Страница:
---------------------------------------------------------------
Советский писатель. Москва 1968
OCR, spellcheck: Марк Блау (http://heblit.al.ru), Jan 2005
---------------------------------------------------------------
Писатель Илья Зверев умер, когда ему не исполнилось и сорока лет.
Произведения его исследуют широкие пласты жизни нашего общества пятидесятых
и первой половины шестидесятых годов.
В повестях "Она и он", "Романтика для взрослых", в многочисленных
рассказах, в публицистических очерках писатель рассказывает о людях разных
судеб и профессий. Его герои -- крестьяне; шахтеры, школьники. Но о чем бы
ни шел разговор, он всегда одинаково важен и интересен читателю: это
разговор о мужестве и доброте.
Прекрасное качество пера Ильи Зверева -- отсутствие какой бы то ни было
назидательности, скучного поучительства. Писатель пишет интересно,
увлекательно и весело.
Собранные воедино произведения, публиковавшиеся прежде в разных книгах,
позволяют читателю с особенной полнотой ощутить своеобразие творчества Ильи
Зверева.
ВСЕМ ЛЕТЕТЬ В КОСМОС
Его лицо казалось собранным из крупных блоков, не очень тщательно
пригнанных друг к другу (так бывает при скоростном строительстве: округлый
девичий лоб из одного комплекта, мясистые щеки бурбона -- из другого,
толстый нос добряка -- из третьего). Когда Фролова спрашивали: "Как дела?"
-- он отвечал: "Нормально". Так оно в общем-то и было.
И вдруг случилось нечто выдающееся. В пятьдесят седьмом году, в октябре
месяце, четвертого числа. Во время ночного дежурства на радиостанции он
поймал сигнал спутника Земли. Знаменитое и прославленное "бип-бип-бип".
Он пришел в волнение и телеграфировал в Академию наук, а также, по
субординации, в штаб военного округа. Но во всем городке, затерянном среди
Курильских сопок, только сын Славка в полной мере оценил эту великую удачу.
-- Ты, папа, вписал свое имя в историю, -- сказал он. -- Как тот матрос
Колумба, который крикнул: "Земля!"
Уже это само по себе было немалой наградой. Потому что только неделю
назад тот же Славка спросил его кисло:
-- Пап, почему ты такой старый, а все только старший лейтенант? А дядя
Юра Мартыщенко молодой и уже капитан?
Фролов тогда не уклонился, ответил:
-- Ты, Вячеслав, подойди с другой стороны. Может, мне по всему было бы
положено быть сержантом сверхсрочной службы, самое большее старшиной, а я
вот офицер, старший лейтенант. (Это "по всему" означало: по талантам, по
образованию, по чему угодно. Он на переоценивал себя, нет...)
И вот такое событие! Через три недели бандероль из Москвы.
"Многоуважаемый Савелий Павлович! Президиум Академии наук СССР
благодарит Вас за сообщение. Рады поздравить Вас: Вы были в числе первых
радистов, принявших сигнал первого советского искусственного
спутника Земли. Желаем дальнейших успехов. С уважением главный ученый
секретарь АН СССР академик А.В.Топчиев".
И еще в бандероли был значок. Маленький, черный шестиугольник с земным
шаром посредине и прочерченной серебром орбитой спутника. МГГ -- было
вычеканено в нижнем правом уголке -- Международный Геофизический Год.
Савелий устроил небольшой домашний праздник. Взбудораженные девчонки
Майя и Эльза ходили по квартире с самодельным плакатом, на котором было
написано: "Ура!" -- и кричали: "Все -- в космос!" И ему было приятно, И он,
против обыкновения, не разъяснил дочкам, что лозунг их глупый и, конечно, не
всем лететь в космос, а только отдельным, специально для этой цели
отобранным товарищам.
События нарастали. Старший лейтенант Бейлинсон, сотрудничавший в
газетах, написал о Фролове заметку. Она была напечатана в военной газете под
заголовком: "Академия благодарит офицера".
Это был звездный час Савелия Фролова.
-- Ей-богу, он малость тронулся от радости, -- добродушно жаловался Юра
Мартыщенко. Тот самый капитан Мартыщенко, молодой победитель и удачник, чью
дружбу с Фроловым никто не мог объяснить (некоторые; правда, видели тут те
же причины, какие заставляют красавиц выбирать себе в подруги самых
безнадежных дурнушек).
-- Очнись, дядя Савелий, -- говорил Юра. -- Такие письма академия
тысячами рассылает. Из вежливости. Они, академики, люди образованные, они
считают неудобным не ответить, если кто к ним обратился. Видишь, тут даже не
подпись, а печатка такая приложена. И потом значок... Даже самая
обыкновенная медаль "За боевые заслуги", которая у всех есть, и та, кажется,
имеет на закрутке номер. А тут, видишь, голая пупочка, без всякого номера.
Так что успокойся и приходи забивать козла, а то с Валькой я проигрываю.
Но Савелий ему не поверил. Неделю ходил задумчивый. Потом вынул из
чемодана старый женин ридикюль, в котором хранились разные документы и
большая пачка законсервированных облигаций. Отобрал самую ветхую, потертую
на сгибах справку: "Дана сия Фролову Саве в том, что он окончил 8-й класс
"Б" Воропановской С. Ш. и при отличном поведении проявил следующие
успехи..."
Почему это называлось успехами, понять было трудно: почти во всех
графах, кроме "черчения", у него стояло "пос", "посредственно" (была тогда
такая отметка, по-нынешнему тройка).
На другой день он подал заявление и документы в вечернюю школу.
Что-то в нем изменилось. Он с прежней неукоснительной аккуратностью
справлял службу на радиостанции. По-прежнему робел перед начальством и еще
больше перед подчиненными. Но смятение в его душе не проходило, оно даже
почему-то усиливалось.
-- Ты что, Сава? -- спрашивала Марксина.
-- Ничего, -- отвечал он. -- Все нормально.
Однажды на вечеринке у Савельева начальника майора Щукина загорелся
спор, .
-- Бывает человек-творец, а бывает человек-исполнитель, -- сказал
старший лейтенант Бейлинсон, сотрудничавший в газетах. --
Человек-исполнитель без мечты, без поступков.
-- Человек-исполнитель никогда бы не вылез из обезьяньего состояния, --
сказал мрачный майор Щукин. -- И мы бы сегодня качались на пальмах.
-- А я иначе делю человечество, -- засмеялся Юра Мартыщенко. -- Есть
люди отличные, хорошие и плохие. Отличные -- это те, кто относится ко мне
отлично, хорошие -- кто хорошо, и плохие -- кто плохо. Вот Савелий,
например, отличный человек.
Фролова этот разговор глубоко задел. Хотя говорили вовсе не о нем, а
вообще, с философской точки зрения. Раньше, надо сказать, он к таким
разговорам относился спокойно. Вот в прошлом году полковник Онипко сказал
про него: "Фрол -- надежный, где поставишь, там и стоять будет". И Савелий
тогда без всякой горечи подумал: "Да, я надежный, я буду стоять, где
поставят. Но от этого Советскому Союзу что? Вред или польза? Польза! Так о
чем говорить?"
А сейчас вот расстроился... Он проводил жену до дому (они жили через
три барака от Щукина), а сам пошел бродить по городку. Он шел, спотыкаясь о
камни, которые набросал здесь вулкан (все эти сопки со срезанными верхушками
были когда-то вулканами, дышали жаром, плевались лавой и камнями). Он шел,
прислушиваясь к дальнему грому океана, и разговаривал сам с собою.
"Без мечты, без поступков". Конечно, это вполне можно сказать про него.
И деликатный Юра, как настоящий друг, почувствовал и отвел разговор в
сторону, чтоб он не догадался.
Мечты... Какие у него были в жизни мечты? В тридцатом году, когда был
голод, он мечтал сделаться пекарем. Чтоб в любую минуту под рукой был
ржаной, духовитый, с царапающей корочкой...
До войны он мечтал еще разоблачить шпиона. Вот он идет ночью по улице
-- скорей всего по проспекту Красной конницы, последний квартал перед
вокзалом -- и вдруг слышит тихие звуки зуммера. Это шпион, занавесив окна,
передает одной иностранной разведке сведения о дислокации наших войск. И тут
Савелий действует дерзко, хладнокровно, но рискуя жизнью, и -- "Ваша игра
проиграна, полковник Ганс Швабке".
Какие еще были мечты? Ну, в войну, понятно... Он страстно желал сделать
для всех что-нибудь такое, настоящее, после чего можно было бы сказать, как
в газете: "Каждый советский человек на моем месте поступил бы точно так же".
Лучшие люди сражались с фашистами. Можно сказать, все люди!
А его шесть месяцев вообще не брали: телеграф бронировал своих. Потом
вырвался и сразу угодил на спецкурсы. Там дело было поставлено круто, очень
гоняли на строевой, и он как-то разом усомнился в своих силах и притих.
Когда пришло время выпуска, Савелия оставили при курсах. Как
радиоспециалиста.
-- Кантуешься... -- беззлобно сказал ему дружок Витя (его потом убили).
Фролов надраил сапоги и по всей форме явился к начальнику курсов. Но
вместо рапорта заплакал.
-- Я вас понимаю, -- сказал начальник, тоже, видно, не очень военный
человек. -- Но напрасно вы недооцениваете задачу подготовки резервов для
фронта.
Только в сорок четвертом он попал на фронт. И то неизвестно, можно ли
это назвать фронтом. Он, вообще-то говоря, считает, что нельзя. Опять
подгадила квалификация: он был слишком хорошим радистом, чтобы попасть в
часть. И вот взяли в штаб фронта. Всего пять раз был под артобстрелом да еще
сколько-то бомбежек. А настоящая война -- котлы, броски, бои с тяжелыми
потерями -- все это доходило до него только через наушники (которые
случалось не снимать по шестнадцати часов в сутки).
В сорок пятом году получил звездочку на погоны и медаль "За победу над
Германией в Великой Отечественной войне". Кажется, на ее закрутке тоже не
было номера.
В сорок шестом году, когда он ухаживал за Марксиной, он мечтал
чем-нибудь удивить ее. Вот, скажем, подойти к турнику и вдруг покрутить
"солнце", не хуже чемпиона округа сержанта Савинского. Или вдруг остановить
на улице американского матроса и заговорить с ним на прекрасном английском
языке. "А я не знала, что вы так свободно владеете иностранными языками!" --
воскликнула бы Марксина. А он бы сказал: "Пустяки". Или, на худой конец,
прийти бы на танцплощадку и вдруг легко закружить ее "в вихре пенного
вальса", чтоб остальные перестали танцевать и смотрели на них: что за чудная
пара! .
Но он был немного мешковат для гимнаста, не знал никаких языков, а "в
вихре пенного вальса" кружился только раз в жизни, но, возможно, это был
вовсе не вальс, а фокстрот -- он не помнит, был сильно пьян. Впоследствии и
эти мечты отпали, так как Марксина и без того вышла за него замуж.
Долго бродил Савелий в эту редкую здесь безветренную и бестуманную
ночь. Но ничего возвышенного так и не смог вспомнить и расстроенный пришел
домой. Марксина еще не спала, ждала его. "Нет, -- подумал он, -- что-то
все-таки во мне есть, раз такая женщина, как Марксина..." Но не позволил
себе додумать... чего уж там, ничего в нем нет.
Жена майора Щукина Леля, окончившая искусствоведческий факультет,
называла брак Фролова с Марксиной красивым словом: "мезальянс". Савелий
смотрел в словаре: "...мезальянс значит неравный брак". Леля имела в виду не
возраст (у них разница всего пять лет и три месяца). Савелий прекрасно
понимал, что она имела в виду, и вполне был с нею согласен. Конечно же это
удивительное чудо, что Марксина согласилась за него выйти замуж...
Многие находили Марксину интересной, но он знал, что на самом деле она
красавица. Большая, полная, смуглокожая, с горячими цыганскими глазами, она
ходила по земле как самая главная. И все это чувствовали, даже сам полковник
Онипко. И все уважали ее.
Притом Марксина очень культурная женщина. Она читала больше всех в
городке. Она, например, свободно дочитала до конца роман "Большой Мольн" из
французской жизни, который Савелий "на характер" пытался одолеть и не смог.
Невозможно поверить, что Марксина окончила только десять классов. Правда, у
нее была очень культурная семья. Дядя со стороны матери -- заслуженный
артист республики Пивоваров.
И сама она могла бы многое сделать в области искусства. Да вот пошла
замуж за Савелия и живет на Курилах. Ах, надо было вам послушать, как она
художественно читала на окружном смотре стихотворение Маяковского "Блэк энд
Уайт". Особенно это место: "А если любите кофе с сахаром, то сахар извольте
делать сами!" Она бросала эти пламенные и гневные слова в лицо белым
колонизаторам. И весь зал аплодировал.
На смотре ей присудили первую премию: радиоприемник "Родина". Это такой
батарейный приемник для сельской местности. Очень плохой. Фролов, как
радист, при других обстоятельствах презирал бы подобную бандуру. Но это ж
премия. И "Родина" стояла на главном месте -- в спальне, под картиной
"Охотники на привале".
Марксина всегда ставила на приемник свой медицинский чемоданчик. Она
ведь работала. В медпункте. Сестрой. Другие офицерские жены сидели дома.
Даже Леля со своим искусствоведением (один раз, правда, она читала лекцию на
тему "В человеке все должно быть прекрасно"). А Марксина работала. Она
вообще-то по специальности химик-лаборант. Но тут переучилась на медсестру,
чтоб не сидеть дома, не терять своего лица.
И при всех своих громадных достоинствах она его почему-то любит,
считает главой семьи и всегда с ним советуется: "Мы вот так-то и так-то
сделаем. Правильно, Сава?" И он говорит: "Правильно".
А тут потерял Савелий равновесие духа. Марксина к нему и так и эдак,
никак не может добиться, в чем дело? А внешне жизнь текла по-прежнему:
напряженная и по-своему красивая служба, клуб, где показывали кино и плясали
заезжие ансамбли, прогулки с ребятами, когда вдруг случалась хорошая погода.
Только одна новость: половину офицеров перевели в другие места, более
легкие.
Юре Мартыщенко, как всегда, повезло, и он попал для дальнейшего
прохождения службы на юг. Оттуда вдруг прибыл по почте без всякого конверта
твердый, шершавый зеленый лист с закрученным хвостиком.
-- Магнолия, -- сказала Марксина. -- Какая прелесть! Прямо на этом
листе был написан адрес, тут же была наклеена марка и оттиснуты штемпеля.
-- Юг, -- сказала Марксина и зажмурилась.
Потом пришло настоящее письмо С.П.Фролову (лично). В нем сообщалось,
что живется подходяще и во всем порядочек полный. Город хороший, и, кроме
того, много отдыхающих интересных женщин из Москвы и Ленинграда. В него,
Юру, с ходу влюбилась одна отдыхающая из санатория Совета Министров. Она
научный работник, кандидат исторических наук. И у нее возникло к нему очень
сильное чувство. Вчера, например, она сказала: "Юра, ты бог!" А дальше в
письме были стихи:
Ах, море Черное, --
Прибой и пляж!
Там жизнь привольная
Чарует нас...
Савелию стало грустно. И не потому, что Юра так замечательно устроился
на юге. В конце концов, и он мог бы попроситься. Его бы перевели, как
положено, -- он уже давно служит здесь. Но, откровенно говоря, он сам не
очень рвется. Привык, и потом -- здесь больше платят, дают надбавку на
климат, а при большой семье это существенно. И еще, здесь никто не может
сказать, что Савелий "кантуется".
Совсем другое его расстроило. Вот эти слова отдыхающей -- кандидата
исторических наук. Никогда в жизни никто не говорил Савелию таких слов. И
наверно, уже не скажет. Определенно не скажет. Какой он бог? Да и зачем ему,
собственно, быть богом? Совершенно незачем. Это глупости, а вот поди ж ты,
грустно.
Но потом наступило время, когда Савелий о подобных тонкостях и думать
забыл. Прошел слух о демобилизации. Полковник, приезжавший из округа,
намекнул майору Щукину, -- мол, ожидается такое мероприятие, в порядке
борьбы за мир. Всем было ясно, что кому-кому, а Фролову, дожившему до седин
в старших лейтенантах, погон не сносить. И майорша Леля сочувственно
обнимала Марксину: "Родная вы моя, как же вы теперь будете?"
-- Ничего -- отвечала Марксина. -- На Волге будем жить, на моей родине.
Живут же люди в гражданке. Большинство населения живет в гражданке -- и
ничего.
Могло показаться, что ее это совершенно не волнует. Как раз в самые
тревожные дни она надумала послать письмо министру здравоохранения; У нее
были важные медицинские мысли.
Ночью в постели Марксина говорила мужу, печально глядевшему в потолок:
-- Это дикое варварство! Понимаешь, Сава, они выпускают стрептомицин по
миллиону в бутылочке. А мы колем чаще всего двести пятьдесят тысяч или там
пятьсот тысяч. И приходится остаток выбрасывать. Представляешь, Сава?
-- Представляю, -- отвечал он и возвращался к своим невеселым мыслям:
как ему все-таки не везет, вот он горит даже на борьбе за мир. Он любил
армию с ее непростым умным порядком, с ее высокой задачей. Он любил своих
товарищей, может быть, больше, чем они его. Он любил свою радиостанцию. Он
только себя не очень любил. Но без армии он будет совсем никто.
-- Я прямо так и пишу, -- горячилась Марксина. -- Это преступление.
Неужели же вам не ясно? Даже мне ясно. Ведь им, этим из медицинской
промышленности, план хочется перевыполнить. А план идет в миллиардах
кубиков, а не в количестве бутылочек. Вот они и гонят в больших дозах. Ради
своих мелких интересов такую подлость делают.
-- Правильно, -- рассеянно соглашался он. А может, еще пронесет,
сколько уже демобилизаций было -- и обходилось.
Не пронесло. Хотя он даже гадал по газете; кто больше возбуждает дел о
разводе, мужчины или женщины? Если мужчины -- пронесет, если женщины --
демобилизуют. Вышло, что мужчины (задумка была беспроигрышная). И все-таки
его демобилизовали.
До Хабаровска ехали пароходом. Оттуда восемь суток поездом, через всю
страну. Ребята с утра до вечера торчали у окон. Тайга, тайга, чернота
байкальских туннелей, вдруг зарево вполнеба: завод, еще завод и еще.
Большущий новосибирский вокзал, которым почему-то полагается восторгаться.
Когда проезжали Урал, весь вагон не спал до трех часов ночи в ожидании
славной станции Кунгур. На этой станции продают гипсовых псов, с глазами как
блюдца, гипсового Васю Теркина, играющего на гармонике, и туфельки из
горного льна, которые при желании можно повесить на стенку.
Потом, за Волгой, пошли сады. Пятилетняя девочка из соседнего купе,
родившаяся где-то на приисках за Магаданом, кричала, глядя на белоснежные
яблоньки:
-- Мам-ма, мам-ма! Смотри, какая красивая тундра!
И Фроловы вдруг почувствовали, что нет худа без добра.
В Москве забросили чемоданы в гостиницу "3а сельхозвыставкой" (именно
тук ее все называли, хотя у нее было какое-то свое имя).
И кинулись в город. Город был красивый, огромный, разнообразный, и
Марксина восторгалась им, как тот мальчик, который сказал, что "Море было
большое".
Сели в красивый автобус с дымчатым плексигласом вместо крыши и поехали
на экскурсию.
"Это Максим Горький -- великий пролетарский писатель, за ним
Белорусский вокзал". У молодой женщины-экскурсовода был. простуженный голос.
"Это Юрий Долгорукий-основатель Москвы; обратите внимание на могучего коня,
символизирующего мощь...", "Это Николай Васильевич Гоголь. Скульптору хорошо
удалось передать оптимистический характер творчества писателя" и т. д.
Обед в ресторане "Украина". Официанты во фраках, как фокусники из
Сахалинской, облфилармонии. Какой-то эскалоп, заказанный за красивое имя.
Кусок мяса, который принесли в мисочке с серебряной крышкой. Официант
перевалил его на специально подогретую тарелочку, предварительно приложив ее
донышком к щеке. Не остыла ли. Высоченный зал с рисуночками и цацками на
потолке.
Все это было так непохоже на райцентровскую "Столовую по типу
ресторан", где подавальщицы ходили в валенках, а у входа висел в золотой
рамке "Указ об ответственности за мелкое хулиганство".
Савелий и тут, в роскошном ресторане, думал свою тяжелую думу о
будущем, а Марксина от души веселилась и держалась так, будто каждый день,
по четыре раза, ела в высотном доме.
-- Это какая-то дивная сказка, -- говорила Марксина о Кремле, об улице
Горького, о Третьяковской галерее, о бассейне с подсвеченной водой, о
кафе-мороженом "Космос", обо всем.
Они выполнили также всю программу, которую знающие свет провинциалы
предписывают каждому впервые едущему в Москву.
Конечно же побывали, в стереокино (потом опасливо признались друг
другу, что ничего такого особенного не заметили, только голова болела и
билеты стоили дорого). . .
Они хотели еще сходить в новый чудный Дворец съездов. Но оказалось, что
по будням там считается как Большой театр. И билеты достать невозможно --
все начисто продано на три месяца вперед...
Сава попытался пройти просто так, под честное слово, только помещение
посмотреть. Но старушки "швейцарки" и под честное слово не пустили. А одна
из них -- маленькая, носатая, -- даже рассердилась:
-- Вы представляете, что будет, если всех пускать? Это ж цельный СССР
попрется, сто миллиенов.
-- Ну и прекрасно! -- запальчиво крикнула Марксина из-за Савиной спины.
-- Миллионам людей будет радость! Как вы считаете?
-- А уборщицам нашим? Которым потом убирать... Им тоже радость?
... В Большой театр они так и не попали. Но, конечно, они сходили во
МХАТ. Оч-ч-чень понравилось! И, конечно, посетили ГУМ. Это действительно
чудесный магазин: в него можно войти голым и голодным, а выйти сытым и
одетым или даже не выйти, а выехать на новеньком мотоцикле. Правда, для
всего этого требовались деньги.
Деньги летели со свистом. Сто раз в день Марксина шептала у прилавков:
"Ой какая, прелесть!" И Савелий, по возможности бодро, говорил: "Купи. Нет,
обязательно купи. Действительно, очень оригинальная вещь".
И вот остался один пятисотрублевый аккредитив. Последний. На все про
все.
-- Что будем делать?... -- почти весело спросила Марксина.
Савелий устал думать об этом, все московские радости были для него
отравлены этими мыслями. Быть может, судьба его вытолкала из армии, из мира
необходимости и приказа, специально чтобы дать ему последний шанс совершить
что-нибудь особенное, принять какое-то решение, которое можно будет назвать
мечтой и поступком. Ведь ему уже сорок два -- если не сейчас, то никогда.
И вместе с этими возвышенными мыслями, перекрывая и подавляя их, текли
другие, унылые -- о жилплощади, о заработках, о детях, на которых
одежка-обувка горит, о должности, которая тоже вряд ли его дожидается.
Словом, он сказал:
-- Надо ехать в Саратов. Все сходится одно к одному.
Надо ехать в Саратов к Марксининой маме. Все-таки там есть жилплощадь,
там большой телеграф, областной. :
Марксинина мама, Анфиса Семеновна, терпеть не могла зятя. Она считала
его мужланом и погубителем Марочкиной жизни. Но в общем это не имело
значения: главное, Марксине с детьми будет лучше.
Приняв решение, Савелий покоя не обрел. Напротив, все, к чему он
прикасался в этот день, вызывало боль. Увидел в переулке черно-золотую
вывеску "Арктикуголь" (трест с таким названием находился не за Полярным
кругом, а в трех кварталах от Арбата), и обожгло: "А можно ж было в
Арктику".
Увидел в "Огоньке" фотографию красивой, улицы: новенькие трехэтажные
дома, а между ними сквер. Текст: "Энская атомная электростанция. Цветущий
город вырос у крепости мирного атома". И опять обожгло: "Вот куда надо".
Но он сел в метро, поехал на Центральный телеграф и заказал Саратов.
Срочный разговор, три минуты. И под крики репродуктора: "Вильнюс, седьмая
кабина", "Кто заказывал Кинешму, подойдите ко второму окошку" -- Савелий
думал о своем.
Рядом с ним сидел худой моложавый старик в кожаной курточке на молниях.
Он почему-то пристально разглядывал шестиугольный значок, блестевший на
лацкане Савельева пиджака. Потом сообщнически улыбнулся и спросил с
ударением на "первое "о": ' -- Астроном?:
-- Нет, радист, -- ответил Савелий.
-- Антарктика?
-- Нет, Курилы.
-- А-га, -- сказал старик. И тут его вызвали ("Чурбай-Нура, вторая
кабина"). Он поднялся и дружески помахал Савелию рукой. Как коллеге, как
члену некоего великолепного сообщества, где легко узнают своих.
Савелий почему-то приободрился. Когда дали Саратов, он прокричал теще,
что все благополучно. Марочка здорова, дети здоровы. И повесил трубку, так и
не сказав, что собирается в Саратов, Хотя звонил только для этого!
-- Едем на атомную, -- сказал он Марксине.
Потому что он хочет разом
-- Ладно, Сава. Поезжай на Курский вокзал -- сказала Марксина, когда он
все выложил. Только бери жесткие.
В Саратов ездили с Павелецкого. С Курского -- это туда, в цветущий
город, на атомную...
... Савелий сразу узнал то место, которое было сфотографировано в
"Огоньке". И не потому, что у него выдающаяся память. Просто эти красивые
дома и были цветущим городом. А дальше стояли длинные одноэтажные бараки. За
ними вагончики -- красные телячьи вагоны, снятые с колес (к ним были только
приделаны лесенки, и из окон торчали дымоходные трубы).
-- Наплевать, -- сказала Марксина. Ребята же не грудные.
Им дали полвагона. Сказали: через семь или восемь месяцев дадут
комнату, может быть, даже две. Как демобилизованному воину Советской Армии.
Вагон был очень хороший. Освещение электрическое, стены выложены
планками (как на генеральской даче, где Савелий чинил однажды приемник
"Фестиваль"). Даже кухонька маленькая выгорожена. Нет, честное слово,
ничего.
Как ни странно, радиостанции на атомной не было. Савелий даже
обрадовался этому обстоятельству: новая жизнь, так уж совсем новая.
Спросили, не пойдет ли в бетонщики, на высоту? Это решающая профессия. На
высоту? На высоту! Он пойдет в бетонщики. Тогда, пожалуйста, на медкомиссию.
Профессия была явно решающая. Все врачи, какие только есть на свете --
и глазник, и зубной, и хирург, и даже доктор по нервным болезням,
осматривали Савелия, выслушивали, выстукивали, крутили на кресле до
Советский писатель. Москва 1968
OCR, spellcheck: Марк Блау (http://heblit.al.ru), Jan 2005
---------------------------------------------------------------
Писатель Илья Зверев умер, когда ему не исполнилось и сорока лет.
Произведения его исследуют широкие пласты жизни нашего общества пятидесятых
и первой половины шестидесятых годов.
В повестях "Она и он", "Романтика для взрослых", в многочисленных
рассказах, в публицистических очерках писатель рассказывает о людях разных
судеб и профессий. Его герои -- крестьяне; шахтеры, школьники. Но о чем бы
ни шел разговор, он всегда одинаково важен и интересен читателю: это
разговор о мужестве и доброте.
Прекрасное качество пера Ильи Зверева -- отсутствие какой бы то ни было
назидательности, скучного поучительства. Писатель пишет интересно,
увлекательно и весело.
Собранные воедино произведения, публиковавшиеся прежде в разных книгах,
позволяют читателю с особенной полнотой ощутить своеобразие творчества Ильи
Зверева.
ВСЕМ ЛЕТЕТЬ В КОСМОС
Его лицо казалось собранным из крупных блоков, не очень тщательно
пригнанных друг к другу (так бывает при скоростном строительстве: округлый
девичий лоб из одного комплекта, мясистые щеки бурбона -- из другого,
толстый нос добряка -- из третьего). Когда Фролова спрашивали: "Как дела?"
-- он отвечал: "Нормально". Так оно в общем-то и было.
И вдруг случилось нечто выдающееся. В пятьдесят седьмом году, в октябре
месяце, четвертого числа. Во время ночного дежурства на радиостанции он
поймал сигнал спутника Земли. Знаменитое и прославленное "бип-бип-бип".
Он пришел в волнение и телеграфировал в Академию наук, а также, по
субординации, в штаб военного округа. Но во всем городке, затерянном среди
Курильских сопок, только сын Славка в полной мере оценил эту великую удачу.
-- Ты, папа, вписал свое имя в историю, -- сказал он. -- Как тот матрос
Колумба, который крикнул: "Земля!"
Уже это само по себе было немалой наградой. Потому что только неделю
назад тот же Славка спросил его кисло:
-- Пап, почему ты такой старый, а все только старший лейтенант? А дядя
Юра Мартыщенко молодой и уже капитан?
Фролов тогда не уклонился, ответил:
-- Ты, Вячеслав, подойди с другой стороны. Может, мне по всему было бы
положено быть сержантом сверхсрочной службы, самое большее старшиной, а я
вот офицер, старший лейтенант. (Это "по всему" означало: по талантам, по
образованию, по чему угодно. Он на переоценивал себя, нет...)
И вот такое событие! Через три недели бандероль из Москвы.
"Многоуважаемый Савелий Павлович! Президиум Академии наук СССР
благодарит Вас за сообщение. Рады поздравить Вас: Вы были в числе первых
радистов, принявших сигнал первого советского искусственного
спутника Земли. Желаем дальнейших успехов. С уважением главный ученый
секретарь АН СССР академик А.В.Топчиев".
И еще в бандероли был значок. Маленький, черный шестиугольник с земным
шаром посредине и прочерченной серебром орбитой спутника. МГГ -- было
вычеканено в нижнем правом уголке -- Международный Геофизический Год.
Савелий устроил небольшой домашний праздник. Взбудораженные девчонки
Майя и Эльза ходили по квартире с самодельным плакатом, на котором было
написано: "Ура!" -- и кричали: "Все -- в космос!" И ему было приятно, И он,
против обыкновения, не разъяснил дочкам, что лозунг их глупый и, конечно, не
всем лететь в космос, а только отдельным, специально для этой цели
отобранным товарищам.
События нарастали. Старший лейтенант Бейлинсон, сотрудничавший в
газетах, написал о Фролове заметку. Она была напечатана в военной газете под
заголовком: "Академия благодарит офицера".
Это был звездный час Савелия Фролова.
-- Ей-богу, он малость тронулся от радости, -- добродушно жаловался Юра
Мартыщенко. Тот самый капитан Мартыщенко, молодой победитель и удачник, чью
дружбу с Фроловым никто не мог объяснить (некоторые; правда, видели тут те
же причины, какие заставляют красавиц выбирать себе в подруги самых
безнадежных дурнушек).
-- Очнись, дядя Савелий, -- говорил Юра. -- Такие письма академия
тысячами рассылает. Из вежливости. Они, академики, люди образованные, они
считают неудобным не ответить, если кто к ним обратился. Видишь, тут даже не
подпись, а печатка такая приложена. И потом значок... Даже самая
обыкновенная медаль "За боевые заслуги", которая у всех есть, и та, кажется,
имеет на закрутке номер. А тут, видишь, голая пупочка, без всякого номера.
Так что успокойся и приходи забивать козла, а то с Валькой я проигрываю.
Но Савелий ему не поверил. Неделю ходил задумчивый. Потом вынул из
чемодана старый женин ридикюль, в котором хранились разные документы и
большая пачка законсервированных облигаций. Отобрал самую ветхую, потертую
на сгибах справку: "Дана сия Фролову Саве в том, что он окончил 8-й класс
"Б" Воропановской С. Ш. и при отличном поведении проявил следующие
успехи..."
Почему это называлось успехами, понять было трудно: почти во всех
графах, кроме "черчения", у него стояло "пос", "посредственно" (была тогда
такая отметка, по-нынешнему тройка).
На другой день он подал заявление и документы в вечернюю школу.
Что-то в нем изменилось. Он с прежней неукоснительной аккуратностью
справлял службу на радиостанции. По-прежнему робел перед начальством и еще
больше перед подчиненными. Но смятение в его душе не проходило, оно даже
почему-то усиливалось.
-- Ты что, Сава? -- спрашивала Марксина.
-- Ничего, -- отвечал он. -- Все нормально.
Однажды на вечеринке у Савельева начальника майора Щукина загорелся
спор, .
-- Бывает человек-творец, а бывает человек-исполнитель, -- сказал
старший лейтенант Бейлинсон, сотрудничавший в газетах. --
Человек-исполнитель без мечты, без поступков.
-- Человек-исполнитель никогда бы не вылез из обезьяньего состояния, --
сказал мрачный майор Щукин. -- И мы бы сегодня качались на пальмах.
-- А я иначе делю человечество, -- засмеялся Юра Мартыщенко. -- Есть
люди отличные, хорошие и плохие. Отличные -- это те, кто относится ко мне
отлично, хорошие -- кто хорошо, и плохие -- кто плохо. Вот Савелий,
например, отличный человек.
Фролова этот разговор глубоко задел. Хотя говорили вовсе не о нем, а
вообще, с философской точки зрения. Раньше, надо сказать, он к таким
разговорам относился спокойно. Вот в прошлом году полковник Онипко сказал
про него: "Фрол -- надежный, где поставишь, там и стоять будет". И Савелий
тогда без всякой горечи подумал: "Да, я надежный, я буду стоять, где
поставят. Но от этого Советскому Союзу что? Вред или польза? Польза! Так о
чем говорить?"
А сейчас вот расстроился... Он проводил жену до дому (они жили через
три барака от Щукина), а сам пошел бродить по городку. Он шел, спотыкаясь о
камни, которые набросал здесь вулкан (все эти сопки со срезанными верхушками
были когда-то вулканами, дышали жаром, плевались лавой и камнями). Он шел,
прислушиваясь к дальнему грому океана, и разговаривал сам с собою.
"Без мечты, без поступков". Конечно, это вполне можно сказать про него.
И деликатный Юра, как настоящий друг, почувствовал и отвел разговор в
сторону, чтоб он не догадался.
Мечты... Какие у него были в жизни мечты? В тридцатом году, когда был
голод, он мечтал сделаться пекарем. Чтоб в любую минуту под рукой был
ржаной, духовитый, с царапающей корочкой...
До войны он мечтал еще разоблачить шпиона. Вот он идет ночью по улице
-- скорей всего по проспекту Красной конницы, последний квартал перед
вокзалом -- и вдруг слышит тихие звуки зуммера. Это шпион, занавесив окна,
передает одной иностранной разведке сведения о дислокации наших войск. И тут
Савелий действует дерзко, хладнокровно, но рискуя жизнью, и -- "Ваша игра
проиграна, полковник Ганс Швабке".
Какие еще были мечты? Ну, в войну, понятно... Он страстно желал сделать
для всех что-нибудь такое, настоящее, после чего можно было бы сказать, как
в газете: "Каждый советский человек на моем месте поступил бы точно так же".
Лучшие люди сражались с фашистами. Можно сказать, все люди!
А его шесть месяцев вообще не брали: телеграф бронировал своих. Потом
вырвался и сразу угодил на спецкурсы. Там дело было поставлено круто, очень
гоняли на строевой, и он как-то разом усомнился в своих силах и притих.
Когда пришло время выпуска, Савелия оставили при курсах. Как
радиоспециалиста.
-- Кантуешься... -- беззлобно сказал ему дружок Витя (его потом убили).
Фролов надраил сапоги и по всей форме явился к начальнику курсов. Но
вместо рапорта заплакал.
-- Я вас понимаю, -- сказал начальник, тоже, видно, не очень военный
человек. -- Но напрасно вы недооцениваете задачу подготовки резервов для
фронта.
Только в сорок четвертом он попал на фронт. И то неизвестно, можно ли
это назвать фронтом. Он, вообще-то говоря, считает, что нельзя. Опять
подгадила квалификация: он был слишком хорошим радистом, чтобы попасть в
часть. И вот взяли в штаб фронта. Всего пять раз был под артобстрелом да еще
сколько-то бомбежек. А настоящая война -- котлы, броски, бои с тяжелыми
потерями -- все это доходило до него только через наушники (которые
случалось не снимать по шестнадцати часов в сутки).
В сорок пятом году получил звездочку на погоны и медаль "За победу над
Германией в Великой Отечественной войне". Кажется, на ее закрутке тоже не
было номера.
В сорок шестом году, когда он ухаживал за Марксиной, он мечтал
чем-нибудь удивить ее. Вот, скажем, подойти к турнику и вдруг покрутить
"солнце", не хуже чемпиона округа сержанта Савинского. Или вдруг остановить
на улице американского матроса и заговорить с ним на прекрасном английском
языке. "А я не знала, что вы так свободно владеете иностранными языками!" --
воскликнула бы Марксина. А он бы сказал: "Пустяки". Или, на худой конец,
прийти бы на танцплощадку и вдруг легко закружить ее "в вихре пенного
вальса", чтоб остальные перестали танцевать и смотрели на них: что за чудная
пара! .
Но он был немного мешковат для гимнаста, не знал никаких языков, а "в
вихре пенного вальса" кружился только раз в жизни, но, возможно, это был
вовсе не вальс, а фокстрот -- он не помнит, был сильно пьян. Впоследствии и
эти мечты отпали, так как Марксина и без того вышла за него замуж.
Долго бродил Савелий в эту редкую здесь безветренную и бестуманную
ночь. Но ничего возвышенного так и не смог вспомнить и расстроенный пришел
домой. Марксина еще не спала, ждала его. "Нет, -- подумал он, -- что-то
все-таки во мне есть, раз такая женщина, как Марксина..." Но не позволил
себе додумать... чего уж там, ничего в нем нет.
Жена майора Щукина Леля, окончившая искусствоведческий факультет,
называла брак Фролова с Марксиной красивым словом: "мезальянс". Савелий
смотрел в словаре: "...мезальянс значит неравный брак". Леля имела в виду не
возраст (у них разница всего пять лет и три месяца). Савелий прекрасно
понимал, что она имела в виду, и вполне был с нею согласен. Конечно же это
удивительное чудо, что Марксина согласилась за него выйти замуж...
Многие находили Марксину интересной, но он знал, что на самом деле она
красавица. Большая, полная, смуглокожая, с горячими цыганскими глазами, она
ходила по земле как самая главная. И все это чувствовали, даже сам полковник
Онипко. И все уважали ее.
Притом Марксина очень культурная женщина. Она читала больше всех в
городке. Она, например, свободно дочитала до конца роман "Большой Мольн" из
французской жизни, который Савелий "на характер" пытался одолеть и не смог.
Невозможно поверить, что Марксина окончила только десять классов. Правда, у
нее была очень культурная семья. Дядя со стороны матери -- заслуженный
артист республики Пивоваров.
И сама она могла бы многое сделать в области искусства. Да вот пошла
замуж за Савелия и живет на Курилах. Ах, надо было вам послушать, как она
художественно читала на окружном смотре стихотворение Маяковского "Блэк энд
Уайт". Особенно это место: "А если любите кофе с сахаром, то сахар извольте
делать сами!" Она бросала эти пламенные и гневные слова в лицо белым
колонизаторам. И весь зал аплодировал.
На смотре ей присудили первую премию: радиоприемник "Родина". Это такой
батарейный приемник для сельской местности. Очень плохой. Фролов, как
радист, при других обстоятельствах презирал бы подобную бандуру. Но это ж
премия. И "Родина" стояла на главном месте -- в спальне, под картиной
"Охотники на привале".
Марксина всегда ставила на приемник свой медицинский чемоданчик. Она
ведь работала. В медпункте. Сестрой. Другие офицерские жены сидели дома.
Даже Леля со своим искусствоведением (один раз, правда, она читала лекцию на
тему "В человеке все должно быть прекрасно"). А Марксина работала. Она
вообще-то по специальности химик-лаборант. Но тут переучилась на медсестру,
чтоб не сидеть дома, не терять своего лица.
И при всех своих громадных достоинствах она его почему-то любит,
считает главой семьи и всегда с ним советуется: "Мы вот так-то и так-то
сделаем. Правильно, Сава?" И он говорит: "Правильно".
А тут потерял Савелий равновесие духа. Марксина к нему и так и эдак,
никак не может добиться, в чем дело? А внешне жизнь текла по-прежнему:
напряженная и по-своему красивая служба, клуб, где показывали кино и плясали
заезжие ансамбли, прогулки с ребятами, когда вдруг случалась хорошая погода.
Только одна новость: половину офицеров перевели в другие места, более
легкие.
Юре Мартыщенко, как всегда, повезло, и он попал для дальнейшего
прохождения службы на юг. Оттуда вдруг прибыл по почте без всякого конверта
твердый, шершавый зеленый лист с закрученным хвостиком.
-- Магнолия, -- сказала Марксина. -- Какая прелесть! Прямо на этом
листе был написан адрес, тут же была наклеена марка и оттиснуты штемпеля.
-- Юг, -- сказала Марксина и зажмурилась.
Потом пришло настоящее письмо С.П.Фролову (лично). В нем сообщалось,
что живется подходяще и во всем порядочек полный. Город хороший, и, кроме
того, много отдыхающих интересных женщин из Москвы и Ленинграда. В него,
Юру, с ходу влюбилась одна отдыхающая из санатория Совета Министров. Она
научный работник, кандидат исторических наук. И у нее возникло к нему очень
сильное чувство. Вчера, например, она сказала: "Юра, ты бог!" А дальше в
письме были стихи:
Ах, море Черное, --
Прибой и пляж!
Там жизнь привольная
Чарует нас...
Савелию стало грустно. И не потому, что Юра так замечательно устроился
на юге. В конце концов, и он мог бы попроситься. Его бы перевели, как
положено, -- он уже давно служит здесь. Но, откровенно говоря, он сам не
очень рвется. Привык, и потом -- здесь больше платят, дают надбавку на
климат, а при большой семье это существенно. И еще, здесь никто не может
сказать, что Савелий "кантуется".
Совсем другое его расстроило. Вот эти слова отдыхающей -- кандидата
исторических наук. Никогда в жизни никто не говорил Савелию таких слов. И
наверно, уже не скажет. Определенно не скажет. Какой он бог? Да и зачем ему,
собственно, быть богом? Совершенно незачем. Это глупости, а вот поди ж ты,
грустно.
Но потом наступило время, когда Савелий о подобных тонкостях и думать
забыл. Прошел слух о демобилизации. Полковник, приезжавший из округа,
намекнул майору Щукину, -- мол, ожидается такое мероприятие, в порядке
борьбы за мир. Всем было ясно, что кому-кому, а Фролову, дожившему до седин
в старших лейтенантах, погон не сносить. И майорша Леля сочувственно
обнимала Марксину: "Родная вы моя, как же вы теперь будете?"
-- Ничего -- отвечала Марксина. -- На Волге будем жить, на моей родине.
Живут же люди в гражданке. Большинство населения живет в гражданке -- и
ничего.
Могло показаться, что ее это совершенно не волнует. Как раз в самые
тревожные дни она надумала послать письмо министру здравоохранения; У нее
были важные медицинские мысли.
Ночью в постели Марксина говорила мужу, печально глядевшему в потолок:
-- Это дикое варварство! Понимаешь, Сава, они выпускают стрептомицин по
миллиону в бутылочке. А мы колем чаще всего двести пятьдесят тысяч или там
пятьсот тысяч. И приходится остаток выбрасывать. Представляешь, Сава?
-- Представляю, -- отвечал он и возвращался к своим невеселым мыслям:
как ему все-таки не везет, вот он горит даже на борьбе за мир. Он любил
армию с ее непростым умным порядком, с ее высокой задачей. Он любил своих
товарищей, может быть, больше, чем они его. Он любил свою радиостанцию. Он
только себя не очень любил. Но без армии он будет совсем никто.
-- Я прямо так и пишу, -- горячилась Марксина. -- Это преступление.
Неужели же вам не ясно? Даже мне ясно. Ведь им, этим из медицинской
промышленности, план хочется перевыполнить. А план идет в миллиардах
кубиков, а не в количестве бутылочек. Вот они и гонят в больших дозах. Ради
своих мелких интересов такую подлость делают.
-- Правильно, -- рассеянно соглашался он. А может, еще пронесет,
сколько уже демобилизаций было -- и обходилось.
Не пронесло. Хотя он даже гадал по газете; кто больше возбуждает дел о
разводе, мужчины или женщины? Если мужчины -- пронесет, если женщины --
демобилизуют. Вышло, что мужчины (задумка была беспроигрышная). И все-таки
его демобилизовали.
До Хабаровска ехали пароходом. Оттуда восемь суток поездом, через всю
страну. Ребята с утра до вечера торчали у окон. Тайга, тайга, чернота
байкальских туннелей, вдруг зарево вполнеба: завод, еще завод и еще.
Большущий новосибирский вокзал, которым почему-то полагается восторгаться.
Когда проезжали Урал, весь вагон не спал до трех часов ночи в ожидании
славной станции Кунгур. На этой станции продают гипсовых псов, с глазами как
блюдца, гипсового Васю Теркина, играющего на гармонике, и туфельки из
горного льна, которые при желании можно повесить на стенку.
Потом, за Волгой, пошли сады. Пятилетняя девочка из соседнего купе,
родившаяся где-то на приисках за Магаданом, кричала, глядя на белоснежные
яблоньки:
-- Мам-ма, мам-ма! Смотри, какая красивая тундра!
И Фроловы вдруг почувствовали, что нет худа без добра.
В Москве забросили чемоданы в гостиницу "3а сельхозвыставкой" (именно
тук ее все называли, хотя у нее было какое-то свое имя).
И кинулись в город. Город был красивый, огромный, разнообразный, и
Марксина восторгалась им, как тот мальчик, который сказал, что "Море было
большое".
Сели в красивый автобус с дымчатым плексигласом вместо крыши и поехали
на экскурсию.
"Это Максим Горький -- великий пролетарский писатель, за ним
Белорусский вокзал". У молодой женщины-экскурсовода был. простуженный голос.
"Это Юрий Долгорукий-основатель Москвы; обратите внимание на могучего коня,
символизирующего мощь...", "Это Николай Васильевич Гоголь. Скульптору хорошо
удалось передать оптимистический характер творчества писателя" и т. д.
Обед в ресторане "Украина". Официанты во фраках, как фокусники из
Сахалинской, облфилармонии. Какой-то эскалоп, заказанный за красивое имя.
Кусок мяса, который принесли в мисочке с серебряной крышкой. Официант
перевалил его на специально подогретую тарелочку, предварительно приложив ее
донышком к щеке. Не остыла ли. Высоченный зал с рисуночками и цацками на
потолке.
Все это было так непохоже на райцентровскую "Столовую по типу
ресторан", где подавальщицы ходили в валенках, а у входа висел в золотой
рамке "Указ об ответственности за мелкое хулиганство".
Савелий и тут, в роскошном ресторане, думал свою тяжелую думу о
будущем, а Марксина от души веселилась и держалась так, будто каждый день,
по четыре раза, ела в высотном доме.
-- Это какая-то дивная сказка, -- говорила Марксина о Кремле, об улице
Горького, о Третьяковской галерее, о бассейне с подсвеченной водой, о
кафе-мороженом "Космос", обо всем.
Они выполнили также всю программу, которую знающие свет провинциалы
предписывают каждому впервые едущему в Москву.
Конечно же побывали, в стереокино (потом опасливо признались друг
другу, что ничего такого особенного не заметили, только голова болела и
билеты стоили дорого). . .
Они хотели еще сходить в новый чудный Дворец съездов. Но оказалось, что
по будням там считается как Большой театр. И билеты достать невозможно --
все начисто продано на три месяца вперед...
Сава попытался пройти просто так, под честное слово, только помещение
посмотреть. Но старушки "швейцарки" и под честное слово не пустили. А одна
из них -- маленькая, носатая, -- даже рассердилась:
-- Вы представляете, что будет, если всех пускать? Это ж цельный СССР
попрется, сто миллиенов.
-- Ну и прекрасно! -- запальчиво крикнула Марксина из-за Савиной спины.
-- Миллионам людей будет радость! Как вы считаете?
-- А уборщицам нашим? Которым потом убирать... Им тоже радость?
... В Большой театр они так и не попали. Но, конечно, они сходили во
МХАТ. Оч-ч-чень понравилось! И, конечно, посетили ГУМ. Это действительно
чудесный магазин: в него можно войти голым и голодным, а выйти сытым и
одетым или даже не выйти, а выехать на новеньком мотоцикле. Правда, для
всего этого требовались деньги.
Деньги летели со свистом. Сто раз в день Марксина шептала у прилавков:
"Ой какая, прелесть!" И Савелий, по возможности бодро, говорил: "Купи. Нет,
обязательно купи. Действительно, очень оригинальная вещь".
И вот остался один пятисотрублевый аккредитив. Последний. На все про
все.
-- Что будем делать?... -- почти весело спросила Марксина.
Савелий устал думать об этом, все московские радости были для него
отравлены этими мыслями. Быть может, судьба его вытолкала из армии, из мира
необходимости и приказа, специально чтобы дать ему последний шанс совершить
что-нибудь особенное, принять какое-то решение, которое можно будет назвать
мечтой и поступком. Ведь ему уже сорок два -- если не сейчас, то никогда.
И вместе с этими возвышенными мыслями, перекрывая и подавляя их, текли
другие, унылые -- о жилплощади, о заработках, о детях, на которых
одежка-обувка горит, о должности, которая тоже вряд ли его дожидается.
Словом, он сказал:
-- Надо ехать в Саратов. Все сходится одно к одному.
Надо ехать в Саратов к Марксининой маме. Все-таки там есть жилплощадь,
там большой телеграф, областной. :
Марксинина мама, Анфиса Семеновна, терпеть не могла зятя. Она считала
его мужланом и погубителем Марочкиной жизни. Но в общем это не имело
значения: главное, Марксине с детьми будет лучше.
Приняв решение, Савелий покоя не обрел. Напротив, все, к чему он
прикасался в этот день, вызывало боль. Увидел в переулке черно-золотую
вывеску "Арктикуголь" (трест с таким названием находился не за Полярным
кругом, а в трех кварталах от Арбата), и обожгло: "А можно ж было в
Арктику".
Увидел в "Огоньке" фотографию красивой, улицы: новенькие трехэтажные
дома, а между ними сквер. Текст: "Энская атомная электростанция. Цветущий
город вырос у крепости мирного атома". И опять обожгло: "Вот куда надо".
Но он сел в метро, поехал на Центральный телеграф и заказал Саратов.
Срочный разговор, три минуты. И под крики репродуктора: "Вильнюс, седьмая
кабина", "Кто заказывал Кинешму, подойдите ко второму окошку" -- Савелий
думал о своем.
Рядом с ним сидел худой моложавый старик в кожаной курточке на молниях.
Он почему-то пристально разглядывал шестиугольный значок, блестевший на
лацкане Савельева пиджака. Потом сообщнически улыбнулся и спросил с
ударением на "первое "о": ' -- Астроном?:
-- Нет, радист, -- ответил Савелий.
-- Антарктика?
-- Нет, Курилы.
-- А-га, -- сказал старик. И тут его вызвали ("Чурбай-Нура, вторая
кабина"). Он поднялся и дружески помахал Савелию рукой. Как коллеге, как
члену некоего великолепного сообщества, где легко узнают своих.
Савелий почему-то приободрился. Когда дали Саратов, он прокричал теще,
что все благополучно. Марочка здорова, дети здоровы. И повесил трубку, так и
не сказав, что собирается в Саратов, Хотя звонил только для этого!
-- Едем на атомную, -- сказал он Марксине.
Потому что он хочет разом
-- Ладно, Сава. Поезжай на Курский вокзал -- сказала Марксина, когда он
все выложил. Только бери жесткие.
В Саратов ездили с Павелецкого. С Курского -- это туда, в цветущий
город, на атомную...
... Савелий сразу узнал то место, которое было сфотографировано в
"Огоньке". И не потому, что у него выдающаяся память. Просто эти красивые
дома и были цветущим городом. А дальше стояли длинные одноэтажные бараки. За
ними вагончики -- красные телячьи вагоны, снятые с колес (к ним были только
приделаны лесенки, и из окон торчали дымоходные трубы).
-- Наплевать, -- сказала Марксина. Ребята же не грудные.
Им дали полвагона. Сказали: через семь или восемь месяцев дадут
комнату, может быть, даже две. Как демобилизованному воину Советской Армии.
Вагон был очень хороший. Освещение электрическое, стены выложены
планками (как на генеральской даче, где Савелий чинил однажды приемник
"Фестиваль"). Даже кухонька маленькая выгорожена. Нет, честное слово,
ничего.
Как ни странно, радиостанции на атомной не было. Савелий даже
обрадовался этому обстоятельству: новая жизнь, так уж совсем новая.
Спросили, не пойдет ли в бетонщики, на высоту? Это решающая профессия. На
высоту? На высоту! Он пойдет в бетонщики. Тогда, пожалуйста, на медкомиссию.
Профессия была явно решающая. Все врачи, какие только есть на свете --
и глазник, и зубной, и хирург, и даже доктор по нервным болезням,
осматривали Савелия, выслушивали, выстукивали, крутили на кресле до