Витковский Алексей. Чертовар

Росса. И по телевизору было все то же самое. Остров Петра Великого близ
Земли Грехема, вообще-то собственность островной федерации
Клиппертон-и-Кергелен, в предвидении наступающего в Южном полушарии лета
пленял путевками, сулил комфортабельный отдых, чуть ли не
тринадцатизвездочные отели, неслыханные услуги девочек любого цвета и даже
любого пола. С Коморских островов, давно отошедших к России, был туда
ежедневный прямой рейс аэробуса. А охота на тюленя-крабоеда и морского
леопарда вообще стала в этом году вопросом имиджа, престижа и пиара. На
морского леопарда, впрочем, охотились только обладатели совсем уж крутых
бабок. Крабоеда же мог позволить себе любой обеспеченный турист, - ну, и сам
морской леопард тоже, но это по привычке, по пищевому навыку, никак не в
порядке сафари.
Те же Коморские острова занимали в нынешних новостях довольно много
места. Нынешняя их столица, Святогеоргиевск, в недавнем прошлом Дзаудзи,
стала резиденцией некоего Жана Рацифандри, сформировавшего для Мальгашской
республики, она же в просторечии остров Мадагаскар, правительство в
изгнании. Наскоро обратив коморцев в какую-то новую веру, связанную с
"лунным светом", хитрый Жан наскоро превратил острова в бордель почище
Танжера, но возражать было пока некому: у кого были деньги - те просто эти
борделем пользовались, а для остальных он был... ну, далеко. И поэтому
нравственность страдала меньше кармана, а налоги Жан придумывать умел - и
этим одним, ясное дело, был любезен сердцу русского царя.
Все, кому не лень, чуть ли не открыто заявляли, что этот самый хитрый
Жан спит и видит, как, придя к власти в родном Антананариву, на следующий
день он переименует город, скажем, в Святопавловск и объявит Мадагаскар
российской губернией. Между тем министр иностранных дел Российской империи,
светлейший князь Ярополк Ленино-Дачный, не раз заявлял, что чужой земли
Россия не хочет ни пяди, и что свободолюбивый мальгашский народ волен сам
решать свою судьбу, и гражданами России эти замечательные свободолюбивые
люди могут считать себя сколько угодно, а вот дождутся ли взаимности - это
вопрос далекого, далекого будущего, это еще, господа мальгаши, заслужить
надобно!.. Ни от кого не было секретом, что русскому императору не нравится
сам хитрый Жан: в не очень далеком прошлом тот был застукан в Монако тайно
кавелирующим в мраморном сортире с помощью какой-то из запрещенных тамошним
законодательством молясин, - и вот нa тебе, уже лезет к русскому царю с
подарками. А у русского царя и так полон рот хлопот с Соединенными Штатами,
где вдруг завелись португалофильствующие монархисты, сторонники дома
Браганца, и партия монархистов будет участвовать в выборах президента, ни
хрена себе! Но все это происходило довольно далеко от Арясина и вообще
где-то в других губерниях. Или даже не в губерниях: что нынче входило в
Россию, что нет, что подпадало под ее юрисдикцию, что никак ее не касалось -
об этом знал разве один лишь русский царь. А ему с Арясинщины были нужны
только многогорбые полярные верблюды с опушенными белым мехом копытами, да
еще бочки с кровяным авиационным маслом. Одно цеплялось за другое, академик
пытался понять все это умом и постигнуть единым духом - и отступал. Чем
дальше, тем вернее склонялся он к мысли, что лучше уж взять и понять умом
другую Россию - тот город, что раскинулся на просторах болота Большой
Оршинский Мох.
В поисках хоть каких-то следов Поднебесной дошел Гаспар и до северной
окраины Арясина, посетил кладбище, где еще не успели окончательно сгнить
остатки сгоревшей и разнесенной по мелким клочкам фанзы "Гамыра". Горожане с
печалью вспоминали свой чайна-таун, ни у кого такого не было, ни в Твери, ни
в Клину, ни в Кимрах... да только вот не было его теперь и в Арясине. Где-то
нынче скитался Васильевич Ло со своим гаоляновым ханшином? Где-то нынче
фарфоровая куколка Мань, в просторечии Манька, умудрившаяся выйти замуж
сразу за двух братьев-китайцев, похожих друг на друга как два Ка... простите
великодушно, конечно же, как две ка... пли китайского самогона! Гаспар
сделал зарисовки пепелища, ничего примечательного в свою хитрую записную
книжку не занес - и отбыл на Ржавец пить ячье молоко. Гаспару этот напиток
нравился настолько, что это даже Шейла приметила и готова была приносить его
академику в постель, - если б он не умудрялся вставать раньше нее самой. Как
это возможно - никто не понимал, но что было, то было.
Гаспар присел на скамейку, сваренную из водопроводных труб, сбросил с
нее несколько темно-красных, неизвестно откуда взявшихся здесь кленовых
листьев, и приготовился сделать еще десяток-другой записей; к примеру,
довелось ему прочесть на черной доске в Богозаводске название загадочной
лодки "Кандибобер": а что такое кандибобер? Кандибобером можно, к примеру,
катиться. И сапоги бывают с кандибобером. Лучший из русских словарей,
составленный немцем Максимилианом Фасмером, четко и ясно говорит, что
происхождение этого слова неясно. Это немцу Фасмеру неясно. А киммерийцу
если пока и неясно, то рано или поздно ясно будет.
Или вот само название "Арясин". Великий Владимир Даль приводит
древнерусскую пословицу: "Угощу я-те арясиной после дедушки Гарасима! "
Собственно арясиной Даль называет длинный прут, хворостину. А Фасмер,
напротив, честно пишет, что, хоть и сходно это слово с финским raasu (прут),
но определяет слово как "неясное". С другой стороны, и дедушка Гарасим у
Даля не так просто появился: по Фасмеру, "гарасить" - это от слова "горсть".
А на что, как не на горсть, полную проточной воды и оставшегося от ледового
побоища металла, похож славный Накой? Да и речка, через него протекающая -
Ряшка, сперва Тощая, потом Тучная - тот же прут. Сколько, однако, в мире
непоня...
Хорошо, что в это время Гаспар сидел на ровном и на железном. Хорошо
потому, что решительно нечему было на него упасть. Хорошо потому, что ему
самому падать оказалось почти что некуда. И хорошо, что академик был
привычен к землетрясениям, которыми регулярно одаривала Земля святого Витта
остальные тридцать девять островов Киммериона, когда очередной раз ворочался
Великий Змей. Удар был на редкость силен, он пришел волной с востока, и
сразу за ним последовал еще один. Следом пришел третий, много более сильный,
чем первые два - и все стихло. Гаспар отделался на редкость легко - даже
очки не разбил, разве что на носу пришлось их поправить. Надо думать, это
было чистое везение академика. В двух шагах от знаменитых на всю Арясинщину
Гаспаровых сапог земля разломилась, притом так широко, что перепрыгнуть
образовавшуюся трещину и олимпийский чемпион не взялся бы. Из трещины тянуло
одновременно пылью и сыростью. Толчки прекратились, пыль понемногу оседала,
академик же долго и вполне бесплодно протирал толстые стекла очков. Он
всякое видел на своем веку, он железноперых и двуглавых птиц видел и даже
призрак Дикого Оскара, но такое он и нарочно не вообразил бы.
На дне образовавшейся трещины длинной шеренгой стояли каменные лошади,
перемежаемые каменными людьми: на каждую лошадку - по человеку. Лица у людей
были желтые, дальневосточные, страшновато улыбающиеся. Трещина тянулась на
восток, к Выползову, упиралась в ручей - и мутная вода уже начинала ее
заполнять. То ли подземный толчок, то ли новый ракетный удар вскрыл глиняную
армию, некогда захороненную здесь последним из императоров китайской
династии Ся. Но то, что спокойно лежало и стояло в земле древнерусского
княжества на протяжении долгих столетий, обречено было размокнуть и сгинуть
в считанные часы.
Не обращая внимания более ни на что, Гаспар бросился к Выползову,
горько сожалея о брошенном в Киммерионе красном телефоне-мобильнике, с
помощью которого он переговаривался со старой дурой Европой, временно
проживавшей под скалой в Уральском хребте. Тогда Гаспар выбросил телефон за
ненадобностью, а теперь жалел. Восемь верст до Выползова предстояло топать
пешком по бездорожью, да еще надеясь на то, что через Безымянный ручей хоть
как-то удастся перебраться.
Мост едва держался, но был цел. Ну, еще пять верст.
Восемь верст при таком темпе - вышло много даже для железного
киммерийского здоровья академика, началась резь в легких. Однако с обычной
зоркостью Гаспар отметил: дальше ручья трещина не идет, да и вообще ее
постепенно заливает водой. Но сейчас исторические ценности, погребенные под
слоем арясинской земли, интересовали академика в последнюю очередь, - по
аналогии с находками в Китае он знал, что этого глиняного добра тут скорее
всего на полвека раскопок. Гаспара интересовало само землетрясение - или что
там? Бомбежка, ракетный удар? Вообще - что?..
Зрелище возле чертоварни открылось Гаспару такое, что к спазме в легких
вдобавок у него еще и глаза полезли на лоб. Нечто большое, грязное, рогатое
и хвостатое кружилось на поляне перед чертогом, воя не своим голосом и
нахлестывая по окружающим кустарникам всем, чем могло нахлестывать. Гаспар
попятился: ничем иным, кроме как бесом-чертоваропоклонником Антибиотиком это
воющее диво быть не могло. На противоположной стороне поляны, у веранды,
столпились трое; двое из них, одетый в черную кожу Богдан и малорослый
Давыдка, опознавались сразу, а третьего, бухгалтера-рыбоненавистника
Фортуната, тоже можно было вычислить без затруднений.
Антибка продолжал кружиться и выть, сотрясая землю и хватаясь мохнатыми
лапами за рога - точнее, за один рог, ибо второй был у него обломан. Что-то
еще у него на лбу теперь наливалось и взбухало - синим, лиловым, фиолетовым,
красным цветом, словно посредине лба собирался произрасти у него эдакий
единорожий бивень. Однако же бивни единорогов сопряжены обычно со всяческой
девственностью, Антибка же был как-никак бес - какая тут девственность? Ну,
а кто его, беса, знает?.. Гаспар мысленно полез доставать записную книжку,
однако понял, что сейчас не время и не место вести даже самые ценные научные
записи.
Осознав, что Антибка угомонится не скоро, Гаспар по длинной дуге обошел
поляну и присоединился к стоящим возле веранды. На самой веранде обнаружился
еще один зритель, собственной персоной старец Федор Кузьмич, с
неудовольствием потирающий указательным пальцем то правую бакенбарду, то
левую.
- Кажется, придется кончать эту сволочь, - глухо и зло сказал Богдан, -
совсем затрахали. Совсем работать невозможно. Одни убытки сплошные. Мутота и
невыгода.
- Которую сволочь, Богдан Арнольдович? - спросил Гаспар. Антибку ему
было жалко, но почему-то не верилось, что это именно его обозвал сейчас
чертовар сволочью.
Чертовар посмотрел на академика со всей мрачностью, на которую был
способен.
- Кавеля. Адамовича. Глинского. По прозвищу - Истинный. Место
прозябания - село Дебрь Верхнепинежского уезда Архангелогородской губернии.
Национальность - сволочь. Вероисповедание - тоже. Воюет с Выползовской
чертоварней с минувшей весны - с тех пор, как здесь предоставлено
религиозно-политическое убежище Кавелю Глинскому. При атаках на Выползово
использует самонаводящиеся крылатые ракеты "Родонит", самопальные, кстати,
ориентирующиеся по излучению лобных долей черта... Один удар уже был - весь
пентаэдр мне разнесли в кусочки, убытку на пятьдесят тысяч... А теперь -
снова. Изволите видеть. На этот раз все ему и досталось. Обычного я забил
бы, отбеловал, кожу в зольник бросил - и всех делов. А этого жалко. Хоть и
плесень он, а умная скотинка, слова худого про него не скажу... Не его бы
лоб - не ровен час, угодили б эти ракеты опять в пентаэдр, там у Фортуната
осенник недопластан... Тьфу. Пора с этой сволочью кончать и с ее ракетами
тоже.
Федор Кузьмич тоже подал голос.
- Мысль верная, Богдан Арнольдович. Но это война. У него ракет - если
верить Кавелю Модестовичу, а ему, думаю, всегда верить можно - как цыплят на
птицеферме. "Земля-земля", "воздух-воздух", "омут-омут", даже, говорят,
"дупло-дупло" - и то есть. И аэродром в Карпогорах тоже, говорят, у него
весь под контролем. А у вас с этим делом как?
Богдан криво усмехнулся.
- Ну, с термоядом не очень... Да и "дупло-дупло" не заготовлено, у него
честно говоря, у меня тоже... источники информации. А прочее все и у нас
есть. Даже и "Родонитов" десяток найду, если нужно будет - на том же
Восточном Тиморе и покупал, больше их никто уже не делает, да и вообще едва
ли понадобится. Я вообще-то попросил над ними геостационарный спутник
держать, далеко гляжу, все вижу. Сволочи они, вот что. Мне продукт заказчику
сдавать! Три дня всего, потом день-два на сборы, и можно воевать. Бойцов
сейчас хватает, и неплохие, должен сказать, бойцы.
Федор Кузьмич посчитал на пальцах.
- А что... Хороший день для начала военных кампаний. Стало быть, через
три дня и выступаем. Еще лучше, конечно, через девять. Чтобы ретроградный
Меркурий ушел из полусозвездия рудбекии...
Антибка наконец-то рухнул посреди поляны. Черепная кость его, принявшая
на себя удар трех еретических "Родонитов", напоминала рога ископаемого ящера
трицератопса: три шишки, одна другой страшнее, к ним сбоку лепился еще и
уцелевший по счастливой случайности природный рог.
- Жалко болеутоляющее на него изводить... - сказал Богдан, словно
извиняясь перед кем-то, - ну да придется. Чай, своя скотинка, совсем не
глупая - хоть и плесень он, а боль чувствует. Страдает.
Богдан ушел на веранду за снадобьями. Фортунат и Давыдка отправились в
чертог - работать. Антибка так и остался скулить посреди поляны. А Федор
Кузьмич и академик переглянулись.
- Кажется, начинают иметь место события, - проговорил старец, используя
буквальную кальку киммерийского "более чем недостоверного" будущего
времени..
- Пожалуй, на эти события будет любопытно посмотреть, - в том же стиле
тактично ответил Гаспар, - должен же у событий иметься надежный свидетель.
Лучше даже не один. Иначе кто поверит в их достоверность?
- Быть свидетелем легко и приятно - не менее, чем говорить в лицо
государю всю правду, - старец явно кого-то цитировал, но в разъяснения решил
не вступать, - но, созерцая события, еще ведь и уцелеть нужно. События,
почтенный Гаспар Пактониевич, имеют свойство иной раз причинять неудобства
не меньшие, чем задушевная беседа с государями. Думаю, даже не сомневаюсь,
что события объявят о себе сами, лучше уж не звать их раньше времени на свою
же... ну, скажем, голову.
Богдан с тяжелой сумкой наперевес сошел с веранды и направился к
Антибке. Ни с чем не сравнимая вонь говорила сама за себя: АСТ-3,
антисептик-стимулятор Тертычного, третья фракция, только и мог излечить
шишки, полученные от прямого попадания восточнотиморских крылатых ракет
"Родонит".
Даже стоимость этого зловонного бальзама чертовар собирался поставить в
счет наконец-то допекшему его Кавелю Адамовичу Глинскому, известному под
самоприсвоенным прозвищем "Кавель Истинный".

19

...весь его безумный путь через лишения и мечты пришел в настоящий
момент к своему концу. Дальше - тьма.
Г. Гарсия Маркес. Генерал в своем лабиринте.

Город Вологда, что очень интересно, впервые упоминается в русских
летописях в точности в том же году, что и Москва: в 1147 от Рождества
Христова. Означает это всего лишь то, что ни тот город, ни другой никогда не
платили дани Киеву - столица Святой Руси в 1134 городу была перенесена во
Владимир. Принадлежала Вологда сперва Новгороду, со времен Ивана Великого
отошла к Москве, и никогда уже никому даже во временное пользование не
отдавалась. Больше никакого отношения к нашему повествованию город Вологда
не имеет, посему незачем переводить на разговоры о нем бумагу. Зато
Вологодская губерния для нас куда как важна: через нее насквозь проходит
Камаринская дорога, ведущая от Архангелогородской губернии в Тверскую, - а
дальше честному офене ходить ни к чему.
В северо-восточном углу Вологодчины расположен город Великий Устюг,
известный всему миру как родина российского Деда Мороза, в северо-западном -
почти никому не ведомый городок Кадуйский Погост. Знать бы, какому мудрецу
пришло в голову обозвать город Погостом? Городов-Погостов на Вологодчине
несколько: хоть Андомский Погост, хоть Мегорский. Официальная история
настаивает, что погост - всего-то становище, по образцу учрежденного
княгиней Ольгой, куда на Руси по назначенным урокам свозилась дань; в более
поздние времена так стали называть просто волость или одну лишь церковь с
жильем попа и причта; в землях Новгорода, которым принадлежал в домосковские
времена описываемый кусок Вологодчины, так называли просто сельский приход -
несколько деревень под управлением одной церкви. Академик физиогномики и
научной гребли Савва Морозов так и считает, что этот "Погост" на самом деле
есть искаженное слово "покyс" - кого-то тут, значит, сильно покусали. И у
теории есть сильное подкрепление: погостяне обещали Савве, что если он
близко к их родным городам подойдет - обильные покусы ему обеспечены.
Желающих много. Будет, будет его покусано, мало не покажется.
Кадуйский Погост, как и многие иные города Вологодской губернии,
известен разве что как знатный центр кружевоплетения, - но куда вологодским
кружевам до арясинских. Но куда денешься, офени прикупают кружева и здесь:
свадеб в Киммерии каждый год немало, а два пуда кружев на каждую из них
Арясин просто не наплетет. Поэтому в Киммерии семьи победнее, конечно, берут
и вологодский товар. Носят его офени тоже не первой руки, обычно либо из
молодых, либо из тех, у кого что-то обломилось в молясинном бизнесе:
обслуживавшийся толк кавелитов угас и для последних приверженцев настоящий
киммерийский товар дорог стал, либо толк бесповоротно и без шуток запретили,
либо наладился народ самоделками обходиться: ну, тогда начинает офеня
таскать вологодские кружева, чередуя их с пшеничной мукой: своей пшеницы у
Киммерии нет, а церковные праздники без них и не праздники вовсе. Когда
офеня беднеет совсем, или старость приходит окончательно - он уходит в
монастырь святого Давида Рифейского на острове Высоковье, что в Киммерионе
стоит, и нет к нему ни единого моста - только на лодке подъехать можно. Но
день ухода в монастырь офеня обычно откладывает до последней возможности.
Это - уход навсегда. Не то, чтобы имелся запрет на выход из сокровенного
города - просто традиции нет. А Киммерия - страна традиций, есть там
традиция ничего не делать без традиции. В России, кстати, тоже такая
традиция есть.
Вологодчина для офеней и не губерния, а так, дорога, транзит. Знай
топай с северо-востока на юго-запад, - ну, или обратно. Но в особых случаях
сворачивает офеня примерно на полпути к северо-западу, в сторону Онеги, и
тихо-тихо, обычно поздним вечером, выходит на окраину Кадуйского Погоста.
Там простирается обширное кладбище, настоящий местный погост с деревянной
шатровой церковью семнадцатого века; церковь, как положено, давно увезена в
Кижи, на ее место все хотят поставить хорошую каменную копию, да вот никак
со средствами не соберутся. Для повседневных нужд есть при кладбище
часовенка любимых на русском севере святых Уара и Артемия Веркольского, -
этого последнего офени любят особенно, потому как был он тринадцатилетним
мальчиком, погибшим от удара молнии за два года до того, как Иван IV объявил
себя в Кремле царем, и ничего хорошего Русь от этого не увидала, - в этой
часовне богобоязненный человек всегда может свечку поставить сообразно
требованиям души, а погост - он и есть погост. И православные там лежат, и
коммунисты, и хлысты, и на особой делянке татары, евреи тоже есть, да и
других, наверное, немало. Земли возле города много, почти вся заброшена и
сильно заболочена; так что лежит на погосте при городе с названием Погост
больше народа, пожалуй, чем в самом городе нынче живет.
Склепов на погосте стояло десятка полтора, все очень старые, все со
следами ликвидации культовой символики в двадцатых годах и все - со следами
ее восстановления в девяностых: архиепископ Вологодский Митрофан славился
неистовостью нрава и совершенно оголтелой честностью, - иначе не сидел бы он
в Вологде, а давно получил очередное повышение и либо хлебный Екатеринодар,
либо рыбный Шикотан. На погосте Кадуйского Погоста работы провели аккуратно
и быстро: архиепископ, чья епархия разбогатела на поставках всей России
разлитой в бутыли святой минеральной воды, халтуры не прощал. И нещадно
пресекал слухи о том, что если бутылка - половинная, то и святость ее -
половинная, если же вода еще и газированная - то святость в ней только 25%,
если сироп лимонный добавлен - то и вовсе святости не более как 12, 25% - а
это ж, извините за выражение, одна восьмая, это святой мерзавчик! За
разговоры про святой мерзавчик на лимонных корочках отбывали вологодцы
поднимать целину на остров Колгуев. Но кладбище в итоге содержалось в
относительном порядке - несмотря на то, что весь его штат состоял из
дряхлого сторожа и одноглазого могильщика.
В склепах, как известно, для могильщика работы обычно нет, но для
сторожа она там есть всегда - когда упомянутый склеп кому-то оказывается
нужен. Сырой октябрьской ночью усыпальница купцов второй гильдии
Подыминогиновых, судя по всему, превратилась для местного сторожа в золотое
дно. Каждые четверть часа появлялся возле сторожки ворот кладбища очередной
посетитель и, видимо, не зная дороги через погост, стучал в окно. Ветхий
блюститель порядка безропотно открывал тяжелый брус, которым были заложены
ворота - несколько странно выглядело это при полном отсутствии ограды, ну да
таков тут, вероятно, был заведенный порядок - принимал денежку и провожал
гостя к купеческому склепу.
В половине первого ночи к воротам кладбища подъехала больничная каталка
с чем-то плотно завернутым в рогожу, двигали каталку два амбала саженного
роста, из числа тех, с которыми в темном переулке встречаться определенно
вредно как для здоровья, так и для материального благосостояния. Тем не
менее каждый из них вручил молчаливому стражу врат свой двугривенный, -
видимо, местный эквивалент обола, - и оба были препровождены все к тому же
купеческому склепу. С груза на каталке двугривенного не потребовали - то ли
он уже свой путь в одну сторону совершил, то ли его тут за человека не
считали. То ли - что наиболее вероятно - и то, и другое.
Хотя сторож вставлял ключ в замок склепа уже не меньше, чем тридцатый
раз за вечер, с того ключа каким-то образом продолжала сыпаться вековая
ржавчина, и замок скрипел так же нещадно в тридцатый раз, как и в первый.
Амбалы перехватили свою ношу на плечи, скрылись во мраке, а сторож со
вздохом повернул за ними ржавый ключ. Сторож знал, что ходить ему сюда еще
до утра, но кто ж откажется от лишнего двугривенного? Он и сейчас
сомневался, правильно ли пропустил груз на каталке без пошлины. Ну да ладно.
Он-то знал, что в склепе купцов Подыминогиновых всяких мест много - на весь
Кадуйский Погост хватит, да еще приставные места останутся.
Род Подыминогиновых был для Кадуйского Погоста тем же, чем для Москвы
род Третьяковых, разбогатевших на торговле, кажется, мукой, или тем, чем
стал для Хельсинки род Синебрюховых, варивший, говорят, пиво -
Подыминогиновы были меценатами. Конечно, для проформы торговали они
вологодскими кружевами, ворочали онежской ряпушкой, держали монополию на
местную живицу и на канифоль, поставляли в Петербург лучшие овчины и готовые
тулупы, - это не считая принадлежавших им многочисленных лесопилок:
фанерщиками работники этой семьи считались лучшими на всю губернию. Однако
эти торговые дела приносили купцам сравнительно небольшие доходы, иные же
занятия, такие, как промысел онежского налима, были просто убыточны. Но не
могли же Подыминогиновы ловить в Онеге одну рыбу и выбрасывать другую. Нет,
деньги приносила им совсем оная отрасль, - были это, как читатель уже понял,
молясины.
Молясинами на Руси испокон веков не торгуют; их, как иконы, можно лишь
выменять - к примеру, на лошадь, на пару волов, а то и на деньги - в том
греха нет, это ведь обмен, тут без цены с запросом и дела-то никто делать не
станет. Подыминогиновы специализировались на самом лучшем варианте: офеня
приходил к ним по Камаринской дороге, менял свой киммерийской товар на
золото, серебро или - в крайнем случае - на ассигнации, а дальше, чтоб
далеко не ходить, тут же мог прикупить пшеничной муки, кружев, кофейных
зерен или других колониальных товаров, которые заказывались богатыми купцами
киммерийского острова Елисеево Поле. Кадуйский Погост лежал немного в
стороне от Камаринской дороги, многие офени этим перевалочным пунктом
брезговали, предпочитая брать товар в Кимрах или уж собственно в Арясине. Но
пять-шесть сотен клиентов из числа офеней у Подыминогиновых всегда было. А
среди населения желающих выменять истинно благолепную киммерийскую молясину
бывало когда в десять раз больше, когда и в сто.
К семидесятым годам девятнадцатого века денег Подыминогиновым стало
девать просто некуда, а тут откуда ни возьмись - свалилась на Русь традиция
коллекционирования: Третьяков в Москве, Боголюбов в Саратове, Рябушинские,
Щукины, Морозовы и все прочие в разных других местах. Собирали меценаты в
основном современную для них русскую живопись, хотя не брезговали и всякими