Зверев И. Второе апреля

ей от чего болеть...
Она вела этот разговор, а сама зорко поглядывала по сторонам и
указывала взмокшей от волнения Рае на разные упущения. Но потом, уже когда
прощались, она вдруг подмигнула парторгу и засмеялась, как молодая:
-- А вообще правильная дивчина! Можешь!
И Павленко, Александр Сергеич, прямо расплылся, прямо засиял. Будто он
сам родил Раю. И воспитал...
Отчасти это было правильно. Потому что парторг, которого Рая считала
злыднем и врагом, оказался просто диво какой мужик! (Хотя Петра он
почему-то, в самом деле, недолюбливал.)
Несмотря на давление крови, Александр Сергеич чуть ли не каждый день
приезжал на косогор и ободрял Раю. Чтоб не робела, чтоб держала хвост
пистолетом! Наверно, ему нравилось, что она такая молодая, несерьезная, а
работает откровенно, без филонства.
Да и вообще, если б не Павленко, все было бы уже не так.
В конце июля вышло постановление об укрупнении бригад. И Раю с
девочками хотели влить в шестую бригаду, к пожилым теткам, под начало к
суматошной и крикливой тете Насте.
Но Павленко не дал. Хотя постановление было не районное и даже не
областное, а из самой Москвы! Он ездил в райком и, говорят, поссорился с
товарищем Емченко. Потом поехал в обком. И все же как-то добился, что Раину
бригаду оставили, в порядке исключения, как комсомольско-молодежную...
Конечно, ему теперь приятно видеть, что вот такой у Раи урожай, такая
трудовая победа!

9

... Не знаю, кому как показался 1952 год, а для Раи он был прекрасным.
Во-первых, в тот год она стала Героем. Еще осенью в конторе подсчитали ее с
девочками урожай и ахнули: 102 центнера с гектара. По цифрам вышло, что она
подпадает под Указ и должна за такой исключительный урожай получить Золотую
Звезду.
И она получила. И понаехали корреспонденты. И все они спрашивали, как
Рая этого добилась и каковы ее личные планы. Она не могла ничего объяснить и
не имела никаких планов. Но корреспонденты не особенно огорчились по этому
поводу. Они пошли к более ответственным товарищам и все узнали. А некоторые
никуда не ходили, но тоже написали что положено.
Из газет Рая выяснила, что у нее большие личные планы, что она
готовится в Сельхозакадемию, собирается написать книгу о своем передовом
опыте и любит музыку Глинки.
А потом ее приняли в партию. Рая очень волновалась, что вот такая ей
оказана честь. Она сказала, как в брошюре, по которой готовилась: "Я буду
нести высоко и хранить в чистоте".
-- Правильно,-- сказал товарищ Емченко. -- Молодец, Раиса...
... Еще когда Раю наградили, в Гапоновку приезжал товарищ Шифман из
областной газеты "Вперед". И он сказал: поскольку их область соревнуется с
Донбассом, то надо Рае завязать производственную дружбу с кем-нибудь из
донецких передовиков. Потом он сам и подобрал для Раи такого передовика. На
предмет производственной дружбы. Он порекомендовал ей Ганну Ковердюк --
стахановку свекловичных полей.
Эта Ганна сразу прислала Рае письмо. Прекрасное возвышенное письмо. Рая
просто испугалась, что при своей слабой грамотешке не сможет на него
достойным образом ответить.
"Мы с тобой простые труженицы, озаренные сталинским солнцем".
Как хорошо, как великолепно! Рая бы так никогда в жизни не сумела. Но,
к счастью, приехал из области товарищ Шифман и привез ответное письмо, будто
бы Раино. Под заглавием: "Все думы мои о нашем соревновании". Тоже очень
красивое письмо. Конечно, кроме как о соревновании она думала и о Пете, и о
Клавке, которая в сто раз лучше ее, и о гаде Гомызько, который зажилил у
девчонок премию, и о чудной жакетке, которую надо бы купить к 7 ноября. Но,
в общем, так было даже лучше.
Приезжал из Киева художник Бордадын, рисовать Раин портрет.
Это был веселый, мордастый и пузатый дядька в вышитой сорочке. Он
срисовывал сомлевшую от неподвижности Раю, а сам говорил разные шутки и
подмигивал Клавке, и напевал веселую песенку:
"Он любуется ей то и знай, красотой этой ножки прелестной, когда юбки
волнующий край поднимает норд-вест так любезно".
Портрет получился плохой. Рая на нем вышла толстой и чересчур курносой.
И рука у нее была почему-то заложена за борт жакетки, как у маршала.
Рая горько плакала из-за своего портрета и доказывала Петру, что этот
художник безусловно, безусловно космополит. Но Петр резонно возражал, что
художник этот, Игнат Степанович, лауреат, автор какой-то знаменитой картины.
Так что космополитом он быть никак не может.
Через три месяца Рае прислал письмо какой-то киевский механик, который
видел ее портрет в картинной галерее и по нему заочно в нее влюбился. Тогда
Рая малость утешилась: может, и правда хороший портрет. Она ж в этом деле ни
грамма не разбирается...
Что же касается признаний в любви, то она уже не сильно им удивлялась.
Любовных писем Рая за это время получила штук двадцать пять.
Почему-то в большинстве от солдат, сержантов и старшин. Словно
сговорившись, они извещали ее, что влюбились с первого взгляда (притом не в
Раю лично, а в ее фотографию, помещенную в "Огоньке", или же в окружной
военной газете, или на плакате "Мастера социалистических полей"). Далее
некоторые писали, что скоро подходит срок демобилизации и в этой связи они
хотели бы связать свою судьбу с ее судьбою. И пусть она пишет ответ
немедленно, так как надо решать к 10 сентября, никак не позже.
Кроме писем на Раю посыпались разные подарки и премии. Она получила
трех чугунных лошадок от ЦК профсоюза, путевку в Сочи, в санаторий "Золотой
колос" от Садвинтреста, а от Министерства совхозов, по приказу самого
министра, ей дали пятнадцать тысяч рублей. Можете себе представить?
Пятнадцать тысяч! Целую неделю Рая придумывала, что она купит на эти деньги:
костюм Петру, и еще тенниску, и еще жакетки, плюшевые черные, себе и маме.
Шура-почтальонка, когда отдавала Рае под расписку эти страшные
деньжищи, была прямо зеленая от зависти и все старалась подковырнуть,
зацепить побольнее:
-- Небось все гнулись -- пупы рвали, а получать, так одной...
Она добилась своего: Рая сильно расстроилась и решила поделить деньги
на всех девочек в бригаде. Но Петр не велел этого делать. Сверху, сказал он,
виднее, кого награждать, а кого не награждать, и это даже глупо --
поправлять в таком деле министра.
Он в чем угодно мог убедить свою Раю! В чем только он хотел---она сразу
же с радостью убеждалась... Но тут почему-то вдруг не получилось.
-- Может, тебе, Петь, просто денег жалко? -- спросила она.
Нет, ему денег не жалко, все его потребности удовлетворены полностью.
Но он считает, что раздача денег будет большой нескромностью с ее стороны. И
выставлением себя...
И тут он уже убедил Раю. Ей вовсе не хотелось выставлять себя. А кроме
того, немножко жалко было расставаться с прекрасными мечтами о разных
покупках. Хотя на все пятнадцать тысяч у нее мечтаний не хватило: два
костюма, да тенниска, да две жакетки -- дай бог тысяч на пять...
... Однако ничего, все пятнадцать тысяч как-то пристроились. Помогли
дубовый буфет с зеркалом, радиола "Балтика" и невообразимой роскоши зимнее
пальто, сидевшее на Рае будто сшитое по мерке. Но две тысячи она, тайно от
Петра, все-таки отдала Маруське Лапшовой, беспутной матери-одиночке.
А выставляться все равно пришлось. Приглашали теперь Раю, из президиума
в президиум. Она слезами плакала и просила самого товарища Емченко --
первого секретаря, чтоб дали ей какую-нибудь другую нагрузку. Но раза четыре
в месяц все-таки приходилось выставляться... То районная конференция
ДОСАРМа, то областной слет молодых строителей, то всесоюзное совещание
новаторов рыбоконсервной промышленности.
Поначалу Рая старалась честно вникать в то, что говорили с трибуны
рыбаки или судоремонтники. И мучительно думала, что бы и ей здесь такого
сказать полезного или хоть годного на что-нибудь. Но скоро она отчаялась и
старалась только, чтоб не заснуть вдруг в президиуме, не опозориться перед
людьми.
Управляющий отделением Гомызько -- большой любитель хорового пения и
бессменный руководитель гапоновской самодеятельности -- тоже захотел
выставить Раю вперед. Он велел ей быть запевалой вместо Кати Сургановой.
-- Представляете, как это будет хорошо,-- сказал он.-- Выступает
совхозный хор, а запевала -- Герой соцтруда. Она, понимаете, и на работе
первая, она и петь мастерица!
Но тут уже Рая отказалась наотрез. Поскольку ее голос против Катиного
-- некудышный.

10

Хороший был год 1952-й. Но вообще-то как для кого. Для парторга
товарища Павленко, Александра Сергеевича, он был не таким уж хорошим.
У него вдруг обнаружился брат, который с 1941 года считался убитым.
Этот брат, оказывается, был в плену и в разных лагерях смерти. А после войны
он сидел в нашем лагере. Тут уже он совсем немного сидел, всего три года. И
его честь честью освободили и определили всего только "минус десять"
(значит, в десяти городах нельзя жить, а в каких-нибудь других--пожалуйста,
можно).
Конечно, такой родственник для парторга считался как политическое
пятно. И надо было писать заявление и давать самоотвод. Но с товарищем
Павленко все бы обошлось, если б он сам не полез на дыбы. Мало того, что он
по собственному желанию разыскал этого брата Константина и завязал с ним
связь, он еще позвал его к себе в Гапоновку и поселил, у всего коллектива на
виду, в своем доме.
-- Он мой брат. И он коммунист, хотя в настоящее время находится вне
рядов. И он будет жить тут,-- сказал Александр Сергеевич товарищу Емченко
таким голосом, как будто он еще был на своей прежней работе и мог давать
указания секретарям райкомов. -- Вот таким путем!
-- Но вы понимаете последствия? -- не обидевшись ничуть и даже грустно,
спросил товарищ Емченко.
-- Я понимаю последствия. Не маленький.
Райком освободил товарища Павленко от ответственной партийной работы. А
товарищ Емченко по своей личной симпатии к бывшему большому человеку
подобрал ему прекрасную работу -- заведующего молочным пунктом, или,
по-простонародному, "молочаркой".
И еще райком высказал мнение: не присылать в совхоз из центра нового
парторга, а рекомендовать местного товарища. А именно Усыченко Петра
Ивановича.
Это был не какой-нибудь случайный выбор. К этому моменту Петр уже стал
известным человеком. Конечно, не до такой степени, как Рая, но все-таки...
Все это вышло из-за его любимой стенгазеты "Больше виноматериалов
Родине". В Гапоновку случайно налетел инструктор из отдела печати обкома. И
его поразил тот факт, что в Гапоновке, совершенно без всяких на то указаний,
выходит ежедневная стенгазета, отражающая текущие события и (он просмотрел
штук тридцать номеров) не имеющая политических ошибок. Этот факт был
включен, в качестве положительного примера, в доклад секретаря обкома на
торжественном заседании 5 мая. Потом он перекочевал в республиканский журнал
"Пропагандист и агитатор". И наконец, был упомянут в московском сборнике
"Стенная печать -- острое оружие".
Товарищ Емченко вызвал Петра и сообщил ему, какое у райкома имеется
мнение. Петр густо покраснел и сказал:
-- Большое спасибо!
-- Погоди благодарить. Может, народ еще тебя не захочет,-- сказал
товарищ Емченко, но сразу же добродушно засмеялся. И Петр понял, что это
была просто шутка.
Невозможно описать Раино торжество и ликование. Вот какой человек
оказался ее Петя, хотя некоторые и сомневались! Как быстро он вырос! Какой
заимел авторитет! Теперь все станут слушать, что Петя будет говорить. А то
раньше только она слушала, а остальные не очень.

11

... Петр был благородный человек. И прежде чем вступить в официальные
отношения и принимать партийные дела и документы, он сам отправился к
Павленко, чтобы оказать ему напоследок уважение.
На крыльце маленького парторгова дома (Петр не станет сюда переходить,
пусть все остается по-прежнему) сидел тот самый брат Константин -- босой, в
гимнастерке и галифе второго срока -- и курил здоровенную самокрутку.
Петр знал, почему он в такую холодюгу не обувается. В одном лагере с
Константиновыми ступнями что-то сделали, и теперь они все время горят. А
когда он стоит босиком на холодном, то ему немного полегче-Новый парторг
вежливо поздоровался с этим Константином и спросил; дома ли в настоящее
время Александр Сергеевич. Тот мрачно кивнул и показал коричневым от махры
пальцем на дверь.
Петр попросил, чтоб товарищ Павленко не имел на него зла, и сказал, что
он со своей стороны тоже зла не помнит -- этих разных замечаний и
подковырок. И он очень рад, что Иван Федорович так хорошо устроил его на
молочарку. Петр и сам бы с большим удовольствием пошел на эту спокойную
должность, где всего только и делав что следить за персоналом, чтоб не
воровал молокопродукты. Ясно, она получше, чем такая нервная работа, как
партийная. Но, конечно, он, Петр, солдат, и как партия скажет, так он и
будет.
-- Ну при чем тут партия, -- недобродушно улыбнулся Павленко.-- Тут
товарищ Емченко скажет.
Такой шутке Петр, ясное дело, смеяться не стал.
-- Слушай, -- сказал Павленко очень сердечно, -- ты ведь неплохой
парень. Так пойми же: нельзя тебе на такой работе. Никак невозможно! И как
это они не понимают]
-- А по какой причине нельзя?
-- Это трудно объяснить. Я никогда не умел этого объяснить. А может, и
умел, но не хотели понимать. Вот не плохой человек, а нельзя... Тут особое
дело, тут какая-то химия получается...
-- Химия? -- спросил Петр не обиженно, а даже, пожалуй, сочувственно.
Он и в самом деле пожалел, что вот человек по-дурному стал на принцип.
Лишился большого звания, а потом и меньшего лишился и все равно рвется
что-то свое доказать. Как любил говорить бывший начальник Петра,
подполковник Лялин: "Ах, что же это такое получается, вся рота идет не в
ногу, один господин прапорщик идет в ногу".
-- Нет,-- сказал он.-- Все-таки на молочарке не плохо.
-- Мне молочарка -- плохо! Мне молочарка -- казнь! -- сказал вдруг
Павленко со страстью.-- Но у меня рука с контузии не действует, и на солнце
мне нельзя. Давление, будь оно проклято. Так что -- клин...

12

... Первого мая, во время демонстрации, Петр уже стоял на трибуне --
шатком фанерном сооружении, обтянутом новеньким кумачом. А мимо трибуны с
флагами, с разными плакатами, с портретами вождей и героев шли девчонки из
всех восьми бригад, и рабочие винзавода, и трактористы Ново-Гапоновской МТС,
и ребятишки из школы имени Павлика Морозова и из другой школы --
начальной... И Рая, глядя на трибуну, восторгалась своим Петей. Как он
стоит! Как поднимает руку и чуть-чуть шевелит ладонью в знак приветствия.
И первое собрание, где Петя председательствовал, тоже прошло
исключительно хорошо. Никто даже не заметил, как он сильно волновался, одна
Рая заметила. А так все было как положено! Петя стучал карандашом по графину
и говорил: "Есть, товарищи, предложение избрать президиум в составе семи
человек. Возражений нет? Слово для оглашения имеет товарищ Аринушкин". И
этот самый Аринушкин из мехмастерской встал со своего места и прочитал по
бумажке, исписанной Петиным почерком, фамилии семи товарищей. И среди этих
семи товарищей Раи уже не было, хотя раньше ее всегда как Героя выбирали в
президиум. Но она не обижалась: понимала, теперь Пете неудобно ее включать,
вроде как жену.
Потом он сказал хорошую речь и призвал виноградарей совхоза еще выше
поднять славу своей области -- этой Советской Шампани (которую он, впрочем,
называл "Советской Шампанией").
А еще Рае понравилось, что Петя на этом собрании сильно критиковал
управляющего вторым отделением Гомызько, с которым никто никогда не хотел
связываться. Со своего председательского места Петр заявил, что грубость и
самодурство товарища Гомызько не соответствует его высокому служебному
положению и высокому званию коммуниста. И все зааплодировали и закричали:
"Правильно!"
А после собрания Гомызько подошел к Петру и сказал:
-- Смотри, товарищ Усыченко! Я у тебя на свадьбе гулял, и твоя Рая была
за мной как за каменной стеной. Но раз ты ко мне с прынцыпом, то и я к тебе
буду с прынцыпом...
-- Дружба, товарищ Гомызько, дружбой, а служба службой, -- отрезал ему
в ответ Петр.
...По новой своей должности Петр стал вникать и в виноградные дела. В
каждом разговоре он старался выяснить: нельзя ли что-нибудь перестроить и
выполнить в более сжатые сроки.
Если ему говорили, что нельзя, он недоверчиво качал головой и просил:
"Все-таки подумайте еще, подсчитайте хорошенько свои резервы". Ему обещали,
чего ж не обещать?

13

Ох, вообще-то лучше совсем не иметь братьев. Честное слово. Вслед за
Павленко и у Клавки Кашлаковой случилась такая беда, просто ужасная. Ее Гену
забрали. Он поругался с управляющим отделением Гомызько -- очень известной в
совхозе сволочью, обозвал его фашистом и гадом и уехал совсем из Гапоновки.
А оказывается, с работы самовольно уходить запрещалось. Это было тогда
очень страшное преступление...
Клавка убивалась и кричала, что жить после такого случая не хочется. Но
Рая говорила, что тут просто вышла ошибка, и как только выяснится, какой
хороший парень Гена и еще фронтовик, орденоносец,-- его, конечно, отпустят.
Она пошла вместе с Клавкой к директору, чтоб та в горячке не ляпнула
что-нибудь лишнее.
Директор Федор Панфилыч очень чутко все выслушал и сказал, что он бы
всей душой... Но тут замешан Гомызько, а вы знаете, что это за фрукт. И дело
уже не в этом Кашлакове Геннадии, который сам по себе, наверно, хороший
человек... Но без подобных строгостей невозможно будет выполнить все и
создать изобилие. А потому -- священная беспощадность к единицам, ради
счастья миллионов. И ничего тут нельзя поделать, при всем желании...
Клавка в ответ на это накричала таких слов, что если бы директор был
злой человек, он мог бы засадить ее до скончания века и не так, как Гену. Но
он был незлой и сказал, чтоб Рая поскорей увела эту психическую и заперла
ее.
Наверно, все правильно. Но в данном случае "единицей" был Гена, и Рая
считала, что невозможно к нему быть беспощадным, даже ради счастья
миллионов. Она не заперла Клавку и повела ее, вздрагивающую и икающую от
рыданий, прямо к тете Мане, депутату Верховного Совета.
У тети Мани как раз была большая стирка. Перед чистеньким,
собственноручно побеленным ею до голубизны домиком стояли две деревянные
лохани. И тетя Маня со своей многодетной невесткой Тосей наперегонки
полоскали блузки, спидницы, мальчиковые, рубашонки и мужицкие кальсоны. В
здоровенном тазу, в котором раньше варили варенье сразу на всю зиму,
громоздилась целая груда белья.
-- Ох, лышенько,-- вздохнула тетя Маня, выслушав Раин рассказ (Клавка
ничего путем сказать не могла). -- Надо зараз ехать до товарища Емченки.
Она сурово сказала Тосе, чтоб та, упаси боже, не смела, пересинить, как
в прошлый раэ. А сыну Жорке, студенту, здоровенному дуролому, у которого
хватает совести все лето, все каникулы валяться в хате с книжкой, приказала
выводить "Победу" (тетя Маня получила ее на Сельхозвыставке тогда же, когда
Рая -- мотоцикл "ИЖ").
Они еще заехали в контору за Петром: пусть и он похлопочет. Но Петр
объяснил, что это неудобно, тем более Геннадий гулял у него на свадьбе, и
люди могут сказать: вот выпивал с ним, а теперь заступается. И это может
даже испортить дело.
Рая без особой радости подумала: вот какой Он, Петя, все может
предусмотреть. А Клавка презрительно хмыкнула. Ну да что с нее возьмешь, тем
более она так сильно расстроена.
-- Ничего, ничего, голубе! Поедешь! -- властно сказала Петру тетя Маня.
И он сразу без звука полез в машину... Товарищ Емченко, расспросив, по
какому случаю такая делегация, прежде всего обрушился на Петра:
-- Ты шо это, Усыченко? Ты, часом, не из баптистов?
-- Да нет,-- ответил тот, поежившись. -- Из православных християн.
-- Уж чересчур ты добрый: не виноват, не виноват. Вот с такими
невиноватыми мы план на десять процентов недобрали. И сидим теперь по
области на третьем месте. От заду.
Это было просто счастье, что Клавку уговорили читаться в машине, а то
бы она тут устроила...
С тетей Маней товарищ Емченко говорил совсем иначе, чем с Петром...
-- Вы поймите, Марья Прохоровна, как это нехорошо выглядит. Вам, как
государственному деятелю, надо объяснять народу смысл мероприятий, а не
выгораживать нарушителей.
Он внушительно посмотрел на старуху в коверкотвом жакете.
-- Вот тут еще один адвокат ко мне приходил, Павленко! Тоже за вашего
Кашлакова просил. Так я ему сказал прямо: лично бы вам лучше в такие дела не
лезть. Из-за вашего либеральства вы сейчас находитесь не на том высоком
месте, где находились, а у нас тут, на укреплении сельского хозяйства. И
вам; Марья Прохоровна, как депутату это тоже надо учесть.
-- Я, голубе, таких философий не понимаю,-- сварливо пробурчала она. --
Хлопец хороший, кровь проливал, как же мы его дадим засудить?
-- Ничего, суд разберется, -- сказал товарищ Емченко.-- Без вины у нас
не засудят.
Тетя Маня только покачала головой и вздохнула...
-- Дырабыр,-- сказала она, когда садились в машину.
-- Что? -- спросил расстроенный своей промашкой Петр.
-- А ничего, -- злобно сказала старуха.-- Дырабыр...

14

... Вечером Клавка пришла к Рае поплакаться. Тут же был и Петр.
Переживал: Сперва про себя переживал, а потом вслух попрекнул проклятых баб,
втравивших его в это дурацкое и позорное для партийного работника
адвокатство.
--Ты зверь! -- крикнула ему Клавка и, отпихнув Раю, державшую ее за
плечи, выбежала вон из дома.
Даже непонятно, как это вышло, но Рая вдруг тоже стала орать на него, и
плакать, и топать ногами:
-- Шо ж ты наговорил? Шо наговорил? Где ж твой стыд?
Петр печально сказал, что это с ее стороны неправильные, попреки,
непродуманные. И он -- если она хочет знать -- два раза вместе с директором
Федором Панфилычем ходил к Гомызьке, упрашивал как-нибудь все замять. И
Гомызько даже обозвал его оппортунистом, как Плеханова какого-нибудь.
-- Ну и что? -- ответила она (уже тихо, но без малейшего сочувствия).
-- Я тоже таких добрых не признаю. Которые добрые, пока это за бесплатно. А
когда им надо что-нибудь от себя оторвать или свой палец заместо чужой
головы подставить -- так их добрости уже нет...
Тут Петр совсем расстроился. И сказал, что она ошибается, есть его
добрость, никуда она не девалась. Вот он возьмет и напишет этому Генке самую
хорошую характеристику...
И он составил такую характеристику. Но директор не подписал. Сказал:
мне нельзя, я теперь и так штрафник. Рабочком Сальников тоже не подписал. А
Гену засудили. Дали ему три года. И это еще по-божески дали, не столько,
сколько могли. Говорят, повлияло письмо, которое послала судье тетя Маня --
лично от себя как депутат.

15

Когда шел этот суд, Раи в Гапоновке не было. Ее как раз в это время
повезли в Донбасс. С областной делегацией по проверке соревнования.
Небольшая такая делегация -- товарищ Шумаков из обкома, товарищ Емченко,
один передовой крановщик из порта -- старичок Юрий Фролыч, Рая. И еще
товарищ Шифман из областной газеты, вроде как сопровождающий.
Это была дивная поездка. Они приезжали в разные города и села. И их
повсюду прекрасно принимали и угощали за длинными столами. Просто как в
кинофильмах из колхозной жизни!
Но самое большое впечатление на Раю произвела шахта. Их привезли, в
какой-то небольшой, запыленный, очень некрасивый поселок, посреди которого
высилась черная двугорбая гора, а возле нее железная башня с колесами
наверху. Рая поглядела на эту гору и удивилась вслух: сколько же тут угля
нарыли! В то время как, скажем, в Гапоновке с углем дело обстоит очень
плохо. И даже лично она, Рая, когда совеем нечем было подтопить, несколько
раз воровала ведерком уголь во дворе винзавода.
Здоровенный кучерявый парень, передовой шахтер Костя Сергиевский,
который был назначен сопровождать делегацию, очень смеялся, когда Рая
сказала про черную гору.
-- Не-е-ет,-- сказал он.-- Это не уголь. Это как раз наоборот: порода!
И товарищ Шифман сильно обрадовался такому повороту дел. И записал в
свой блокнот, что, мол, это такой край, край богатырей, умеющих отличать
черное золото от пустой породы. (Впоследствии он вставил эти слова в свою
статью.)
Потом красивая полная женщина-инженер повела Раю в одноэтажный желтый
домик, где гремела вода, а в шкафчиках вдоль стен висели брезентовые,
тяжелые даже на взгляд куртки и стояли огромные резиновые сапоги, измазанные
глиной.
Она велела Рае раздеться совсем и надеть солдатское белое белье --
кальсоны и рубашку с костяными пуговицами. А потом еще телогрейку и ватные
штаны. А уж в конце вот такую брезентовую куртку, только совсем новенькую,
желтую...
Подходящих сапог не нашлось, и инженерша выпросила у банщицы две пары
портянок для гостьи, чтоб нога в сапоге не очень вихляла. Потом дала ей
лампочку с тяжелым железным туловищем и маленькой стеклянной головкой:
повернешь головку -- загорается.
Рая посмотрела на себя в зеркало: смешная важная толстуха, точно как на
той проклятой картине художника Бордадына... А инженерша обняла ее за плечи,
покружила по комнате и пропела:

Я шахтарочка сама,
Звуть мэнэ Маруся.
В мэнэ черных брив нэма,
А я не журюся.

Они прошли через большущий двор, заваленный бревнами и какими-то
железными штуками. Там ждали их мужики, тоже нарядившиеся по-шахтерски. А