Страница:
пишут, на прием приходят -- и такое у них бывает горе, такая
несправедливость. Бывает, вдова, трое детишек, комната девять метров -- и то
ордеров не просит, только насчет интерната похлопотать. Чтоб им учиться. А у
тебя уже все договорено, только бумажку дай для формальности! Интересно
знать, с кем это у тебя договорено? У меня хватит образования поехать в
город и раскопать, кто это там такие договорщики! -- так кричала на
просительницу тетя Маня, а потом вдруг махнула руками и сказала:
-- Ладно, иди отсюда!
-- Как вы интересно разговариваете! -- оскорбилась та. -- А еще
называется депутат, слуга народа.
-- Я никому не слуга! Я ж тебе культурно сказала: иди с моей хаты! А
тебе, Раечка, стыд...
И действительно, это был стыд. Она сама не помнит, как дошла с тетей
Галей до дому, как объяснилась с мамой. Хорошо, хоть гостья не стала
задерживаться: сразу собрала свой чемоданчик -- и к автобусу, чтоб не
опоздать на четырехчасовый.
-- А и черт с ней, -- сказала вдруг Анна Архиповна. -- Вообще-то она
паскудная баба. И всю жизнь из себя барыню выламывала. Такая мадам фру-фру,
не подступись...
Если б была на свете справедливость, то Рая, конечно, после таких
позорных промахов должна была сделаться снисходительней к Петру. Он ведь
тоже все делал от души. Но при всем желании не умела Рая к нему приладиться
и все придиралась и придиралась. Просто даже глупо и неполитично для
женщины, уже не такой молодой, у которой интересный и нестарый муж,
занимающий видное положение в совхозе, в этом бабьем хозяйстве, где такие
кралечки ходят, полненькие, свеженькие, голорукие, тридцать восьмого и
тридцать девятого года рождения...
Вот однажды вечером в клубе винзавода было партийное собрание.
Нормальное, несколько текущих вопросов: развертывание предмайского
соревнования, политучеба, прием в партию тракториста Приходько...
И Петр, уже пообвыкший в своем деле, вел собрание...как положено:
предоставлял слово очередным ораторам, спрашивал, какое будет мнение насчет
регламента, перебивал некоторых товарищей острыми репликами: "А план-то?",
или: "Ты лучше скажи, как самосвалы --простаивают..."
Но вдруг случилась большая беда. Когда зашел разговор насчет
предмайского соревнования и стали намечать мероприятия, Петр возьми и
брякни: "Обрезку надо досрочно завершить, ускоренным темпом!"
Собрание загудело. А Рая тихонько встала со своего места и ушла, ни на
кого не глядя, подальше от позора.
Ведь что такое обрезка? Тут скорость совершенно ни при чем. С марта до
самого мая тянут обрезку -- думают, смотрят, прикидывают. Тут требуется
фантазия и хитрый расчет. Какие глазки ослепить, какие оставить. Что на
кусте нужное, а что лишнее.
Это наука, это художество, это как песни петь! И вдруг, понимаешь:
"Завершим досрочно!"
После этой истории с "досрочным завершением обрезки" Рая стала сильно
приставать к Петру, чтоб он что-нибудь такое придумал и чем-нибудь занялся.
Невозможно, чтоб человек не давал продукцию.
-- Я понимаю, ты гордый, тебе теперь низко пойти в бригаду, -- жарко
шептала она в постели, -- Так выучись на кого-нибудь. Хоть три года учись, я
тебя кормить буду, детишек кормить буду... Хоть пять лет учись, только
сделай что-нибудь, а, Петь. Петенька...
И не вечно же он будет парторгом! Какой он парторг, когда он ничего не
знает, и даже девчонки, прямо при ней, надсмехаются. Вот Павленко в самом
деле, можно сказать, давал продукцию. А ты, Петенька, не обижайся, одна
видимость.
Он не обиделся. Но сказал, что не ей судить о таких вещах. И насмешки
над ним строят, потому что он добрый, а был бы злой -- не очень-то
посмеялись бы, наоборот...
Тогда Рая переменила тактику и стала говорить, что у всех такое
настроение, чтоб его не выбрать. И многие на него зуб имеют. Например, Шура,
к которой он зря придрался за идейно невыдержанный доклад о комсомоле. И
главный агроном тоже.
-- Ишь, Июда, -- сказал Петр. -- Он у меня попрыгает.
Рая совсем было отчаялась. Но вдруг у Петра произошли споры с совхозным
начальством, и он сказал, что, пожалуй, ничего не поделаешь, придется
повышать свой уровень.
Она очень обрадовалась и, пока он не передумал, подобрала подходящее
учебное заведение: "Межобластная школа сельского актива". Дает
сельскохозяйственное образование. Учиться всего ничего: меньше года.
Но он передумал. Вернулся из райкома и сказал:
-- Зря панику развела. Нельзя в таком деле баб слушать.
-- А что такое? -- ужаснулась она.
-- Есть мнение оставить меня секретарем.
Она его уговаривала, умасливала, стращала, пилила -- он только
усмехался.
-- Тогда геть с моей хаты! -- заорала она вдруг, как тетя Маня. Уже со
злости, без всякой политики (она когда сильно волновалась, переходила на
украинский). -- Геть!
В конце концов он согласился. Учение -- свет, неучение -- тьма! Хотя
там стипендия небольшая -- всего шестьдесят рублей, то есть шестьсот
по-старому.
Прощаясь, оба вдруг затосковали. И она почти уже пожалела о своем
решении: очень жалко было расставаться. Но виду не показала. Только целовала
его жарче обычного да отказалась вечером идти в бригаду (хотя вот так было
нужно!).
Они даже устроили прощальный вечер. Теперь уже на равных -- она позвала
своих девочек, кто был свободен. А он, со своей стороны, "пригласил актив"
(но тоже не весь, у него с некоторыми испортились отношения).
-- Давай, давай, Петро, расти, -- говорил рабочком Сальников,
единственный уцелевший из старого "актива". -- Овладевай всей культурой
человечества.
Они пили вино -- свое, молодое, холодное -- и пели песни. Например,
"Каким ты был, таким остался". Только одну строчку они пели неправильно. Они
пели: "А я жила, жила с одним тобою", так как оно им меньше нравилось без
этого "с".
Потом Петр спел один. Старую, еще с войны знакомую песню, исключительно
подходящую к данному случаю:
Не забывай, подруга дорогая,
Все наши встречи, клятвы и мечты.
Расстаемся мы теперь, но, милая, поверь,
Дороги наши встретятся в пути.
Он пел это громким голосом и смотрел на нее со значением. Как в первый
день знакомства...
Просто страх, как Рая волновалась. Она теперь не очень верила в его
образованность. Она даже в отчаянии нацепила Золотую Звездочку, чтобы в
самом крайнем случае попросить и похлопотать.
А еще она боялась, что он нарочно провалится, поскольку не имеет
желания учиться. Рая даже взяла с него честное партийное слово, что он
ничего такого не сделает. И это ее немного успокоило, потому что партийное
слово он всегда держал свято (если только сверху не поступало каких-нибудь
отменяющих распоряжений).
Экзамены были трудные: русский, украинский, Конституция, арифметика. Но
все прошло замечательно. Петя все, все сдал. И Рая целых два часа гордилась,
что вот он у нее какой.
Радость немножко поутихла, когда она увидела его соперников. Это были
пожилые, перепуганные дяди. Как человек, вхожий в районные "сферы", Рая
знала, что есть такая мера -- "направить на учебу". Это когда уже совсем не
знают, куда деть плохого работника.
И вот они сидели, невольники просвещения, и уныло беседовали.
... Конечно, после Петрова отъезда жизнь у Раи потекла не медом.
Во-первых, сразу встал денежный вопрос. Он у них и раньше стоял. Но не
до такой степени. А тут пришлось продать за неважную цену хороший мотоцикл
"ИЖ" -- давнюю премию Сельхозвыставки. Но это полбеды. Пришлось еще
попросить у мамы сто шестьдесят рублей, которые уже лет десять как лежали у
нее на почте, на сберегательной книжке. Они предназначались на черный день,
а если бог от этого помилует, то -- на поминки.
Мать бунтовала: посмотри, дурненька, на себя, одни глазищи остались.
Это ж надо ж: мужик с тетрадочками в области прохлаждается, а ты мучаешься.
Сама себе устроила! Плохо тебе жилось! Кортило тебе, понимаешь, зудело! А он
выучится на твою голову и бросит тебя, дуру, потому что ты ему будешь уже
неровня.
Раз в месяц Рая ездила к нему в областной город. Это было дорого и не
имело никакого смысла, но бабья тоска гнала ее, заставляла считать дни до
заветного воскресенья. Она почему-то ездила по воскресеньям. Хотя при
сумасшедшей виноградной работе никаких выходных осенью нет и что
воскресенье, что какой-нибудь другой день -- все одно.
Городская жизнь Петру не нравилась. Он с осуждением рассказывал про
женщин, которые красятся и ходят в брючках, и про ресторан "Днипро", в
котором играет нехорошую, развратную музыку, как в Америке, в каком-нибудь
кафешантане, В ресторане он, правда, был один раз. По случаю Дня
Конституции. Неудобно было отказаться, так как все товарищи приняли такое
решение. А вообще-то и без ресторанов жизнь страшно дорогая. В столовке
однажды, веришь, за обед почти рубль слупили, без трех копеек.
Она расспрашивала его про ход учебы. Тут он отвечал спокойно, без
особого трепета, будто всю жизнь был "студентах:
--Ничего. Имеется много ценного.
И у нее почему-то совсем не было страху, что вот он станет сильно
ученым и перерастет ее, как в одной пьесе, которую передавали по радио (она
теперь от нечего делать иногда слушала радио).
... Но Рая не только слушала радио в свободное от работы время (а зимой
свободного времени было, конечно, побольше, чем осенью, когда его вовсе не
было). Она теперь много думала про свою жизнь, и про Петрову, и про разных
девочек жизнь -- и тех, что у нее в седьмой бригаде, и тех, что в других.
Она все чаще стала ввязываться в какие-то дурацкие истории: мирить
задравшихся супругов, заступаться за обиженных "как в материальном, так и в
моральном отношении", хлопотать перед начальством за разных мелких
грешников, которых всегда норовили казнить наравне с крупными. Рая и к
крупным грешникам имела касательство. В частности, она обличила и довела до
тюрьмы своего бывшего управляющего Гомызько, который совершенно потерял стыд
и брал хабара, иначе говоря, взятки с шоферов, которым нужен был "левый"
виноград.
Петр качал головой и ахал, когда она ему рассказывала про все эти
громкие дела. И кажется, осуждал ее:
-- Надо иметь тактику к людям. А то ты переругаешься со всем активом, и
в нужную минуту тебя никто не поддержит. И с другой стороны, подумай, как
мне будет, когда я вернусь. Ведь считается муж-жена --одна сатана. Ты это
учти на будущее.
Нельзя сказать, что она учла. Она просто не могла учесть. Ей слишком
хорошо, и вольно, и весело жилось этот год, который он отсутствовал. Хотя
она, конечно, думала и была уверена, что жила плохо.
... Как непохожи были теперешние собрания на прежние. Там все было чин
чином расписано: кому иметь предложение насчет состава президиума, кому в
президиуме сидеть, кого подвергнуть суровой, но справедливой критике, кому
смело заострить вопрос (уже решенный где следует), а кому и остаться за
штатом ("В прениях выступило уже двенадцать человек, есть предложение
подвести черту..."). .
А теперь почему-то было неизвестно, как все пойдет. Даже Федор
Панфилыч, уж на что опытный дядя, и тот держался не очень уверенно. Он то
снимал, то надевал свои огромные роговые очки, неприкаянно шарил рукой по
столу, И эти робкие движения удивительно не вязались с державной его
фигурой, И бояться-то ему было нечего: совершенно же не держался Федор
Панфилыч за свое директорское кресло, напротив даже, как было всем известно,
рвался на другую работу, без текучки-- "чтоб только ты да виноград".
И все равно он волновался, Федор Панфилыч, и пил воду, и рассказывал
про совхозные дела, почему-то напирая на разные упущения и все время как бы
оправдываясь. А слушали его довольно добродушно. Директора в общем-то
любили, и не за какие-нибудь там хозяйственные таланты, которых почти что и
не было у него, и не за доброту, которую он больше держал при себе, чем
выказывал. Любили его, конечно, за виноград, за полную, что называется, до
донышка, отдачу работе, которая была ему и женой, и детьми, и вином, и
богатством, и всем на свете...
-- Надо, товарищи, признаться, что с механизацией у нас пока большие
дырки... выступающие, наверно, подвергнут критике...
Иногда докладчика перебивали разными репликами: "А в Судаке разве
так?..", "А у Брынцевой?" Федор Панфилыч отвечал смиренно и обстоятельно.
Слава богу, он много сделал докладов за годы своего директорства, но вроде
бы раньше он их делал не "от себя", а от должности, что ли, или от
администрации. А сейчас выходило, как от себя.
-- У вас все? -- спросил председательствующий, Леша-агроном.
-- У меня все, -- сказал Федор Панфилыч.
-- Кто имеет слово? -- торжественно спросил Леша.
-- Я! -- послышалось со всех сторон. Казалось, все собрание, вся
площадка под акациями, заполненная народом, все, кто сидел тут на бревнах,
на скамейках, просто на травке -- все разом выдохнули это слово...
И речи пошли на полную мощность. Клава Кашлякова кричала, что надо
развалять к черту эту Гомызькину систему, когда виноград учитывается на глаз
-- двадцать кило туда -- сорок кило сюда.
Ну, Клава есть Клава. Но вот встала Катя Крысько, тихая девочка,
которая даже на танцы ходить стеснялась, и начала гвоздить:
-- Почему до сих пор у нас не применяется метод Тенгиза Карасанидзе?
Этот метод дает ежемесячно экономию столько-то рублей с гектара... Он
позволит высвободить...
Рая первый раз слышала про этот самый метод, да и фамилию с одного
раза, наверное, не смогла бы запомнить. Но, главное, молодец девчонка,
раскопала, разобралась, расписала все так толково. И ведь тоже "от себя", ее
же Емченко не вызывал в райком, как когда-то Раю, после почина Ганны
Ковердюк.
Потом на трибуну вылез какой-то хитрый малый с винзавода и стал
полегоньку раскладывать совхозные порядочки, но так, что зал прямо лежал от
хохота.
-- Только к приезду начальства и расцветаем. Як хтось е -- так всэ е, а
як нэма никого, так нэма ничого.
А потом говорил речь Сальников -- рабочком. Говорил как всегда, ничуть
не хуже. Но почему-то тут вдруг не пожелали его слушать. Хотя раньше всегда
терпели, и втрое длиннее речи терпели, и в пять раз.
-- Мы недостаточно, товарищи, мобилизовали себя на уделение внимания
задачам быта... -- говорил Сальников. -- Отдельные трудящиеся женились,
товарищи, и просят жилья. И я, товарищи, совершенно замучился, объясняя
таким товарищам...
-- Ой-ой-ой, -- сказала тетя Маня из президиума и прыснула в ладошку.
-- Ты ж моя сиротиночка...
-- Не сбивайте меня, пожалуйста, -- попросил Сальников, когда в зале
отсмеялись. -- В этих задачах есть вопросы, которые мы, товарищи, можем
делать, например ссуды, а есть, которые не можем...
Тут вдруг посреди фразы все зааплодировали. И хлопали до тех пор, пока
рабочком не собрал свои бумажки и не вернулся на свое место в президиум.
Совсем все-таки не ушел. Видно, побоялся: вот так уйдешь из-за красного
сукна -- и не вернешься уже.
Потом что-то такое говорили механики. Рая уже почти не слушала. Она в
самом начале записалась выступать и теперь вдруг почувствовала испуг. Будто
не было до этого двухсот или, может, тысячи разных выступлений, и речей, и
приветствий. В зале сидели свои люди, гапоновские, и вроде как был уговор --
всем выступать "о т с е б я".
И Рая говорила от себя. И сильно горячилась. И раз десять повторяла по
поводу разных безобразий:
-- Куда, интересно знать, смотрит дирекция?
Так что в конце концов в зале стали смеяться и кричать Рае:
-- Ладно... Ладно... А мы куда смотрим? Привыкли валить...
Ни к чему-такому Рая не привыкла, чтоб валить все на начальство, а
самой ждать, когда прикажут. Но вот люди так кричали...
Кончила она свою речь и села ни жива ни мертва. Она даже не заметила,
были ли аплодисменты.
После собрания к ней подошел Иван Якыч Кипрякевич, тощий прилизанный
дядечка в розовом пиджаке и зеленых брюках. Он церемонно пожал ей руку
обеими руками и сказал:
-- То була, Раиса Грыгоровна, промова справжнього державного дияча!
Он сказал, значит, что Рая выступила, как настоящий государственный
деятель. И еще он добавил, что в Буэнос-Айресе, в украинском клубе "Тарас
Шевченко", справедливо рассказывали про советские порядки. Как выступают в
Гапоновке "прости робитныки"! Как бледнеет от их речей "сам пан-товарищ
дирэктор".
Конечно, Ивану Якычу, только что приехавшему черт те откуда, это все
удивительно... Но нельзя сказать. что и в Гапоновке всегда так было...
И какой Рая деятель? Вот Катька Крысько, например, научные книжки
читает. Про методы... А Рая не очень-то читает... И наверно, правильно было
бы ей вместе с Петей поступить в ту областную школу... Но кто бы тогда,
интересно знать, кормил детей?
...Петр закончил ученье в июле, В синей, дерматиновой книжечке с
золотыми буквами "Диплом" было написано, что ему присваивается звание
"Агроном-организатор". Это, конечно, не вполне агроном, но все-таки, И он
пошел к директору -- получать соответствующую должность...
Еще весной Федор Панфилыч вырвался-таки в агрономы. Новым директором
совхоза был товарищ Никифоров, ленинградец, странный человек. Он каждый день
до хрипоты лаялся с Раисой по разным виноградным вопросам. Он был скареда и
выжига в разных хозяйственных делах. Но однажды Рая отдала лучших своих
девочек -- Майорову и Крысько -- во вторую бригаду, завалившуюся с обрезкой,
и он вдруг поцеловал ей руку. Хотя Раина рука совершенно для этого дела не
годилась -- она была черная, с землей, под ногтями, и шершавая, как драчовый
напильник.
-- Нет. -- сказал директор Петру, -- Я не могу вас использовать на
руководящей работе.
Петр все понял. Ясно, враги его уже дали новому человеку информацию. Он
сам всегда получал такую информацию, когда был руководителем. И конечно,
теперь он не стал, грубить или намекать. Он просто спросил, какой у
директора имеется на него конкретный компромат.
Директор, видно, был новый человек на руководящей работе. Он.даже не
знал, что такое компромат. И пришлось объяснить, что это значит
компрометирующий материал.
-- Нет, -- сказал директор. -- Нету у меня на вас конкретного
компромата. Просто я не считаю возможным.
-- А-а, -- сказал Петр и, не заходя домой, чтоб не позориться перед
Раей, поехал прямо в райком к товарищу Емченко.
Они встретились дружески. А когда секретарь райкома узнал про
директорову грубость, он и вовсе полюбил Петра.
-- Сейчас мы ему роги обломаем...-- сумрачно пообещал он. --Удельный
князь, понимаешь. Хочет сам у себя управлять...
Петр ждал такого знакомого, такого привычного, почти милого "емченкова
хая" с этой присказкой: "Завтра ты у меня, в бога мать, партбилет
положишь!..." Но, видно, что-то в районе изменилось или товарищ Емченко,
Иван Федорыч, еще не успел сблизиться с новым директором... Но говорил он
спокойно, даже уважительно, будто с начальством.
-- Приветствую вас, Алексей Алексеич... Как там решили насчет
косогора?.. Добре... А нефтесбыт?.. Правильно...
И только под самый конец он сказал:
-- Да, кстати, Алексей Алексеич, тут приехал один наш старый работник,
товарищ Усыченко... Очень крепкий товарищ...
Директор стал возражать, что, мол, наслышан... Да и какой он, извините,
агроном, этот Усыченко...
-- Организатор, -- сказал товарищ Емченко раздельно. -- Организатор! Не
надо, товарищ Никифоров, идти на поводу...
-- У кого?
-- У настроений отдельных товарищей...
-- Так ведь все говорят. И потом, нет сейчас вакансий, -- сказал
товарищ Никифоров.
-- Там, во втором отделении, управляющий временный, -- шепотом
подсказал секретарю Петр.
-- Хитришь перед партией, Никифоров! -- вдруг осерчал товарищ Емченко.
-- Вакансий, понимаешь, нет... Не советую, Никифоров.
И услышав свою внезапно раздетую фамилию -- без "товарищ", без
имени-отчества, -- директор вдруг испугался. Не умом испугался, а, как
говорится, поротой задницей (видно, уже случалось ему в жизни называться
просто Никифоровым). И он сразу смялся:
-- Мы подумаем, Иван Федорович. Что-нибудь подберем.
-- Зачем же что-нибудь, Алексей Алексеевич? У вас же во втором
отделении временный человек сидит. Давайте-ка поставим постоянного...
Это секретарь сказал уже добродушно. Он же совсем не злой человек,
товарищ Емченко, он никогда не преследовал инакомыслящих (если только они
делали то, что он велел)...
Петра сделали управляющим вторым отделением, непосредственным Раиным
начальником. Он прямо и честно спросил директора: может, такая
семейственность нетактична? Может, супругу лучше перевести в какое-нибудь
другое место, чтобы она не была при нем? Но на это директор очень грубо
сказал, что "еще неизвестно, кто при ком", и пусть себе идет и работает, раз
уж так вышло.
Теперь Рая никак не могла упрекнуть мужа в том, что он ничего не
делает. Она вставала в шесть, чтобы в семь быть на винограднике, а он
поднимался в пять, потому что до всего еще должен был побыть на наряде. Он
допоздна ездил на своей таратайке из бригады в бригаду, и во все вникал, и с
народом беседовал как положено. Но почему-то продукции все равно не давал.
Последняя девчонка из Раиной бригады больше смыслила в винограде, в
виноградных делах, чем он. Ведь сколько лет тут живет -- и ни бум-бум.
Уж Рая крутилась, уж Рая старалась, чтоб замазать разные его промашки,
как-то выгородить перед людьми. Она даже предлагала, чтоб он приходил
вечерами на косогор после работы, когда девочки уйдут. И она бы ему все
объяснила и показала. Но вечерами он был занят на директорских совещаниях и
по общественным делам. Так что никак оно не получалось.
Рая раз сказала, два сказала, А потом махнула на это дело рукой. Теперь
уж опасений насчет семейственности не было. Все видели, что Рая с Петром
ругается на каждом шагу, хуже, чем с Гомызько. А однажды он распорядился
поставить троих подбирать осыпь. А она страшно разозлилась и как резанет:
"Это глупость. И неграмотность... Зачем же лезть, когда не понимаешь!"
Но он, замечательной выдержки человек, в ответ голоса не повысил,
только нахмурился:
-- Товарищ Лычкина, держитесь в рамках... И во-вторых, ты не знаешь,
какое на этот счет указание ди ректора.
Бабы только ахали: какой золотой мужик Райкин муж. Мой бы за такие
слова прибил бы при всем народе.
Петр и сам по ночам жаловался: "Мягчаю я перед тобой. И через это
авторитет теряю. Ты мне хоть дома все говори, не прилюдно".
И Рая, винилась, что в самом деле нехорошо получается, нетактично. Она,
честное слово, старается как-нибудь промолчать. Но иногда просто сил нет!
Это действительно ужасная беда, что он после учебы попал не куда-нибудь, а
именно в ее дело, в виноградное, в котором ей никак невозможно стерпеть
брехни и балаболства.
-- Ты не езди, Петя, в мою бригаду. Ты ж знаешь, я сама все сделаю как
лучше. Я ж болею вся...
-- Да я б не ездил. Но ведь как это получится с моральной точки? Вроде
я даю жене льготу! Пускаю на самотек...
Но все-таки Петр еще ничего, держался молодцом... Подкосила его
внезапно разразившаяся катастрофа: рухнул товарищ Емченко. Нет-нет, его не
сняли за какой-нибудь упущенный кок-сагыз (да теперь почему-то и не было
кок-сагыза). С ним случилась совсем уж глупая история.
На районной конференции все вроде было нормально. Товарищ Емченко сидел
на своем обычном месте, в президиуме, между приезжим представителем --
вторым секретарем обкома -- и тетей Маней -- депутатом и дважды Героем. И он
говорил, как всегда: "Разрешите ваши аплодисменты считать за единодушное
одобрение". И все вроде бы разрешали. А в конце подсчитали голоса, и вышло,
что товарищ Емченко вообще не избран в райком. А следовательно, и секретарем
быть не может.
Это был гром среди ясного неба. И даже второй секретарь обкома развел
руками: он думал, что товарищ Емченко останется, и не привез с собой никакой
кандидатуры.
Петр страшно переживал, эту историю. Такие гиганты пали на его памяти.
Но Емченко? Это выше понимания! Что ж это будет с советской властью, со
страной и с ним, Петром?
Петр пошел поговорить по душам к парторгу совхоза -- агроному Леше.
(Хорош, конечно, парторг, которого все в глаза называли Лешей, даже Райкины
девчонки из седьмой бригады!) Но настоящего разговору не получилось.
Петр откровенно, как коммунист коммунисту, указал молодому товарищу на
неправильность создавшейся в совхозе -- а возможно, и не в одном только
совхозе! -- политической обстановки. Он, Петр, сейчас часто бывает в низовых
звеньях, бригадах, запросто говорит с трудящимися. И он видит, что делается.
Такое, понимаешь, несут, такую, понимаешь, критику наводят. Плохие вопросы
задают. Сегодня ругают директора, завтра -- райком, а послезавтра что?
-- Ну ладно, напугал совсем... Ты-то сам в чем сомневаешься?
-- Я-то, конечно, никогда не сомневаюсь...
-- А почему же они будут сомневаться? Что они, дурнее тебя? И хай
задают вопросы. Я считаю, плохих вопросов не сбивает, бывают плохие ответы.
-- Вы, товарищ, неопытный, не битый еще, -- сердечно ответил ему
Петр.-- Вы еще горько вспомните это свое либеральство, когда все обратно
переменится. А парторг Леша в ответ на это, извините, послал Петра матюком,
что совсем уж не пристало советскому парторгу, тем более с высшим
образованием. Иди ты, говорит, к такой и такой матери...
... Конечно, не из одних горестей состоит жизнь. Вот выдалось вдруг у
Петра с Раей золотое воскресенье. Виноград на косогоре еще не приспел, и
несправедливость. Бывает, вдова, трое детишек, комната девять метров -- и то
ордеров не просит, только насчет интерната похлопотать. Чтоб им учиться. А у
тебя уже все договорено, только бумажку дай для формальности! Интересно
знать, с кем это у тебя договорено? У меня хватит образования поехать в
город и раскопать, кто это там такие договорщики! -- так кричала на
просительницу тетя Маня, а потом вдруг махнула руками и сказала:
-- Ладно, иди отсюда!
-- Как вы интересно разговариваете! -- оскорбилась та. -- А еще
называется депутат, слуга народа.
-- Я никому не слуга! Я ж тебе культурно сказала: иди с моей хаты! А
тебе, Раечка, стыд...
И действительно, это был стыд. Она сама не помнит, как дошла с тетей
Галей до дому, как объяснилась с мамой. Хорошо, хоть гостья не стала
задерживаться: сразу собрала свой чемоданчик -- и к автобусу, чтоб не
опоздать на четырехчасовый.
-- А и черт с ней, -- сказала вдруг Анна Архиповна. -- Вообще-то она
паскудная баба. И всю жизнь из себя барыню выламывала. Такая мадам фру-фру,
не подступись...
Если б была на свете справедливость, то Рая, конечно, после таких
позорных промахов должна была сделаться снисходительней к Петру. Он ведь
тоже все делал от души. Но при всем желании не умела Рая к нему приладиться
и все придиралась и придиралась. Просто даже глупо и неполитично для
женщины, уже не такой молодой, у которой интересный и нестарый муж,
занимающий видное положение в совхозе, в этом бабьем хозяйстве, где такие
кралечки ходят, полненькие, свеженькие, голорукие, тридцать восьмого и
тридцать девятого года рождения...
Вот однажды вечером в клубе винзавода было партийное собрание.
Нормальное, несколько текущих вопросов: развертывание предмайского
соревнования, политучеба, прием в партию тракториста Приходько...
И Петр, уже пообвыкший в своем деле, вел собрание...как положено:
предоставлял слово очередным ораторам, спрашивал, какое будет мнение насчет
регламента, перебивал некоторых товарищей острыми репликами: "А план-то?",
или: "Ты лучше скажи, как самосвалы --простаивают..."
Но вдруг случилась большая беда. Когда зашел разговор насчет
предмайского соревнования и стали намечать мероприятия, Петр возьми и
брякни: "Обрезку надо досрочно завершить, ускоренным темпом!"
Собрание загудело. А Рая тихонько встала со своего места и ушла, ни на
кого не глядя, подальше от позора.
Ведь что такое обрезка? Тут скорость совершенно ни при чем. С марта до
самого мая тянут обрезку -- думают, смотрят, прикидывают. Тут требуется
фантазия и хитрый расчет. Какие глазки ослепить, какие оставить. Что на
кусте нужное, а что лишнее.
Это наука, это художество, это как песни петь! И вдруг, понимаешь:
"Завершим досрочно!"
После этой истории с "досрочным завершением обрезки" Рая стала сильно
приставать к Петру, чтоб он что-нибудь такое придумал и чем-нибудь занялся.
Невозможно, чтоб человек не давал продукцию.
-- Я понимаю, ты гордый, тебе теперь низко пойти в бригаду, -- жарко
шептала она в постели, -- Так выучись на кого-нибудь. Хоть три года учись, я
тебя кормить буду, детишек кормить буду... Хоть пять лет учись, только
сделай что-нибудь, а, Петь. Петенька...
И не вечно же он будет парторгом! Какой он парторг, когда он ничего не
знает, и даже девчонки, прямо при ней, надсмехаются. Вот Павленко в самом
деле, можно сказать, давал продукцию. А ты, Петенька, не обижайся, одна
видимость.
Он не обиделся. Но сказал, что не ей судить о таких вещах. И насмешки
над ним строят, потому что он добрый, а был бы злой -- не очень-то
посмеялись бы, наоборот...
Тогда Рая переменила тактику и стала говорить, что у всех такое
настроение, чтоб его не выбрать. И многие на него зуб имеют. Например, Шура,
к которой он зря придрался за идейно невыдержанный доклад о комсомоле. И
главный агроном тоже.
-- Ишь, Июда, -- сказал Петр. -- Он у меня попрыгает.
Рая совсем было отчаялась. Но вдруг у Петра произошли споры с совхозным
начальством, и он сказал, что, пожалуй, ничего не поделаешь, придется
повышать свой уровень.
Она очень обрадовалась и, пока он не передумал, подобрала подходящее
учебное заведение: "Межобластная школа сельского актива". Дает
сельскохозяйственное образование. Учиться всего ничего: меньше года.
Но он передумал. Вернулся из райкома и сказал:
-- Зря панику развела. Нельзя в таком деле баб слушать.
-- А что такое? -- ужаснулась она.
-- Есть мнение оставить меня секретарем.
Она его уговаривала, умасливала, стращала, пилила -- он только
усмехался.
-- Тогда геть с моей хаты! -- заорала она вдруг, как тетя Маня. Уже со
злости, без всякой политики (она когда сильно волновалась, переходила на
украинский). -- Геть!
В конце концов он согласился. Учение -- свет, неучение -- тьма! Хотя
там стипендия небольшая -- всего шестьдесят рублей, то есть шестьсот
по-старому.
Прощаясь, оба вдруг затосковали. И она почти уже пожалела о своем
решении: очень жалко было расставаться. Но виду не показала. Только целовала
его жарче обычного да отказалась вечером идти в бригаду (хотя вот так было
нужно!).
Они даже устроили прощальный вечер. Теперь уже на равных -- она позвала
своих девочек, кто был свободен. А он, со своей стороны, "пригласил актив"
(но тоже не весь, у него с некоторыми испортились отношения).
-- Давай, давай, Петро, расти, -- говорил рабочком Сальников,
единственный уцелевший из старого "актива". -- Овладевай всей культурой
человечества.
Они пили вино -- свое, молодое, холодное -- и пели песни. Например,
"Каким ты был, таким остался". Только одну строчку они пели неправильно. Они
пели: "А я жила, жила с одним тобою", так как оно им меньше нравилось без
этого "с".
Потом Петр спел один. Старую, еще с войны знакомую песню, исключительно
подходящую к данному случаю:
Не забывай, подруга дорогая,
Все наши встречи, клятвы и мечты.
Расстаемся мы теперь, но, милая, поверь,
Дороги наши встретятся в пути.
Он пел это громким голосом и смотрел на нее со значением. Как в первый
день знакомства...
Просто страх, как Рая волновалась. Она теперь не очень верила в его
образованность. Она даже в отчаянии нацепила Золотую Звездочку, чтобы в
самом крайнем случае попросить и похлопотать.
А еще она боялась, что он нарочно провалится, поскольку не имеет
желания учиться. Рая даже взяла с него честное партийное слово, что он
ничего такого не сделает. И это ее немного успокоило, потому что партийное
слово он всегда держал свято (если только сверху не поступало каких-нибудь
отменяющих распоряжений).
Экзамены были трудные: русский, украинский, Конституция, арифметика. Но
все прошло замечательно. Петя все, все сдал. И Рая целых два часа гордилась,
что вот он у нее какой.
Радость немножко поутихла, когда она увидела его соперников. Это были
пожилые, перепуганные дяди. Как человек, вхожий в районные "сферы", Рая
знала, что есть такая мера -- "направить на учебу". Это когда уже совсем не
знают, куда деть плохого работника.
И вот они сидели, невольники просвещения, и уныло беседовали.
... Конечно, после Петрова отъезда жизнь у Раи потекла не медом.
Во-первых, сразу встал денежный вопрос. Он у них и раньше стоял. Но не
до такой степени. А тут пришлось продать за неважную цену хороший мотоцикл
"ИЖ" -- давнюю премию Сельхозвыставки. Но это полбеды. Пришлось еще
попросить у мамы сто шестьдесят рублей, которые уже лет десять как лежали у
нее на почте, на сберегательной книжке. Они предназначались на черный день,
а если бог от этого помилует, то -- на поминки.
Мать бунтовала: посмотри, дурненька, на себя, одни глазищи остались.
Это ж надо ж: мужик с тетрадочками в области прохлаждается, а ты мучаешься.
Сама себе устроила! Плохо тебе жилось! Кортило тебе, понимаешь, зудело! А он
выучится на твою голову и бросит тебя, дуру, потому что ты ему будешь уже
неровня.
Раз в месяц Рая ездила к нему в областной город. Это было дорого и не
имело никакого смысла, но бабья тоска гнала ее, заставляла считать дни до
заветного воскресенья. Она почему-то ездила по воскресеньям. Хотя при
сумасшедшей виноградной работе никаких выходных осенью нет и что
воскресенье, что какой-нибудь другой день -- все одно.
Городская жизнь Петру не нравилась. Он с осуждением рассказывал про
женщин, которые красятся и ходят в брючках, и про ресторан "Днипро", в
котором играет нехорошую, развратную музыку, как в Америке, в каком-нибудь
кафешантане, В ресторане он, правда, был один раз. По случаю Дня
Конституции. Неудобно было отказаться, так как все товарищи приняли такое
решение. А вообще-то и без ресторанов жизнь страшно дорогая. В столовке
однажды, веришь, за обед почти рубль слупили, без трех копеек.
Она расспрашивала его про ход учебы. Тут он отвечал спокойно, без
особого трепета, будто всю жизнь был "студентах:
--Ничего. Имеется много ценного.
И у нее почему-то совсем не было страху, что вот он станет сильно
ученым и перерастет ее, как в одной пьесе, которую передавали по радио (она
теперь от нечего делать иногда слушала радио).
... Но Рая не только слушала радио в свободное от работы время (а зимой
свободного времени было, конечно, побольше, чем осенью, когда его вовсе не
было). Она теперь много думала про свою жизнь, и про Петрову, и про разных
девочек жизнь -- и тех, что у нее в седьмой бригаде, и тех, что в других.
Она все чаще стала ввязываться в какие-то дурацкие истории: мирить
задравшихся супругов, заступаться за обиженных "как в материальном, так и в
моральном отношении", хлопотать перед начальством за разных мелких
грешников, которых всегда норовили казнить наравне с крупными. Рая и к
крупным грешникам имела касательство. В частности, она обличила и довела до
тюрьмы своего бывшего управляющего Гомызько, который совершенно потерял стыд
и брал хабара, иначе говоря, взятки с шоферов, которым нужен был "левый"
виноград.
Петр качал головой и ахал, когда она ему рассказывала про все эти
громкие дела. И кажется, осуждал ее:
-- Надо иметь тактику к людям. А то ты переругаешься со всем активом, и
в нужную минуту тебя никто не поддержит. И с другой стороны, подумай, как
мне будет, когда я вернусь. Ведь считается муж-жена --одна сатана. Ты это
учти на будущее.
Нельзя сказать, что она учла. Она просто не могла учесть. Ей слишком
хорошо, и вольно, и весело жилось этот год, который он отсутствовал. Хотя
она, конечно, думала и была уверена, что жила плохо.
... Как непохожи были теперешние собрания на прежние. Там все было чин
чином расписано: кому иметь предложение насчет состава президиума, кому в
президиуме сидеть, кого подвергнуть суровой, но справедливой критике, кому
смело заострить вопрос (уже решенный где следует), а кому и остаться за
штатом ("В прениях выступило уже двенадцать человек, есть предложение
подвести черту..."). .
А теперь почему-то было неизвестно, как все пойдет. Даже Федор
Панфилыч, уж на что опытный дядя, и тот держался не очень уверенно. Он то
снимал, то надевал свои огромные роговые очки, неприкаянно шарил рукой по
столу, И эти робкие движения удивительно не вязались с державной его
фигурой, И бояться-то ему было нечего: совершенно же не держался Федор
Панфилыч за свое директорское кресло, напротив даже, как было всем известно,
рвался на другую работу, без текучки-- "чтоб только ты да виноград".
И все равно он волновался, Федор Панфилыч, и пил воду, и рассказывал
про совхозные дела, почему-то напирая на разные упущения и все время как бы
оправдываясь. А слушали его довольно добродушно. Директора в общем-то
любили, и не за какие-нибудь там хозяйственные таланты, которых почти что и
не было у него, и не за доброту, которую он больше держал при себе, чем
выказывал. Любили его, конечно, за виноград, за полную, что называется, до
донышка, отдачу работе, которая была ему и женой, и детьми, и вином, и
богатством, и всем на свете...
-- Надо, товарищи, признаться, что с механизацией у нас пока большие
дырки... выступающие, наверно, подвергнут критике...
Иногда докладчика перебивали разными репликами: "А в Судаке разве
так?..", "А у Брынцевой?" Федор Панфилыч отвечал смиренно и обстоятельно.
Слава богу, он много сделал докладов за годы своего директорства, но вроде
бы раньше он их делал не "от себя", а от должности, что ли, или от
администрации. А сейчас выходило, как от себя.
-- У вас все? -- спросил председательствующий, Леша-агроном.
-- У меня все, -- сказал Федор Панфилыч.
-- Кто имеет слово? -- торжественно спросил Леша.
-- Я! -- послышалось со всех сторон. Казалось, все собрание, вся
площадка под акациями, заполненная народом, все, кто сидел тут на бревнах,
на скамейках, просто на травке -- все разом выдохнули это слово...
И речи пошли на полную мощность. Клава Кашлякова кричала, что надо
развалять к черту эту Гомызькину систему, когда виноград учитывается на глаз
-- двадцать кило туда -- сорок кило сюда.
Ну, Клава есть Клава. Но вот встала Катя Крысько, тихая девочка,
которая даже на танцы ходить стеснялась, и начала гвоздить:
-- Почему до сих пор у нас не применяется метод Тенгиза Карасанидзе?
Этот метод дает ежемесячно экономию столько-то рублей с гектара... Он
позволит высвободить...
Рая первый раз слышала про этот самый метод, да и фамилию с одного
раза, наверное, не смогла бы запомнить. Но, главное, молодец девчонка,
раскопала, разобралась, расписала все так толково. И ведь тоже "от себя", ее
же Емченко не вызывал в райком, как когда-то Раю, после почина Ганны
Ковердюк.
Потом на трибуну вылез какой-то хитрый малый с винзавода и стал
полегоньку раскладывать совхозные порядочки, но так, что зал прямо лежал от
хохота.
-- Только к приезду начальства и расцветаем. Як хтось е -- так всэ е, а
як нэма никого, так нэма ничого.
А потом говорил речь Сальников -- рабочком. Говорил как всегда, ничуть
не хуже. Но почему-то тут вдруг не пожелали его слушать. Хотя раньше всегда
терпели, и втрое длиннее речи терпели, и в пять раз.
-- Мы недостаточно, товарищи, мобилизовали себя на уделение внимания
задачам быта... -- говорил Сальников. -- Отдельные трудящиеся женились,
товарищи, и просят жилья. И я, товарищи, совершенно замучился, объясняя
таким товарищам...
-- Ой-ой-ой, -- сказала тетя Маня из президиума и прыснула в ладошку.
-- Ты ж моя сиротиночка...
-- Не сбивайте меня, пожалуйста, -- попросил Сальников, когда в зале
отсмеялись. -- В этих задачах есть вопросы, которые мы, товарищи, можем
делать, например ссуды, а есть, которые не можем...
Тут вдруг посреди фразы все зааплодировали. И хлопали до тех пор, пока
рабочком не собрал свои бумажки и не вернулся на свое место в президиум.
Совсем все-таки не ушел. Видно, побоялся: вот так уйдешь из-за красного
сукна -- и не вернешься уже.
Потом что-то такое говорили механики. Рая уже почти не слушала. Она в
самом начале записалась выступать и теперь вдруг почувствовала испуг. Будто
не было до этого двухсот или, может, тысячи разных выступлений, и речей, и
приветствий. В зале сидели свои люди, гапоновские, и вроде как был уговор --
всем выступать "о т с е б я".
И Рая говорила от себя. И сильно горячилась. И раз десять повторяла по
поводу разных безобразий:
-- Куда, интересно знать, смотрит дирекция?
Так что в конце концов в зале стали смеяться и кричать Рае:
-- Ладно... Ладно... А мы куда смотрим? Привыкли валить...
Ни к чему-такому Рая не привыкла, чтоб валить все на начальство, а
самой ждать, когда прикажут. Но вот люди так кричали...
Кончила она свою речь и села ни жива ни мертва. Она даже не заметила,
были ли аплодисменты.
После собрания к ней подошел Иван Якыч Кипрякевич, тощий прилизанный
дядечка в розовом пиджаке и зеленых брюках. Он церемонно пожал ей руку
обеими руками и сказал:
-- То була, Раиса Грыгоровна, промова справжнього державного дияча!
Он сказал, значит, что Рая выступила, как настоящий государственный
деятель. И еще он добавил, что в Буэнос-Айресе, в украинском клубе "Тарас
Шевченко", справедливо рассказывали про советские порядки. Как выступают в
Гапоновке "прости робитныки"! Как бледнеет от их речей "сам пан-товарищ
дирэктор".
Конечно, Ивану Якычу, только что приехавшему черт те откуда, это все
удивительно... Но нельзя сказать. что и в Гапоновке всегда так было...
И какой Рая деятель? Вот Катька Крысько, например, научные книжки
читает. Про методы... А Рая не очень-то читает... И наверно, правильно было
бы ей вместе с Петей поступить в ту областную школу... Но кто бы тогда,
интересно знать, кормил детей?
...Петр закончил ученье в июле, В синей, дерматиновой книжечке с
золотыми буквами "Диплом" было написано, что ему присваивается звание
"Агроном-организатор". Это, конечно, не вполне агроном, но все-таки, И он
пошел к директору -- получать соответствующую должность...
Еще весной Федор Панфилыч вырвался-таки в агрономы. Новым директором
совхоза был товарищ Никифоров, ленинградец, странный человек. Он каждый день
до хрипоты лаялся с Раисой по разным виноградным вопросам. Он был скареда и
выжига в разных хозяйственных делах. Но однажды Рая отдала лучших своих
девочек -- Майорову и Крысько -- во вторую бригаду, завалившуюся с обрезкой,
и он вдруг поцеловал ей руку. Хотя Раина рука совершенно для этого дела не
годилась -- она была черная, с землей, под ногтями, и шершавая, как драчовый
напильник.
-- Нет. -- сказал директор Петру, -- Я не могу вас использовать на
руководящей работе.
Петр все понял. Ясно, враги его уже дали новому человеку информацию. Он
сам всегда получал такую информацию, когда был руководителем. И конечно,
теперь он не стал, грубить или намекать. Он просто спросил, какой у
директора имеется на него конкретный компромат.
Директор, видно, был новый человек на руководящей работе. Он.даже не
знал, что такое компромат. И пришлось объяснить, что это значит
компрометирующий материал.
-- Нет, -- сказал директор. -- Нету у меня на вас конкретного
компромата. Просто я не считаю возможным.
-- А-а, -- сказал Петр и, не заходя домой, чтоб не позориться перед
Раей, поехал прямо в райком к товарищу Емченко.
Они встретились дружески. А когда секретарь райкома узнал про
директорову грубость, он и вовсе полюбил Петра.
-- Сейчас мы ему роги обломаем...-- сумрачно пообещал он. --Удельный
князь, понимаешь. Хочет сам у себя управлять...
Петр ждал такого знакомого, такого привычного, почти милого "емченкова
хая" с этой присказкой: "Завтра ты у меня, в бога мать, партбилет
положишь!..." Но, видно, что-то в районе изменилось или товарищ Емченко,
Иван Федорыч, еще не успел сблизиться с новым директором... Но говорил он
спокойно, даже уважительно, будто с начальством.
-- Приветствую вас, Алексей Алексеич... Как там решили насчет
косогора?.. Добре... А нефтесбыт?.. Правильно...
И только под самый конец он сказал:
-- Да, кстати, Алексей Алексеич, тут приехал один наш старый работник,
товарищ Усыченко... Очень крепкий товарищ...
Директор стал возражать, что, мол, наслышан... Да и какой он, извините,
агроном, этот Усыченко...
-- Организатор, -- сказал товарищ Емченко раздельно. -- Организатор! Не
надо, товарищ Никифоров, идти на поводу...
-- У кого?
-- У настроений отдельных товарищей...
-- Так ведь все говорят. И потом, нет сейчас вакансий, -- сказал
товарищ Никифоров.
-- Там, во втором отделении, управляющий временный, -- шепотом
подсказал секретарю Петр.
-- Хитришь перед партией, Никифоров! -- вдруг осерчал товарищ Емченко.
-- Вакансий, понимаешь, нет... Не советую, Никифоров.
И услышав свою внезапно раздетую фамилию -- без "товарищ", без
имени-отчества, -- директор вдруг испугался. Не умом испугался, а, как
говорится, поротой задницей (видно, уже случалось ему в жизни называться
просто Никифоровым). И он сразу смялся:
-- Мы подумаем, Иван Федорович. Что-нибудь подберем.
-- Зачем же что-нибудь, Алексей Алексеевич? У вас же во втором
отделении временный человек сидит. Давайте-ка поставим постоянного...
Это секретарь сказал уже добродушно. Он же совсем не злой человек,
товарищ Емченко, он никогда не преследовал инакомыслящих (если только они
делали то, что он велел)...
Петра сделали управляющим вторым отделением, непосредственным Раиным
начальником. Он прямо и честно спросил директора: может, такая
семейственность нетактична? Может, супругу лучше перевести в какое-нибудь
другое место, чтобы она не была при нем? Но на это директор очень грубо
сказал, что "еще неизвестно, кто при ком", и пусть себе идет и работает, раз
уж так вышло.
Теперь Рая никак не могла упрекнуть мужа в том, что он ничего не
делает. Она вставала в шесть, чтобы в семь быть на винограднике, а он
поднимался в пять, потому что до всего еще должен был побыть на наряде. Он
допоздна ездил на своей таратайке из бригады в бригаду, и во все вникал, и с
народом беседовал как положено. Но почему-то продукции все равно не давал.
Последняя девчонка из Раиной бригады больше смыслила в винограде, в
виноградных делах, чем он. Ведь сколько лет тут живет -- и ни бум-бум.
Уж Рая крутилась, уж Рая старалась, чтоб замазать разные его промашки,
как-то выгородить перед людьми. Она даже предлагала, чтоб он приходил
вечерами на косогор после работы, когда девочки уйдут. И она бы ему все
объяснила и показала. Но вечерами он был занят на директорских совещаниях и
по общественным делам. Так что никак оно не получалось.
Рая раз сказала, два сказала, А потом махнула на это дело рукой. Теперь
уж опасений насчет семейственности не было. Все видели, что Рая с Петром
ругается на каждом шагу, хуже, чем с Гомызько. А однажды он распорядился
поставить троих подбирать осыпь. А она страшно разозлилась и как резанет:
"Это глупость. И неграмотность... Зачем же лезть, когда не понимаешь!"
Но он, замечательной выдержки человек, в ответ голоса не повысил,
только нахмурился:
-- Товарищ Лычкина, держитесь в рамках... И во-вторых, ты не знаешь,
какое на этот счет указание ди ректора.
Бабы только ахали: какой золотой мужик Райкин муж. Мой бы за такие
слова прибил бы при всем народе.
Петр и сам по ночам жаловался: "Мягчаю я перед тобой. И через это
авторитет теряю. Ты мне хоть дома все говори, не прилюдно".
И Рая, винилась, что в самом деле нехорошо получается, нетактично. Она,
честное слово, старается как-нибудь промолчать. Но иногда просто сил нет!
Это действительно ужасная беда, что он после учебы попал не куда-нибудь, а
именно в ее дело, в виноградное, в котором ей никак невозможно стерпеть
брехни и балаболства.
-- Ты не езди, Петя, в мою бригаду. Ты ж знаешь, я сама все сделаю как
лучше. Я ж болею вся...
-- Да я б не ездил. Но ведь как это получится с моральной точки? Вроде
я даю жене льготу! Пускаю на самотек...
Но все-таки Петр еще ничего, держался молодцом... Подкосила его
внезапно разразившаяся катастрофа: рухнул товарищ Емченко. Нет-нет, его не
сняли за какой-нибудь упущенный кок-сагыз (да теперь почему-то и не было
кок-сагыза). С ним случилась совсем уж глупая история.
На районной конференции все вроде было нормально. Товарищ Емченко сидел
на своем обычном месте, в президиуме, между приезжим представителем --
вторым секретарем обкома -- и тетей Маней -- депутатом и дважды Героем. И он
говорил, как всегда: "Разрешите ваши аплодисменты считать за единодушное
одобрение". И все вроде бы разрешали. А в конце подсчитали голоса, и вышло,
что товарищ Емченко вообще не избран в райком. А следовательно, и секретарем
быть не может.
Это был гром среди ясного неба. И даже второй секретарь обкома развел
руками: он думал, что товарищ Емченко останется, и не привез с собой никакой
кандидатуры.
Петр страшно переживал, эту историю. Такие гиганты пали на его памяти.
Но Емченко? Это выше понимания! Что ж это будет с советской властью, со
страной и с ним, Петром?
Петр пошел поговорить по душам к парторгу совхоза -- агроному Леше.
(Хорош, конечно, парторг, которого все в глаза называли Лешей, даже Райкины
девчонки из седьмой бригады!) Но настоящего разговору не получилось.
Петр откровенно, как коммунист коммунисту, указал молодому товарищу на
неправильность создавшейся в совхозе -- а возможно, и не в одном только
совхозе! -- политической обстановки. Он, Петр, сейчас часто бывает в низовых
звеньях, бригадах, запросто говорит с трудящимися. И он видит, что делается.
Такое, понимаешь, несут, такую, понимаешь, критику наводят. Плохие вопросы
задают. Сегодня ругают директора, завтра -- райком, а послезавтра что?
-- Ну ладно, напугал совсем... Ты-то сам в чем сомневаешься?
-- Я-то, конечно, никогда не сомневаюсь...
-- А почему же они будут сомневаться? Что они, дурнее тебя? И хай
задают вопросы. Я считаю, плохих вопросов не сбивает, бывают плохие ответы.
-- Вы, товарищ, неопытный, не битый еще, -- сердечно ответил ему
Петр.-- Вы еще горько вспомните это свое либеральство, когда все обратно
переменится. А парторг Леша в ответ на это, извините, послал Петра матюком,
что совсем уж не пристало советскому парторгу, тем более с высшим
образованием. Иди ты, говорит, к такой и такой матери...
... Конечно, не из одних горестей состоит жизнь. Вот выдалось вдруг у
Петра с Раей золотое воскресенье. Виноград на косогоре еще не приспел, и