Зверев И. Второе апреля

утро было свободное. Когда Рая проснулась, что-то около восьми, Петр сидел
на сундуке в одном исподнем и выпиливал лобзиком из фанеры зайца с
барабаном.
Раю поразило никогда прежде не виданное выражение счастья на его
осунувшемся, небритом лице. Петр посапывал от наслаждения, ласкал рукой
гладенькую дощечку и приговаривал: "А мы зайку так-так, а мы зайку так".
"Господи,-- подумала она.-- Как жизнь чудно устроена! Может, у Пети
художницкий талант, а он, бедный, вот тут с нами мается, ни себе, ни
людям..."
-- Петь, Петенька, -- позвала она его особенным голосом. И он бросил
свой лобзик и пошел к ней. Как дитя на материнский зов.
А часов в двенадцать она потащила его на косогор: надо было посмотреть,
как там караулит Степановна. Рая допустила эту рыхлую, болезненную тетку в
сторожа исключительно из жалости. Потому что той не хватало немножко стажа
для пенсии.
Но Рая не особенно надеялась, что такая балованная женщина, вдова
замдиректора винзавода, будет бегать в жару по винограднику. А ежели не
бегать, то мальчишки все к черту разворуют.
И не так жалко пацанам виноградину, как обидно, что он еще зеленый --
зря оборвут и побросают.
Действительно, по косогору, как пестрые птички, шастали мальчишки. Рая
пуганула их и сделала необходимый выговор Степановне, прятавшейся в своей
прохладной халабуде.
Но эта нахальная Степановна, привыкшая к роскошной жизни за мужниной
спиной, не только не умерла от стыда, а даже попросилась у Раи на полчасика
отлучиться. Потому что она забыла дома какое-то лекарство от сахарной
болезни, которое ей обязательно надо принять в два часа.
Рая сегодня была добрая и отпустила...
Они с Петром устроились в холодке, под деревянным щитом, на котором был
написан его любимый лозунг: "Больше виноматериалов Родине!" Щит был такой
громадный, что от него хватило тени на двоих.
Рая сбросила черную жакетку и осталась в розовом маркизетовом платьице,
которое Петр подарил ей еще на свадьбу. С той поры она сильно пополнела, и
платье сидело туго, прекрасно обтягивая все, что у нее было. Рукава Рая
давно обрезала, и полные руки ее были открыты от самого плеча -- белые, с
розовыми цветочками прививок, а с кисти -- шоколадные, будто она нарочно
перчатки надела.
Они обнялись и так просидели молча, может, полчаса, может, час. Пока не
очнулись от масляного голоска Степановны:
-- Ой, ну чистые голубки! И не поверишь, что женатые!
Они поднялись и, взявшись за руки, пошли в село. Будто пьяные. И Рая
нежным голосом, словно что-нибудь любовное, прошептала ему в самое ухо:
-- Уйди из управляющих, Петенька. Умоляю тебя. Мы так хорошо с тобой
станем жить.

40

Приезжал на три дня товарищ Емченко. Злой, но так ничего, бодрый. Он
уже устроился в городе, в аппарате облисполкома, и теперь хотел забрать тещу
и кое-что из мебели.
-- Велыка хмара, та малый дощ,-- сказал он Петру, пришедшему
проститься. -- Мне даже лучше. Отработал казенных семь часов -- и вольный
казак. В театр можно каждый вечер ходить, в филармонию. Никакой тебе
посевной, никакой уборочной, никакой идеологической работы и атеизма среди
населения. Квартира отдельная -- три комнаты, сорок два метра.
Он внимательно посмотрел на печальное лицо Петра и добавил, уже без
всякой бодрости -- спокойно и серьезно:
-- А там побачим, как оно повернется. Много на нашем веку было разных
заворотов. И еще неизвестно, как там дальше будет. Сказал слепой:
побачимо...
И сам вдруг огорчился собственной шутке. Какая-то горькая она вышла.

41

... Разгорелась зимняя работа: подсадка. Есть такое правило, чтоб на
гектар было четыре с половиной тысячи кустов. Если меньше -- это уже не
по-хозяйски. Вот как раз в зимнее время и полагается ликвидировать
изреженность. Рая смотрит, где виноград пореже, выкапывает с девочками ямки
(60 на 70) и подсаживает лозы.
И тут целых два дня пришлось бригаде делать эту работу без Раи. Не
могла она ходить на косогор: все время неотлучно находилась при тете Мане.
Та сама пожелала, чтоб именно Рая была при ней.
Сильно заболела тетя Маня. Врачи признали у нее сердечный удар и даже
не велели трогать с места. Хотя по серьезности болезни требовался самый
разбольничный режим и круглосуточный уход.
Вообще-то, при ее большущей семье, было кому приглядеть за тетей Маней.
Но ей была нужна именно Рая. Для разговора.
Доктора велели тете Мане молчать. Но она этим пренебрегала, а Рая не
смела ей указывать. Старуха все говорила, говорила, говорила, и Рая слушала
и понимала, что это разговор про всю жизнь.
-- Я всегда сама кушала и государству давала,-- говорила тетя Маня
слабым голосом. -- И когда мало кушала -- все равно давала! Потому что
должен же быть смысл. Ну я, скажем, детей вырастила. Так и квочка детей
растит. Еще я, скажем, работала хорошо. Но что бы я кушала и что бы дети мои
кушали, если б я не робыла хорошо? Тут опять же заслуги никакой! А у каждого
человека должна быть заслуга. Должен он ширше себя быть. Должен дать больше,
чем съел. Иначе -- нету смысла.
Как раз на этом месте в комнату вошла Тоська, самая любимая тети Манина
невестка, и принесла блюдечко киселя.
-- Иди, не мешай нам, -- сурово сказала тетя Маня. -- Иди до детей,
растяпа. -- И объяснила Рае: -- У нее Вовчик на камень упал, вот таку гулю
на головке набил.
Она уже не смогла вернуться к прежнему торжественному разговору и стала
жаловаться, что вот бросает свой дом в неопределенном состоянии. Гапоновские
ее сыны не очень удачные. Кто шесть классов кончил, кто восемь -- и все
бросили школу, и все пошли на нестоящую работу. Один бондарем, другой
возчиком, третий шофером на самосвал. И не хотят, дуроломы, учиться. Только
и делов что детей делают.
Четвертый сын, Жорка, конечно, студент, университант, но тоже дуролом
порядочный. Пишет, понимаешь, письма, денег у матери просит. Ты ж молодой,
здоровый -- пойди и зароби, еще старой матери пришли на конфетки...
Тут тетя Маня вдруг заплакала и сразу же разозлилась на себя за
слабость.
-- Я в его годы уже вдова была. Я на целу семью заробляла -- на него,
на Гришку, на Петрика и еще на Степку. И все одна! Во мне семьдесят кило
было (посмотри, Рая, вон там на комоде карточка, в тридцать девятом году
снята). Даже семьдесят два кило было, а сейчас сорок пять. И скоро уже
совсем ничего не будет...
Тетя Маня опять заплакала, уже не стыдясь.
В большой душной комнате стоял запах сухих трав и лекарства. На стене
был портрет Юрия Гагарина в золотой рамке, а на другой -- покойного мужа
тети Мани, которого перед финской войной зарезало поездом. Черный телефонный
аппарат торчал боком на подоконнике, а на тумбочке, где он находился раньше,
были пузырьки, пузырьки и коробочки. Рядом с дверью, как железный доктор,
стоял большущий белый холодильник "Днипро". Раньше в комнате были еще стулья
и стол и деревянная штука с фикусом. Но все почему-то вынесли. И пустое
место заполнила беда...
-- Я вот какой дом построила. Хотела детям память сделать. Хай, думаю,
все дети в куче живут! А хлопцы мои не хотят, и невестки не хотят. И что им
надо? Живи только и радуйся. Нет, не хотят...
Потом тетя Маня вдруг вспомнила, как она выпросила новую школу для
Гапоновки, и как в Москве один болгарский виноград продают, а нашего и не
видно, и как Рая в пятьдесят пятом году обставила ее на шесть центнеров с
гектара. Какое это было переживание!
-- У тебя, Раечка, характер спокойнее, -- сказала тетя Маня. -- Ты
все-таки при муже, а я, считай, двадцать четвертый год вдовею. И я, знаешь,
все переживаю. Все-все переживаю! От этого и гиртония получилась! Давление!
Но ты, Раечка, все-таки тоже переживай. От непереживающих пользы нету, один
пар на холоду...
Вечером Рая побежала на минутку домой, посмотреть, как там Манечка и
Миша. Но оказалось, что Петра вызвали в райисполком, а у Анны Архиповны
болит поясница, так что обратно она уже не пошла.
Утром прискакал на палочке Тоськин Вовчик -- неумытый и сопливый.
-- А у меня,-- говорит,-- бабушка померла!

42

В городе, в магазине "Дiтячий свшт", Рая встретила Ивана Афанасьевича
Горобца, здоровенного краснорожего дядьку. Он когда-то работал в
райисполкоме и считался там самым распоследним человеком. А потом его
послали на укрепление, председателем в отстающий колхоз. И он вдруг поднял
этот колхоз и сделал десять раз миллионером (об этом писали в газете
"Вперед").
Вот теперь Рая оказалась с этим Иваном Афанасьевичем в очереди за
немецкими надувными слонами.
-- Ну, как ваши дела? -- спросила Рая.
-- Как сажа бела,-- ответил он.-- За руки хватают, не дают хозяйновать.
Давай, понимаешь, мясо, давай пшеницу, овес, ячмень яровой.
Он шумно вздохнул и продолжал:
-- Я им говорю: "Та что ж вы, люди, делаете? На черта нам те овсы? Мы ж
виноград можем! Гектар винограда -- две тыщи доход, тот же гектар пшеницы,
дай бог, плачевных полтораста рублей". А они отвечают: "План!" -- "Так
переделать надо, раз он глупый, план".-- "Нет, говорят, этот вопрос мы
сейчас ставить не можем. Это сейчас невозможно, когда во всесоюзном масштабе
все внимание зерновым".-- "Так страна же, говорю, громадная -- Сибирь,
Казахстан, Дальний Восток! А мы виноград можем!" -- "Нет, говорят,
несвоевременно".
Рая слушала и горько жалела, что вот нету уже тети Мани, которая
безусловно бы пробила такое дело. Она сердечно посочувствовала Ивану
Афанасьевичу, потому что у нее самой тоже много вот такого накопилось, чего
в райкоме не решишь.
Эх, взял бы он и сделал доброе дело, написал бы в Москву, в ЦК или еще
куда! Но Горобец сказал, что он ничего писать не будет. Нечего ему лезть
поперед батьки в пекло, тем более что зерновые и правда в моде.
-- Тогда я напишу,--сказала Рая.
Сказала и сама удивилась. Никогда никаких писем она не писала. Только
подписывала иногда, если кто-нибудь из газеты просил. Но тут она поняла, что
напишет.
И написала...

43

Однажды Рая зашла в новую чебуречную, устроенную у шоссе специально для
проезжающих курортников. Она хотела купить там отдельной колбасы, которую в
магазин никогда не давали.
Только она пробила чек, смотрит: за угловым столиком сидит ее Петр,
сильно выпивший, а рядом с ним Гомызько. И Петр горько жалуется этому
подлюке на свое положение и на новые порядочки, от которых у честного
советского человека душа горит.
Гомызько долго в тюрьме держать не стали. Он уже месяц как вернулся в
Гапоновку. За неимением ничего, лучшего, он поступил заведующим бондарным
цехом на винзавод. Гомызько ходил по поселку злой, ни с кем не здоровался и,
говорят, записывал в книжечку, кто что высказывает. Он брал на карандаш
разные горячие разговоры, потому что считал, что все еще повернется и такие
записи понадобятся кому следует.
Раю бросило в жар от такого поганого соседства. Вон как они спелись с
Петром: сидят, рассуждают, как родные братья.
Забыв про колбасу, за которую было уже уплачено семьдесят копеек, она
рванулась к их столику и грубо сказала:
-- А ну, Петя, пошли отсюда. Сейчас же вставай...
-- А-а, вот и наша прославленная... Небось ты, Петро, теперь ноги ей
моешь и воду пьешь. Ишь, раскудахталась. А на свадьбе "мама" боялась
произнести. Выросла кадра. "Кадра решает все", как говорилось при культе...
Петр засмеялся по-пьяному, но все-таки встал и пошел за Раей. У дверей
она вспомнила про колбасу, но не стала возвращаться...
В этот же вечер состоялось у Раи с Петром объяснение. И она сказала,
чтоб он уходил куда хочет, потому что нет больше ее сил терпеть... Что
терпеть, она объяснить не могла. Словом, пусть уходит, он же теперь не
пропадет, у него диплом есть. Он мужик здоровый, найдет себе любую другую --
чего он, в самом деле, заедает ее, Раину, жизнь?
-- Что ты такое говоришь? -- ужасался он.-- Куда ж я от тебя пойду? И
от детей? И у нас же с тобой любовь. И у тебя же никого нет -- я бы знал,
если б кто был.
Потом он вдруг расстроился, собрал наскоро чемоданишко и еще вещмешок,
с которым в сорок девятом году явился в Гапоновку, поцеловал детей и ушел.
Анна Архиповна, все время сидевшая неподвижно с раскрытым ртом и
выпученными глазами, как только, хлопнула дверь, сразу закричала, забилась,
замахала руками:
-- Что ж ты, идиотка чертова, над собой сделала? Что ты фордыбачишь,
принципы строишь? Ты погляди на себя: уже ни рожи, ни задницы, двое малят на
шее. А он такой мужик, любая за ним через море побежит. Бежи сейчас же за
ним, проси прощения. Я тебе говорю!
И Анна Архиповна вдруг ударила Раю ладошкой по щеке.
-- Детей сиротить хочешь. Как я, хочешь надрываться! Безмужней. Не
пойдешь -- я уйду, уеду сейчас же к Катьке и малят заберу. Пропадай тут
одна!
Но Рая не пошла за Петром, и Анна Архиповна никуда не уехала. А тот под
утро сам пришел со своими вещичками.
-- Я, -- говорит, -- ночь на вокзале сидел. И десять просижу. Никуда
мне от тебя не деться. Неужели и ты любовных чувств не понимаешь? Неужели ж
ты така каменна?

44

Рая была не каменная. И он остался. И они стали дальше жить как муж с
женой...
Все вроде бы получалось, как Рая хотела. И даже Петр ушел из
управляющих. Не совсем верно сказать, что ушел, -- его освободили. Но он на
этот раз не возражал и не боролся, хотя мог бы кое-куда пойти, напомнить
заслуги, показать свой диплом.
Товарищу Никифорову не хотелось обижать Раю и просто так снимать
Усыченко. Он желал все обставить поделикатнее и, вызвав Петра для
решительного разговора, был с ним почти ласков.
Зная его привычку к руководящей работе, директор, конечно, не ожидал,
что тот вдруг согласится пойти на какую-нибудь обыкновенную работу. Но вот
можно бы поставить Петра хозяйственником на винзавод. Вроде подходяще. А?
И тут вдруг -- представляете себе! -- Петр отказался. Наотрез!
-- Нет, -- сказал он гордо. -- Раз такое у некоторых мнение, что я к
ответственной работе не подхожу, так я, пожалуйста, пойду за рядового, в
бригаду.
Никифоров страшно удивился и, неожиданно для себя, стал убеждать Петра
не отказываться. Он даже что-то залепетал про Петров ценный опыт... Но тот
сказал, что желает в бригаду, может пойти даже в бывшее свое отделение, но
только не на косогор...
Петр шел из конторы домой кружным путем. Обдумывал, как он сообщит Рае
обо всех этих делах. С одной стороны, ему очень хотелось сказать как-нибудь
по-небрежнее: "Мол, хватит, накомандовался, есть желание руками поработать,
поделать малость продукцию".
Но еще больше хотелось ему крикнуть: "Смотри, Раечка! Я ж для тебя
всего лишаюсь! Я ж для тебя на унижение иду! Чтоб только ты меня любила без
оглядки. Если б не ты, поехал бы я сейчас до товарища Емченко, и он бы меня
от облисполкома рекомендовал куда-нибудь, и был бы я обратно на коне (а
может, на еще большем коне, чем раньше). Но ничего мне не надо, и буду я
ходить на виноград, и буду я подчиняться хоть Катьке-балаболке, только люби
меня, Раечка, цени меня, Раечка, и уважай, как в прежние прекрасные
времена!"
Кажется, даже он все это думал вслух. Потому что знакомые собаки, когда
он проходил мимо соседских дворов, вдруг начинали громко и беспокойно лаять
и провожали его до самых своих границ, до заборов.
-- Меня погнали, -- сказал Петр прямо с порога, чтоб больше не
откладывать, не мучиться.-- Буду в бригаде.
Он потом долго казнился, что не сказал Рае все как следует, не помянул
о предложении идти в хозяйственники, которое сам же, по своей же воле
отверг! В первый момент растерялся, а потом уж было бы глупо
объяснять.
-- Но я прошу тебя, Петь,-- сказала Рая, скорее испуганно, чем
счастливо,-- ты хоть теперь постарайся. Будь человеком, не считай за
низкое...
Потом она глубоко вздохнула и стала его целовать, и лохматить волосы, и
повторять:
-- Ничего, ничего, все хорошо получится... Ты же вон какой здоровый...
Ты не расстраивайся.
Но чем больше она его утешала и жалела, тем больнее ему было вспоминать
первый ее испуг и первые слова, вырвавшиеся из самой души. За что ему от
всех такое? Разве он когда-нибудь искал своей выгоды или выкручивал, чтоб
было полегче? Он же готов был сделать все, решительно все, что надо. Надо
было перестроиться, -- он, пожалуйста, перестроился. Надо было еще
что-нибудь,-- он, пожалуйста, все, что угодно, с дорогой душой. Он всегда
верил! Он всегда все исполнял и никогда ни в чем не сомневался. Почему же
люди ничего хорошего не ждут от него! И Никифоров даже считает, что вообще
не может быть от Петра проку! И вот Раечка только что попросила: "Будь хоть
человеком!" За что это ему? За какую вину мука?
... Стал Петр работать на Хиврином холме. В том же отделении, что Рая,
только в другой бригаде у почтенной и справедливой старушки, тети Гафии,
которой не так зазорно было подчиняться.
Знакомые тетки с холма каждый день докладывали Рае, как у Петра идет
работа, и заодно, по собственному почину, еще давали разные сводки: кто там
из девочек чересчур к Петру липнет, на кого он как посмотрит и кому что
скажет. Но Рая запретила давать эти сводки. Сказала, что совершенно не
интересуется такими вещами, потому что хоть они рядом работают, а она на
косогоре, но все равно ей видней.
Может, насчет взглядов и симпатий ей действительно было виднее. Но вот
чего она не видела и не оценила, это страшной Петровой злости и горячности,
с которыми он работал на трудном хивринском винограднике. Он работал как
зверь и наполнял манерку -- ящик с ручкой, как от ведра, -- наверно, в два
раза быстрее, чем самые проворные девчонки. Слава богу, это было во зремя
уборочной, и особенной квалификации не требовалось. Только желание
требовалось. А Петрова злость была вдесятеро сильнее любого самого сильного
желаания.
Вот он как работал! Правильно, как зверь, он работал! И Рая об этом,
наверно, знала. Девчонки безусловно, докладывали! И на нарядах его три раза
официально хвалили. Чего ей еще надо?

нему брал. И ему почему-то давали. Может быть потому, что он замещал
сейчас рабочкома Сальникова, посланного на учебу.
Ехали молча; только утром была у них большая ссора. Петр выступил на
наряде и сказал, что надо после каждого рабочего дня оставаться на полчасика
и проводить производственную пятиминутку. Это значит, делать разбор, что
было положительного, а что отрицательного в только что закончившемся
трудовом дне. Рая, против обыкновения, сдержалась и дала ему закончить речь.
И сперва она довольно мягко возразила, что предложение это пустое и
придуманное.
Но потом, когда они остались наедине, она стала страшно кричать. И
обругала его, как не положено вообще советскому человеку ругать советского
человека, а не только что жене мужа.
Они ехали по веселой, залитой солнцем шоссейке, навстречу самосвалам,
обдававшим их чудным винно-бензиновым запахом, навстречу мохнатым зеленым
горам и голубоватым, под цвет неба, домикам Гапоновки. Но невесело было им
вместе.
И Петр сказал, сердечно и грустно:
-- Я не хотел тебе прилюдно делать замечания, Рая. Я все стерпел. Но
хоть ты теперь и в Москве фигура, а все равно ты неправа. И ты недопоняла
политическую сторону этого мероприятия...
А она ответила, не поднимая глаз, устало, тихо, без надежды достучаться
до него:
-- Люди же они, Петя. Работают же они. Можешь ты понять?
И оба замолчали. Уже до самой Гапоновки, до самого дома...

РОМАНТИКА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ

ПОВЕСТЬ В ДИАЛОГАХ

По моим наблюдениям, в обычной трезвой жизни монологи не встречаются
почти никогда (ну разве что Робинзон окажется без Пятницы). Между тем весь
наш день, включая утро, вечер, иногда и ночь, все наши общения, споры и
разговоры -- производственные и сугубо личные -- все сплошной диалог...
Тем не менее право прозы на монолог неоспоримо, а диалог почему-то
считается уместным только в пьесах.
Повесть, которую мне нужно было написать, мне очень хотелось всю
построить на диалогах, применить в ней всяческую условность, не
препятствующую реализму, устраивать, как на сцене, разговоры героев с
отсутствующими душами... Но я боялся, что это получится уже просто пьеса. А
раз пьеса, то сразу же другие, таинственные для меня законы: "сценичность",
"физическое действие", "режиссер умирает в актере" и "театр начинается с
вешалки".
Но сейчас все-таки время великого смешения наук и искусств (иногда, к
сожалению, и ремесел). Сейчас учредились химфизика и физхимия, притом ученые
утверждают, что это не одно и то же -- радиоастрономия и палеозоогеография.
Так что пусть будет повесть в диалогах. Не обессудьте, мне это
действительно очень нужно.

Автор. Представьте себе молодой городок строителей (но не в тайге, не в
пустыне, не за Полярным кругом). Называется он, предположим, Светлоград. Или
лучше Кузино. Если вам не случалось бывать в подобных городках, ничего
страшного. Вы их все равно легко можете себе представить, вспомнив любые
десять фильмов из жизни строителей (шахтеров, монтажников). Только пусть
перед вашим умственным взором пройдут не первые романтические кадры, в
которых полагается сконцентрировать девяносто процентов отпущенных на фильм
трудностей, а заключительные. Ну, те самые неизбежные кадры, где герой,
преодолев препятствия производственного и личного характера, соединяется с
любимой и гордо ведет ее (или гордо везет вместе с нею детскую колясочку) по
новым улицам своего юного города, где башенные краны обнимают небо железными
руками, где молодые деревца шумят первой листвой в парке имени Будущего, где
маляры докрашивают фасад новенького Дворца культуры (без колонн, ибо город
заложен уже в период осуждения излишеств). Ну, словом, ясно...
Вот в этом городе и живут люди, которых я вынужден назвать обязывающим
словом "герои" или еще более обязывающими словами "действующие лица"
(действующие! лица!). Я вам хочу заранее, хотя бы в общих чертах,
рассказать, кто они такие, чтобы потом не мучиться, не совать в уста каждому
неуклюжие авторекомендации. А то просто жалко бывает авторов (и зрителей,
само собой), когда в пьесах приходится нам выходить из положения вот таким
путем.

Ваня. Здоров, Петруха, я слышал, что ты назначен заведующим фермой в
"Красный путь", смотри не подкачай, это ведь передовое хозяйство.

Петя. Да, здесь пригодится мой прежний опыт, недаром три года на целине
отбарабанил, и Тимирязевка что-нибудь да значит, мы ведь с тобой вместе
кончали, на одной скамье сидели.

Ваня. Да, вместе кончали. Огневое было время. Мы все о целине мечтали,
но ты вот поехал, а я остался на кафедре...

Так вот в этом городке Кузине живет семья Малышевых. Алексей
Алексеевич, инженер, его жена Катя, домохозяйка, и их дочь Раймонда,
четырнадцати лет, естественно, школьница. А еще с ними живет Саша, брат
Алексея Алексеевича, лет на двадцать пять его моложе. Этот Саша, монтажник и
студент, человек рабочий и интеллигентный, и будет главным нашим героем.
Еще вы познакомитесь с Александром Сергеевичем Пашкиным. По штату он
тоже монтажник, по должности руководитель самодеятельности, худрук клуба,
что-то в этом роде. По профессии он никто. Лет ему двадцать пять. Человек он
не рабочий и не интеллигентный. Что же касается его ровесника Виктора
Галанина, инженера-механика, то он человек интеллигентный. Безусловно!
В повести вам предстоит еще встретиться с Яковом Павловичем
Сухоруковым, начальником стройуправления, самым главным здешним начальником,
человеком лет пятидесяти. Он выглядит и держится так, что, если бы вам
кто-нибудь сказал про него, что он слесарь, или бухгалтер, или старший
мастер, или даже начальник участка, вы бы ни за что не поверили. Почему-то
сразу ясно, что он куда крупнее... Даже когда рядом с ним Петр Петрович
Суворов -- важный гость и хороший человек, начальник главка (пусть чужого,
не имеющего власти ни над стройкой, ни над Кузином), -- Яков Павлович
держится более главным.
Необходимо еще, прежде чем я приступлю к самому повествованию, сообщить
вам, что Костя Откосов -- монтажник, поэт и жених -- ровесник Саши, Виктора
и Пашкина (последнего, чтобы отличать, зовут не Сашей, а Шурой), что Ира --
новоиспеченный доктор, что табельщица Юлька Рябобык -- прелестная девушка
восемнадцати лет, что Ахат Фархутдиныч Фархутдинов -- председатель
постройкома, а его заместитель Гиковатый -- образцово-показательный рабочий.
Я не смею надеяться, что вы запомните все эти фамилии и характеристики. Но
все-таки, мне кажется, хорошо, что есть эта страничка, в которую вы сможете
заглянуть, если вдруг возникнет вопрос, скажем: "Гиковатый? Кто такой
Гиковатый?" Посмотрите, скажете "Ага!" и станете читать дальше, если,
конечно, захотите.
В повести вам встретятся еще и некоторые другие лица, кроме упомянутых,
но с теми вы и сами разберетесь. Итак...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я хотел бы, чтобы перед вами предстала живая картина воскресника --
этакого торжества молодой энергии. Сто или двести парней и девушек с
лопатами, носилками, тачками весело орудуют у свежевырытой канавы, идущей от
могучего (с пятнадцатиэтажный дом) главного корпуса ГРЭС к какому-то
техническому зданию пониже и понеказистее. Но это все, считайте, где-то там,
на заднем плане. А разговор -- или, если угодно, диалог, -- который
предстоит вам услышать сейчас, он идет в холодке у стены вот того второго
здания, которое понеказистее. На стене плакат: "НА ВОСКРЕСНИК ТЫ ПРИДЕШЬ --
ВКЛАД РАБОЧИЙ СВОЙ ВНЕСЕШЬ!" С той стороны, где работают бригады, из-за
высоченного вала разрытой земли доносится чуть приглушенный расстоянием