Страница:
зав. отделом").
А одна умная девятиклассница печально и многоопытно сказала: "Так это
всюду так. Вот моя мама преподает в институте, так там после встреч со
студентами полагается расписываться в специальном журнале. Одна графа --
"Количество откровенных разговоров по душам", другая -- "Результат".
Я должен был сказать, что это выдумки, я должен был, наверно, защищать
нашу взрослую честь. Но я не мог, я знал, что это не выдумки. И, наконец,
типовой бланк был в руках у моих скептических собеседников.
Пусть простят мне видимую несобранность, разноперость, что ли, историй,
которые я здесь рассказывал. Мне кажется, в них есть одна общая черта, одна
общая беда: неуважение к человеку, юному и взрослому, да, любому... В юные
годы, а у кого время упущено, так и в зрелые лета, мы должны воспитывать
уважение к человеческой личности, к человеческим мыслям и чувствам. Когда,
учитывая работу народных дружин, мы радуемся "проценту снижения хулиганства
и нарушений", мы обязаны спросить себя и о другом. Ведь сколько раз
натыкаешься на бойкого пенсионера или розового мальчишку с красной повязкой,
звонко орущего на улице: "Эй, гражданин в шляпе, вы, тощий, куда вы прете на
красный свет?" или (это девушке): "Эй, вот вы, вы, намазанная, в брючках,
переоденьтесь, а то в штабе поговорим". Им не приходит в голову, что урон
тут в тысячу раз больше пользы. Их не учили уважать друг друга.
И начальник угольного комбината, вроде бы отличный мужик, крупный
инженер, при мне вдруг бросил на многолюдном совещании другому инженеру,
своему подчиненному:
-- А ты давай помолчи. Никому твое мнение не интересно.
Его тоже не учили уважать других людей. Хотя мог бы, голубчик, и сам
додуматься. Не маленький.
В одной уважаемой центральной газете, в "Красной звезде", рецензент
отдела искусства пишет о постановке "Пигмалиона", во время которой "в
наступившей тишине зрительного зала сначала раздался недоуменный (!) свист,
а потом чей-то звонкий голос задорно крикнул: "Матроса давай! В тельняшке!"
И что ж он об этом пишет, рецензент, фамилию которого я не могу не
назвать -- О.Баронов. А вот что он пишет: "Не будем оправдывать
невыдержанного крикуна, видимо мало искушенного в искусстве театра. А понять
его все-таки можно".
Нет, тов. Баронов, нельзя его понять. Опасно его понять. Вредно и
противно. Столкнувшись с явным неуважением к обществу или хотя бы одному
человеку, преступно говорить: ну что ж тут такого, это все-таки можно
понять. Довольно "недоуменного свиста", словесных пощечин, глумливых
резолюций, начертанных красными чернилами. Всякое неуважение к человеку --
за границами нормы. Давайте твердо условимся об этом.
И юных уважать обязательно. С самого детства. Уважать, доверять,
прислушиваться к мыслям, присматриваться к душевным движениям, радоваться,
видя в них самостоятельность и достоинство.
Могу дать, как говорят работники отделов кадров, компромат --
компрометирующий материал.
Речь пойдет о взаимоотношениях общественности и учреждений. Схема вроде
бы простая: общественность сигнализирует, учреждения реагируют,
общественность поднимает вопросы и ставит их, а учреждения... Боюсь, что тут
одним словом не скажешь. Разумеется, руководители наших учреждений все без
исключения хорошо отзываются об общественности. Только в художественных
произведениях, в пьесах отрицательные заведующие говорят (и то шепотом, в
сторону): "Ненавижу распоясавшуюся общественность, она мешает жить спокойно
и нарушать моральные нормы, а также государственную дисциплину..." В жизни,
кажется, так не говорят.
Но некоторые отдельные (честно говоря, этих "некоторых отдельных"
много) хозяйственные руководители представляют себе общественность как-то
упрощенно. Вот, скажем, встает общественник и говорит: "Общественность
недовольна деятельностью нашего водопроводчика Конона Семеновича, ибо все
время имеют место перебои с горячей водой". Сказано ясно, И ясно, как
реагировать.
Конечно, можно взять проблему и пошире: "Общественность ставит вопрос о
перенесении троллейбусной остановки с Рыночной площади на Заводскую". И тут
приятно пойти навстречу общественности (если сам лично ничего не имеешь
против). Но нельзя все сводить к малому. Общественность -- это еще когда
родители украшают в нерабочее время школьную новогоднюю елку, когда
домохозяйки добровольно выходят на воскресник по расчистке завалов
(созданных по вине дирекции) и еще когда они собирают металлолом.
Ссылка на общественность бывает полезна и в тех случаях, когда надо
произнести: "Разрешите, уважаемый Иван Иванович, от имени общественности
горячо приветствовать". Или когда самому не хочется что-нибудь допускать и
можно сказать вместо "я не допущу" "общественность не допустит", а вместо "я
желаю" -- "общественность требует"... Есть такие отдельные товарищи!
Попадаются. Сплошь и рядом...
Но давайте все-таки доберемся до сути затасканного слова. Кто есть
общественность? Общественность -- это люди, которые, не получая за хлопоты
специальной зарплаты, думают государственно и человечно о том, что станется
с целой Сибирью через двадцать лет и что станется через неделю с семилетним
мальчиком Витей, у которого бурно расстались родители. Они вмешиваются не
только в прискорбную деятельность водопроводчика Конона Семеновича, но и в
большие, действительно стратегические проблемы хозяйства и морали.
Я перелистываю подшивки газет за эти годы и с уважением думаю о своих
товарищах -- писателях и читателях, -- об умных, острых и сердечных людях,
"поднимавших вопросы". Но нельзя не думать и о том, что их усилия совсем
нередко завершались отписками "соответствующих ведомств", а иногда вообще
ничем.
А что сие значит? Сие значит, что людям, вмешивавшимся в большие,
государственного, всенародного значения дела по долгу совести, не сочли
нужным ответить люди, обязанные заниматься этими делами по долгу службы. Мне
кажется, теперь такое положение должно называться ЧП -- чрезвычайное
происшествие. И никак иначе.
Многим памятна статья писателя-сибиряка Сергея Залыгина "Земли, воды,
леса". Писатель потребовал глубокой разработки строительной стратегии
Сибири. Он высказал опасение, что геркулесовы проблемы его края решаются
плохо и односторонне. Что Министерство строительства электростанций, на
которое почему-то были возложены и функции охраны природных ресурсов района,
пренебрегало деловой критикой оппонентов, "не имеющих власти".
Писатель в этом споре знал все наперед и предчувствовал худое. Боясь,
что так и не докричится до "заинтересованных ведомств", он подписался всеми
своими титулами: "кандидат технических наук, член комиссии Сибирского
отделения Академии наук СССР по комплексному использованию и охране водных
ресурсов" т. д.
И что же? Страстные доводы возымели действие? Приняты? Опровергнуты?
Стали предметом острой дискуссии?
Да нет, ни то, ни другое, ни третье. Вообще не последовало никакого
ответа от этих самых "заинтересованных ведомств". Госплан СССР тогда не
ответил. Министерство строительства электростанций не ответило (а теперь оно
уже и называется иначе и министр там другой). Все течет, все меняется,
только положение дел что-то не меняется... Сколько было таких безответных
статей -- о крымском винограде и морской капусте Дальнего Востока, о
вертолетах-кранах для сибирских ЛЭП и преподавании литературы в школах всей
страны. Общественность поднимала вопросы, учреждения "спускали их в
песок"...
Боюсь, у некоторых товарищей уши, как звукоулавливатели ПВО, обращены
только вверх. А что говорят (или даже кричат) нижестоящие, они просто не
улавливают. Не слышат. Не приспособлены.
Так надо им сказать совершенно официально: общественность -- это не
снизу, это сверху. И доказать делом -- только делом, иначе не убедятся! --
что пренебрегать мнением общественности так же опасно, как пренебрегать
приказами своего министра. А в некоторых случаях даже опаснее. Новая система
контроля крута, но еще надо всегда "глядеть в корень", а то может повыситься
роль отписки.
Учреждения и ведомства готовы отвечать "молнией" по системе: заметка --
реакция -- ответ. Прямо как ракета: "Земля-воздух-земля". Но вот что они
отвечают?
Отписка -- это жанр могучий, как эпос, и изощренный, как персидская
миниатюра. Можно сказать набезобразившему директору: "Ты давай, Петр
Степаныч, поосторожнее будь с этими щелкоперами", а в редакцию
отрапортовать: "Товарищ Такой-то строго предупрежден..." Можно написать:
"Товарищ Сякой-то с работы снят" -- и назначить его, голубчика, в другой
трест, с некоторым повышением. Все можно.
Чего же мы добьемся, если просто превратим сегодняшних молчальников в
отписчиков? Ровным счетом ничего!
Отписка ничем не лучше молчания. По-моему, хуже, потому что она создает
видимость деятельности. Это чистой воды симуляция. Вот несколько строк из
письма читателя ленинградца И.Ф.Конкина:
"Меня очень взволновала напечатанная "Литературной газетой" заметка "В
защиту жены"... (Об исключительно трудных условиях работы учителей начальных
школ. -- И.3.) Статья была, большая статья в солидной газете. Ну, а дальше?
Не знаю, читает ли "Литературную газету" министр просвещения. Может быть,
секретарша или сотрудники не показали ее министру, как же иначе понимать его
неучастие в улучшении условий труда его подчиненных -- многих тысяч учителей
начальной школы?
Вероятно, кто-то из вас уже берет перо, чтобы написать мне, что в
"Литературной газете" за No... от такого-то числа был ответ... Так я
совершенно членораздельно хочу сказать, что ответа не было, если что-либо и
было напечатано, то определенно -- это отписка. Я живой свидетель того. Уже
прошло достаточно времени, а, как это говорится, "воз и ныне там".
В статье ленинградского писателя И.Меттера говорилось о серьезном
неблагополучии со всеобучем. Со дня ее опубликования в газете прошел год. Но
боль, негодование, деятельные раздумья писателя о людских судьбах (раздумья,
каких дай бог вашим штатным, платным инспекторам и инструкторам, товарищ
министр) не вызвали у министра просвещения РСФСР желания ответить газете. А
все же в таких случаях надо отвечать, товарищ министр! Даже если не хочется.
Это обязаны делать и министры!
Почти уже десять (десять!) лет назад писательница Серебровская написала
статью о "прочерках в метриках" -- о несовместимости понятия
"незаконнорожденный" с нашей совестью, с нашей моралью. Потом газета
получила тысячи написанных, что называется, кровью сердца писем. Люди
требовали немедленного устранения этой тягчайшей несправедливости. Тут был
уже не голос общественности, а вопль. Писательская газета снова и снова
возвращалась к этой проблеме: два раза в 1954 году, три раза в 1956-м, потом
еще в 1958-м, два раза в 1960-м и, наконец, снова в 1962-м, и в 1963-м, и
1964-м...
Ну и что же? А ничего! Ровно ничего. Не слышат! Хотя среди выступавших
на эту тему были всемирно известные С.Маршак, Д.Шостакович, И.Эренбург,
В.Каверин, профессор Г.Сперанский. А вот не пожелали их услышать -- и все...
Только сейчас в этом деле наметилось движение. В недрах юридического
ведомства уже решили эту проблему. Почему десять лет ушло на проблему,
которая -- хоть убейте -- не кажется мне такой уж исключительно сложной.
Бог весть, что мы успели за эти десять лет: построили атомоход,
запустили спутник, сфотографировали обратную сторону Луны, познакомились с
одиннадцатью космонавтами, посмотрели телепередачу с помощью спутника
"Молния-1". А вот договориться, что прочерки в метриках не нужны, как-то не
сумели. Не справились.
"Пять минут, пять минут, помиритесь те, кто в ссоре", -- сказано в
некоей инструкции-песне. Но тут как раз такое дело, что помириться
невозможно. Тут, напротив, надо ссориться. И насовсем.
"ПРИ ДЕЛЕ"
Однажды на шоссе у въезда в Феодосию я увидел громадный придорожный
щит:
"Смотрите кинофильмы в кинотеатрах". И конечно, подумалось: кто он,
автор этого маленького шедевра? Что его вдохновило? Может быть, боязнь, что
автопутники отправятся смотреть кинофильмы не в кинотеатры, а в какое-нибудь
другое место? В булочную? В баню? Вряд ли... Может быть, бессознательное
стремление оставить след, написать что-нибудь на чистой поверхности? Это уже
вероятнее: всяческие надписи и казенные афоризмы -- любимейший жанр дураков.
Но скорее всего тут другое. Некое должностное лицо лихорадочно искало
способа оправдать свое существование, изобразить деятельность. В самом деле,
ведь на такого рода широковещательные щиты, на рекламу ассигнуются деньги.
Работники чувствуют себя обязательными освоить "спущенные" им суммы. Но это
-- повод, а не причина.
Все эти чудовищные по своей бессмысленности красочные щиты, кричащие со
стен наших домов: "Пейте чай", "Мороженое вкусно, питательно", "Рыба --
вкусный, питательный продукт", -- это огромные деньги, плановым порядком
выбрасываемые на ветер.
Но я сейчас не о деньгах... По-моему, здесь самое опасное -это
вопиющее, торжествующее пустословие. Потому что пустые слова имеют свойство
размножаться почкованием.
Какие побуждения были у создателей спичечной этикетки "Охраняйте пчел
от отравления ядохимикатами"? Наверно, их обязали вести сельскохозяйственную
пропаганду, дали им деньги, установили сроки. Наверно, это дело показалось
им нудным и хлопотным. Но, как говорится, продукцию давать надо. И вот
выпустили в свет этикетку: нарисована пчела, написано "Охраняйте...". А как
все-таки охранять? Не сказано. Специалисты и так знают. Прочие так и не
узнают. Тогда на кой черт этикетка!
Люди, состоящие "при деле", занимаются пустословием для самооправдания.
...На собрание строителей приехал представитель из областного центра.
Говорили, что он толковый работник. Может быть, в самом деле. Но к этой
стройке он ни малейшего отношения не имел. И вообще в строительстве ничего
не смыслил. Почему же послали именно его, хотя среди областных руководителей
были люди, занимавшиеся стройкой, ночей из-за нее не спавшие? Не знаю.
Боюсь, что все решила утвердившаяся за ним репутация красноречивого оратора.
Но что это за товар -- красноречие как таковое?
Представителя водили по главному корпусу, возили на дальний участок, к
береговой насосной, показали квартал новой застройки. Целый поток вопросов,
просьб, требований обрушился на важного гостя. Шел пусковой период -- все
было страшно сложно и напряженно.
Вечером после работы -- собрание актива. Что же сказал представитель из
центра этим людям, только что вышедшим из боя, разгоряченным, измотанным
заботами?
Он сказал им, что надо неуклонно повышать темпы, что качество должно
быть отличным, что дело их чести -- высоко держать славную марку строителей,
что надо смелее внедрять прогрессивные методы труда и железобетон и что
очковтирательство преступно.
Он фонтанировал правильными словами, которые мгновенно улетучивались
бесследно, Он говорил вообще, безотносительно к чему бы то ни было.
Но нет, он был не дурак. Он был "свадебный генерал". Ему просто нечего
было сказать этим людям дела. И все-таки он говорил. Он считал себя
обязанным что-нибудь говорить.
В дурацком щите у дороги, и в пламенной речи "свадебного генерала", и в
спичечных поучениях есть нечто общее: пустота. Но эта пустота не пустота.
Она кое-что означает. Она существует взамен чего-то. Взамен настоящего,
честного разговора, взамен спора, взамен дела.
Оратор, о котором я говорил, пустословил из чувства самосохранения. Он
отлично понимал: оступись он во что-нибудь конкретное, хорошо известное
слушателям -- и все мгновенно прояснится и он предстанет перед аудиторией
голеньким. А так сходит. Пустое слово вроде бы как броня.
Известно выражение "честный болтун". Но болтун чаще бывает нечестный. В
деловой обстановке болтают чаще по расчету, чем по любви к ораторскому
искусству.
И еще одно. Любые, самые весомые слова можно выпотрошить и сделать
пустыми. С криком: "В человеке все должно быть прекрасно!" -- ханжи
бросаются шельмовать мальчиков в недостаточно широких брюках и мазать дегтем
девушек, предпочитающих летом открытый сарафан глухому платью.
Рабочим ребятам, шахтерам надоело жить в запущенном бараке, где в
комнатах дует из щелей и в умывальной нет воды. Они прижали заместителя
начальника стройки, отвечающего за быт. И что же он? Принял меры? Послал
плотников и водопроводчиков? Дал ребятам инструмент и материалы, чтоб они
устроили воскресник?
Нет, он произнес речь. Он обвинял молодежь в малодушии, отступлении
перед трудностями и, в конце концов, поставил под сомнение их патриотизм.
-- А каково было лучшим из лучших на целине? -- гремел он. -- А каково
было на фронте?
Этот мордастый бездельник, над которым не капало и не дуло, знал, чем
взять таких ребят. И они смутились:
-- Да что мы... Да мы ничего...
На целине, в необжитом краю, действительно тяжелее; на фронте были и не
такие переделки; в Антарктиде дует пострашнее, чем в общежитии. Но для чего
оратор "мобилизовал" все это? Чтоб прикрыться, чтоб не сделать дела. Очень
несложного в условиях благоустроенного Донбасса, просто положенного ему по
должности дела.
Но беда не только в чьей-то бездарности. Еще сильны обстоятельства,
неизбежно порождающие пустое слово.
Когда вчера райкомы посылали уполномоченными в колхозы даже заведующего
райздравом и управляющего госбанком, то чего же от них ждали? Что могли
посоветовать хлеборобам эти честные люди, ничего не смыслящие в сельском
хозяйстве? Что они могли им сказать, кроме какого-нибудь: "Смелей, усилий не
жалей"?
Недавно я был на Украине, на широко известной стройке большой химии. И
ее руководитель, один из самых уважаемых наших строителей, с горькой
усталостью говорил мне:
-- Обычная история. По плану надо сдать объект в третьем квартале. Но
совнархоз "спускает" свой план -- "оперативный", "волевой". Он предписывает
все сделать во втором квартале.
Это пустая бумажка. Строители это знают, и совнархоз это знает, и все
это знают. Выполнить "волевой" план невозможно ни при каких усилиях, потому
что оборудование все равно не привезут раньше третьего квартала.
Но возражения, экономические выкладки, доказательства, призывы к
совести не принимаются:
-- Ты брось эти настроения! Не расхолаживай людей!
Как будто пустые слова в самом деле кого-то мобилизуют, подталкивают,
поднимают, подогревают!
И вот честные люди, подчинись предписанию, произносят слова, которые
ничего не значат, вывешивают лозунги, в которые не верят. В результате:
тягчайший моральный ущерб, девальвация слова.
Да кстати, ущерб не только моральный, но и вполне материальный. В
каких-то более высоких инстанциях примут "второй квартал" уже всерьез. И в
третьем, чего доброго, уже зачислят объект в "действующие", дадут кому-то
наряд на его "готовую продукцию". И родится некий промышленный подпоручик
Киже, который "фигуры не имеет".
К сожалению, производители пустых слов могут -- и без всякой передержки
-- сослаться на примеры литературные. Майя Борисова правильно писала недавно
в "Литературной газете" о кошмаре табельных стихов, трескучих и
пустопорожних. В самом деле, в любую дату -- будь то День металлурга, День
космонавта или День железнодорожника, или 8 Марта -- в поэтическую рубрику
заглядываешь со страхом. И повинны тут не только окололитературные стрелки,
всякие никифоры ляписы ("Служил Гаврила металлургом, чугун Гаврила
отливал"). Тут нередко виноваты и известные, уважаемые наши поэты, мастера.
Такая "поэзия" -- страшная вещь. Она может, в конце концов,
скомпрометировать даже космос, не только что железнодорожников.
Откликаться -- высокий долг писателя. Но, безусловно, "откликаться"
надо только тогда, когда есть что сказать. И ни в каком другом случае!
Я как-то смотрел небольшой документальный фильм об уральских кузнецах.
Если бы прочесть дикторский текст глазами, наверное, он показался бы вполне
пристойным. Но в кино он звучал совершенно кощунственно. Потому что
происходившее на экране жестоко разоблачало пустоту трескучих фраз, которые
торжественно произносил диктор.
Люди на экране работали в труднейшем цехе, у жародышащих прессов. Их
лица были напряженны и прекрасны. А диктор болтал что-то вроде: "Трудовая
честь -- главное в жизни Ивана Ивановича". И было мучительно неловко, будто
и зрители были причастны к этому действу.
Вспомним ярость Маяковского, когда при нем какой-то фертик читал
рабочим "призывные" стихи:
Работать, работать, работать...
Отдых будет потом...
Знакомый инженер в некотором смущении пересказал мне свой разговор с
гостем, деловым человеком из Праги.
-- У вас повсюду так много надписей, -- осторожно заметил чех. -- Я, по
пражской привычке, читаю все. И, простите, часто не могу понять, для чего
они.
На той же стройке большой химии я познакомился с милым печальным
старичком. Он, собственно, уже несколько лет на пенсии. Но каждую весну его,
ради всего святого, умоляют поработать. Потому что он совершенно незаменим в
одном деле.
Дело это поразительно и фантастично. Оно сродни разве что ремеслу двух
героев Рабле, которые стерегли луну от волков. Этот старичок -- мастер
сочинять правдоподобные заявки.
Что сие значит? А вот что. Составление заявок по техснабжению на
будущий год должно быть закончено во втором квартале текущего. Позже их уже
не принимают. Тут порядок железный. Заявки должны быть абсолютно точными,
подкрепленными цифрами и чертежами. Чтоб лишний болтик не пролетел!
Но...
...Значительная часть проектов, по которым будет вестись стройка в
будущем году, еще даже не получена. Заказчик -- химкомбинат -- пока еще и
сам не знает, что там потребуется. Он это может узнать только в третьем
квартале. Не раньше.
А заявки надо сдать во втором. Не позже! Порядок, как я уже сказал,
железный. И -- выхода нет -- заявки сочиняются. Вот тут-то нужен человек с
опытом и фантазией, который мог бы придать этим пустым бумажкам видимость
подлинных. Чтоб он составлял их технически грамотно, без особых, бьющих в
глаза нелепостей. Ведь все будет дотошно проверяться "наверху" (хотя и там,
конечно, твердо знают, что это развесистая клюква, не могут не знать).
Старичок стесняется своего мастерства. Но ведь это единственный способ
спасти родную стройку. А он ее любит, он здесь проработал семнадцать лет.
Есть у нас учреждения, где пустые слова, так сказать, входят в правила
игры.
Как оно бывает... Едва на трибуну собрания забирается какой-нибудь
болтун, словно сотни выключателей разом щелкают. Люди -- опыт, увы, большой!
-- сразу определяют, чего ждать от оратора, и привычно отключаются,
перестают слушать, занимаются своими разговорами и размышлениями. Но почему
они не гонят пустобреха с трибуны? Притерпелись? Думают, так полагается?
Почему мы вообще терпим такое и не требуем сразу: говори дело или уходи?
Почему мы не спрашиваем по всей строгости за слово, сказанное и
напечатанное? Почему не докапываемся в каждом случае, что стоит за
пустословием, вместо чего оно?
Тут нужна нетерпимость! Тут нужна "травля негодного", о которой писал
Ленин. Необходимо воспитывать уважение к слову.
Объявлена беспощадная война очковтирателям -- виновникам подделок и
приписок. Так давайте условимся: очковтиратели и те, кто произносит и пишет,
кто вызывает к жизни и пускает в обращение слова с виду иногда весьма
правильные, но по сути пустые. К тому же за этими словами очень часто
прячутся глупость или безделье, ханжество, подлость, равнодушие к людям или
моральная спекуляция.
Пустота эта не пуста. Она вошла в обиход в те времена, когда пустыми
словами мостились непроезжие дороги и маскировались пропасти. XX съезд
вернул вес и силу многим дорогим для нас словам. И это одна из самых важных
примет времени.
На банковских билетах написано: "Обеспечиваются золотом, драгоценными
металлами и прочими активами..."
А слова... Каждое наше слово должно быть обеспечено мыслью и делом.
Иначе нельзя.
Сегодня побеждает здравый смысл. Будем же верны времени!
ЦЕНА СЛОВА
После опубликования статьи я получил великое множество писем...
Авторы их страстно ратуют за решительную непримиримость к болтовне,
прикрывающей бездумие, бесчувствие и безделье. Разрыв между словом и делом
нетерпим, говорят они. Мы все в ответе перед своей совестью за то, чтобы
каждое слово было настоящим.
Вот одно из писем:
"Дорогие товарищи! Я прочитала в "Литературной газете" статью
"Обеспечено мыслью и делом". Горячо желаю газете продолжать борьбу с
пустословием. Оно у нас всюду развелось в больших размерах и для некоторых
работников почти полностью заменяет какую-либо работу.
В конце августа в Ростове-на-Дону спешно собрали большую группу
учителей (городских) и предложили им немедленно выехать в районы области для
пропагандистской работы по сельскому хозяйству. Когда мы возразили, что не
все из нас видели, как "растет пшено", нам ответили, что это и не нужно, и
перед самым отъездом вручили заготовленный текст -- блестящий образец
громких слов, призывов и цифр, в которых мы, "лекторы", абсолютно ничего не
понимали. Поехать нас обязали, но выступать с данным нам текстом многие не
решились: стыдно было перед колхозниками. Мы заменили его, насколько смогли,
А одна умная девятиклассница печально и многоопытно сказала: "Так это
всюду так. Вот моя мама преподает в институте, так там после встреч со
студентами полагается расписываться в специальном журнале. Одна графа --
"Количество откровенных разговоров по душам", другая -- "Результат".
Я должен был сказать, что это выдумки, я должен был, наверно, защищать
нашу взрослую честь. Но я не мог, я знал, что это не выдумки. И, наконец,
типовой бланк был в руках у моих скептических собеседников.
Пусть простят мне видимую несобранность, разноперость, что ли, историй,
которые я здесь рассказывал. Мне кажется, в них есть одна общая черта, одна
общая беда: неуважение к человеку, юному и взрослому, да, любому... В юные
годы, а у кого время упущено, так и в зрелые лета, мы должны воспитывать
уважение к человеческой личности, к человеческим мыслям и чувствам. Когда,
учитывая работу народных дружин, мы радуемся "проценту снижения хулиганства
и нарушений", мы обязаны спросить себя и о другом. Ведь сколько раз
натыкаешься на бойкого пенсионера или розового мальчишку с красной повязкой,
звонко орущего на улице: "Эй, гражданин в шляпе, вы, тощий, куда вы прете на
красный свет?" или (это девушке): "Эй, вот вы, вы, намазанная, в брючках,
переоденьтесь, а то в штабе поговорим". Им не приходит в голову, что урон
тут в тысячу раз больше пользы. Их не учили уважать друг друга.
И начальник угольного комбината, вроде бы отличный мужик, крупный
инженер, при мне вдруг бросил на многолюдном совещании другому инженеру,
своему подчиненному:
-- А ты давай помолчи. Никому твое мнение не интересно.
Его тоже не учили уважать других людей. Хотя мог бы, голубчик, и сам
додуматься. Не маленький.
В одной уважаемой центральной газете, в "Красной звезде", рецензент
отдела искусства пишет о постановке "Пигмалиона", во время которой "в
наступившей тишине зрительного зала сначала раздался недоуменный (!) свист,
а потом чей-то звонкий голос задорно крикнул: "Матроса давай! В тельняшке!"
И что ж он об этом пишет, рецензент, фамилию которого я не могу не
назвать -- О.Баронов. А вот что он пишет: "Не будем оправдывать
невыдержанного крикуна, видимо мало искушенного в искусстве театра. А понять
его все-таки можно".
Нет, тов. Баронов, нельзя его понять. Опасно его понять. Вредно и
противно. Столкнувшись с явным неуважением к обществу или хотя бы одному
человеку, преступно говорить: ну что ж тут такого, это все-таки можно
понять. Довольно "недоуменного свиста", словесных пощечин, глумливых
резолюций, начертанных красными чернилами. Всякое неуважение к человеку --
за границами нормы. Давайте твердо условимся об этом.
И юных уважать обязательно. С самого детства. Уважать, доверять,
прислушиваться к мыслям, присматриваться к душевным движениям, радоваться,
видя в них самостоятельность и достоинство.
Могу дать, как говорят работники отделов кадров, компромат --
компрометирующий материал.
Речь пойдет о взаимоотношениях общественности и учреждений. Схема вроде
бы простая: общественность сигнализирует, учреждения реагируют,
общественность поднимает вопросы и ставит их, а учреждения... Боюсь, что тут
одним словом не скажешь. Разумеется, руководители наших учреждений все без
исключения хорошо отзываются об общественности. Только в художественных
произведениях, в пьесах отрицательные заведующие говорят (и то шепотом, в
сторону): "Ненавижу распоясавшуюся общественность, она мешает жить спокойно
и нарушать моральные нормы, а также государственную дисциплину..." В жизни,
кажется, так не говорят.
Но некоторые отдельные (честно говоря, этих "некоторых отдельных"
много) хозяйственные руководители представляют себе общественность как-то
упрощенно. Вот, скажем, встает общественник и говорит: "Общественность
недовольна деятельностью нашего водопроводчика Конона Семеновича, ибо все
время имеют место перебои с горячей водой". Сказано ясно, И ясно, как
реагировать.
Конечно, можно взять проблему и пошире: "Общественность ставит вопрос о
перенесении троллейбусной остановки с Рыночной площади на Заводскую". И тут
приятно пойти навстречу общественности (если сам лично ничего не имеешь
против). Но нельзя все сводить к малому. Общественность -- это еще когда
родители украшают в нерабочее время школьную новогоднюю елку, когда
домохозяйки добровольно выходят на воскресник по расчистке завалов
(созданных по вине дирекции) и еще когда они собирают металлолом.
Ссылка на общественность бывает полезна и в тех случаях, когда надо
произнести: "Разрешите, уважаемый Иван Иванович, от имени общественности
горячо приветствовать". Или когда самому не хочется что-нибудь допускать и
можно сказать вместо "я не допущу" "общественность не допустит", а вместо "я
желаю" -- "общественность требует"... Есть такие отдельные товарищи!
Попадаются. Сплошь и рядом...
Но давайте все-таки доберемся до сути затасканного слова. Кто есть
общественность? Общественность -- это люди, которые, не получая за хлопоты
специальной зарплаты, думают государственно и человечно о том, что станется
с целой Сибирью через двадцать лет и что станется через неделю с семилетним
мальчиком Витей, у которого бурно расстались родители. Они вмешиваются не
только в прискорбную деятельность водопроводчика Конона Семеновича, но и в
большие, действительно стратегические проблемы хозяйства и морали.
Я перелистываю подшивки газет за эти годы и с уважением думаю о своих
товарищах -- писателях и читателях, -- об умных, острых и сердечных людях,
"поднимавших вопросы". Но нельзя не думать и о том, что их усилия совсем
нередко завершались отписками "соответствующих ведомств", а иногда вообще
ничем.
А что сие значит? Сие значит, что людям, вмешивавшимся в большие,
государственного, всенародного значения дела по долгу совести, не сочли
нужным ответить люди, обязанные заниматься этими делами по долгу службы. Мне
кажется, теперь такое положение должно называться ЧП -- чрезвычайное
происшествие. И никак иначе.
Многим памятна статья писателя-сибиряка Сергея Залыгина "Земли, воды,
леса". Писатель потребовал глубокой разработки строительной стратегии
Сибири. Он высказал опасение, что геркулесовы проблемы его края решаются
плохо и односторонне. Что Министерство строительства электростанций, на
которое почему-то были возложены и функции охраны природных ресурсов района,
пренебрегало деловой критикой оппонентов, "не имеющих власти".
Писатель в этом споре знал все наперед и предчувствовал худое. Боясь,
что так и не докричится до "заинтересованных ведомств", он подписался всеми
своими титулами: "кандидат технических наук, член комиссии Сибирского
отделения Академии наук СССР по комплексному использованию и охране водных
ресурсов" т. д.
И что же? Страстные доводы возымели действие? Приняты? Опровергнуты?
Стали предметом острой дискуссии?
Да нет, ни то, ни другое, ни третье. Вообще не последовало никакого
ответа от этих самых "заинтересованных ведомств". Госплан СССР тогда не
ответил. Министерство строительства электростанций не ответило (а теперь оно
уже и называется иначе и министр там другой). Все течет, все меняется,
только положение дел что-то не меняется... Сколько было таких безответных
статей -- о крымском винограде и морской капусте Дальнего Востока, о
вертолетах-кранах для сибирских ЛЭП и преподавании литературы в школах всей
страны. Общественность поднимала вопросы, учреждения "спускали их в
песок"...
Боюсь, у некоторых товарищей уши, как звукоулавливатели ПВО, обращены
только вверх. А что говорят (или даже кричат) нижестоящие, они просто не
улавливают. Не слышат. Не приспособлены.
Так надо им сказать совершенно официально: общественность -- это не
снизу, это сверху. И доказать делом -- только делом, иначе не убедятся! --
что пренебрегать мнением общественности так же опасно, как пренебрегать
приказами своего министра. А в некоторых случаях даже опаснее. Новая система
контроля крута, но еще надо всегда "глядеть в корень", а то может повыситься
роль отписки.
Учреждения и ведомства готовы отвечать "молнией" по системе: заметка --
реакция -- ответ. Прямо как ракета: "Земля-воздух-земля". Но вот что они
отвечают?
Отписка -- это жанр могучий, как эпос, и изощренный, как персидская
миниатюра. Можно сказать набезобразившему директору: "Ты давай, Петр
Степаныч, поосторожнее будь с этими щелкоперами", а в редакцию
отрапортовать: "Товарищ Такой-то строго предупрежден..." Можно написать:
"Товарищ Сякой-то с работы снят" -- и назначить его, голубчика, в другой
трест, с некоторым повышением. Все можно.
Чего же мы добьемся, если просто превратим сегодняшних молчальников в
отписчиков? Ровным счетом ничего!
Отписка ничем не лучше молчания. По-моему, хуже, потому что она создает
видимость деятельности. Это чистой воды симуляция. Вот несколько строк из
письма читателя ленинградца И.Ф.Конкина:
"Меня очень взволновала напечатанная "Литературной газетой" заметка "В
защиту жены"... (Об исключительно трудных условиях работы учителей начальных
школ. -- И.3.) Статья была, большая статья в солидной газете. Ну, а дальше?
Не знаю, читает ли "Литературную газету" министр просвещения. Может быть,
секретарша или сотрудники не показали ее министру, как же иначе понимать его
неучастие в улучшении условий труда его подчиненных -- многих тысяч учителей
начальной школы?
Вероятно, кто-то из вас уже берет перо, чтобы написать мне, что в
"Литературной газете" за No... от такого-то числа был ответ... Так я
совершенно членораздельно хочу сказать, что ответа не было, если что-либо и
было напечатано, то определенно -- это отписка. Я живой свидетель того. Уже
прошло достаточно времени, а, как это говорится, "воз и ныне там".
В статье ленинградского писателя И.Меттера говорилось о серьезном
неблагополучии со всеобучем. Со дня ее опубликования в газете прошел год. Но
боль, негодование, деятельные раздумья писателя о людских судьбах (раздумья,
каких дай бог вашим штатным, платным инспекторам и инструкторам, товарищ
министр) не вызвали у министра просвещения РСФСР желания ответить газете. А
все же в таких случаях надо отвечать, товарищ министр! Даже если не хочется.
Это обязаны делать и министры!
Почти уже десять (десять!) лет назад писательница Серебровская написала
статью о "прочерках в метриках" -- о несовместимости понятия
"незаконнорожденный" с нашей совестью, с нашей моралью. Потом газета
получила тысячи написанных, что называется, кровью сердца писем. Люди
требовали немедленного устранения этой тягчайшей несправедливости. Тут был
уже не голос общественности, а вопль. Писательская газета снова и снова
возвращалась к этой проблеме: два раза в 1954 году, три раза в 1956-м, потом
еще в 1958-м, два раза в 1960-м и, наконец, снова в 1962-м, и в 1963-м, и
1964-м...
Ну и что же? А ничего! Ровно ничего. Не слышат! Хотя среди выступавших
на эту тему были всемирно известные С.Маршак, Д.Шостакович, И.Эренбург,
В.Каверин, профессор Г.Сперанский. А вот не пожелали их услышать -- и все...
Только сейчас в этом деле наметилось движение. В недрах юридического
ведомства уже решили эту проблему. Почему десять лет ушло на проблему,
которая -- хоть убейте -- не кажется мне такой уж исключительно сложной.
Бог весть, что мы успели за эти десять лет: построили атомоход,
запустили спутник, сфотографировали обратную сторону Луны, познакомились с
одиннадцатью космонавтами, посмотрели телепередачу с помощью спутника
"Молния-1". А вот договориться, что прочерки в метриках не нужны, как-то не
сумели. Не справились.
"Пять минут, пять минут, помиритесь те, кто в ссоре", -- сказано в
некоей инструкции-песне. Но тут как раз такое дело, что помириться
невозможно. Тут, напротив, надо ссориться. И насовсем.
"ПРИ ДЕЛЕ"
Однажды на шоссе у въезда в Феодосию я увидел громадный придорожный
щит:
"Смотрите кинофильмы в кинотеатрах". И конечно, подумалось: кто он,
автор этого маленького шедевра? Что его вдохновило? Может быть, боязнь, что
автопутники отправятся смотреть кинофильмы не в кинотеатры, а в какое-нибудь
другое место? В булочную? В баню? Вряд ли... Может быть, бессознательное
стремление оставить след, написать что-нибудь на чистой поверхности? Это уже
вероятнее: всяческие надписи и казенные афоризмы -- любимейший жанр дураков.
Но скорее всего тут другое. Некое должностное лицо лихорадочно искало
способа оправдать свое существование, изобразить деятельность. В самом деле,
ведь на такого рода широковещательные щиты, на рекламу ассигнуются деньги.
Работники чувствуют себя обязательными освоить "спущенные" им суммы. Но это
-- повод, а не причина.
Все эти чудовищные по своей бессмысленности красочные щиты, кричащие со
стен наших домов: "Пейте чай", "Мороженое вкусно, питательно", "Рыба --
вкусный, питательный продукт", -- это огромные деньги, плановым порядком
выбрасываемые на ветер.
Но я сейчас не о деньгах... По-моему, здесь самое опасное -это
вопиющее, торжествующее пустословие. Потому что пустые слова имеют свойство
размножаться почкованием.
Какие побуждения были у создателей спичечной этикетки "Охраняйте пчел
от отравления ядохимикатами"? Наверно, их обязали вести сельскохозяйственную
пропаганду, дали им деньги, установили сроки. Наверно, это дело показалось
им нудным и хлопотным. Но, как говорится, продукцию давать надо. И вот
выпустили в свет этикетку: нарисована пчела, написано "Охраняйте...". А как
все-таки охранять? Не сказано. Специалисты и так знают. Прочие так и не
узнают. Тогда на кой черт этикетка!
Люди, состоящие "при деле", занимаются пустословием для самооправдания.
...На собрание строителей приехал представитель из областного центра.
Говорили, что он толковый работник. Может быть, в самом деле. Но к этой
стройке он ни малейшего отношения не имел. И вообще в строительстве ничего
не смыслил. Почему же послали именно его, хотя среди областных руководителей
были люди, занимавшиеся стройкой, ночей из-за нее не спавшие? Не знаю.
Боюсь, что все решила утвердившаяся за ним репутация красноречивого оратора.
Но что это за товар -- красноречие как таковое?
Представителя водили по главному корпусу, возили на дальний участок, к
береговой насосной, показали квартал новой застройки. Целый поток вопросов,
просьб, требований обрушился на важного гостя. Шел пусковой период -- все
было страшно сложно и напряженно.
Вечером после работы -- собрание актива. Что же сказал представитель из
центра этим людям, только что вышедшим из боя, разгоряченным, измотанным
заботами?
Он сказал им, что надо неуклонно повышать темпы, что качество должно
быть отличным, что дело их чести -- высоко держать славную марку строителей,
что надо смелее внедрять прогрессивные методы труда и железобетон и что
очковтирательство преступно.
Он фонтанировал правильными словами, которые мгновенно улетучивались
бесследно, Он говорил вообще, безотносительно к чему бы то ни было.
Но нет, он был не дурак. Он был "свадебный генерал". Ему просто нечего
было сказать этим людям дела. И все-таки он говорил. Он считал себя
обязанным что-нибудь говорить.
В дурацком щите у дороги, и в пламенной речи "свадебного генерала", и в
спичечных поучениях есть нечто общее: пустота. Но эта пустота не пустота.
Она кое-что означает. Она существует взамен чего-то. Взамен настоящего,
честного разговора, взамен спора, взамен дела.
Оратор, о котором я говорил, пустословил из чувства самосохранения. Он
отлично понимал: оступись он во что-нибудь конкретное, хорошо известное
слушателям -- и все мгновенно прояснится и он предстанет перед аудиторией
голеньким. А так сходит. Пустое слово вроде бы как броня.
Известно выражение "честный болтун". Но болтун чаще бывает нечестный. В
деловой обстановке болтают чаще по расчету, чем по любви к ораторскому
искусству.
И еще одно. Любые, самые весомые слова можно выпотрошить и сделать
пустыми. С криком: "В человеке все должно быть прекрасно!" -- ханжи
бросаются шельмовать мальчиков в недостаточно широких брюках и мазать дегтем
девушек, предпочитающих летом открытый сарафан глухому платью.
Рабочим ребятам, шахтерам надоело жить в запущенном бараке, где в
комнатах дует из щелей и в умывальной нет воды. Они прижали заместителя
начальника стройки, отвечающего за быт. И что же он? Принял меры? Послал
плотников и водопроводчиков? Дал ребятам инструмент и материалы, чтоб они
устроили воскресник?
Нет, он произнес речь. Он обвинял молодежь в малодушии, отступлении
перед трудностями и, в конце концов, поставил под сомнение их патриотизм.
-- А каково было лучшим из лучших на целине? -- гремел он. -- А каково
было на фронте?
Этот мордастый бездельник, над которым не капало и не дуло, знал, чем
взять таких ребят. И они смутились:
-- Да что мы... Да мы ничего...
На целине, в необжитом краю, действительно тяжелее; на фронте были и не
такие переделки; в Антарктиде дует пострашнее, чем в общежитии. Но для чего
оратор "мобилизовал" все это? Чтоб прикрыться, чтоб не сделать дела. Очень
несложного в условиях благоустроенного Донбасса, просто положенного ему по
должности дела.
Но беда не только в чьей-то бездарности. Еще сильны обстоятельства,
неизбежно порождающие пустое слово.
Когда вчера райкомы посылали уполномоченными в колхозы даже заведующего
райздравом и управляющего госбанком, то чего же от них ждали? Что могли
посоветовать хлеборобам эти честные люди, ничего не смыслящие в сельском
хозяйстве? Что они могли им сказать, кроме какого-нибудь: "Смелей, усилий не
жалей"?
Недавно я был на Украине, на широко известной стройке большой химии. И
ее руководитель, один из самых уважаемых наших строителей, с горькой
усталостью говорил мне:
-- Обычная история. По плану надо сдать объект в третьем квартале. Но
совнархоз "спускает" свой план -- "оперативный", "волевой". Он предписывает
все сделать во втором квартале.
Это пустая бумажка. Строители это знают, и совнархоз это знает, и все
это знают. Выполнить "волевой" план невозможно ни при каких усилиях, потому
что оборудование все равно не привезут раньше третьего квартала.
Но возражения, экономические выкладки, доказательства, призывы к
совести не принимаются:
-- Ты брось эти настроения! Не расхолаживай людей!
Как будто пустые слова в самом деле кого-то мобилизуют, подталкивают,
поднимают, подогревают!
И вот честные люди, подчинись предписанию, произносят слова, которые
ничего не значат, вывешивают лозунги, в которые не верят. В результате:
тягчайший моральный ущерб, девальвация слова.
Да кстати, ущерб не только моральный, но и вполне материальный. В
каких-то более высоких инстанциях примут "второй квартал" уже всерьез. И в
третьем, чего доброго, уже зачислят объект в "действующие", дадут кому-то
наряд на его "готовую продукцию". И родится некий промышленный подпоручик
Киже, который "фигуры не имеет".
К сожалению, производители пустых слов могут -- и без всякой передержки
-- сослаться на примеры литературные. Майя Борисова правильно писала недавно
в "Литературной газете" о кошмаре табельных стихов, трескучих и
пустопорожних. В самом деле, в любую дату -- будь то День металлурга, День
космонавта или День железнодорожника, или 8 Марта -- в поэтическую рубрику
заглядываешь со страхом. И повинны тут не только окололитературные стрелки,
всякие никифоры ляписы ("Служил Гаврила металлургом, чугун Гаврила
отливал"). Тут нередко виноваты и известные, уважаемые наши поэты, мастера.
Такая "поэзия" -- страшная вещь. Она может, в конце концов,
скомпрометировать даже космос, не только что железнодорожников.
Откликаться -- высокий долг писателя. Но, безусловно, "откликаться"
надо только тогда, когда есть что сказать. И ни в каком другом случае!
Я как-то смотрел небольшой документальный фильм об уральских кузнецах.
Если бы прочесть дикторский текст глазами, наверное, он показался бы вполне
пристойным. Но в кино он звучал совершенно кощунственно. Потому что
происходившее на экране жестоко разоблачало пустоту трескучих фраз, которые
торжественно произносил диктор.
Люди на экране работали в труднейшем цехе, у жародышащих прессов. Их
лица были напряженны и прекрасны. А диктор болтал что-то вроде: "Трудовая
честь -- главное в жизни Ивана Ивановича". И было мучительно неловко, будто
и зрители были причастны к этому действу.
Вспомним ярость Маяковского, когда при нем какой-то фертик читал
рабочим "призывные" стихи:
Работать, работать, работать...
Отдых будет потом...
Знакомый инженер в некотором смущении пересказал мне свой разговор с
гостем, деловым человеком из Праги.
-- У вас повсюду так много надписей, -- осторожно заметил чех. -- Я, по
пражской привычке, читаю все. И, простите, часто не могу понять, для чего
они.
На той же стройке большой химии я познакомился с милым печальным
старичком. Он, собственно, уже несколько лет на пенсии. Но каждую весну его,
ради всего святого, умоляют поработать. Потому что он совершенно незаменим в
одном деле.
Дело это поразительно и фантастично. Оно сродни разве что ремеслу двух
героев Рабле, которые стерегли луну от волков. Этот старичок -- мастер
сочинять правдоподобные заявки.
Что сие значит? А вот что. Составление заявок по техснабжению на
будущий год должно быть закончено во втором квартале текущего. Позже их уже
не принимают. Тут порядок железный. Заявки должны быть абсолютно точными,
подкрепленными цифрами и чертежами. Чтоб лишний болтик не пролетел!
Но...
...Значительная часть проектов, по которым будет вестись стройка в
будущем году, еще даже не получена. Заказчик -- химкомбинат -- пока еще и
сам не знает, что там потребуется. Он это может узнать только в третьем
квартале. Не раньше.
А заявки надо сдать во втором. Не позже! Порядок, как я уже сказал,
железный. И -- выхода нет -- заявки сочиняются. Вот тут-то нужен человек с
опытом и фантазией, который мог бы придать этим пустым бумажкам видимость
подлинных. Чтоб он составлял их технически грамотно, без особых, бьющих в
глаза нелепостей. Ведь все будет дотошно проверяться "наверху" (хотя и там,
конечно, твердо знают, что это развесистая клюква, не могут не знать).
Старичок стесняется своего мастерства. Но ведь это единственный способ
спасти родную стройку. А он ее любит, он здесь проработал семнадцать лет.
Есть у нас учреждения, где пустые слова, так сказать, входят в правила
игры.
Как оно бывает... Едва на трибуну собрания забирается какой-нибудь
болтун, словно сотни выключателей разом щелкают. Люди -- опыт, увы, большой!
-- сразу определяют, чего ждать от оратора, и привычно отключаются,
перестают слушать, занимаются своими разговорами и размышлениями. Но почему
они не гонят пустобреха с трибуны? Притерпелись? Думают, так полагается?
Почему мы вообще терпим такое и не требуем сразу: говори дело или уходи?
Почему мы не спрашиваем по всей строгости за слово, сказанное и
напечатанное? Почему не докапываемся в каждом случае, что стоит за
пустословием, вместо чего оно?
Тут нужна нетерпимость! Тут нужна "травля негодного", о которой писал
Ленин. Необходимо воспитывать уважение к слову.
Объявлена беспощадная война очковтирателям -- виновникам подделок и
приписок. Так давайте условимся: очковтиратели и те, кто произносит и пишет,
кто вызывает к жизни и пускает в обращение слова с виду иногда весьма
правильные, но по сути пустые. К тому же за этими словами очень часто
прячутся глупость или безделье, ханжество, подлость, равнодушие к людям или
моральная спекуляция.
Пустота эта не пуста. Она вошла в обиход в те времена, когда пустыми
словами мостились непроезжие дороги и маскировались пропасти. XX съезд
вернул вес и силу многим дорогим для нас словам. И это одна из самых важных
примет времени.
На банковских билетах написано: "Обеспечиваются золотом, драгоценными
металлами и прочими активами..."
А слова... Каждое наше слово должно быть обеспечено мыслью и делом.
Иначе нельзя.
Сегодня побеждает здравый смысл. Будем же верны времени!
ЦЕНА СЛОВА
После опубликования статьи я получил великое множество писем...
Авторы их страстно ратуют за решительную непримиримость к болтовне,
прикрывающей бездумие, бесчувствие и безделье. Разрыв между словом и делом
нетерпим, говорят они. Мы все в ответе перед своей совестью за то, чтобы
каждое слово было настоящим.
Вот одно из писем:
"Дорогие товарищи! Я прочитала в "Литературной газете" статью
"Обеспечено мыслью и делом". Горячо желаю газете продолжать борьбу с
пустословием. Оно у нас всюду развелось в больших размерах и для некоторых
работников почти полностью заменяет какую-либо работу.
В конце августа в Ростове-на-Дону спешно собрали большую группу
учителей (городских) и предложили им немедленно выехать в районы области для
пропагандистской работы по сельскому хозяйству. Когда мы возразили, что не
все из нас видели, как "растет пшено", нам ответили, что это и не нужно, и
перед самым отъездом вручили заготовленный текст -- блестящий образец
громких слов, призывов и цифр, в которых мы, "лекторы", абсолютно ничего не
понимали. Поехать нас обязали, но выступать с данным нам текстом многие не
решились: стыдно было перед колхозниками. Мы заменили его, насколько смогли,