Витковский Алексей. Чертовар

заниматься редактурой! Тут о тебе самом великая тайная адская легенда чуть
ли впервые уху человеческому доступна становится, и туда же... Гурунг, чего
с него взять. Но продолжил и дальше.
- Говорят, когда добрый наш хозяин содрал шкуры с первых шести сотен с
известным гаком чертей, началась среди оставшихся натуральная бесовщина.
Просто черт знает что началось! Истерика, бегство, публичное покаяние тоже
вошло в моду, а после него и линчевание покаявшегося очень способствовали
тому, что сложился среди чертей особый толк верующих. Нашим языком сказать
нельзя, но примерно их название можно передать как "чертоваропоклонники", -
словом, поклонение началось нашему доброму хозяину, отправление разных
культовых треб, ну, чтобы покороче сказать и поточнее, ничего не известно
точно, а вышел среди главных чертей такой ужасный соблазн, что стали
почитателей нашего доброго хозяина... ущемлять. Кому просто по рогам дали,
тот еще дешево отделался, а кого стали еще подсовывать нашему доброму
хозяину... в работу. Вон, обои... в одном важном доме в Москве от плинтуса
до потолка на весь второй этаж набиты - всех в одну осень добрый наш хозяин
забил.
Ничего такого Богдан не помнил. Ни во что из услышанного не верил. Но
хорошо ему было на душе оттого, что Шейла, присев на корточки, слушала
мудреца как завороженная, только непослушную слезу иной раз смахивала.
Что-то она в этом наверняка экспромтом сочиняемом бреде слышала важное и
заветное. Какая-то в этом была сила. Богдан силу уважал: редко она ему
вообще-то в других людях встречалась.
- А чертей, поклонников доброго нашего хозяина, набралась к тому
времени уже большая толпа, можно вот например даже сказать - сила! И было им
совершенно безразлично, попадут они на разделку сюда, или длить свои дни в
скуке вечной будут. Однако ж нет возможности никоторому богу быть без
пророка. И явился такой пророк среди чертей. - Кавель Журавлев картинно
подался со стула вперед, потом пальцем указал в приотворенную, пострадавшую
дверь чертога: - Вон, отсыпается. Столько ночей его по болотам гоняли...
- Так это что же, такой пророк-черт? - вопросил, как всегда по-глупому,
пасынок Савелий. Мудрец укоризненно глянул на недоросля, но и его глупость
счел необходимым просветить.
- Если нужно название, если непременно требуется оно, это вообще-то
значит, что оно и не нужно и не требуется. Но если без названия дальше ни
тпру, ни ну, - мудрец нежно погладил крыло мерседеса, - то пусть будет
пророк. Хотя лучше бы жрец. Он ведь настоящий служитель культа Бога
Чертовара! Ну, из храма его ортодоксы поперли, да и храм ему развалили...
Богдан Арнольдович, кстати, а ведь ты этих самым ортодоксов уже оприходовал,
скажи, будешь их теперь варить?
Несколько пристыженный Богдан глянул на бурые коконы, которыми, словно
полукольцом болотных кочек, оказался испоганен пейзаж поляны перед чертогом.
- А что с плесенью делать? Варить ее... и все тут. Кавель Модестович,
так что ж мне с этой беглой плесенью делать, она ж у меня во весь верстак
разлеглась и дрыхнет, работать негде стало...
Журавлев благосклонно кивнул: вот на этот раз вопрос был вполне
деловой.
- Давай думать, Богдан Арнольдович. Если черти, по твоему пониманию -
плесень, то этот черт, он античерт, то бишь антиплесень. Он вроде как чертов
пенициллин, он, скажем так, антитело. Антитело беречь надо, как в аптеке!
Ну, и береги. Все дела.
- Так он, выходит, антибиотик? - Богдан приподнял голову и стал похож
на беркута, так бывало, когда мысль начинала ему казаться стоящей.
- Считай так, - кивнул Журавлев, - А поскольку имен у них нет, ты ему
имя дай. Как Фердинанду.
Многие присутствующие уважительно кивнули; память водяного обитатели
Ржавца и спасенного Фердинандом Выползова почитали.
- Ну, пусть и будет - Антибиотик. - решительно сказал Богдан, - Если
коротко - Антибка. Но уж тогда ты, баро Журавлев, мне за него поручителем.
Трудные вы люди, вот что...
Первый раз за все время подал голос Глинский. Он смотрел на сцену
зачарованно, он уже понял: есть, оказывается, и кавелитствующие черти, хотя
в том, что он узнал о странной религии Антибиотика пока имелась только
стройная логика и почти никаких фактов, он не сомневался, что и кавелизма
там найдется предостаточно - просто иначе никогда не бывает.
- Кавель Модестович, - вторгся он в беседу, - А откуда ты все так точно
про чертей знаешь?
Журавлев выпустил облако дыма и лукаво улыбнулся.
- Большой народ вожу по Руси, понимаешь ли. Разное говорят люди, а я их
слушаю. Только и всего. А мой народ много знает, фантазирует, правда, еще
больше, но в том беды нет, я отличить умею.
Деревянные журавли над поляной сделали что-то вроде одновременного
круга почета.
- Лады, годится, - вдруг согласился Богдан, - Если эта ваша плесень еще
и ходить умеет, как человек, возьму лакеем. Галунным. Наряжу в мундир из
обрезков, пусть природу собой украшает. Пугать кого надо тоже хорошо можно,
а то Терзая после мойвиных обосратушек уже и не боится никто... Пусть
обороняет.
- Он же поклоняться прибежал сюда. Тебе же поклоняться, соображаешь? -
сказала Шейла.
- А это его плесневитое дело. Пусть поклоняется, если умеет. А то может
и впрямь антибиотик в хозяйстве пригодится...
Богдан спустился в чертог и перевернул пентаэдр. Свидетелей у его
беседы с Антибкой не оказалось, но вышел Богдан из чертога крепко
посерьезневшим. Народ в основном разошелся, однако же оба Кавеля и Давыдка
стали свидетелями того, как из чертога почти что в позе вежливо торопящегося
орангутанга вышел и Антибка. Было ясно, что черт все условия Богдана принял.
Во искупление первогреха архангела Люцифера, отказавшегося поклониться
человеку, один из малых его приспешников Богдану не только поклонился - он
сотворил себе из чертовара кумира и бога. Богдану было по барабану, в конце
концов, три десятка консервных туш, которых жрец неслыханной религии
приволок за собой, вполне окупали стоимость левреи с галунами, которую
предстояло новому лакею шить из чертовой кожи.
Кавель Журавлев тяжело опустился на переднее сидение мерседеса. Тронул
Хосе Дворецкого - мол, вперед. И петлистым путем среди ольх и ясеней уже
через десять минут был в кибитке.
Вообще-то каждым августом донимала Кавеля Журавлева особая, лишь его
народу присущая болезнь - журавлиная лихорадка. Напоминала она одновременно
малярию и черную немочь, ту, которую дураки зовут королевской болезнью, а
люди безразличные - эпилепсией, она же попросту падучая. Журавлев падать не
падал, но температура у него повышалась до безобразия, пот прошибал как раба
на плантации и, если б не ежечасный уход верного боливийца, кто знает - был
бы на Руси верховный кочевник, или пришлось бы этот титул вместе с чагравыми
мерседесами завещать царю, с которым у Журавлева был строгий уговор: никогда
и ни за какие провинности не прикреплять народ журавлевский к земле.
Во время приступа журавлиной лихорадки Кавель Журавлев бывал слаб,
словно голодная мышь, его мучили судороги, - видеть его в это время не
дозволялось никому, и лишь верный Хосе Дворецкий всегда знал - что и как
делать. Специальным деревянным кинжалом он разжимал сведенные зубы
властелина, по капле вливал ему на язык единственное лечебное средство -
густое красное вино, которое "Джоита" неизменно привозила с затерянного в
Бискайском заливе острова Ре; он брал на руки слабеющее и до обидного легкое
тело чуть живого Кавеля и подносил его к окошку кибитки, стараясь в свете
солнца или луны рассмотреть проблеск жизни в суженых зрачках; он заворачивал
больного в прорезиненный плащ, предварительно обложив распаренными целебными
листьями канадского клена; он сутками баюкал его, дожидаясь - когда же
пройдет приступ. Приступ неизменно проходил, оставляя по себе сперва
усталость, а потом новый прилив сил, но кроме этого оставалась у Кавеля
память о череде видений, посетивших его во время припадка.
Связанный единым безумным крещением попа Язона со всеми своими тезками,
Кавель Модестович Журавлев всегда видел в эти мгновения всех еще живых
свахинских Кавелей, начиная от бывшего следователя Федеральной службы Кавеля
Адамовича Глинского, первого в череде Кавелей - и заканчивая жутким
ересиархом Истинных, Кавелем Адамовичем Глинским. Сам он в этом списке стоял
на четвертом месте. Увы, за последние годы список сильно поредел - второй,
третий, пятый и шестой Кавели, попавшие в руки ересиарха, были им принесены
в кровавую жертву своему бреду. Но пока что Кавелей было еще довольно много.
Кавель Иванович Лицын, мастер-инструментальщик при крохотном липецком
заводике; Кавель Елистратович Кратов, бригадир артели, обивавшей двери и
пороги по городам отдаленного Подмосковья; Кавель Лукич Спящий,
врач-дантист, окопавшийся в далеком Владивостоке; Кавель Ефимович Журавлев,
двоюродный брат кочевника, полный бездельник и паразит на шее у шестипудовой
жены; Кавель Филимонович Федоров, с детства полиомиэлитный инвалид и мастер
игры в шашки на Воробьевых горах, самый, казалось бы, доступный для кражи,
но надежно защищаемый верной гвардией дедов-партнеров; Кавель Казимирович
Глинский, виртуоз аккустической гитары, вечно обретающийся на заграничных
гастролях; Кавель Потапович Нечипорович, тоже артист, танцор, единственный
на всю тюменскую губернию настоящий виртуоз исполнения ирландской джиги;
Кавель Ильич Обиралов, крупный специалист по очистке героина, прижившийся
при маковых плантациях на Южном берегу Иссык-Куля в Киргизии; наконец,
Кавель Марксэнгельсович Федоров, внук главного коллетивизатора Смоленщины
Доната Федорова и профессиональный биограф собственного деда - всего девять
Кавелей, кроме самого Верховного Всея Руси Кочевника: номера в списке
Кавелей с седьмого по пятнадцатый. Жизнь каждого из них была в той или иной
степени под угрозой, но ни за кого так не боялся кочевник, как за бывшего
следователя Федеральной службы - единственного полного омонима
ересиарха-изувера, единственного, убийство которого грозило Руси и всему
миру пресловутым Началом Света - и жизнь которого с недавних пор отвечал
кочевник не перед кем-нибудь, он отвечал за него перед государем.
И это было лишь самое малое, хотя весьма важное, из постоянных видений
Кавеля Журавлева, приходивших во время припадка. В бреду неизменно подплывал
к нему оперенный крышками юной ванессы мобильник, тихо, но противно
дребезжал, а потом звучал из него молодой голос высочайшего и вернейшего из
государевых людей, графа Горация, и повествовал кочевнику о вещах нужных и
ненужных, обыденных и неслыханных: где черное, где белое, где Урим, где
Туммим, где валерьянка, где боярышник, что есть липа и что есть драконово
дерево, кому на будущей неделе проломят голову, а кому в октябре дадут
нобелевскую премию по химии, каковы виды на урожай картофеля в Южной Ливии,
сколько псов-рыцарей погибло, прежде чем епископ Альберт догадался основать
дли них великий город, именуемый нынче Ригой, каковы были вкусы решительно
всех шипучих вод мастера Лагидзе и каковы нынче еретические верования у
чертей в Аду. Потом мобильник отключался и Верховный кочевник видел себя на
руках верного боливийца с еврейской фамилией и каменным лицом. Потом,
бывало, начинался тяжелый сон выздоровления, а бывало, что череда видений
продолжалась - причем много раз, покуда сновидец не обнаруживал себя на
походной постели в миг выздоровления, всегда чувствуя на языке одновременно
вкус бискайского вина и пепла. Кочевник тянул исхудавшую руку в
пространство, и верный Хосе Дворецкий всегда вкладывал в нее уже раскуренную
глиняную трубку; Кавель делал первую затяжку, и нелегкая жизни главы
кочевого народа начиналась вновь.
Припадок мог тянуться три-четыре дня, а мог закончиться и за полчаса,
однако субъективно Верховный Кочевник времени не различал, для него в
приступ укладывалась очередная вечность. Чуть оклемавшись, он всегда
спрашивал - сколько провел в беспамятстве, какой нынче день и час, что
случилось важного. Верный боливиец перечислял все требуемое, и не было для
Кавеля Журавлева большей радости, чем узнать, что валялся он в беспамятстве
не день и не неделю, а всего-то полчаса, час, два часа. Нынешний приступ,
воспоследовавший за речью в защиту беглого черта, оказался тоже удивительно
коротким - меньше часа. Кавель затянулся густым дымом глиняной трубки, и
ясно понял, что такова награда за спасение ни в чем, кроме собственной веры,
не виновного однорогого черта Антибиотика.
В чертоге Богдан заканчивал одному ему ведомыми матюгами заклинать
Антибку: тот покорно принял необходимость ходить по усадьбе отныне только с
разогнутой спиной и в черной тройке из чертовой шагрени, причем не удаляться
от чертога далее, чем на тринадцать громобоев, что составляло точное
расстояние от мастерской до Потятой Хрени; Антибка был счастлив, на все
согласен и только прикрывал когтистой лапищей место на голове, где был
обломлен рог. Давыдка уже снимал с него мерку, проявив чудо умственного
усилия - он догадался, что в костюме нужно сделать прорезь для толстого,
двумя шипами оканчивающегося хвоста. Матрона Дегтябристовна глянула,
согласно кивнула и даже название для этой прорези вспомнила: "Шлиц чертов".
Шейла на хуторе Ржавец тоже было занята очень серьезным делом: учила
Кавеля Адамовича Глинского доить ячью корову.
Реабилитированный бухгалтер Фортунат спал в своей каморке, для
успокоения нервов нарезавшись недославльским полугаром почти до летальной
дозы.
Все прочие тоже были заняты делами, присущими им согласно природному их
предназначению.
Вечерело. Сперва зажглась на небе звезда Венера, звезда подозрительная,
ибо именно ее, как известно, поместил на свой щит не желавший склониться
перед человеком архангел Люцифер - за что и получил не только рога, но и по
рогам со ссылкой туда, где нынче оставалось ему лишь дрожать за собственную
шкуру, годную на самую тонкую перчаточную лайку.
Потом невдалеке от нее зажглась другая звезда, новая, зеленая, до боли
знакомая: звезда Фердинанд.
Потом зажглись и другие звезды, но всех тут не перечислишь, как и обо
всем, происшедшем в тот достопамятный август, нет возможности рассказать в
этой уже закончившейся главе.

14

Полагаю, что прежде всего следует найти черную дыру.
Роберт Шекли. Божий дом

Кончалась ночь, Черные Звери на Арясинщине готовились ко сну, Белые,
напротив, лениво собирались проснуться, настропаленный в астрономической
премудрости петух вот-вот должен был кукарекнуть - но это происходило на
западе, в Тверской губернии. А тысячью с гаком верст восточней, в несусветно
древнем городе Богозаводске младший гипофет Киммериона Варфоломей Иммер
намеревался провести большой, фирменный, сугубо эксклюзивный утренник.
Во времена главенства Великого Новгорода в здешних краях старинный
Богозаводск с полным правом считался хорошо укрепленной крепостью. Старая
часть города представляла собою обнесенный каменной стеной распадок, во всех
деталях доступный обозрению с окружающих холмов. Современного человека такое
расположение города смущало: что ж это за крепость такая, которая сама себя
возможному супостату как на блюде подает? Наводи пушку да стреляй. Но так
казалось лишь тем, кто не знал про то, какие тяжкие ядра, да и то с трудом,
были способны извергнуть старинные пушки, заряжавшиеся к тому же с дула.
Этим ядрам не под силу было перелететь через стены Богозаводска, а пробить
их и нынешними средствами оказалось бы непросто. Чай, шесть саженей
толщиной, и не кирпич какой-нибудь, а белый камень: сложись история иначе,
именовался бы на Руси Белокаменным не престольный град, где нынче белого
камня днем с огнем не сыщешь - а Богозаводск. Тут, понятно, перебор: с
Москвой бы и Вологда не потягалась, но вот... а ну как... ведь могло же так
быть, что не Великий Устюг, а именно Богозаводск считался бы на Руси
истинной родиной Деда Мороза?.. Дальше богозаводца обычно прошибала слеза,
он принимал стакан-другой без закуски, а наутро спасался капустным рассолом.
Понятно, как во всяком древнерусском городе, каменные храмы некогда
ставились тут тесно-претесно, все же прочее, деревянное, так и возводилось в
расчете на то, что рано или поздно сгорит оно - не по воинской беде, так по
праздничному ликованию. Все деревянное тут исправно горело, наращивая
культурный слой почвы, а в самом слое солидно и без спешки понемногу тонули
каменные храмы. Храмам тоже доставалось, особенно при буйствованиях быстро
забытой к нынешнему времени советской власти, когда чуть ли не все они были
снесены, а какие остались - те на скорую руку приобрели "некультовый вид",
что в жизни означало снос колоколен и отрубание куполов. Жителям города все
эти погибающие красоты спасать было не с руки: озабоченные сохранностью
собственной шкуры, вот уже шесть или семь столетий селились они не в
крепости, а по большей части на окружающих холмах и за ними, подальше от
взора посадника, губернатора, секретаря губкома, райкома, - и от взора
нынешнего губернатора тоже подальше. Не слишком полноводная река
Преполовень, лениво петляя меж холмов, уносила холодные волны в Северную
Двину, награждая раза по два в год местных жителей преотменным паводком, во
время которого все то, что плохо лежало и при этом не успело сгореть в
последний пожар, превращалось в доброхотную дань Богозаводчины Северному
Ледовитому океану.
Однако окончательно городские стены оказались не по зубам ни пожарам,
ни советской власти, ни даже горожанам, изрядно поворовавшим здесь белых
кирпичей на свои нужды, - прежде всего на изготовление гнета для бочек, где
заквашивалась капуста: исконно второй основной, после водки, продукт питания
богозаводцев. Да и церкви в городе частично все-таки остались целы, и уж
они-то все, в свете нынешней государственной религиозной политики, спешно
вместо некультового вида с помощью реставрации приобретали вид самый что ни
на есть культовый, более того, культурно-культовый. Притом реставраторов
просили не особо спешить: гораздо быстрее церковь строится, чем студент
Державственно-Духовной Академии в далеком Сергиевом Посаде образование
получает. Однако на этот счет богозаводцы всегда были спокойны: как тысячу
лет тому назад, так и теперь, знали они, что Бог в их краях завсегда "в
заводе" - откуда и пошло название города. Впрочем, известный академик
математики Савва Морозов с пеной у рта утверждает, что построен Богозаводск
только в конце девятнадцатого века, а до того это название принадлежало
городу, который нынче безо всякого на то права именует себя "Симбирском", -
ясно же, что Симбирском может называться только такой город, который есть
исконная столица Симбири; Симбирью же, как показывают математические
выкладки, могла называться в России только Старая Гвинея. Там, как всем
известно, богов и впрямь куры не клюют, потому что тамошним курам это без
надобности.
Кустов, да и вообще достойных упоминания лесных массивов вокруг
Богозаводска на семь верст, а то и на семью семь, не имелось: все было
повырублено на городские нужды в незапамятные времена. Поэтому в здешних
краях проводник Варфоломея, бродячий кабинетный рояль Марк Бехштейн, томился
неуютом. И это при том, что здешние места он знал как свои три ноги и двести
тридцать струн. Он был хоть и кабинетный, но недоброе чуял за тысячи
громобоев. Основным местообитанием Марка была Камаринская дорога, и всю ее,
от Арясина до Киммериона, воспринимал он как свой личный кабинет. И поэтому
Марк следил тут за порядком.
И Варфоломей, и рояль Марк Бехштейн, и спутники их, старец Федор
Кузьмич и академик Гаспар Пактониевич Шерош, на эту ночь обосновались под
стеной пригородной полуразрушенной церкви, до которой еще не дошли руки
местных реставраторов. Больно мудреная была церковь, пятишатровая, таких на
Руси две всего, эта третья, только два шатра делись куда-то, да и никто не
знает, во прославление какого святого, мученика или пророка оная
воздвигнута. Однако и обычной советской загаженности тут не наблюдалось:
опасаясь то ли государевых тиунов в синих мундирах, то ли тиунов митрополита
Фотия в черных рясах, нужду здесь нынче справить не рискнул бы даже беглый
каторжник. Именно поэтому, отсчитав шагами от церковной стены положенные
восемьдесят аршин, Федор Кузьмич и разложил крохотный костерок для
приготовления раннего завтрака. Варфоломей, былинный богатырь, нуждался в
калорийном топливе для своего неуемного тела. К тому же нынче этому телу
предстояло немалое дело.
Старец ловко орудовал ножом, отправляя в котелок мелкие куски копченой
оленины, - он готовил завтрак для остальных, иначе говоря, для себя и для
Гаспара. Три первых котелка уже отправились в утробу Варфоломея, который
сейчас доедал обычный десерт, состоявший из трех буханок серого хлеба с
кипятком. Бехштейн человеческой пищей пренебрегал, хотя его регулярно,
приличия ради, и приглашали к столу. Рояль высоко ценил вежливость людей, не
просящих предоставить им в качестве стола его крышку, - но и питался чем-то
другим. Чем - никто не знал, и никогда у Марка не спрашивал, боясь более
всего, что он, того гляди, ответит. Три дня потом не заснешь.
Двор мещанина Черепегина, провозвестника Единственно Праведной Веры, -
секты, более прославленной в народе как церковь "Колобковское упование", тот
самый дом, в подвале которого по свидетельству Марка Бехштейна томился
плененный Веденей, - старший брат Варфоломея, - отыскался в Богозаводске
почти сразу, благодаря истинно народной смекалке Марка. Бехштейн, которому
бегать по городским улицам было все-таки не совсем пристойно, пустил в ход
связи по музыкальной линии, через богозаводских специалистов по Шопену
выяснил, кто среди местных извозом занимается, но уже до белой горячки почти
дошел, да чтобы и жена была не болтливая, а всего лишь до неприличия жадная
- и глухой ночью постучался в указанный дом. Тамошний хозяин говорящему
роялю не удивился ничуть, к нему и не такие элегантные являлись, притом те
только дрались, а этот просил о деле, да еще платил. Золотом. Профиль царя
нынче на Руси ценился высоко.
Марк нанял небольшой грузовичок, владелец которого за три империала в
день безропотно провез его по всему старинному центру Богозаводска,
останавливаясь у каждого подозрительного дома с вопросом: "Рояль
заказывали?.. Нет? Ах ты незадача какая, рояль из Барнаула привез, а
название улицы не записал. Дом?.. Да сказывали, большой дом, сразу узнаю -
такой, с дверью, с окнами... Так не вам рояль?.. Ну, извиняйте..." Результат
поездки не замедлил проявиться: в районе скрещения улиц Святого Кукши
Зырянского и Нижней Премноговозвышенной постучаться оказалось буквально
некуда, все прилежащие дома пестрели вывесками булочных и кондитерских,
торговавших различными видами сахарных, ванильных и других изысканных
колобков. Продавались там и пряники, и печенья, и даже меренги, но более
всего - колобки. Чуткий слух рояля уловил разговоры покупателей: "Дуля
Колобок возрадуйся!.." - и неизменный ответ продавца: "Воистину Дуля!.."
На самом скрещении улиц вывески не было, там стоял одноэтажный дом с
большим двором и грозными надписями над воротами, - мол, тут несут
патрульную службу в высшей степени злобные собаки. Марк понял, что в этом
доме рояль не заказывали уж точно. Получалось так, что именно туда и уходили
сахарные колобки в столь невероятных количествах - как в черную дыру. Там-то
и радели о приходе Начала Света сторонники Колобкового Упования. Марк
Бехштейн расплатился с хозяином грузовика, но попросил по такому случаю
сразу же и побольше выпить за здоровье Дули Колобка в близлежащем трактире
"Мозес и Пантелей", - незаметно при этом положил его в карман кое-что,
магнитофончик пусть покрутится часок-другой.
Именно часок-другой повалялся в одной из городских канав водитель
грузовичка, вконец упившись то ли у Мозеса, то ли у Пантелея. Рояль отыскал
его, магнитофончик изъял, отслужившего свою службу богозаводца довез на
верхней деке до дома и сдал жене: слава те, Кавель, жена была глухонемая.
Осторожен был Марк Бехштейн, и никогда не рискнул бы нанять себе слугу иначе
как обремененного не только глухонемой женой, но и алкоголизмом, но это и
все особенности на тот случай, если бы в придачу могла за слугой выявиться и
репутация городского сумасшедшего, которому до всего и всегда есть дело.
Марк же от своих дел решительно всех держал подальше, если уж и совпадали
его интересы порою с интересами, к примеру, императора всея Руси или же с
интересами Великого Змея - это была всегда чистая случайность. Такая же, как
и рояль в кустах.
Магнитофончик выдал все богозаводские тайны в два счета. К мещанину
Черепегину радеть без сахарного колобка никто не ходил, не богоугодно без
него, не богозаводно. А радеть во имя Дули Колобка - "Я от Кавеля ушел, да я
до Кавеля дошел!" - колобком заедая, наиболее удобно, ибо и сладко, и сытно,
а это важно, потому как по кругу бегая - сильно устаешь. А не бегать... Да
кто ж в Богозаводске не бегает во имя Дули Колобка? Все тут, все -
корабельщики линейного крейсера "Колобковое упование", а ведет то судно