, сколько требуется для полного испепеления собеседника. --
Интересная мысль.
Ряша запыхтел. Это выглядит очень странно, когда вдруг запыхтит не
какой-нибудь толстяк, которому положено, а вот такой тощенький, пошкольному
--"шкилявый" (то есть похожий на "шкилет").
-- Пф-ф, -- пыхтел Ряша.
Каменскому это мелкое торжество почему-то доставило большое
удовольствие. Я даже знаю почему. Не далее как вчера вечером, в беседе со
своим двоюродным братом -- студентом Митей, он сам испытал столь же тяжкое
унижение. Он хотел поделиться с умным Митей некоторыми соображениями о путях
технического прогресса. А Митя вежливо послушал с минуту и скривил губы
(кажется, сейчас Сашке удалось скривиться так же убедительно).
Ну так вот, Митя чуть-чуть пошевелил своей улыбкой и сказал: "Что ж,
Саня, я тебе пожелаю успехов, а истине пожелаю всегда соответствовать твоим
рассказам".
И Сашка был ужасно уязвлен. Не мог же он, в самом деле, знать, что
гордый студент Митя, в свою очередь, позаимствовал этот блистательный
экспромт у профессора А.Б.Трахтенгерца, сопроводившего именно теми словами
последнюю Митину двойку по древней истории...
Попыхтев некоторое время под спокойным и доброжелательным взглядом
Сашки, Ряша пришел в себя и развязно предложил "сразиться в города".
-- Ну что ж, -- сказал Сашка. -- Отлично. Пусть будет, скажем, Калуга.
-- Анкара, -- ответил Ряша.
-- Аддис-Абеба.
-- Акмолинск.
Суть игры, как вы догадываетесь, состояла в том, чтобы каждый быстро
называл город, начинающийся с той буквы, которой закончился предыдущий.
-- Караганда, -- сказал Сашка.
-- Актюбинск, -- сказал Ряша.
-- Конотоп.
-- Пудем.
-- Где это?
-- В Удмуртии. Честное слово...
-- Ладно. Майкоп.
Теперь Сашка коварно загонял Ряшу на трудную букву "п".
-- М-м... Петропавловск.
-- Кингисепп...
Наконец запас Ряшиных городов на "п" иссяк. Он ловил ртом воздух и
мычал:
-- М-м... вот этот... м-м... город...
-- Считаю, -- жестко сказал Сашка. -- Могу даже медленно считать.
Р-раз, д-в-в-ва... Т-р-р-р...
-- Пивожигулевск! -- в отчаянье завопил Ряша.
-- Нет такого города.
-- Есть! Но, пожалуйста, могу другой... Пуплин... Это в Ирландии...
Такой порт...
Сашка соскочил с барьера и, сказав, "ладно, ладно", пошел к дверям.
-- Подвиговск! -- умоляюще воскликнул Ряша и гюбежал за Каменским. --
Пустанай... Есть же такой...
На его вопль прибежали трое пятиклашек, и ободренный Саша решил
продолжать спектакль.
-- Нету никакого Пустаная!
-- Есть! -- орал Ряша. -- Он есть! В пустыне. В южной части Средней
Азии... Просто это маленький город.
-- Очень, очень маленький город, -- наслаждался Сашка. - О-о-чень...
-- Ну, пожалуйста, есть еще много... Прямосибирск...
-- Не смеши меня!
-- Но он есть. Есть Прямосибирск. Я тебе клянусь. Я даже должен был там
жить...
-- Ты должен жить в столице Норвегии.
-- Почему? -- спросил пятиклашка, самый мелкокалиберный из трех
зрителей.
-- А знаешь, какая столица в Норвегии?
-- Осло,-- сказал пятиклашка, потом, сообразив, подпрыгнул и завопил от
счастья: -- Осло! Осло! Осло!
Ряша, сутулясь, шел по бесконечному школьному коридору и проклинал
звонок, который, когда действительно надо, никогда не звонит. Еще целых
двадцати минут до начала уроков. Находятся же идиоты -- являться в школу на
час раньше: Коля, Сашка, пятиклассники эти...
Он шел по коридору, непонятно куда и зачем, а в голове его, как
петарды, взрывались города на "п": П-Полтава... П-Полоцк... П-Париж (О-осел!
Забыть Париж!)... Портсмут..., Перт... Пярну... Пушкин... Псков...
-- Поздно,-- печально повторял Ряша,-- п-поздно!
Машка Гаврикова, скакавшая по коридору навстречу Ряше, увидев его
удрученное лицо, сразу остановилась, как в игре "замри".
-- Ну что, Ряшенька? Что случилось?
-- Ничего не случилось! Может быть у человека плохое настроение? Или не
может?
-- Может,-- сказала Машка, которая все-таки была свой парень.-- Но ты
плюй!
-- Конечно,-- сказал Ряша. -- Я и так плюю.
-- А я не всегда умею, -- сказала Машка. -- Иногда умею, иногда нет.
-- Тут нужна тренировка, -- грустно сказал Ряша. И тут же подумал, что
вряд ли у кого другого на свете была по части неприятностей такая
тренировка, как у него.
Но на этом Ряшины испытания не кончились. Едва он достойным образом
отбился от Машки, как вдруг перед ним выросла его собственная мама. Сверкая
глазами, пылая щеками и даже, как показалось бедному Ряше, слегка дымясь,
мама воскликнула:
-- Будешь или нет слушаться бабушку? Почему ты убежал без курточки? Для
чего тебе нужно простудиться?
Да не нужно мне,-- сказал Ряша.-- На кой это мне...
-- А ну, порассуждай мне еще! -- сказала мама, втискивая своего
ненаглядного Ряшу в его злосчастную курточку.
И разумеется, точно в этот момент появился Сашка Каменский. Он скорчил
благонравную мину и сказал:
-- Здравствуйте, доброе утро!
-- Вот видишь,-- обрадовалась мама. -- Вот Саша пришел в курточке... Не
посчитал для себя зазорным...
-- Да,-- сказал Сашка таким голосом, каким заговорил бы соевый шоколад,
если бы он мог заговорить.-- Я стараюсь сохранить свое здоровье, а Володя,
мне кажется, напрасно пренебрегает. Всего доброго.
И он удалился на своих журавлиных ходулях, даже спиной выражая великое
торжество.
-- Ну, -- сказал Ряша.-- Я уже надел твою паршивую курточку. Но я
никогда тебе не прощу...
-- Чего, Вова? -- удивилась мама, которая мгновенно остывала, едва
только добьется своего.-- Чего не простишь?
-- Всего,-- сказал Ряша, упиваясь возможностью вылить, наконец,
все-все, что у него накопилось из-за Коли, из-за Сашки, из-за Машки, из-за
пятиклашки и из-за него самого, Ряши.-- Не прощу!
-- Нашел время,-- сказала мама, пытаясь поправить Ряшин воротничок.-- Я
и так по твоей милости опаздываю. Меня больные ждут с острой болью.
Мало ей своих больных, обязательно нужно, чтоб и у родного сына тоже
была острая боль. Врач, а не понимает!
Через пять минут произошло событие, которое заставило бы Ряшу
торжественно заявить, что бог есть. Если бы он умел думать о боге. Короче
говоря, не успел он подняться на второй этаж, как нос к носу (вернее, из-за
разницы в росте --нос к плечу) столкнулся с Сашкиным отцом. И вдобавок к
нему еще и с Сашкиной мамой.
-- Вова,-- сказали они в один голос.-- Ты не знаешь, когда придет
Ариадна Николаевна?
-- К третьему уроку,-- сказал Ряша.-- Обязательно! Сегодня же
родительское собрание.
Тут таинственным образом, как призрак из стены, возник Сашка
-- Да,-- сказал он жалобно.-- Я забыл вас предупредить.
-- Ничего,-- сказал Сашкин отец.-- Спасибо, Вова напомнил. Мама
непременно придет.
-- Почему? -- обиженно спросила Сашкина мама.-- Почему всегда я?
-- Потом,-- сказал Сашкин папа.-- Мы еще вернемся к этому разговору.
И они молча пошли вниз по лестнице.
Дойдя до первой площадки, Сашкины предки остановились и о чем-то
заспорили. Слов не было слышно, но было видно, что они что-то такое важное
говорят, по очереди тыча пальцами друг в друга. Ряша потом божился, что они
будто бы считались (знаете, как при игре в жмурки: "На одном крыльце сидели
царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, а ты кто такой?" На
кого придется последнее слово -- тому и жмуриться). Ряша уверял, будто он
даже слышал считалочку Сашкиных предков. Будто бы они считались так:
-- Я -- родитель.
-- Ты -- родитель.
-- Кто же будет победитель?
-- Раз, два, три, четыре...
-- Сосчитаем до пяти.
-- На собранье вам идти.
Вышло, кажется, на Сашкиного папу, потому что он закричал так громко,
что уже действительно было слышно на втором этаже:
-- Но почему именно сегодня, когда у меня кружок текущей политики?!
-- Да-а! -- сказали Ряша и Сашка в один голос. И разошлись, не питая
друг к другу никакой вражды...
Потом, естественно, были разные уроки: физика, зоология, физкультура,
английский и алгебра. И Ряша без особенных приключений слушал, что там
говорят учителя и что тараторят, декламируют и мямлят его братья и сестры по
классу (по 6-му "Б").
На зоологии ему самому пришлось отвечать. И он довольно благополучно,
на четверочку, рассказал про лягушку зеленую, особенно напирая на то
обстоятельство, что лягушка зеленая по преимуществу бывает зеленого цвета.
От физкультуры Ряша, по хилости своей, был освобожден начисто. Кроме
него, в классе осталась еще Гаврикова Машка (у нее недавно была какая-то
болезнь имени Боткина, что-то такое с печенкой). И еще остался этот кудрявый
красавчик Сева Первенцев, у которого, по его словам, было воспаление
хитрости.
Сева все 45 минут просидел не разгибаясь, прилежно списывая из Машкиных
тетрадок алгебру и английский. Он списывал так долго потому, что, как
обладатель самого красивого почерка в классе, вынужден был всегда стараться
и держать свою марку. Ряша однажды пустил слух, что будто Министерство
просвещения сдало Севины тетрадки в палату мер и весов. Ну, туда, где лежат
эталоны, то есть главные образцы: самый метровый метр, самый килограммный
килограмм, самый -- ну, не знаю что! -- самый круглый круг и самый
прямоугольный прямоугольник...
Машке тоже было не до разговора с Ряшей. Она только что получила по
физике кислую тройку вместо крепкой четверки, которую по справедливости
определила сама себе. Поэтому Машка сидела задумчивая и ожесточенно сосала
ириску, именуемую "Молчание -- золото".
У Ряши все уроки были приготовлены, а обиды слишком велики, чтобы о них
хотелось вспоминать. Поэтому ему ничего больше не оставалось делать, как
только мечтать о чем-нибудь.
И он стал мечтать о том, как было бы хорошо, если б вдруг были такие
магазины, в которых бы продавалось хорошее настроение или даже прямо
счастье... Не за деньги, конечно, а за какие-нибудь заслуги. Или за хорошие
дела. Тогда бы все, конечно, старались иметь заслуги и быть подобрее.
-- Ты что сам с собой разговариваешь? -- спросил Сева Первенцев и
поднял наконец глаза от своей образцовой тетрадки.
-- Я просто так. Думаю там о разном.
Сева посмотрел на Ряшу внимательно, будто в первый раз его увидел, и
потом сказал:
-- Слушай, знаешь что? Тебе надо обязательно вступить в ГЮД!
-- А что значит ГЮД? -- спросил Ряша.
-- Группа юных дружинников. Сегодня после пятого урока первое занятие.
Можешь, пожалуй, прийти...
Учредительное собрание ГЮДа состоялось в пионерской комнате, среди
знамен, барабанов, горнов, гербариев и плакатов, призывавших пионеров
учиться и жить для народа, собирать металлолом и макулатуру, не терять ни
минуты, никогда не скучать, а также встречать солнце пионерским салютом.
Кроме ребят из старших классов (из шестого тут было только двое -- Сева и
Ряша) здесь присутствовали взрослые. Робкий белобрысый лейтенант из милиции
и здоровенный, мордастый дядька-общественник в кителе с голубым кантом, но
без погон и с черными пиджачными пуговицами вместо форменных золотых.
Этот дядька долго говорил речь. А лейтенант все это время вздыхал,
страдальчески морщился, сжимал руками виски -- было видно, что ему сильно не
нравится речь этого общественника.
-- У пионеров и милиции -- одни задачи, -- говорил дядька хорошим
басом. -- Неуклонное соблюдение порядка.
Тут Ряша нечаянно заржал, а дядька посмотрел на него сурово и сказал:
-- Ты учти, пионер, от смеха до преступления один шаг.
И он еще более громким и твердым голосом стал излагать суть этих самых
задач. Чтоб, значит, пионеры ходили с красными повязками по улицам, следили
за порядком и делали замечания взрослым, которые нарушают.
-- А свистки нам выдадут? -- спросил Сева, подняв руку.
-- Это зачем еще? -- ужаснулся лейтенант, у которого, наконец, лопнуло
терпение.
-- Чтобы нас слушались. А то некоторые взрослые могут не подчиниться
или убежать.
Лейтенант тихо застонал, а общественник в кителе с пиджачными
пуговицами стукнул пальцем по столу и сказал:
-- Далеко не убежит! Учтите, товарищи, за сопротивление дружинникам,
равно как и милиции, полагается статья...
-- Ну при чем это? -- сказал лейтенант.-- Какая еще статья? Просто вы,
ребята, культурненько подходите, если кто нарушает или переходит не там. И
тихо-вежливо укажете: мол, нехорошо, дяденька, нарушать в нашей столице, в
самом красивом городе мира...
И тут лейтенант вдруг замолчал, видимо, представил себе какую-то живую
картину. Потом он встал и сказал решительно:
-- Ну вот что. Я сейчас послушал товарища Ферапонова, подумал и,
знаете, засомневался. Может, не надо этого ГЮДа? А?
-- Как не надо?! -- испугался Сева.
-- Да так, пожалуй, не надо. Идите пока, ребята, гуляйте. Мы еще
подработаем этот вопрос.
Ребята немного посмотрели, как общественник пыхтел, краснел и дулся, а
потом разошлись по своим делам.
Нет, этот ГЮД -- новорожденный и, кажется, уже покойный -- вряд ли мог
кого-либо сделать счастливым. Разве что этого дурака Севку, которому лишь бы
позадаваться и покомандовать.
... Посреди двора на пьедестале стояла на одной ноге Машка.
-- Что это ты так быстро? -- спросила она, увидев Ряшу.-- Они не
приняли тебя?
-- Почему не приняли? -- сказал Ряша.-- Нам самим не понравилось, и мы
решили, что не надо. Вообще никакого ГЮДа не будет.
-- А что будет?
-- Мало ли что будет. Всякое разное.
И тут Ряша ни к селу ни к городу сказал:
-- Машка! Слушай, Машка, вот если бы вдруг открылся такой магазин "Все
для счастья"...
-- А чем там торговать? -- спросила Машка, нисколько не удивившись.
-- Мало ли чем, -- сказал Ряша, не задумываясь. -- Подковами.
Копеечками, у которых с обеих сторон орел, а решки вообще нету... Или такими
пилюлями, усилителями силы, чтоб каждый, кто купит, сразу же сделался
непобедимым.
-- А зачем быть все время непобедимым? -- спросила Машка, сделав ветер
своими здоровущими загнутыми ресницами. -- Это даже не по-человечески...
Тут Ряша вдруг схватился обеими руками за края пьедестала, крикнул
"х-хек!" и мгновенно оказался наверху, рядом с Машкой.
Вадиму Сидуру
Я не был в этих местах лет десять. И вот случилось попасть туда снова.
Другие поехали на Енисей, на Ангару, в город Рудный, в Кукисвумчорр или
какой-нибудь Икебастуз. Туда, туда, где, как пишут восторженные души,
"романтика прописана постоянно". А я сел на Курском вокзале в веселый
курортный поезд, в котором пили, пели, смеялись и делали детям "козу"
беспечные отпускники. И проводник посмотрел на меня как на арапа и ловкача,
когда я перед последней станцией попросил вернуть мой билет для отчета.
-- Не пыльная у вас командировочка,-- сказал он с наивозможнейшим
презрением.
И я, хотя был обязан давать отчет не ему, а издательской бухгалтерии,
как-то так виновато пролепетал, что у меня со здоровьем худо, и на север мне
нельзя, и на запад тоже не очень...
Ощущение неясной вины не прошло и позже, когда я устроился в кузове
полуторки и покатил в сторону, противоположную морю, золотым пляжам и
пестрым обольстительным курортным городам. Я ехал в такую местность, где, по
словам районных деятелей, любивших прихвастнуть, ежегодно выпадало в полтора
раза меньше осадков, чем в пустыне Сахаре.
Но теперь, по всей видимости, с водой как-то обошлось, потому что
ландшафт совершенно переменился, и на месте рыжих, вытоптанных солнцем
холмов зеленели веселые виноградники, казавшиеся со стороны шоссе густыми и