Зверев И. Второе апреля

всегда знал, что делать с людьми (сжимает кулак).

Саша. Ну и что?

Сухоруков. А ничего. Сухари себе заготовил. Две торбы сухарей бабка
Маня мне насушила. Но неотлаженные турбины я сдавать все-таки не стал... А
говоришь, тебя боюсь? С твоими небесными глазами.

Саша. Ну не боитесь, и ладно.

Сухоруков. Да нет, не ладно. Вот ты хороший человек, голубоглазый, а
самых простых человеческих чувств не понимаешь. Просто жалко же мне... И
нравишься... Я именно таким своего наследника представлял...

Саша. Чего меня жалеть?

Сухоруков. Да не тебя мне жалко, что тебе такого особенного сделается!
Мне самому на себя противно смотреть будет, на Иркины вопросы отвечать, если
я тебя сегодня задавлю. А ты меня в такое положение загоняешь, что некуда
деваться, надо бить. Потому что от этого твоего шума дело шатается. Этим
трансформатором целое ведомство замарано, оно не простит...

Саша. Ведомство? Оно?

Сухоруков (словно бы не слыша). Ты для меня не противник, я тебя соплей
перешибить могу. Но жалко мне и тошно. Можешь ты понять? Человек ты или кто?

Саша. Я только понимаю, что вам нужно замять эту липу. И вам опасен
этот разговор и шум.

Сухоруков. Опасен. Только не мне, а делу. Подумаешь, вот он, ах,
благородный юноша, он смело бросил в глаза негодяю начальнику горькие слова.
Не побоялся, понимаешь, ради пользы народа. Так вот и я, голубчик мой. Тоже
для пользы народа. У тебя в твоей шевелюре столько волос нету, сколько я
объектов понастроил для этой пользы. Но я, мальчик, должен стараться не
только для этой самой пользы! Но и для уголовного кодекса должен стараться,
он любит порядок, а в снабжении, например, порядка нету. И для финансовых
органов должен стараться, они любят ажур, и для Павлищева из райкома, он
любит мероприятия, воскресники, например. И для вас, дураков, стараться --
вы любите зарабатывать и жить под крышей, независимо от системы кредитования
и техснабжения. И для всего этого я должен быть, когда надо, и злой и
лукавый, и запрягу тебя, и поломаю, если потребуется, как ты мне ни
симпатичен. Перешибу, если будешь болтаться под ногами. Потому что дело!
Мое! Кровное! Ясно?

Саша. А для чего оно тогда, ваше дело? Все вообще для чего? Должна же
быть цель? Не вообще там цель, а вот в частности! А я не верю, чтоб было зло
для добра. Брехня для правды! Я такого не видел и не верю!
Сухоруков (почти кричит). А что ты видел? За что ты отвечал головой? Да
не одной своею, а многими! Вот ты будешь кричать -- начальство то,
начальство се, свое кресло защищает. А все начальство, мальчик, сегодня
работает будто в стеклянных кабинетах. Каждое движение со всех сторон видно
-- снизу, сверху! Отовсюду. И отовсюду смотрят. И спрашивают. И судят!
Попробовал бы!

Саша. А вам хочется в доте сидеть, под бетонным колпаком?

Сухоруков. Мне все равно где сидеть. Мне нужно только доверие. Можешь
ты понять -- доверие сверху и снизу. А ты его подрываешь! Ты думаешь, мне
нравится такая система, когда несуществующий трансформатор ставится в план?
Думаешь, я согласен?

Саша. Ну не согласен! Но все-таки будете биться за это самое, с чем не
согласны, и убивать того, с кем согласны!

Появляется Ира, оба спорщика оторопело смотрят
на нее.

Сухоруков. Буду! Потому что для пользы дела.

Ира. Вы вместе?

Саша. Нет, мы порознь! (Уходит.)

Сухоруков. Написал.

Ира. Боже мой, как страшно устроен мир. Он последний, на кого бы я
подумала такое. Он кажется таким открытым, чистым.

Сухоруков. Он открытый и чистый... И безответственный. Он думает, все
дело во мне... Ведь я не очень плохой человек?

Ира. Самый хороший! Из всех!

Сухоруков. Да нет, разве обстоятельства позволят... Ну, ладно, пора
заседать. (Гладит ее по плечу.) Порядок.

Ира. Там Катерина Ивановна стоит. Она просила... она хочет тебе что-то
сказать... Позови ее сам. (Тот идет к краю сцены.)

Сухоруков. Катя! Что это за штуки? Идите сюда! (Тише). Иди, Ирка,
может, она при тебе стесняется...

Ира уходит, появляется Катя.

Катя. Леша сказал, что убьет меня, если я пойду к вам... Но все равно!
Не трогайте Сашку. Он, не можете себе представить, как переживает. Ночью
шесть раз к крану ходил, воду пить.

Сухоруков. Я что же, по-вашему, палач?

Катя. Да нет, вы, можете быть, все правильно хотите. Но только парень
он очень нежный, его легко поломать. И он же для людей хочет!

Сухоруков. Я тоже не для себя хочу. Вы хорошо знаете: у меня нет ни
дачи, ни кубышки, ни сберкнижки. У меня есть инфаркт и нет наследников. И
нет никого, кто бы мог в совнархозе, или в обкоме, или мало еще где... где
меня лупят, вот так сказать, что я нежный. И Саше вашему прекрасному этого
тоже никто про меня не скажет... (Смотрит на часы.) Извините. (Уходит.)

Катя (чуть не плача). Вот это и есть оно самое: хорошие люди, у которых
идеи, они друг с другом дерутся в кровь. А разная пакость, у которой никаких
идей нет, которой все равно, что будет, та как раз живет спокойненько. Ну
что бы взять порядочным людям и сговориться по-людски. Так нет, не могут,
весь порох друг на друга расходуют... Черт те что...


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Та же комната, где репетировал хор. Но только рояль задвинут в угол, а
посредине стол под красным сукном. За столом и у стен человек пятнадцать
членов постройкома и вызванных. Среди них Сухоруков, Фархутдинов, Красюк,
Виктор, Костя, Саша, Гиковатый. Видно, что заседают они уже давно. Сухоруков
резюмирует.

Сухоруков (добродушно). Значит, так... Тут насчет питьевой воды
говорили... Я согласен, это действительно наше упущение. Сделаем в недельный
срок, можешь нам записать, Ахат Фархутдинович... Теперь по квартирному
вопросу... Будем решать как положено, демократическим путем... Но лично я
считаю, надо дать Тищенкам квартиру (смеется). А то теща их совсем разведет.
(Все добродушно смеются.)

Красюк. Говорят, указ будет: кто с тещей десять лет прожил -- тому
пенсия с пятидесяти лет... (Хохочет.)

Сухоруков (еще добродушнее). Теперь еще одно... Вот с
Малышевым-младшим... Ну, вы все знаете историю с этой канавой. Надоело,
ей-богу, по ерунде копья ломать... (Дружный смех.) Ну вот... Я думаю, это и
вся ваша резолюция. (Снова смех.) Теперь второй вопрос -- насчет
однодневного дома отдыха...

Костя. Почему вы смеетесь?! Страшный же разговор!

Саша. Нет, Яков Палыч, вы скажите, что это за история.

Сухоруков. Я думаю, не в ваших интересах, товарищ Малышев, устраивать
разбор. Вы уже оказались перед народом в плохом, мягко выражаясь,
положении...

Красюк. Правда, Саша, прекрати!

Саша. Так что все-таки за история?

Сухоруков. Поганая история. С таким душком...

Костя. С каким?

Сухоруков. С демагогическим душком, товарищ Откосов! И мы сами
виноваты. Я в частности. Поднимали Малышева и компанию, во все дудки дудели:
ах, лучшие турбинисты, ах, понимаете, отличное качество! И товарищ Гиковатый
в "Знамени" правильно нас поправил. Подзазнался Малышев. Решил, что бога за
бороду взял... Амбиции много, а святого за душой -- ничего. И вот,
понимаете, замахнулись... на самое дорогое...

Саша (кричит): Это липа -- самое дорогое?

Фархутдинов. Товарищ Малышев, веди себя как следует на постройкоме.

Сухоруков. Вот видите, товарищи, что за выкрики, реплики, аргументы.
Уймитесь, товарищ Малышев! Не мешайте нам работать. Иначе мы вас уймем -- у
нас на это есть право. Мы дело делаем! И отвечаем!

Саша. Я тоже отвечаю! Только не по-вашему. Не по должности!

Сухоруков. Мальчишка! Демагог! Понимаете, нашкодил с воскресником,
поспешил забежать вперед, заявление подал (усмехается) на меня.

Гиковатый. Ушлый ход! Хитер!

Девушка активистка. Шкодлив, как кошка, труслив, как заяц...

Костя. А вы б, девушка, поаккуратнее. Вы ж его первый раз видите.

Девушка активистка (шепотом). Хамло!

Сухоруков. И вот он, чтобы отвести гром, подал заявление. Дай-ка, Ахат
Фархутдинович, я зачитаю...

Фархутдинов (неожиданно строго). Нет, Яков Палыч. Заявление против
тебя. Почему это вдруг ты читать будешь? Ты уж извини...

Красюк. Так все уже читали заявление. Чего, ей-богу, второй раз читать.
Давайте по существу!

Сухоруков. Прости, Ахат Фархутдиныч, ты совершенно прав! Знаешь, в
запале... и ты, Малышев, прости: такое ведь дело, волнует. Но (голос его
вдруг звенит железом)... н-но для нашего дела, для того, ради чего мы все
тут... Мы обязаны, раз уж он сам, как говорится, попросился, беспощадно
разобраться и наказать. Для примера! Чтоб не повадно было демагогам...
(Мягче). И чтоб ему самому тоже была наука... Его жизнь только начинается.

Чуканов. Правильно! Паны бьются, а в козакив чубы трещать. Вы тут
принципы выясняете, Яков Палыч, а канавы так и нема по сей день. И лично я
горю с трубопроводом, як той швед пид Полтавой. (Все шумят.)

Сухоруков. Принимаю критику в свой адрес на сто процентов. Правда, не
проявил твердости, виноват. Но я эту ошибку исправлю!..

Красюк. Товарищи, давайте в темпе! Ей-богу, нельзя же сто лет заседать.
Тут же все ясно... Давайте прямо запишем: "Обратить внимание администрации
(в скобках: тов. Сухоруков Я. П.) на непорядок с канавой". "В шахтах было
авральное положение. В любую минуту мог понадобиться экскаватор".

Саша (орет). Но он же так и простоял. Все воскресенье!

Сухоруков. Авральное положение в данном случае, к счастью, в аварию не
перешло. Ну а если бы перешло?! А если бы несчастье, что бы вы сказали,
безответственные крикуны?

Саша. Но вы же мне сами говорили, что никому он не был нужен,
экскаватор. Товарищи, он мне сам сказал... Да врет он вам! (Все шумят.)

Фархутдинов. А ну, выбирай выражения...

Сухоруков. Где это я говорил?

Саша. У нас, на сундуке!

Сухоруков. На сундуке? (Комически разводит руками, как бы приглашая
всех повеселиться.) На сундуке, товарищи... Уж не были ли вы тогда, товарищ
Малышев... того... Под градусом... Ахат Фархутдиныч, ты не помнишь, он много
тогда выпил, у брата? (В комнате смешок.)

Саша. Ну пусть бы даже был нужен! Теперь же не в этом дело. А
турбине...

Сухоруков. Ах, теперь уже не в этом дело!

Гиковатый (задумчиво, как бы в сердцах). Это же наше, а? Молодые,
называется, боятся лопатой мозолю натереть. Вам это низко. Привыкли к
ракетоносителям и прочему такому. А как мы, вот лично я, когда нас в бараке
сорок шесть душ жило. И все руками делали. А у тебя небось комната. А?
Метров девять. А?

Чуканов. При чем тут комната...

Гиковатый. При том, рабочую совесть в карман спрятали!

Костя. Что вы все, слепые?!

Красюк. Ну ладно, ясно. Есть предложение объявить выговор.

Девушка активистка. Мало... Строгий надо. И в комсомол сообщить.

Красюк. Ладно, понятно... И просить администрацию за сры... и остальное
перевести его в разнорабочие... сроком на полгода... Давай голосуй, чего
тянуть...

Фархутдинов. Что вы, товарищи! Он же не с плохим намерением. Я считаю,
на три месяца достаточно.

Сухоруков. Как вы понимаете, тут моего личного интереса нет... Но,
товарищи, довольно мы полиберальничали. Вы сами видите, какие выводы товарищ
Малышев сделал из нашей критики. Я считаю, для примера, для того, чтобы урок
был настоящим, предметным, давайте разговаривать уже всерьез. Ущерб стройке
нанесен, и не только материальный, но и моральный. Давайте передадим дело в
суд...

Фархутдинов. В товарищеский?

Сухоруков. В народный. Они люди взрослые, их деревянным пистолетом не
испугаешь. А может быть, вы все-таки против досрочной сдачи турбины, против
ударных темпов? Или, по-вашему, турбина -- это липа?

Чуканов. Дайте вы человеку сказать.

Саша. Но трансформатор же липовый!

Сухоруков. Я не только даю, я прошу товарища Галанина высказаться. Ну
так как? Вы, инженер и ответственный работник, что-нибудь имеете против
нашей производственной политики?:

Виктор (медленно). Я считаю, что воскресник... то есть я считаю, но
поскольку экскаватор действительно был нужен...

Саша. А трансформатор?

Виктор молчит.

Сухоруков. Ну, значит, меня ввели в заблуждение... Пусть простит
товарищ Галанин мою резкость... А вообще, товарищи, не плохо бы в
перспективе запланировать специальное заседание. Может быть, даже
расширенное, совместно с парторганизацией и комсомолом. Против настоящей
липы, против приписок. Этим ведь грешат у нас и бригадиры, и мастера. Да тот
же Малышев, как отметил в своей статье товарищ

Гиковатый. Неплохо бы провести такое мероприятие... Ну ладно, у меня
все. У тебя все, Ахат Фархутдиныч?

Фархутдинов. Да вроде все. Побежали! У кого ключ от телевизора?

Девушка активистка. У меня. (Передает Красюку ключ.)

Гиковатый. Ни пуха ни пера. (Смотрит на часы.) Уже семнадцать минут
играют...

Красюк. К черту! Ох, чувствую: расхлопает "Торпедо" "Спартака"...

Галанин (Сухорукову). А все-таки вы поступили... бессовестно. Вы...
Вы...

Сухоруков. А вы? Если бы ты был моим сыном, я бы удавился.

Чуканов. А мэни нэ всэ ясно. Мэни треба разобраться.

Красюк. Опять разобраться? Суд разберется. Наш советский народный
суд...

Чуканов. Правильно, советский народный. Но мэни треба понимать
намерения. Якэ было намерение...

Красюк. А меня интересует результат. Добрыми намерениями вымощена
дорога в ад.

Костя. А плохими намерениями -- в рай? Да? В рай? А насчет
трансформатора? Почему не дали Саше сказать про этот трансформатор, из-за
которого наша турбина... Вот Галанин разобрался. Давай, Витя.

Сухоруков. Я не знаю, в чем там разобрался товарищ Галанин. Но он
особенно неприглядно выглядит в этой истории. И с ним, я считаю, должен быть
особый разговор. Потому что инженер, коммунист, руководитель. И тоже,
понимаете... Да, товарищи, с трансформатором возможна некоторая задержка.
Первый уникальный экземпляр, победа конструкторской мысли... И использовать
трудности роста для демагогии. Залезать в каждую щель, где сложно, и
спекулировать. Это знаете что?

Красюк (чуть не плачет). Время же, товарищи! Нельзя же так.

Сухоруков. Ничего, тут серьезное дело. Так как, товарищ Галанин? Вы,
кажется, хотели выступить, сделать сенсационное сообщение?

Виктор (с трудом подбирая слова). Нет, не хотел... Я просто
испытывал... недоумение... В связи с тем, что вот мы устроили такую гонку...

Сухоруков. Гонку?

Виктор. То есть взяли такой темп, в то время как оказалось, что
трансформатор...

Сухоруков подходит к Саше, одиноко сидящему в другом конце стола,
наверно и не слышавшему ни его слов, ни галанинских, треплет его по плечу,
заставляет поднять голову.

Сухоруков. Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?

Саша. Вы же врали им! В глаза! Н-ненавижу! (Вырывается.)

Сухоруков (грустно). Ну что ты, Саша... Я -- имей в виду -- борец за то
же дело, что и ты. Только я умный борец. А ты дурак. И щенок...

Саша. Нет, вы за другое борец! Совсем за другое! Вы за себя борец! За
существование! (Орет.) Пламенный борец за существование!

Сухоруков (с жалостью, почти нежно). Ну что? Что? Тебе мало?

(Опускается в кресло и сидит -- задумчивый, опустошенный, разбитый.)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Комната Виктора и Сурена. Полутьма. На стене тот же портрет, но в
зеленом веночке. Плакаты: "Имениннику слава!" и "25 лет на посту". Виктор
сидит в одиночестве за праздничным столом, перед ним раскупоренная бутылка.
Настойчивый звонок междугородной.

Виктор (берет трубку). Москва? Давайте! Мамочка! Да, да... Спасибо,
мамочка, и тебя также. Нет, пока еще не собирались. Запаздывают, черти...
Спасибо... Нет, совсем не грустный... Это тебе показалось... Нет, нет,
здоров... Все хорошо... Междугородная, еще минутку... Ну ладно! Мамочка, я
тебя целую... (Возвращается к столу, выливает в рюмку остаток водки из
бутылки.) Н-да, запаздывают... (Выпивает.) И я запаздываю. Вчера я брился и
вдруг обнаружил, что умею шевелить ушами. (Снимает со стены зеркало --
смотрится, очень серьезно.) Да, умею шевелить ушами... И только вчера это
обнаружил, почти на двадцать шестом году жизни. Слишком поздно! Вот если бы
вовремя? Если бы, скажем, в пятом классе? Может быть, вся моя жизнь пошла бы
иначе! Лучшие ребята класса обратили бы на меня внимание. И взяли бы меня в
свою компанию. Юлик, Валерик, Мишка, Моня -- они все теперь кандидаты наук.
Основоположники чего-то... И я бы тоже был кем-нибудь... Не такой
заурядностью. И не мучился бы сейчас мелкими проблемами. Вот таким путем,
как выражается наш боевой руководитель товарищ Сухоруков.

(Берет новую бутылку, раскупоривает, наливает еще в рюмку.)

Если вы не придете, я и вторую выпью сам (выпивает). А вы, конечно,
сейчас судите меня. И уже, наверно, приговаривали... Но, товарищи, зачем же
заочно? Вы пришли бы, допросили бы, я бы вам ответил. По-честному. И вы, как
порядочные люди,-- а вы, безусловно, порядочные люди! -- должны были бы
признать...

В углу появляется Саша -- это не "тень гамлетова отца", а Саша как
Саша, хотя и вызванный хмельным воображением Виктора.

Саша. Ну, предположим, я пришел. Ну и что?

Виктор. А то, что совершенно бессмысленно мне было гореть вместе с
тобой. Ты же знаешь, как я боролся... Но когда дошло до предела... Это стало
уже глупо... А ты встал в позицию: назло маме, нос отморожу! Но почему же вы
полагаете, что и я обязан был морозить нос? Да и какой, к черту, нос --
самого себя под откос пустить! -- неизвестно для чего.

Саша. Известно для чего.

Виктор. Нет, я понимаю, ты искренне убежден, что надо бить стенку лбом.
Ты сознательно полез на дыбы, потому что так надо и от этого улучшится мир.
Но пойми ты, юноша бледный...

Саша. Я не бледный. Скорее ты бледный. Виктор (страдальчески). Ну
ладно... Ты пойми: убежден -- это еще не значит прав. Ну, пожалуйста, ты
убежден, что земля плоская. Разве она от этого перестанет быть шариком?

Саша. А может, это ты думаешь, что она плоская.

Виктор. Давай лучше попросту. Ты словами не играй. Я ж похлеще тебя это
умею! Давай откровенно. Дело твое, в общем, плохое. И победа, во-первых,
невозможна, во-вторых, она ничего не изменит! Ну, поставят товарищу
Сухорукову на вид, или даже нет, просто запишут "указать" (при таком чине
всегда пишут "указать", не более). Ну, стрелочнику какому-нибудь там,
скажем, комсоргу выговор влепят. И все. Это будет победа. Хотя и такой
победы быть не может. А тебя вот выгнали с самыми желтыми ярлыками. Ну и
меня бы выгнали. Лучше от этого стало бы человечеству?

Саша. Лучше.

Виктор. Это в каком-нибудь там возвышенном, морально-этическом
смысле... Ну даже и в этом смысле не стало бы лучше. Налепили бы на меня
ярлык, отпала бы моя аспирантура, застрял бы я навек в сержантиках. Я --
порядочный человек! А в полковники и в генералы в это время прошли бы
какие-нибудь другие, может быть не столь порядочные и более бездарные. Так
что же, человечеству было бы лучше?.. Чего ты усмехаешься? Это не корысть,
это разумный эгоизм. И честный! Он необходим даже в самом бескорыстном месте
-- в сердце есть свой желудочек. От анатомии не уйдешь: в любом благородном
сердце имеется желудочек. Даже два -- два предсердия и два желудочка.

Саша. Значит, в интересах желудочка?

Виктор. Нечестно! Ниже пояса удар! Я же даютебе уж самое житейское,
самое человеческое объяснение. Хотя, верь мне, главное для меня было не это.
Главное, что дело-то наше безнадега! Ну я бы тоже сгорел -- что бы
изменилось? А теперь я не сгорел -- почему тебе от этого хуже? Умный же
человек всегда уступит дорогу автомобилю. Это же не из вежливости! И не из
трусости! Это здравый смысл.

Саша. И очень удобный.

Виктор. Ты со мной разговариваешь, как с каким-нибудь гадом. А это ведь
нормально! Нормально, что я не хочу сгореть ни за грош. Не хочу остановить
свою судьбу, вот именно свою, такой я ужасный эгоист! Я не хочу добровольно
застрять на нижней ступеньке. От этого будет только хуже. И мне и
человечеству, за которое ты так болеешь... (Вглядывается в Сашино лицо.) Что
ты усмехаешься? Пожалуйста, можешь мне сказать, что любая ступень почетна,
что любая должность хороша, если работать от души, и т.д. и т.п. Но это
благородная ложь! Это романтика для маленьких! А я еще никогда не читал
некролога, в котором было бы написано: "Вчера в Костроме (или, скажем, в
Буэнос-Айресе) умер величайший слесарь всех времен и народов"... Или
выдающийся дворник... Или великий заместитель начальника цеха. Так, значит,
человек, который добровольно прекращает свой рост, противоестествен. Он
самоубийца. Ты самоубийца! И я тоже должен быть самоубийцей?

Саша. Пожалуйста, живи, это твое собачье дело. Но что тебе от меня
надо?

Виктор. Как вы все любите быть прокурорами.

Саша. Кто это мы? (Виктор долго и тяжело молчит.) Кто мы? Ну, вот
видишь... (Исчезает.)

Виктор. Ну, хорошо, ты не пришел... Понятно! А другие почему не пришли?
Они-то вполне нормальные, вполне грешные. Вот почему Сурен не пришел? Ты
что, тоже святой, Сурен Вартанович?

В светлом кругу, в котором только что был воображаемый Саша, появляется
Сурен.

Сурен. Почему я не пришел? Я, наоборот, ушел! Это ведь и моя комната! А
ушел я потому, что мне стало вполне противно. И я не могу все это... ну,
поздравлять, плакаты эти домалевывать, вообще делать вид, что ничего не
случилось.

Виктор. А что, собственно, случилось?

Сурен. Продажа! Как говорил наш старшина Приходько, вы не выдержали
проверки на вшивость. (Играя ключами и напевая свою дурацкую песенку,
исчезает.)

Где угодно возможен обман,
но в сберкассе невозможен обман...

Виктор. Ладно, пусть! А Ира? А ты что, Ира? Ты ж, наверно, и не знаешь,
что там случилось? Или Сашка побежал тебе жаловаться?

Ира (появляясь в том же кругу). Я ничего, Витя, не знаю. Но я не могу
прийти: мне очень срочно нужен Саша. А Сурен сказал, что его у вас нет...

Виктор. Посидите минутку! У меня день рождения. Двадцать пять лет.
Первая четверть века. Выпейте за меня, пожалуйста.

Ира. Только можно, я стоя? Будьте здоровы!

Виктор. Сядьте! Пожалуйста, сядьте! (Она отрицательно мотает головой.)
Спешишь за Сашей?

Ира. Тебя это огорчает?

Виктор. Да, это меня огорчает! Меня это страшно огорчает... Потому что
никто не спешит за мной...

Ира. А куда ты идешь? (Исчезает.)

Виктор. А ты, Ахат Фархутдинович? Почему не пришел? Ты же деятель, ты
же всякое положен понимать...

Фархутдинов (появляясь в светлом углу). Что ты, товарищ Галанин, я бы с
удовольствием пришел. Я тебя прекрасно понимаю, мало ли что бывает, всем не
угодишь. Один считает -- так будет хорошо, другой считает, -- наоборот будет
хорошо. А вообще, никогда невозможно сказать, как же в самом деле будет
хорошо. Так что ты, брат, понимаешь, не предавайся панике. И лично я к тебе
собирался. Но позвонил товарищ Галанин из облпрофсовета, срочно потребовался
один материал. Сам, брат, понимаешь...

Виктор. Я так и думал.

Фархутдинов (прежде чем исчезнуть). Я, может, еще зайду, если успею.

Виктор. Так, Костя уехал в город, но ты, Юлька? Ты-то почему не пришла?

Юлька (появляясь в кругу). Так все же не пошли. Ты сам что-то такое
сделал... Я не знаю что, но ребята на тебя зуб имеют. А я не рыжая, чтобы
одной ходить. Я как все...

Виктор (горько усмехаясь). Хорошо! Ну а ты, Пашкин? Неужели и ты
считаешь себя святым? Кажется, уж кто-кто...

Пашкин (появляясь в светлом кругу). Боже упаси, я не святой... Я-то как
раз приду. Можешь не сомневаться... Вот я как раз и звоню. Слышишь звонок?
(Исчезает.)

Раздается оглушительный звонок телефона. Виктор, спавший, положив
голову на стол, встрепенулся, тяжелой походкой подошел к аппарату, взял
трубку.

Виктор (в трубку). Да... Достучаться не можешь? А я чего-то вдруг
заснул... Сейчас открою... (Включает большой свет, идет к двери,
поворачивает ключ.)

Пашкин (буквально через мгновение появляясь на пороге). А-га, значит,
бойкот. Демонстрация народного гнева... Ну, это ничего, нам больше
останется. Ты что это, уже один начал? Распоследнее дело в одиночку
выпивать. (Наливает себе и Виктору.) Ну, будь здоров, держи хвост
пистолетом. (Смотрит на увитый еловыми "лаврами" портрет Виктора). Портретик
так себе... Где снимался?

Виктор. Сурен украл с Доски почета. Мерзкая рожа... Но фотообъектив! Не
зря это называется объективом!

Пашкин. Все остришь. Это хорошо. Я думал, утешать придется, а ты
молодцом. И правильно, плюй. Как они обожают осуждать, ах такие, ах сякие. Я
тоже одно мероприятие провернул, так мне эта Сашкина дама, Ирка, говорит:
"Ты, Пашкин, свинья!" А почему? Если все время говорят "ты свинья, ты
свинья", так и вправду захрюкаешь. А ты мне вдруг скажи: ты, Пашкин, орел!
-- и я, может, полечу.

Виктор. А за что ж тебя орлом называть?

Пашкин (запальчиво). А свиньей за что? Я, если хочешь знать, иногда
просыпаюсь и смотрю на небо: солнышко там, облака беленькие, птицы кричат, и
все само по себе без расчету. И такая вдруг охота тоже жить! Чтобы сам по
себе, как чувствую, так и живу. И думаешь, нет, правда, люди, скажите мне
когда-нибудь: "Пашкин, ты -- орел!" Или лучше: "Шурик, ты -- орел!"

Виктор. Пашкин, ты -- орел!

Пашкин. Спасибо. Но это как-нибудь иначе надо сказать. Хотя, конечно,
на меня можно смотреть косым глазом! Ну, кто я, в сущности? Руководитель
самодеятельности -- по должности. По штату -- такелажник нашего цеха. По
сути -- никто... А раньше получал ставку крановщицы, а еще раньше вообще по
какому-то безлюдному фонду. Понимаешь, я человек, а получал по безлюдному!
Мои песни не предусмотрены штатным расписанием, из-за меня финансовые органы
и районные газеты жучат начальников. Я -- незаконный байстрюк. (Выпивает.)
Но на меня же есть спрос. Все время имеется спрос! Именно на вот такого.
Годного для всякой дырки в затычки. И я могу сказать всем честным и чистым,
которые меня осуждают или называют свиньей. Я им могу сказать, как Дружников
из кинофильма Островского "Без вины виноватые". Я могу крикнуть: "Извиняюсь,