Витковский Алексей. Чертовар

- Болота... - мрачно пробормотал Богдан, - слушай, Антибка, что ты
думаешь о болотах?
- Я боюсь болот, мастер, - охотно ответил на глазах выздоравливающий
Антибка, пресвитер церкви Бога Чертовара, - На болотах, мастер, к
сожалению... люди водятся.
"Солодка-новгородец" стремительно шел на вынужденную посадку. К
сожалению, местом приземления компьютеры предполагали некий квадрат посреди
болота Большой Оршинский Мох; увы, весь этот квадрат приходился на болото, и
ни на что больше. Цыганское ликование, с которым журавлевская орда
выгрузилась на архангельские Хрени, обошлась перелетному богатырю в лишние
шесть часов зависания над местом посадки, двигатели все время работали, и
горючее пропало впустую. До Кашина самолет еще дотянул, а дальше стал
стремительно терять высоту. Чертовар и вылеченный от сглаза Антибка, с рога
которого на всякий случай так и не был снят уже начинающий протухать Кавель
Адамович Глинский по прозвищу "Истинный", деловито обсуждали перспективы
грядущей посадки самолета всей богатырской задницей прямиком в бескрайнюю
лужу, где черти давно истреблены... м-м... арясинскими мастерами
чертоварения. Однако же какие-то километры "Солодка" собирался еще
протянуть. Но самолет был обречен, и это понимали все - даже отомстившая за
убитого отца девочка-пилот Юлиана Кавелевна. Немногочисленные спутники
Богдана столпились на пандусе у вездехода. Кавель Адамович Глинский, бывший
следователь Федеральной службы, был частично раскован и помещен на заднее
сидение вездехода.
От двадцати двух верст высоты, на которых начал "Солодка-новгородец"
свое менее чем триумфальное возвращение в необширные арясинские просторы,
сейчас оставалось менее половины, и нужно было благодарить конструктора
Пасхалия Хмельницкого за то, что его самолеты от простого падания сверху
вниз подстраховывало секретное устройство, позволявшее в нужный момент
использовать нечто вроде планерной тяги - принцип, основанный на пока еще
никому не известном законе природе, за открытие коего - предиктор граф
Гораций Аракелян готов был зуб дать, если кто не верит, - Хмельницкому
светила Нобелевская премия по физике лет этак через двадцать пять, когда
"закон Хмельницкого" придется рассекретить, ибо его уже и в других
государствах понемногу тогда начнут и открывать, и применять. Впрочем, на
дальние прогнозы, связанные с появлением Антинобелевской премии, всемирной
модой на трехмерный преферанс, маленькими зелеными человечками, прущими из
корзин с грязными тарелками и прочим тому подобным, предиктор старался не
размениваться. У него и без того было испорчено настроение: ван Леннеп,
окопавшись в своем Орегоне и чувствуя себя в полной безопасности, взял да и
сообщил всему миру, когда именно и на ком он, граф Гораций Аракелян, однажды
сдуру женится. Горацию эта Настасья сто лет как не нужна была, и он теперь
ломал голову - что бы такое смачное предсказать ван Леннепу. Имелись
определенные идеи, конечно, но все же не дело это для предикторов -
закладывать друг друга простым смертным. С другой стороны - иди знай, какая
у этой Настасьи девичья фамилия. На Руси Настасьей могут кого угодно звать,
это и без голландских предикторов хорошо известно.
Из недр "Солодки" послышалось мерное топанье. Кондратий Харонович Эм
шел по металлу пандуса вместе с дюжиной своих трехгорбых верблюдов. Чертовар
оценил глубину мысли селекционера: в зимнем болоте туша "Солодки" неизбежно
увязнет, хотя едва ли так уж сразу затонет, а вот царские верблюды могут
очень пригодиться. Широченные, опушенные белым мехом копыта были способны
скользить разве что не по простой воде. Как ладно ходят они по болоту -
Богдан видел своими глазами.
- Бинго! - заорал Антибка в полном восторге. Богдан решил, что тот
снова повредился в уме. Он такого слова не знал.
- Что такое "бинго"? - с подозрением спросил чертовар. Антибка очень
смутился. Голос подал Кавель Глинский, у которого все-таки было высшее
юридическое образование.
- Ну, Богдаша... Это значит, что Антибке нашему верблюды очень
нравятся. Трехгорбые.
- А-а... - согласился чертовар, - мне тоже нравятся. Если мы с ними не
упадем, а сядем, то, конечно, есть шанс... Прямиком по болоту... Есть шанс,
в общем.
А "Солодка", выписывая печальные круги, продолжал идти на сближение с
великим болотом Большой Оршинский Мох.
От Кашина было уже далеко, до Арясина - еще далеко. Если б Золотой
Журавль, он же Красный, действительно имел силу сорваться с городского герба
древней столицы князя Изяслава Малоимущего да и взмыть в небо над
Арясинщиной, притом очень высоко взмыть, то взгляд его, глядишь, нашарил бы
в северо-восточном далеке медленно планирующий к поверхности еще не особо
промерзшего болота транспортный самолет "Хме-2", чудище военного
самолетостроения, в бою вообще-то непригодное, зато способное перевозить
столько вооруженных до зубов десантников, сколько в ином государстве и
населения-то не наберется. Герб Кашина был куда менее древним, всего-то и
нашел при Екатерине Второй тогдашний блазонер для нижней части оного герба,
что "три ступки белил, каковыми заводами сей город весьма славится". Оно и
понятно - если б хотел оный блазонер прославить Кашин как столицу русских
фальсификаций, каковою тот по справедливости и числится в истории - что,
интересно, пришлось бы изображать в гербе? Пресс для фальшивых денег? Или
ступки белил - это и есть намек на фальшивость кашинской души?.. Но, покуда
государь не изволил даровать нового герба, городу полагается обходиться
старым, и славен перед всею Россиею Весьегонск, скажем - черными раками,
Осташков - рыбами серебряными, плывущими направо в количестве трех штук,
Торжок - серебряными и золотыми голубями в красных ошейниках, Тверь, наш
несостоявшийся Третий Рим - золотой короной на зеленой подушке, ну, а Арясин
- Золотым журавлем все ж таки, птицей благородной, глазу приятной, душу
любителей советского кино и русского городского романса очень сильно
щиплющей.
И одно лишь плохо - не было сил у Золотого журавля сорваться с
Арясинского герба. Да и чем он мог бы помочь падающему в болото
транспортному самолету? Разве что курлыкнуть на прощание?.. Увы, арясинский
журавль не мог даже этого. Нынче утром благочестивым арясинцам вообще было
не до герба. Нынче праздновали они свой местный праздник, для постороннего
глаза отнюдь не предназначенный - "Зеленые Фердинанды". И что с того, что
праздник этот не древний, а новый? Время течет быстро, и что нынче новое, то
скоро, очень скоро станет древним, а там, глядишь, заявится какой-нибудь
академик Савва Морозов и объявит, что не было этой древности никогда, да и
никакой другой тоже не было. Только еще игуменья Агапития в старинные годы
предрекла, что не пустит арясинский Полупостроенный мост в город никакого
Савву: нет его, Саввы, никогда не было и не будет. В отличие от праздника
"Зеленых Фердинандов", который ныне с Божией помощью есть, и теплы от него
сердца жителей Арясинщины.
По традиции, корни которой грядущие историки будут разыскивать в седой
древности, праздник "Зеленые Фердинанды" начинается на Арясинщине задолго до
рассвета в ночь накануне последнего ноябрьского понедельника, а готовятся к
этому празднику хозяйки еще того ранее: нужно загодя укупить дешевых сортов
икры, лучше паюсной, но в крайнем случае сгодится и щучья; испечь из нее
подовые икряники, сварить к этому делу в красном, паточном баварском квасе
гусиные яйца, запастись кнышами с топленым салом, прихватить толику зеленого
вина, лучше всего царева орленого пенника штоф, либо полштофа, по
способностям и по потребностям, и прежде, нежели взойдет на небо зеленая
утренняя звезда по имени Фердинанд, уже сидеть на берегу речки Тощая Ряшка,
ногами при этом непременно к воде, а теменем предположительно к звезде.
Далее полагается, когда о восшествии на небо звезды Фердинанд оповестят
особые черные петухи, сразу выпить стопку пенника, закусить икряником,
облупить гусиное яйцо, шелуху бросить в реку, и тут же вторую стопку под
оное яйцо в себя отправить, сказав при этом заветные слова: "Фердинанд, а
Фердинанд! Зачем ты только в это Сараево ездил, а не пошло бы оно на хрен
вообще-то, а, Фердинанд?.." Так потребно сидеть на берегу Тощей Ряшки,
повторять все, о чем выше рассказано, вплоть до полного истребления припасов
и до полного просветления мозгов и небосклона.
Именно в таком порядке нынче праздновала Арясинщина загадочный для
будущих фольклористов праздник "Зеленые Фердинанды", поминая героически
погибшего водяного. И никому на берегу Тощей Ряшки не было дела, что в
полусотне верст к северо-востоку, в глубинах непроходимого болота Большой
Оршинский Мох, гибнет транспортный самолет-герой "Солодка-новгородец". Но
дело до этой трагедии было самому умостившемуся на краю небес Зеленому
Фердинанду, и он, как вспомогательный знак зодиака, ну никак не мог
позволить этой трагической случайности превратиться в дурной конец для
нашего романа.
Самолет тяжело состриг вершины обезлиствевших ив и осин, а потом
печально лег на брюхо во вспенившуюся болотную жижу; затонуть ему тут было
непросто: хотя и возвышался он на высоту шести- или семиэтажного дома, но
крылья были у него, чай, не этажеркины, да и площадь фюзеляжа была скорей
сравнима с хорошим футбольным полем: такие махины даже в тверских болотах
тонут с трудом. Лег самолет с упором на левое крыло, в результате все его
внутренние палубы перекосило градусов на тридцать, и если б не осмотрительно
запущенные присоски, которыми был снабжен вездеход Богдана - иначе машина
разнесла бы своим весом все внутренние переборки "Солодки", да еще и снаряды
могли сдетонировать - пришлось бы тогда сочинять историю о втором прилете
тунгусского метеорита. Но - пронесло. Люди повалились друг на друга; в
кучу-малу попал и черт Антибка вместе со все более воняющим Кавелем
Адамовичем Глинским "Истинным", чье тело во избежание разных путаниц и
самозванств с рога у черта снято так и не было. Одни трехгорбые верблюды
проявили полное спокойствие и остались стоять на косой поверхности столь же
равнодушно, как и на ровной.
Из груды ругающихся тел выскользнула сперва невесть как возникшая тут
Васса Платоновна в обнимку с неизменной тыквой, следом, мотая головой во все
стороны, выполз ненарочный кашинский колдун Фома Арестович, а потом из
глубин кучи раздался истинно богатырский кряк: это Варфоломею надоело лежать
под живыми и мертвыми телами, и он решил встать. Куча распалась на части,
Варфоломей действительно встал, и быстро вытащил наружу сперва брата, а
потом и академика. Федор Кузьмич, занявший на время экспедиции по замирению
Дебри позицию наблюдателя, кажется, не нуждался в помощи вовсе. Следом над
поверженными воздвигся во весь свой небольшой росточек чертовар, да и
остальные понемногу как-то встали на ноги. Ну, или на четвереньки, уж кто на
что сумел.
- Вот и "бинго"... - пробормотал Богдан, - Однако ж сели, да еще и
живы, кажется. Дальше дело техники. Самолет, однако, жалко - такая леталка
могучая. Как-нибудь ее отсюда поднять надо будет. Может, чертовой жилой
обвязать, да и поднять?
- Уй-ю-ю-юй!.. - взвыл Антибка, услышав про чертову жилу. Пресвитер
церкви Бога Чертовара понимал, что без этого промысла чертоварное дело
невозможно, как и чертоваропоклонничество, но и про собственную жилу тоже
помнил. Отдавать ее во имя спасения летающей крепости он все-таки не хотел.
- Да уймись ты! - бросил Богдан, - у меня без твоей жилы в буртах
полверсты лежит непроданной... Так что есть на что подвесить. Было бы - к
чему... Кондратий Хароныч! Кондратий Хароныч! Давай своим трехгорбым команду
- выбираться будем.
Какую команду дал селекционер своим питомцам, да и вообще дал ли
какую-нибудь - осталось неизвестным, но трехгорбый белоснежный красавец
сверкнул в тусклом свете аварийного освещения шелковым мехом, опускаясь
перед Богданом на колени. Богдан оглянулся. На верблюде было еще одно место,
какого-то спутника он мог взять с собой. Оставив без внимания собачий взгляд
Давыдки, чертовар приказал:
- Каша... взбирайся. Арматуру с тебя уже снимать можно, один Кавель
теперь под Холмогорами кочует, другой, видишь, при нас: как протухнет, так
мы и его утилизируем. Так что ты у нас теперь безопасный. Залезай, Каша,
залезай. Поедем домой. Поедем в Россию.
- Богдан Арнольдович, - подал голос академик, взбираясь на другого
верблюда на пару с Федором Кузьмичом, - а ведь сегодня, судя по моим
записям, для Арясинского края - день-то не простой. Сегодня празднуют в
народе "Зеленые Фердинанды".
Богдан разбирался с упряжью верблюда - где там загубник, где мартингал,
- и поэтому слушал плохо. Однако Гаспар Шерош был не тем человеком, которому
он, мастер-чертовар, мог бы не ответить.
- А, последний понедельник ноября... Как же, знаю. Вообще-то у нас
теперь Фердинанда в любой день кто хочешь празднует, оно и разрешено, если
соблюдены все надлежащие церемонии, но... да, сегодня и есть Зеленые
Фердинанды, точно. А что?
Академик уже устроился в седле и зачитал по тексту собственной записи в
книжке, вынутой из-за голенища сапога:
- "А еще в день Зеленые Фердинанды отверзаются тропы болотные, и единый
раз в году просыхает дорога на приболотный гуляй-город именем Россия, что
стоит сокровенно при неверной реке Псевде, через Большой Оршинский Мох
протекающей. Есть при Яковль-монастыре поверье, из уст в уста инокинями
передаваемое, что прорекла блаженной памяти игумения Агапития: "Не будет
земле Арясинской покоя, доколе Россия не отыщется", в смысле - город Россия,
тот, что на болоте стоит. Богдан Арнольдович, мы ведь через болото идти
сейчас будем, непременно ту речку неверную, Псевду, переходить придется, так
может быть, нам и таинственный этот город хоть издали себя покажет, вы как
думаете?
Чертовар окончательно расстегнул и выбросил сложные самостягивающиеся
кандалы, которыми от греха подальше всю эту ночь был скован Кавель: правая
рука с его же правой ногой, левая рука - с локтем опять же правой руки, ну,
и несколько перекрестных, вспомогательных. Кавель с ненавистью проводил
взглядом цепи, отброшенные рукой Богдана в металлическую даль коридора. Там
они должны были бы упасть и зазвенеть, однако вместо этого послышался глухой
удар, а следом за ним - дикий, заковыристый, матросский мат, притом
выкликаемый звонким детским голосом. Юная Юлиана Кавелевна полагала, что и
ей на борту постепенно погружающегося в трясину самолета тоже не место.
Вместе с безымянным штурманом, не переставая материться по поводу всяких тут
летающих, ептнть, мерзостей, она прибрала к рукам крайнего в колонне
верблюда, прыгнув в седло так, будто от самого рождения только и делала, что
шла в атаку, в разведку и в болотные дали верхом на любимом трехгорбом,
других ездовых животных, ептнть, никогда не признавала.
- Может быть, Гаспар Пактониевич, может быть... Разное рассказывают про
эту самую Россию. Кто говорит - есть она, и всегда была, а что на болоте
стоит - так если располагается тут болото, где ж ей стоять еще? А другие
говорят - нет ее вовсе, так, сновидение одно, умствование пустое, нет
никакой России, одна речка с гнилой водой вихляется да черные берега в
мерзлой таволге, вот и вся Россия, совершенная мнимость, чувствам
недоступная. Одного врать не буду: чертей из нее не вынимал. Никогда! То ли
крепко сидят, то ли откочевали оттуда давным-давно... Кстати! Вспомнил! Фома
Арестович!
Ненарочный колдун послушно подъехал на своем верблюде. Сидел он за
спиной Антибки, так что несчастное животное, собственно говоря, несло много
лишнего груза: и пресвитер был тяжеловат, и на роге его продолжал висеть все
более воняющий "Истинный".
- Фома Арестович! Вспомнил я, мысль у меня ускользала, а теперь -
поймал! Давай я к тебе раз в неделю Савелия присылать буду, ты его сглазишь
- и порядок, он ко мне с плесенью прямиком по тропке вдоль Сози прибежит, а
тебе и спокойно. Я товар из него выну - и обратно отошлю к тебе. Все парень
при деле будет, а то ведь окончательно дурью замаялся!..
"Солодка-новгородец" между тем довольно быстро тонул, над Большим
Оршинским Мохом вставало неяркое зимнее солнце, но Зеленый Фердинанд, хоть и
не был зрим сейчас невооруженному глазу, зорко следил с небес, чтобы болото
поступало согласно издавна заповеданной примете, то есть расступалось,
освобождая каравану белых трехгорбых верблюдов путь к таинственной и
сокровенной России, притулившейся к берегу неверной речки Псевды - ниоткуда
не вытекающей, никуда не впадающей.
Верблюдов набралось тринадцать, путешественников же - двадцать семь,
поэтому один пассажир оказывался лишним, и был это, как и следовало ожидать,
Давыдка - светлая душа, легкий человек, не обижавшийся на прочно прилипшую
кличку "Козел Допущенный"; он бежал рядом с верблюдами по ледяной корочке
болота, которая гнулась под ним, но не проламывалась. Ему, конечно, не
полагалось места в седле, но он счастлив был и тем, что может бежать рядом с
ногой мастера Богдана - да хоть все сорок верст, да хоть и все - водой да
лесом. А настроение у Богдана было ниже среднего: нестерпимо было жаль
брошенный в затонувшем самолете вездеход, да и тревожно за не снятые с него
боеголовки. Чай, плутоний: из него чайники не делают. Ох, и нагорит теперь
от... высшего начальства, давал ведь обещание с собой тактического ядерного
не таскать. Но почему-то верил Богдан, что государь его простит, что и
самолет будет поднят, и вездеход возвратится в подземный гараж на Ржавце -
что все теперь будет хорошо по тому одному только, что удалось отложить
проклятое Начало Света на неопределенный срок.
Жаль, конечно, было и тех, кто не поместился на верблюдах, кто остался
при самолете, с кем не захотел сидеть заодно верный Давыдка. И негра
Леопольда, и таксиста Валерика, еще душ сто тридцать пришлось оставить.
Впрочем, этим бедолагам Богдан сунул спутниковый мобильник и велел сидеть на
хвостовой части "Солодки" - она все-таки осталась торчать из болота, не так
тут оказалось глубоко, чтобы весь транспортный самолет засосать. С помощью
запасных приборчиков, спрятанных глубоко в рукава замшевой дохи, Богдан
опознал позывные 35-й Вологодской мотострелковой дивизии имени Св. князя
Михаила Ярославича Тверского, шедшей от далекого Богозаводска на выручку
упавшему самолету. Дней через пять, глядишь, будут на месте. Сидеть столько
времени на хвосте упавшего самолета уважающий себя человек никогда не
станет. Вот и не стал этого делать Богдан: спасаться надо с помощью заранее
подготовленных средств. Таковыми были белые трехгорбые верблюды. "Только б
не захромал какой, вот уж за это шкуру снимут... как с битого вешняка.
Спасай ее тогда, свою же шкуру, сиротину шелажную..."
Ехали молча. Лишь пассажирки высокого, молодого верблюда, шедшего
предпоследним, переговаривались непрерывно, срываясь в надрывный бабий плач:
Вячеслава Михайловна оплакивала потерю своей верной маркитантской тачки,
"без которой ей в Святоникитск и носу показать нельзя", а Матрона
Дегтябристовна, чей фургон остался хоть и не в болоте, да почти без
присмотра в Карпогорско-Холмогорских дебрях, сколько находила в себе сил,
верную подругу лагерных лет утешала. Сердце ее и так разрывалось между
долгом журавлевской маркитантки при орде, и долгом доставить зятя к дочке на
Ржавец, а тут еще вот такая беда у Вячеславы Михайловны!.. Перелетная
маркитантка была совершенно безутешна.
Бледноватый день разгорался по мере сил, караван белых трехгорбых
верблюдов двигался через Большой Оршинский Мох в родные края, а журавль
Арясинского герба уже почти был готов все-таки сорваться со своего места,
рвануть в небеса, да и закурлыкать совсем жалобно: "Беда!.. Арясинщина в
опасности!.." Но журавль оставался нем и бескурлычен. Вообще-то он и не
такое видал, но все-таки, все-таки... творилось в городе неладное.
Как и полагалось всякой молясинной лавке, день Зеленых Фердинандов и в
лавке Столбняковых начался с распространения диких сплетен, причем не
каких-нибудь, а заранее утвержденных в комитете Сплетенных Сетей. Первому же
покупателю, местному приказчику ювелира Карасевича, пришедшему сменять
душеломовскую на кровные империалы, объявили, что закон новый грозится
ввестись на Руси: чтоб за душеломовскую не деньги отдавать, а самое душу.
Бедный приказчик так и рухнул у прилавка, насилу его настоем овражного
нашатырника привести в себя удалось. Потом прилетел в своем поганом ведре -
задворками, задворками - недодемон Пурпуриу: требовалась ему для неведомых
целей макинтошевская молясина, дорогая, сволочь - где только денег на обмен
набрал? Ему Ариадна возвестила, что запрет на Руси вводится на все
макинтошевское, будут все переведены в рединготы на голое тело. Тут и вовсе
конфуз случился: недодемон от ужаса рассыпался мелким прахом, и ни привести
его в себя, ни из себя вывести оказалось невозможно самыми сильными
средствами: он просто исчез, и хоть плачь теперь, хоть смейся, хоть к
Флориде Накойской ступай заказывать молебен за... за что? За вечную память
недодемону Пурпуриу с прибалтийской фамилией, художнику по профессии, не
русскому, не православному и не человеку?.. Ариадна прокляла все на свете
рединготы, подмела с пола мелкий прах и в особом помойном ведре в нужник его
отнесла. Хорошо б, если б на том все кончилось - но сегодня были Зеленые
Фердинанды, и всякий норовил порадеть о душе, а как о ней порадеешь без
молясины?..
И тут нелегкая принесла гостя совсем другого пошиба, птицу, можно
сказать, конкретно иного полета: в молясинную лавку Ариадны пожаловал лично
господин процентщик Захар Фонранович, вероисповеданием православный, хоть из
лютеран, негласно представлявший в Арясине монгольские интересы господина
Доржа Гомбожава. Требовалась господину Фонрановичу намертво запрещенная к
обмену и радению "полоумовская" молясина, на которой Кавели лупили друг
друга желтыми кирпичами по таким местам, что срам о них и помышлять, об
местах этих.
Привычно исполняя повеление Сплетенной Сети, пообещала Ариадна такую
молясину для такого клиента, конечно, поискать, но вот знает ли господин
Фонранович, что вводится на Руси с первого декабря новый закон: всех, кого
зовут Захарами, собрать в одно поселение на Камчатке, да там и приковать на
время извержения вулкана Ключевская Сопка в точности на пути движения
лавового потока?.. Сведения сверхточные, из надежных рук услышанные, если
надо, то могу...
Что именно в подтверждение своих слов могла произнести Ариадна - так и
осталось неизвестным, ибо рухнул миллионщик как подкошенный, да и отдал душу
за короткие секунды; кому отдал - то нам неизвестно, а вот сама Ариадна
вдруг увидела, как из дальнего угла ее личной лавки, прямо из стены,
выступил немолодой казак с шашкой наголо, сильно небритый и очень злой;
откуда-то знала она, что заявился к ней лично по молясинным. а то и по каким
иным делам знаменитый казак Кондратий Булавин, почти три столетия тому назад
очень огорчивший государя Петра Алексеевича своею, скажем совсем мягко,
внезапностью. Казак достал из-за пояса короткую витую плеть с чем-то
тяжелым, вплетенным в конец ремешка, и замахнулся на Ариадну, ни слова не
говоря, что-то, видать, имел он в виду - но того Ариадна уже никогда не
узнала, ибо все-таки куда проворней была она, чем казак Кондратий, да и
господин Фонранович теперь мог подождать, благо перешел в то состояние,
когда уже даже не спеша поспешать ни к чему.
Ариадна вылетела из "Товаров", собственной молясинной лавки, где шла
ближе к вечеру еще и торговля косушками и мерзавчиками различных благородных
напитков, помянула недобрым словом Флориду Накойскую и всю безблагодатность
ее, из-за которой топиться в Накое запрещено обычаями, будь ты хоть князь,
хоть Идолище, и понеслась вдоль Арясина Буяна по правой стороне Тучной Ряшки
к Волге: там все было можно, там протекала мать русских рек и никакие
суеверные запреты действия не имели. С недоумением смотрели на Ариадну
горожане, а с особенным ужасом созерцали ее через окно новой просторной
мастерской знаменитые арясинские вывесочники, Дементий и Флорида Орлушины, в
полной мере воздавшие сегодня дань обряду праздника Зеленые Фердинанды и
потому к столь быстрому движению, чтоб, к примеру, Ариадну догнать и от
непоправимого поступка удержать, не способные. Но мчаться до Волги
предстояло все-таки целых шесть верст, и кабы не дух покойного Фонрановича
да не призрак казака Кондратия, Ариадна, глядишь, до Волги не добежала бы,
остыла да и вернулась к ежедневной работе. В конце концов, она-то слухи под
литье антарктических колоколов не по собственной инициативе распускала, на
то была инструкция свыше. Но сегодня Ариадна видела свое жизненное
предназначение в одном: добежать до Волги, ну, и там... что-нибудь. Там
видно будет, что именно.
Дул сырой ветер позднего ноября, когда Ариадна фурией пронеслась между
башнями "Грозные Очи" и выбежала на довольно высокий в этом месте волжский
берег правее Полупостроенного Моста. За неширокой Волгой маячили луковки
церквей городка Упада, звонили к обедне в Яковль-монастыре - но слух Ариадны
был затворен, а взор отказывался служить хозяйке. Лишь мысль, что стоит она