Страница:
судить и миловать. Отсюда и начинается чистейший произвол, забвение
элементарных законов морали, равно обязательных для всех: и для рядовых, и
для ответственных.
Народные суды и профсоюзные организации рассматривают тысячи дел о
незаконном увольнении. Некоторые руководители без каких-либо оснований
увольняют или "перебрасывают на низовку" работников только потому, что они
как-то неугодны им. Одни из потерпевших молчат, повинуясь старинному
надежному правилу: "с сильным не борись", другие -- подают в суд и
возвращаются на работу, получив вознаграждение за вынужденный прогул (чаще
всего -- за государственный счет, куда реже -- из директорского кармана).
В. И. Ленин требовал больше внимания "к той будничной стороне
внутрифабричной, внутридеревенской, внутриполковой жизни, где всего больше
строится новое, где нужно всего больше внимания, огласки, общественной
критики...". Вот именно: огласка, общественная критика. Ведь далеко не все
случаи административной расправы с неугодными работниками выносятся на суд
общественности, служат предметом общего разговора, влекут наказание
виновных, вообще имеют последствия.
Мне пришлось однажды побывать на собрании рабочих -- строителей шахты в
Западной Украине.
Строители "всем миром навалились" на своего руководителя-начальника
стройуправления Шокина, грубияна и самоуправца. Тут при всем народе ему
напомнили многое: и "не рассуждай, выйди вон из кабинета", и "не хочешь
работать у меня -- увольняйся", и "мое слово -- закон", "мой штат"...
Неважно выглядел здесь, на рабочем собрании, всегда громкоголосый и
самоуверенный начальник. Но ведь такие "бенефисы" пока не очень часты...
А все начинается обычно с "невинных" проявлений барства, на которое мы
часто и внимания не обращаем.
Несколько лет назад был освобожден от должности и направлен в Москву на
учебу один из видных наших железнодорожных генералов. Он вел свою
"студенческую жизнь" в персональном салон-вагоне, в котором прибыл в Москву,
сопровождаемый помощником -- инженер-капитаном и двумя проводниками
(кухаркой и уборщицей).
Я спросил его: как он, в недавнем прошлом рабочий человек, паровозный
машинист, мог решиться на такое? Генерал пожал плечами:
-- А что? Раз положено...
Этот случай, конечно, выдающийся. Но вот такая бездумная уверенность
("мои люди, мне положено") встречается и сейчас совсем не редко.
Конечно, беда идет не от существования тех или других должностей, и
чистейшей демагогией было бы требование упразднить вообще секретарей,
шоферов легковых машин, помощников, консультантов, референтов и т. д. Тут
речь о другом -- о неправильном, мягко выражаясь, понимании некоторыми
руководителями своих прав. Надо точно определить нужный для дела круг
обязанностей каждого работника. Всегда свято уважать его достоинство -- вот
о чем идет речь.
Секретарь директора вовсе не обязан выполнять поручения директорской
супруги. Шофер фабрики вовсе не обязан возить своего начальника на рыбалку,
фотолаборант не должен проявлять и печатать снимки для семейного альбома
своего заведующего, а радиотехник -- чинить телевизор у начальниковых
знакомых.
И если сам начальник "не догадывается", что личный телевизор он, как и
любой другой гражданин, должен чинить в ателье, что проявлять фотопленку он
должен сам или с помощью фотоартели, принимающей подобные заказы, что на
рыбалку можно поехать на электричке или в такси (если уж он так любит
быструю езду), то ему необходимо об этом напомнить.
Право же, не стоит взрослым, ответственным вроде бы людям притворяться
наивными несмышленышами: "А что тут такого? Это же между своими,
по-товарищески..."
Понятие "свой человек" как-то плавно переходит у них в "мой человек". А
хозяйское чувство, как бы сказать, приобретает новый характер...
Посмотрите, как приезжает на подведомственные предприятия иной
начальник главка. Цеховые работники по многолюдности "хвоста" определяют
ранг гостя. А разве не легче вникнуть в дела, поговорить с людьми "без
парадной свиты"?
Многие даже собственные речи не готовят сами. Сегодня иной директор или
управляющий трестом полагает зазорным для себя такое занятие. Он это
поручает людям, состоящим "при нем".
Принято специальное постановление, ограничивающее "персональное
прикрепление" машин -- особый род автотранспорта, столь обременительный для
государства.
И дело тут не только в "персональных" машинах, но и в, "персональных"
шоферах. Пройдитесь и сегодня в разгар трудового дня по большому столичному
городу, загляните в межминистерские и межкомитетские тупики и закоулки, где
разрешена стоянка автомашин. Вы увидите: на мягких подушках автомобилей
сидят, а чаще лежат шоферы. Одни спят, подложив кепку под щеку, другие
читают, третьи беседуют с коллегами о политике...
Шофер метростроевского грузовичка, с которым мы как-то проезжали мимо
такой стоянки, назвал тамошних завсегдатаев;
-- Наши полубезработные.
К сожалению, это определение точно (не в смысле оклада -- оклад идет
полный, а в смысле работы). Разок съездит такой шофер с "хозяином", отвезет
его в министерство, разок съездит с его супругой в ателье мод, потом
привезет домой -- вот и весь рабочий день.
Безусловно, -- и об этом надо говорить сейчас -- в некоторых
учреждениях упразднение "персональных" машин вылилось в мероприятие чисто
формальное. Машина, считавшаяся прежде закрепленной за Петром Ивановичем,
теперь называется "разгонной", "дежурной", "оперативной", но ездит на ней
все тот же Петр Иванович.
Хорошо, что сейчас число "персональных" шоферов сокращается. Но это еще
не значит, что вопрос о "персональных" работниках вообще может быть снят с
повестки дня. Напротив, сегодня стоит повнимательнее приглядеться: не
слишком ли много у нас секретарей, помощников, референтов и т. п. И главное,
как понимаются их функции.
Очень любят некоторые ответственные работники иметь свой, так сказать
личный, штат. Ради этого подчас идут на прямой обман, на подлог, на любое
свинство.
В Т. мне рассказали весьма любопытные вещи. Управление городского
трамвая незаконно содержит для своего начальника "персонального" шофера,
который по ведомостям числится слесарем. Фабрика велосипедов, не желая
отставать от "больших", обзавелась вторым секретарем-машинисткой (ее приняли
на штатную должность браковщицы).
Расширение прав директоров -- дело, конечно, хорошее. Но думается, что
с этим, естественно, должно быть связано и расширение прав коллектива, его
общественных организаций. Общественность должна знать, как пользуются
директора своими широкими правами, и бороться с любым самоуправством и
превышением власти.
Н-ский металлургический завод прежде превосходно обходился без четырех
дополнительных секретарш. А едва расширили права -- попросил именно четырех,
словно нет у завода более острых производственных потребностей. Один крупный
московский завод пожелал иметь вместо семи секретарей-машинисток восемь,
вместо четырех секретарей дирекции -- пять, вместо одного помощника
директора -- двоих. Для престижа -- так и объяснили...
Важен, конечно, труд секретаря, но как где. Сколько у нас, так сказать,
"декоративных" секретарш, учрежденных потому, что главному инженеру не
хочется отстать от директора, а начальникам отделов -- от главного инженера.
Сколько таких штатных и сверхштатных девиц скучают в приемных, беседуют по
телефону с подружками, читают, выдвинув до половины ящик стола, роман
"Сержант милиции".
Суммы, которые тратятся на содержание таких, по сути бесполезных,
людей, велики. Но главный, самый тяжкий ущерб, наносимый практикой
персонального закрепления работников и начальническим самоуправством, не
материльный, а моральный. Именно безнаказанность некоторых самодуров создала
у многих рядовых людей неуверенность в своих правах, в незыблемости этих
прав, породила холуйство и барство.
Борьба за широкое развитие ленинских демократических принципов
невозможна без общественной активности. Только всеобщая непримиримость к
нарушениям самых насущных норм нашей жизни может изгнать все, что еще
осталось от уродств недавнего прошлого. Мы должны выступать против нарушений
морали в большом и малом, выступать в полную силу негодования -- с оглаской,
общественной критикой.
УКСУС ИЗ ВИНА
Для начала я просто расскажу две истории. Подлинные. Документированные,
как любят говорить бюрократы. Первая -- про красный флаг, вторая -- про мыло
туалетное. Притом, как ни странно, история про мыло -- патетическая, а про
флаг -- как раз наоборот. Но ознакомимся с документами.
Документ первый. Письмо в редакцию "Литературной газеты": "Дорогие
товарищи! К вам обращаемся мы, бригада плотников, работающая "на самых
дальних наших островах". Мы просим объяснить следующее:
В Курильске на возвышенности стоит старое заброшенное здание бывшей
японской метеостанции. И вот совсем недавно, месяц тому назад, это здание
решили реставрировать для цунами-станции. И работу поручили нашей бригаде.
При уборке комнаты мы нашли наше советское знамя, и мы решили водрузить
его на смотровой вышке (ведь это даже символично!). И вот на четырехметровой
рейке стало гордо развеваться знамя Союза Советских Социалистических
Республик.
Его было видно далеко окрест. Его видели рыбаки, которые добывают
"серебро" Тихого океана -- горбушу; его видели с палуб пароходов люди,
которые впервые ехали трудиться на наш суровый, таинственный, но благодатный
остров, и нам работалось легче, глядя, как ветерок треплет гордое знамя
мира!
Но вот сегодня наше настроение с самого утра испортил тов. Барышников
-- председатель райисполкома. Он приказал немедленно убрать знамя. Без
всякого энтузиазма мы залезли и срубили древко. А флаг мы сложили и
спрятали.
Конечно, мы не герои рейхстага, но все-таки думаем, что тов. Барышников
поступил совершенно неправильно.
Что тут предосудительного? Мы задали этот вопрос товарищам с "верху",
они говорят, что вывешивать флаги положено по праздникам.
С уважением Наумов, Ладошин, Шишкин, Юрич, Толмачев, Григорьев.
P.S. Оказывается, мы сделали чуть ли не преступление. Сегодня утром
старший мастер сказал: "Меня вызывал Барышников и велел разобраться с флагом
и наказать виновных". Разбора еще не было, но будет, и, наверное, накажут
кого-нибудь из нас. А за что?"
Документ второй. Красно-желтая обертка. Слева, как положено: "80%. Мыло
туалетное. Вес 100 г. Цена 30к, РТУ РСФСР 214-57". А справа вдруг: "Дядя
Миша" и посвящение, как на томике стихов: "В честь мастера Михаила
Васильевича Киселева -- дяди Миши, как его тепло называют, проработавшего на
фабрике 40 лет, выпущено это мыло".
Теперь попробую объяснить, что меня побудило свести вместе две столь
несовместимые истории. В них косвенные, но весьма четкие портреты двух
руководящих деятелей. Председатель райисполкома товарищ Барышников ухитрился
превратить черт знает во что высокий порыв, душевное движение, возникшее у
молодых ребят. Использовал наш флаг, для того чтобы, говоря фигурально,
отлупить его древком хороших людей.
Директор московской парфюмерной фабрики "Свобода" товарищ Аратов,
напротив, даже из такой прозаической штуки, как мыло туалетное, сумел
сделать нечто поэтическое, доброе, человечное.
Товарища Аратова понять легко (хотя немногие почему-то догадываются
поступать в производственной текучке именно таким образом, как он). Но
гораздо важнее понять товарища Барышникова. Ведь, надо думать, и он зла не
желал, и он, давая свой поразительные указания насчет флага, видел перед
собой какую-то благую цель. Какую же? Может быть, он хотел дать понять
молодым и горячим плотникам, что не следует "лезть поперед батька в пекло" и
проявлять инициативу, где не просят. Это распространенное опасение: если,
кол, каждый начнет проявлять инициативу, бог знает что получится.
Есть она, безусловно есть -- некая бюрократическая логика. По-своему
стройная, круглая, непробиваемая. Как говорил у Шекспира Полоний, "в этом
сумасшествии есть своя система",
Вот приходит человек в автотранспортный трест и говорит, что не худо бы
изменить график движения автобусов. Он все продумал и подсчитал, он хочет
привести какие-то веские резоны. Но слушать его не станут. "Вы кто?" --
спросят. Он ответит просто "человек", или "товарищ Ефимов", или "инженер
маслозавода", или еще там как-нибудь. И в тресте искренне ужаснутся и
возмутятся: подумайте, какое нахальство! Если каждый начнет нам указывать!
Автобусы ходить перестанут...
Пожилая милая женщина стоит перед "каменным гостем" с контролерским
значком на пиджачке. Она краснеет и бледнеет и растерянно роется в сумочке:
"Только что у меня был билет, я брала, вот гражданин мне отрывал". И я --
тот самый гражданин, который отрывал билет, -- подтверждаю, и прочие соседи
подтверждают, что да, передавала пятачок и билет брала. А контролер
ужасается: "Если мы каждое свидетельство будем принимать во внимание, так
что же будет?"
Жена моего приятеля, харьковчанка, несколько лет назад нечаянно
задержавшись в Москве, вынуждена была посетить женскую консультацию в
столице. Ее почему-то не приняли, сказали, что это полагается делать
непременно в своем районе. Но, отказывая, медицинские начальники даже как
будто гневались: это что же, мол, будет, если каждый вдруг попрется к нам в
консультацию...
Да не пугайтесь, дорогие деятели. Ничего страшного не будет. И в
женскую консультацию, в частности, "попрется" безусловно не каждый, а только
женщины, да и то, очевидно, не все, а только беременные да кормящие матери.
И право голоса в любом деле, включая даже автобусное движение, имеет каждый.
Пусть не решающего голоса, а хоть совещательного, но безусловно имеет.
Ей-богу, миллионные толпы, узнав об этом, не станут брать приступом
начальника автотреста. Очевидно, придут только те, кому есть что сказать. И
пусть приходят. Не бойтесь. И вы, товарищ Барышников, не ужасайтесь тому,
довольно естественному, на мой взгляд, факту, что плотники в хорошую минуту
вывесили красный флаг над своей стройкой. И не дождались при этом
установленного табельного дня, и не спросили согласия райисполкома, и вашего
лично. Это совсем не значит, что каждый где попало начнет вывешивать флаги,
и тем более не значит, что, выйдя из-под контроля, начнут кроме красного
вывешивать еще и, скажем, андреевский флаг, как на крейсере "Варяг", или
австро-венгерский, или, не приведи господи, черный, пиратский флаг с острова
Сокровищ.
Но, успокаивая таким образом носителей бюрократической логики, так
страстно болеющих за дело, мы, со своей стороны, успокаиваться не должны.
Потому что логика эта жива и состоит, так сказать, на вооружении во
множестве наших присутственных мест. И сколько, думается мне, было погашено
добрых порывов железным сапогом этой железной логики. Пожалуйста, я вам
продемонстрирую, как это делается. Проще простого. Ведь и тому же товарищу
Аратову с фабрики "Свобода" можно было сказать благородным голосом
блюстителя общественных интересов: "Почему вдруг мыло "Дядя Миша"? Один, что
ли, у нас знатный труженик? Да это даже политически неправильно поднимать
одного товарища, не героя, не депутата, не лауреата. Это даже обидно для
остальных тружеников, столь же добросовестных, которых мы не сможем отметить
подобным образом. Что же будет, если каждому, кто хорошо поработал сорок
лет, посвящать туалетное мыло? Ведь это даже смешно!"
Вот и все. И не было бы мыла, за которым, свидетельствую, стояла
очередь в парфюмерном магазине на улице Горького. И не потому, что у него
какие-нибудь особенные туалетные свойства -- этого просто никто знать не
мог. Мы с удовольствием покупали это мыло, потому что оно ко всем своим
законным свойствам, стандартизованным тем самым "РТУ РСФСР 214-57", несло в
себе некий заряд теплоты, и радости, и братства, и благодарности, которые
невозможно не оценить. Вот
ведь в чем штука.
Бюрократическая логика принята нашими "мастерами делать из вина уксус".
Это точное выражение я услышал от одного умного парня, работника
комсомольского штаба на Украине. Он тоже мне кое-что рассказал об этой
логике. В прошлом году ребята решили в дни студенческих каникул кроме
целинных отрядов послать еще несколько студенческих групп на стройки
собственной области. Это было одобрено в разных инстанциях, воспето духовыми
оркестрами, увековечено в разных плакатах и обязательствах. В одном,
подаренном мне на память, даже было сказано, что каждый, кто едет на
стройку, обязан: "овладевать", "служить примером", "совершенствовать",
"неустанно повышать", "принимать участие", "воспитывать", снова
"овладевать", а с другой стороны, "проявлять нетерпимость к пьянству,
хулиганству, сквернословию, нетоварищескому отношению к женщине" и вообще ко
всему, что "мешает нам двигаться вперед".
И вот потенциальные носители всех этих совершенств -- кстати сказать,
без пяти минут инженеры -- прибыли на стройку и получили назначение
землекопами и подносчиками. Когда ребята законно разозлились и стали
требовать более осмысленную работу, на которой они могли бы принести
какую-то действительную пользу, в ход пошла та самая железобетонная логика:
что? Ручки боитесь испачкать? Трудовых мозолей чураетесь? А как Павка
Корчагин до крови сжимал лопату, строя узкоколейку?
Действительно, рыли руками, действительно, были кровавые мозоли. Но
ведь тут дело происходило в мирной южной области летом 1964 года, и на любой
из строек остро нужны были плотники, каменщики, монтажники -- люди, могущие
сделать вдесятеро больше человека с лопатой. Так что грош цена
железобетонной логике, которая, если присмотреться, и не логика вовсе, а
обыкновеннейшая демагогия. Просто испортили ребятам настроение, погасили
самый неподдельный запал, действительно, из настоящего вина сделали уксус.
Простите мне длинный перечень "историй из жизни", но просто зло берет и
хочется все помянуть. Так вот еще одна, последняя. В том же украинском
городе на гигантском машиностроительном заводе начали доброе дело. Решили
вывести из самых трудных цехов -- горячих и газовых -- всех женщин. Дело
было поставлено как следует. Установили график: кого, в какой срок, куда
перевести, какой профессии обучить, каким заработком компенсировать.
Облпрофсовет горячо поддержал, пресса откликнулась... И вот я знакомлюсь с
отчетом об исполнении графика, с этой убедительной поэзией цифр ("вывести по
плану 126 женщин, итого выведено -- 126, из них обучено другим профессиям --
99, ушло на пенсию -- 20, увол. по семейн. обет. -- 7"). Но мой печальный
жизненный опыт повелевает выяснить, а сколько за это время принято женщин в
те самые горячие цехи. Я не хочу ему поддаваться, но все-таки спрашиваю.
-- Сейчас посмотрим... -- следует спокойный ответ. -- Как же, приняты:
в литейную, например, сорок восемь женщин...
Что же это за дичь? Очковтирательство? Обман? Отнюдь нет, это все та же
железобетонная логика. Было указание "вывести" -- и вывели. Но указания "не
принимать" не было же. Вот и приняли. Теперь и выводить можно будет.
Нет, нам тесно жить на одной земле с мастерами, делать из хорошего вина
уксус и употреблять хороший строительный материал -- железобетон для
разрушительной логики.
ЛИТЕРАТУРА КАК ПРЕДМЕТ
Года полтора назад случай привел меня в литературный клуб знаменитого
Дворца пионеров на Ленинских горах. Там должен был выступать мой товарищ,
детский писатель, но он заболел, и пришлось мне по дружбе "подменять".
Тогда клуб только формировался. В зале собралось человек пятьдесят --
все старшеклассники. В большинстве народ остро думающий, увлекающийся, но в
чем-то и иронический, как положено шестнадцатилетним,
Одна девочка прочитала для начала умилительный рассказик про то, как
школьники пришли на практику в цех швейной фабрики и "как сияли наши глаза
радостным сознанием своего трудового вклада". "Немного усталые, но
счастливые расходились мы после того, как мастер с доброй усмешкой из-под
усов по-отечески сказал нам: "Молодцы вы, юная смена наша, помощники"..."
Все было вроде правильно: и практика на швей-фабрике -- прекрасное
дело, и суровый, но ласковый мастер, глаза которого смеялись, -- наверное,
отличный производственник. Но все-таки ощущалась легкая тошнота, неизменная
при встрече с фальшивкой. Видимо, все дело было в том, как написано.
Ребята, как молодые коршуны, кинулись на бедную сочинительницу. Они
говорили (если нужно точно: кричали), что так нельзя, что написано не по
жизни, не "от себя".
-- Написано, все как полагается, -- сказал один умный человек, ученик
седьмого класса.
-- Где, собственно, полагается?
-- В школе, -- последовал ответ (уже хором). -- Тут еще из нас надо
школу вышибить.
Эти страшные слова, сказанные -- повторяю -- хором, ни у кого из
пятидесяти учредителей клуба не вызвали возражений. Это было поразительно,
но ничего не поделаешь, было, "имело место", как любят выражаться бюрократы.
Я потом подружился с этими ребятами и стал постоянным участником
(руководителем -- это будет не точная формулировка) острого и
бескомпромиссного их клуба. И много еще раз приходили новички и неизменно
читали что-то стилистически похожее на ту "швейпромовскую идиллию". И каждый
раз, будучи дружно атакован критиками, новичок говорил:
-- Ну конечно, все было не так, но ведь это сочинение...
И, в конце концов, потрясенным голосом человека, столкнувшегося с
великим открытием и не смеющего в него поверить, переспрашивал:
-- Значит, писать как есть?
-- Писать как есть...
Естественно, пятнадцати -- шестнадцатилетние литераторы из Дворца
пионеров предпочитали для своих рассказов школьные сюжеты.
И вскоре у меня составилось довольно широкое и чрезвычайно грустное
представление о том, что такое в некоторых школах "литература как предмет".
На правах старшего меня иногда так и подмывало прекратить внезапно хлынувший
поток обличений, объяснить юным авторам, что их писания нетипичны или,
скажем, имеют очернительский характер. Но в зале клуба сидели десятки
слушателей, намного более компетентных, чем я, и мои возражения прозвучали
бы просто глупо. Авторы рассказов не состояли в Союзе писателей, не изучали
жизнь, выбирая светлые или же, напротив, теневые стороны... Они просто
учились в седьмых, восьмых, девятых классах и были сами собственными
героями, участниками (иногда жертвами) конфликтов, ими описанных. Оставалось
предположить, что и на самом деле что-то по-настоящему не ладно в самом
духе, в самом принципе преподавания литературы.
В моем рассказе "Второе апреля" один эпизод записан почти буквально со
слов участницы литературного клуба Наташи Кузнецовой. На уроке в восьмом
классе разбор горьковской "Песни о Буревестнике" был сделан вот таким
способом:
"Учительница. Запишите, ребята: гагары -- мещане, чайки --
интеллигенты, не знающие к кому примкнуть, волны -- народные массы, жаждущие
революции, гром и молния -- силы реакции и т. п."
Это кажется злым анекдотом, но, судя по всему, девочка просто
констатировала настоящую обстановку. И несколькими месяцами раньше, когда
Наташа еще даже не ходила в наш клуб, другая восьмиклассница, Аня
Загладышева, ученица другой школы, другого района, рассказала нечто
огорчительно похожее "по материалу". Вот ее рассказ, без малейшей правки и
сокращений:
"Перед восьмым марта нам задали написать сочинение о маме. Чтобы не
отклоняться от темы и облегчить себе работу, мы под диктовку учительницы
аккуратно записали в тетради следующее:
План к сочинению о маме:
1. Глаза. 2. Волосы. 3. Голос. 4. Руки. 5. Рост. 6. Где работает. 7.
Чем занимается дома. 8. Мое отношение к маме.
Итак, сначала глаза! Мамы дома не было, и я стала вспоминать, какие у
нее глаза. Наконец, начала: "У моей мамы есть глаза. Они большие, добрые,
ласковые". Цвет я забыла и оставила место. Следующее с красной строки --
волосы. Я вспомнила, что у моей мамы густые жесткие волосы, и она делает
укладку. И написала: "Мамины волосы всегда аккуратно причесаны. Изредка
непокорная прядка выбьется на лоб..."
Ну, голос -- это ерунда! Здесь вышло сразу: "У моей мамы приятный
ласковый голос. Я узнаю его из тысячи голосов".
Теперь руки. Хотела написать -- руки добрые, но добрыми уже были глаза,
и я позвонила Люде: "Здравствуй, какие у тебя руки получились?" Она, взяв с
меня слово, что не спишу, прочитала. Руки у нее получились "быстрыми,
ловкими", и в них "горела всякая работа". Я изменила порядок слов, и руки
были готовы.
Сколько в маме сантиметров, я не знала.
Шестой пункт самый легкий. Здесь я сразу написала: "Моя мама нигде не
работает". И стала придумывать, "чем занимается дома в свободное время". И
тут я вспомнила про сочинение моего младшего брата "Зимний вечер дома".
Изменив кое-что, я написала: "Часто в свободное время мама смотрит
интересные передачи по телевизору, читает увлекательные книги, играет с нами
в настольные игры".
О! Теперь "мое отношение к маме". Сразу вспомнилась подходящая фраза:
"Я хорошо отношусь к своей маме. Помогаю ей, стараюсь ее не огорчать".
Вот и кончено! Но получилось только на страничку, а надо на полторы --
две. И я написала вначале: "У меня есть мама", а в конце: "Я очень люблю
свою маму". Потом проверила, чтобы слово "мама" не повторялось в одной фразе
элементарных законов морали, равно обязательных для всех: и для рядовых, и
для ответственных.
Народные суды и профсоюзные организации рассматривают тысячи дел о
незаконном увольнении. Некоторые руководители без каких-либо оснований
увольняют или "перебрасывают на низовку" работников только потому, что они
как-то неугодны им. Одни из потерпевших молчат, повинуясь старинному
надежному правилу: "с сильным не борись", другие -- подают в суд и
возвращаются на работу, получив вознаграждение за вынужденный прогул (чаще
всего -- за государственный счет, куда реже -- из директорского кармана).
В. И. Ленин требовал больше внимания "к той будничной стороне
внутрифабричной, внутридеревенской, внутриполковой жизни, где всего больше
строится новое, где нужно всего больше внимания, огласки, общественной
критики...". Вот именно: огласка, общественная критика. Ведь далеко не все
случаи административной расправы с неугодными работниками выносятся на суд
общественности, служат предметом общего разговора, влекут наказание
виновных, вообще имеют последствия.
Мне пришлось однажды побывать на собрании рабочих -- строителей шахты в
Западной Украине.
Строители "всем миром навалились" на своего руководителя-начальника
стройуправления Шокина, грубияна и самоуправца. Тут при всем народе ему
напомнили многое: и "не рассуждай, выйди вон из кабинета", и "не хочешь
работать у меня -- увольняйся", и "мое слово -- закон", "мой штат"...
Неважно выглядел здесь, на рабочем собрании, всегда громкоголосый и
самоуверенный начальник. Но ведь такие "бенефисы" пока не очень часты...
А все начинается обычно с "невинных" проявлений барства, на которое мы
часто и внимания не обращаем.
Несколько лет назад был освобожден от должности и направлен в Москву на
учебу один из видных наших железнодорожных генералов. Он вел свою
"студенческую жизнь" в персональном салон-вагоне, в котором прибыл в Москву,
сопровождаемый помощником -- инженер-капитаном и двумя проводниками
(кухаркой и уборщицей).
Я спросил его: как он, в недавнем прошлом рабочий человек, паровозный
машинист, мог решиться на такое? Генерал пожал плечами:
-- А что? Раз положено...
Этот случай, конечно, выдающийся. Но вот такая бездумная уверенность
("мои люди, мне положено") встречается и сейчас совсем не редко.
Конечно, беда идет не от существования тех или других должностей, и
чистейшей демагогией было бы требование упразднить вообще секретарей,
шоферов легковых машин, помощников, консультантов, референтов и т. д. Тут
речь о другом -- о неправильном, мягко выражаясь, понимании некоторыми
руководителями своих прав. Надо точно определить нужный для дела круг
обязанностей каждого работника. Всегда свято уважать его достоинство -- вот
о чем идет речь.
Секретарь директора вовсе не обязан выполнять поручения директорской
супруги. Шофер фабрики вовсе не обязан возить своего начальника на рыбалку,
фотолаборант не должен проявлять и печатать снимки для семейного альбома
своего заведующего, а радиотехник -- чинить телевизор у начальниковых
знакомых.
И если сам начальник "не догадывается", что личный телевизор он, как и
любой другой гражданин, должен чинить в ателье, что проявлять фотопленку он
должен сам или с помощью фотоартели, принимающей подобные заказы, что на
рыбалку можно поехать на электричке или в такси (если уж он так любит
быструю езду), то ему необходимо об этом напомнить.
Право же, не стоит взрослым, ответственным вроде бы людям притворяться
наивными несмышленышами: "А что тут такого? Это же между своими,
по-товарищески..."
Понятие "свой человек" как-то плавно переходит у них в "мой человек". А
хозяйское чувство, как бы сказать, приобретает новый характер...
Посмотрите, как приезжает на подведомственные предприятия иной
начальник главка. Цеховые работники по многолюдности "хвоста" определяют
ранг гостя. А разве не легче вникнуть в дела, поговорить с людьми "без
парадной свиты"?
Многие даже собственные речи не готовят сами. Сегодня иной директор или
управляющий трестом полагает зазорным для себя такое занятие. Он это
поручает людям, состоящим "при нем".
Принято специальное постановление, ограничивающее "персональное
прикрепление" машин -- особый род автотранспорта, столь обременительный для
государства.
И дело тут не только в "персональных" машинах, но и в, "персональных"
шоферах. Пройдитесь и сегодня в разгар трудового дня по большому столичному
городу, загляните в межминистерские и межкомитетские тупики и закоулки, где
разрешена стоянка автомашин. Вы увидите: на мягких подушках автомобилей
сидят, а чаще лежат шоферы. Одни спят, подложив кепку под щеку, другие
читают, третьи беседуют с коллегами о политике...
Шофер метростроевского грузовичка, с которым мы как-то проезжали мимо
такой стоянки, назвал тамошних завсегдатаев;
-- Наши полубезработные.
К сожалению, это определение точно (не в смысле оклада -- оклад идет
полный, а в смысле работы). Разок съездит такой шофер с "хозяином", отвезет
его в министерство, разок съездит с его супругой в ателье мод, потом
привезет домой -- вот и весь рабочий день.
Безусловно, -- и об этом надо говорить сейчас -- в некоторых
учреждениях упразднение "персональных" машин вылилось в мероприятие чисто
формальное. Машина, считавшаяся прежде закрепленной за Петром Ивановичем,
теперь называется "разгонной", "дежурной", "оперативной", но ездит на ней
все тот же Петр Иванович.
Хорошо, что сейчас число "персональных" шоферов сокращается. Но это еще
не значит, что вопрос о "персональных" работниках вообще может быть снят с
повестки дня. Напротив, сегодня стоит повнимательнее приглядеться: не
слишком ли много у нас секретарей, помощников, референтов и т. п. И главное,
как понимаются их функции.
Очень любят некоторые ответственные работники иметь свой, так сказать
личный, штат. Ради этого подчас идут на прямой обман, на подлог, на любое
свинство.
В Т. мне рассказали весьма любопытные вещи. Управление городского
трамвая незаконно содержит для своего начальника "персонального" шофера,
который по ведомостям числится слесарем. Фабрика велосипедов, не желая
отставать от "больших", обзавелась вторым секретарем-машинисткой (ее приняли
на штатную должность браковщицы).
Расширение прав директоров -- дело, конечно, хорошее. Но думается, что
с этим, естественно, должно быть связано и расширение прав коллектива, его
общественных организаций. Общественность должна знать, как пользуются
директора своими широкими правами, и бороться с любым самоуправством и
превышением власти.
Н-ский металлургический завод прежде превосходно обходился без четырех
дополнительных секретарш. А едва расширили права -- попросил именно четырех,
словно нет у завода более острых производственных потребностей. Один крупный
московский завод пожелал иметь вместо семи секретарей-машинисток восемь,
вместо четырех секретарей дирекции -- пять, вместо одного помощника
директора -- двоих. Для престижа -- так и объяснили...
Важен, конечно, труд секретаря, но как где. Сколько у нас, так сказать,
"декоративных" секретарш, учрежденных потому, что главному инженеру не
хочется отстать от директора, а начальникам отделов -- от главного инженера.
Сколько таких штатных и сверхштатных девиц скучают в приемных, беседуют по
телефону с подружками, читают, выдвинув до половины ящик стола, роман
"Сержант милиции".
Суммы, которые тратятся на содержание таких, по сути бесполезных,
людей, велики. Но главный, самый тяжкий ущерб, наносимый практикой
персонального закрепления работников и начальническим самоуправством, не
материльный, а моральный. Именно безнаказанность некоторых самодуров создала
у многих рядовых людей неуверенность в своих правах, в незыблемости этих
прав, породила холуйство и барство.
Борьба за широкое развитие ленинских демократических принципов
невозможна без общественной активности. Только всеобщая непримиримость к
нарушениям самых насущных норм нашей жизни может изгнать все, что еще
осталось от уродств недавнего прошлого. Мы должны выступать против нарушений
морали в большом и малом, выступать в полную силу негодования -- с оглаской,
общественной критикой.
УКСУС ИЗ ВИНА
Для начала я просто расскажу две истории. Подлинные. Документированные,
как любят говорить бюрократы. Первая -- про красный флаг, вторая -- про мыло
туалетное. Притом, как ни странно, история про мыло -- патетическая, а про
флаг -- как раз наоборот. Но ознакомимся с документами.
Документ первый. Письмо в редакцию "Литературной газеты": "Дорогие
товарищи! К вам обращаемся мы, бригада плотников, работающая "на самых
дальних наших островах". Мы просим объяснить следующее:
В Курильске на возвышенности стоит старое заброшенное здание бывшей
японской метеостанции. И вот совсем недавно, месяц тому назад, это здание
решили реставрировать для цунами-станции. И работу поручили нашей бригаде.
При уборке комнаты мы нашли наше советское знамя, и мы решили водрузить
его на смотровой вышке (ведь это даже символично!). И вот на четырехметровой
рейке стало гордо развеваться знамя Союза Советских Социалистических
Республик.
Его было видно далеко окрест. Его видели рыбаки, которые добывают
"серебро" Тихого океана -- горбушу; его видели с палуб пароходов люди,
которые впервые ехали трудиться на наш суровый, таинственный, но благодатный
остров, и нам работалось легче, глядя, как ветерок треплет гордое знамя
мира!
Но вот сегодня наше настроение с самого утра испортил тов. Барышников
-- председатель райисполкома. Он приказал немедленно убрать знамя. Без
всякого энтузиазма мы залезли и срубили древко. А флаг мы сложили и
спрятали.
Конечно, мы не герои рейхстага, но все-таки думаем, что тов. Барышников
поступил совершенно неправильно.
Что тут предосудительного? Мы задали этот вопрос товарищам с "верху",
они говорят, что вывешивать флаги положено по праздникам.
С уважением Наумов, Ладошин, Шишкин, Юрич, Толмачев, Григорьев.
P.S. Оказывается, мы сделали чуть ли не преступление. Сегодня утром
старший мастер сказал: "Меня вызывал Барышников и велел разобраться с флагом
и наказать виновных". Разбора еще не было, но будет, и, наверное, накажут
кого-нибудь из нас. А за что?"
Документ второй. Красно-желтая обертка. Слева, как положено: "80%. Мыло
туалетное. Вес 100 г. Цена 30к, РТУ РСФСР 214-57". А справа вдруг: "Дядя
Миша" и посвящение, как на томике стихов: "В честь мастера Михаила
Васильевича Киселева -- дяди Миши, как его тепло называют, проработавшего на
фабрике 40 лет, выпущено это мыло".
Теперь попробую объяснить, что меня побудило свести вместе две столь
несовместимые истории. В них косвенные, но весьма четкие портреты двух
руководящих деятелей. Председатель райисполкома товарищ Барышников ухитрился
превратить черт знает во что высокий порыв, душевное движение, возникшее у
молодых ребят. Использовал наш флаг, для того чтобы, говоря фигурально,
отлупить его древком хороших людей.
Директор московской парфюмерной фабрики "Свобода" товарищ Аратов,
напротив, даже из такой прозаической штуки, как мыло туалетное, сумел
сделать нечто поэтическое, доброе, человечное.
Товарища Аратова понять легко (хотя немногие почему-то догадываются
поступать в производственной текучке именно таким образом, как он). Но
гораздо важнее понять товарища Барышникова. Ведь, надо думать, и он зла не
желал, и он, давая свой поразительные указания насчет флага, видел перед
собой какую-то благую цель. Какую же? Может быть, он хотел дать понять
молодым и горячим плотникам, что не следует "лезть поперед батька в пекло" и
проявлять инициативу, где не просят. Это распространенное опасение: если,
кол, каждый начнет проявлять инициативу, бог знает что получится.
Есть она, безусловно есть -- некая бюрократическая логика. По-своему
стройная, круглая, непробиваемая. Как говорил у Шекспира Полоний, "в этом
сумасшествии есть своя система",
Вот приходит человек в автотранспортный трест и говорит, что не худо бы
изменить график движения автобусов. Он все продумал и подсчитал, он хочет
привести какие-то веские резоны. Но слушать его не станут. "Вы кто?" --
спросят. Он ответит просто "человек", или "товарищ Ефимов", или "инженер
маслозавода", или еще там как-нибудь. И в тресте искренне ужаснутся и
возмутятся: подумайте, какое нахальство! Если каждый начнет нам указывать!
Автобусы ходить перестанут...
Пожилая милая женщина стоит перед "каменным гостем" с контролерским
значком на пиджачке. Она краснеет и бледнеет и растерянно роется в сумочке:
"Только что у меня был билет, я брала, вот гражданин мне отрывал". И я --
тот самый гражданин, который отрывал билет, -- подтверждаю, и прочие соседи
подтверждают, что да, передавала пятачок и билет брала. А контролер
ужасается: "Если мы каждое свидетельство будем принимать во внимание, так
что же будет?"
Жена моего приятеля, харьковчанка, несколько лет назад нечаянно
задержавшись в Москве, вынуждена была посетить женскую консультацию в
столице. Ее почему-то не приняли, сказали, что это полагается делать
непременно в своем районе. Но, отказывая, медицинские начальники даже как
будто гневались: это что же, мол, будет, если каждый вдруг попрется к нам в
консультацию...
Да не пугайтесь, дорогие деятели. Ничего страшного не будет. И в
женскую консультацию, в частности, "попрется" безусловно не каждый, а только
женщины, да и то, очевидно, не все, а только беременные да кормящие матери.
И право голоса в любом деле, включая даже автобусное движение, имеет каждый.
Пусть не решающего голоса, а хоть совещательного, но безусловно имеет.
Ей-богу, миллионные толпы, узнав об этом, не станут брать приступом
начальника автотреста. Очевидно, придут только те, кому есть что сказать. И
пусть приходят. Не бойтесь. И вы, товарищ Барышников, не ужасайтесь тому,
довольно естественному, на мой взгляд, факту, что плотники в хорошую минуту
вывесили красный флаг над своей стройкой. И не дождались при этом
установленного табельного дня, и не спросили согласия райисполкома, и вашего
лично. Это совсем не значит, что каждый где попало начнет вывешивать флаги,
и тем более не значит, что, выйдя из-под контроля, начнут кроме красного
вывешивать еще и, скажем, андреевский флаг, как на крейсере "Варяг", или
австро-венгерский, или, не приведи господи, черный, пиратский флаг с острова
Сокровищ.
Но, успокаивая таким образом носителей бюрократической логики, так
страстно болеющих за дело, мы, со своей стороны, успокаиваться не должны.
Потому что логика эта жива и состоит, так сказать, на вооружении во
множестве наших присутственных мест. И сколько, думается мне, было погашено
добрых порывов железным сапогом этой железной логики. Пожалуйста, я вам
продемонстрирую, как это делается. Проще простого. Ведь и тому же товарищу
Аратову с фабрики "Свобода" можно было сказать благородным голосом
блюстителя общественных интересов: "Почему вдруг мыло "Дядя Миша"? Один, что
ли, у нас знатный труженик? Да это даже политически неправильно поднимать
одного товарища, не героя, не депутата, не лауреата. Это даже обидно для
остальных тружеников, столь же добросовестных, которых мы не сможем отметить
подобным образом. Что же будет, если каждому, кто хорошо поработал сорок
лет, посвящать туалетное мыло? Ведь это даже смешно!"
Вот и все. И не было бы мыла, за которым, свидетельствую, стояла
очередь в парфюмерном магазине на улице Горького. И не потому, что у него
какие-нибудь особенные туалетные свойства -- этого просто никто знать не
мог. Мы с удовольствием покупали это мыло, потому что оно ко всем своим
законным свойствам, стандартизованным тем самым "РТУ РСФСР 214-57", несло в
себе некий заряд теплоты, и радости, и братства, и благодарности, которые
невозможно не оценить. Вот
ведь в чем штука.
Бюрократическая логика принята нашими "мастерами делать из вина уксус".
Это точное выражение я услышал от одного умного парня, работника
комсомольского штаба на Украине. Он тоже мне кое-что рассказал об этой
логике. В прошлом году ребята решили в дни студенческих каникул кроме
целинных отрядов послать еще несколько студенческих групп на стройки
собственной области. Это было одобрено в разных инстанциях, воспето духовыми
оркестрами, увековечено в разных плакатах и обязательствах. В одном,
подаренном мне на память, даже было сказано, что каждый, кто едет на
стройку, обязан: "овладевать", "служить примером", "совершенствовать",
"неустанно повышать", "принимать участие", "воспитывать", снова
"овладевать", а с другой стороны, "проявлять нетерпимость к пьянству,
хулиганству, сквернословию, нетоварищескому отношению к женщине" и вообще ко
всему, что "мешает нам двигаться вперед".
И вот потенциальные носители всех этих совершенств -- кстати сказать,
без пяти минут инженеры -- прибыли на стройку и получили назначение
землекопами и подносчиками. Когда ребята законно разозлились и стали
требовать более осмысленную работу, на которой они могли бы принести
какую-то действительную пользу, в ход пошла та самая железобетонная логика:
что? Ручки боитесь испачкать? Трудовых мозолей чураетесь? А как Павка
Корчагин до крови сжимал лопату, строя узкоколейку?
Действительно, рыли руками, действительно, были кровавые мозоли. Но
ведь тут дело происходило в мирной южной области летом 1964 года, и на любой
из строек остро нужны были плотники, каменщики, монтажники -- люди, могущие
сделать вдесятеро больше человека с лопатой. Так что грош цена
железобетонной логике, которая, если присмотреться, и не логика вовсе, а
обыкновеннейшая демагогия. Просто испортили ребятам настроение, погасили
самый неподдельный запал, действительно, из настоящего вина сделали уксус.
Простите мне длинный перечень "историй из жизни", но просто зло берет и
хочется все помянуть. Так вот еще одна, последняя. В том же украинском
городе на гигантском машиностроительном заводе начали доброе дело. Решили
вывести из самых трудных цехов -- горячих и газовых -- всех женщин. Дело
было поставлено как следует. Установили график: кого, в какой срок, куда
перевести, какой профессии обучить, каким заработком компенсировать.
Облпрофсовет горячо поддержал, пресса откликнулась... И вот я знакомлюсь с
отчетом об исполнении графика, с этой убедительной поэзией цифр ("вывести по
плану 126 женщин, итого выведено -- 126, из них обучено другим профессиям --
99, ушло на пенсию -- 20, увол. по семейн. обет. -- 7"). Но мой печальный
жизненный опыт повелевает выяснить, а сколько за это время принято женщин в
те самые горячие цехи. Я не хочу ему поддаваться, но все-таки спрашиваю.
-- Сейчас посмотрим... -- следует спокойный ответ. -- Как же, приняты:
в литейную, например, сорок восемь женщин...
Что же это за дичь? Очковтирательство? Обман? Отнюдь нет, это все та же
железобетонная логика. Было указание "вывести" -- и вывели. Но указания "не
принимать" не было же. Вот и приняли. Теперь и выводить можно будет.
Нет, нам тесно жить на одной земле с мастерами, делать из хорошего вина
уксус и употреблять хороший строительный материал -- железобетон для
разрушительной логики.
ЛИТЕРАТУРА КАК ПРЕДМЕТ
Года полтора назад случай привел меня в литературный клуб знаменитого
Дворца пионеров на Ленинских горах. Там должен был выступать мой товарищ,
детский писатель, но он заболел, и пришлось мне по дружбе "подменять".
Тогда клуб только формировался. В зале собралось человек пятьдесят --
все старшеклассники. В большинстве народ остро думающий, увлекающийся, но в
чем-то и иронический, как положено шестнадцатилетним,
Одна девочка прочитала для начала умилительный рассказик про то, как
школьники пришли на практику в цех швейной фабрики и "как сияли наши глаза
радостным сознанием своего трудового вклада". "Немного усталые, но
счастливые расходились мы после того, как мастер с доброй усмешкой из-под
усов по-отечески сказал нам: "Молодцы вы, юная смена наша, помощники"..."
Все было вроде правильно: и практика на швей-фабрике -- прекрасное
дело, и суровый, но ласковый мастер, глаза которого смеялись, -- наверное,
отличный производственник. Но все-таки ощущалась легкая тошнота, неизменная
при встрече с фальшивкой. Видимо, все дело было в том, как написано.
Ребята, как молодые коршуны, кинулись на бедную сочинительницу. Они
говорили (если нужно точно: кричали), что так нельзя, что написано не по
жизни, не "от себя".
-- Написано, все как полагается, -- сказал один умный человек, ученик
седьмого класса.
-- Где, собственно, полагается?
-- В школе, -- последовал ответ (уже хором). -- Тут еще из нас надо
школу вышибить.
Эти страшные слова, сказанные -- повторяю -- хором, ни у кого из
пятидесяти учредителей клуба не вызвали возражений. Это было поразительно,
но ничего не поделаешь, было, "имело место", как любят выражаться бюрократы.
Я потом подружился с этими ребятами и стал постоянным участником
(руководителем -- это будет не точная формулировка) острого и
бескомпромиссного их клуба. И много еще раз приходили новички и неизменно
читали что-то стилистически похожее на ту "швейпромовскую идиллию". И каждый
раз, будучи дружно атакован критиками, новичок говорил:
-- Ну конечно, все было не так, но ведь это сочинение...
И, в конце концов, потрясенным голосом человека, столкнувшегося с
великим открытием и не смеющего в него поверить, переспрашивал:
-- Значит, писать как есть?
-- Писать как есть...
Естественно, пятнадцати -- шестнадцатилетние литераторы из Дворца
пионеров предпочитали для своих рассказов школьные сюжеты.
И вскоре у меня составилось довольно широкое и чрезвычайно грустное
представление о том, что такое в некоторых школах "литература как предмет".
На правах старшего меня иногда так и подмывало прекратить внезапно хлынувший
поток обличений, объяснить юным авторам, что их писания нетипичны или,
скажем, имеют очернительский характер. Но в зале клуба сидели десятки
слушателей, намного более компетентных, чем я, и мои возражения прозвучали
бы просто глупо. Авторы рассказов не состояли в Союзе писателей, не изучали
жизнь, выбирая светлые или же, напротив, теневые стороны... Они просто
учились в седьмых, восьмых, девятых классах и были сами собственными
героями, участниками (иногда жертвами) конфликтов, ими описанных. Оставалось
предположить, что и на самом деле что-то по-настоящему не ладно в самом
духе, в самом принципе преподавания литературы.
В моем рассказе "Второе апреля" один эпизод записан почти буквально со
слов участницы литературного клуба Наташи Кузнецовой. На уроке в восьмом
классе разбор горьковской "Песни о Буревестнике" был сделан вот таким
способом:
"Учительница. Запишите, ребята: гагары -- мещане, чайки --
интеллигенты, не знающие к кому примкнуть, волны -- народные массы, жаждущие
революции, гром и молния -- силы реакции и т. п."
Это кажется злым анекдотом, но, судя по всему, девочка просто
констатировала настоящую обстановку. И несколькими месяцами раньше, когда
Наташа еще даже не ходила в наш клуб, другая восьмиклассница, Аня
Загладышева, ученица другой школы, другого района, рассказала нечто
огорчительно похожее "по материалу". Вот ее рассказ, без малейшей правки и
сокращений:
"Перед восьмым марта нам задали написать сочинение о маме. Чтобы не
отклоняться от темы и облегчить себе работу, мы под диктовку учительницы
аккуратно записали в тетради следующее:
План к сочинению о маме:
1. Глаза. 2. Волосы. 3. Голос. 4. Руки. 5. Рост. 6. Где работает. 7.
Чем занимается дома. 8. Мое отношение к маме.
Итак, сначала глаза! Мамы дома не было, и я стала вспоминать, какие у
нее глаза. Наконец, начала: "У моей мамы есть глаза. Они большие, добрые,
ласковые". Цвет я забыла и оставила место. Следующее с красной строки --
волосы. Я вспомнила, что у моей мамы густые жесткие волосы, и она делает
укладку. И написала: "Мамины волосы всегда аккуратно причесаны. Изредка
непокорная прядка выбьется на лоб..."
Ну, голос -- это ерунда! Здесь вышло сразу: "У моей мамы приятный
ласковый голос. Я узнаю его из тысячи голосов".
Теперь руки. Хотела написать -- руки добрые, но добрыми уже были глаза,
и я позвонила Люде: "Здравствуй, какие у тебя руки получились?" Она, взяв с
меня слово, что не спишу, прочитала. Руки у нее получились "быстрыми,
ловкими", и в них "горела всякая работа". Я изменила порядок слов, и руки
были готовы.
Сколько в маме сантиметров, я не знала.
Шестой пункт самый легкий. Здесь я сразу написала: "Моя мама нигде не
работает". И стала придумывать, "чем занимается дома в свободное время". И
тут я вспомнила про сочинение моего младшего брата "Зимний вечер дома".
Изменив кое-что, я написала: "Часто в свободное время мама смотрит
интересные передачи по телевизору, читает увлекательные книги, играет с нами
в настольные игры".
О! Теперь "мое отношение к маме". Сразу вспомнилась подходящая фраза:
"Я хорошо отношусь к своей маме. Помогаю ей, стараюсь ее не огорчать".
Вот и кончено! Но получилось только на страничку, а надо на полторы --
две. И я написала вначале: "У меня есть мама", а в конце: "Я очень люблю
свою маму". Потом проверила, чтобы слово "мама" не повторялось в одной фразе