Витковский Алексей. Чертовар

дальше. Боль не проходила. Проклятый киллер Тимофей Назарович Лабуда,
старший брат в славную жертву принесенных близнецов Кавелей с той же
фамилией и тем же отчеством, в распроклятом городе Мухояре, с расстояния в
полторы версты всадил Глинскому в предплечье то самое, что называют на
деликатном языке "пулей со смещенным центром тяжести", и что во всем мире
запрещено Андаманской конвенцией киллеров-профессионалов. К сожалению,
Тимофей Лабуда не знал об этой конвенции, он третий год ни о чем не знал -
он охотился на Кавеля Адамовича Глинского, главу корабля Истинных Сынов
Кавеля, повелителя наиболее запрещенных из всех, как выражался главный
специалист по общей теории этого дела Андрей Буркин, "тоталитарных сект". Но
Буркин теоретизировал в Великом Новгороде, да и не Кавель он был, и поэтому
не кавелевед, а Тимофей Лабуда с "толстопятовым" мог выйти из-за любой елки
даже здесь, в Дебри и... прости-прощай, вожделенное Начало Света. А тогда
зачем жизнь прожита?..
Кавель Адамович очень боялся Тимофея. Наверное, не меньше боялся, чем
боялась его самого изрядная часть Российской Империи - особенно та ее
мужская часть, немало, увы, ныне поредевшая, что носила от рождения
несусветное имя "Кавель". Так и бродил Кавель Адамович по курным избам Дебри
и словно молитву бормотал перечень известных ему, но все еще живых Кавелей
из села Знатные Свахи:
- Так... Глинский, Кавель Адамович. Сын Адама Саввича Глинского,
зоотехника. Внук лакея; дедушка его однажды выиграл в лотерею сразу
томпаковые часы, гитару и янтарный мундштук. Часы украли, гитару жена об
голову деда разбила, а мундштук цел. Этот всех важней... Не мундштук,
понятно, а Кавель. Мундштук что? Его Кавель Адамыч с утра до ночи сосет,
хотя не курит. Себе мундштук заберу... И будет Начало Света! Далее...
Журавлев, Кавель Модестович, основатель корабля "журавлевцев", конструктор
перелетных молясин, саморазмножающихся. Кочует, ибо негоже старую молясину
встречать. Наречен "Навигатором". Вооружен и очень опасен, недостижим, целую
орду с собой таскает... На потом его, на потом. Далее... Глинский, Кавель
Казимирович, виртуоз акустической гитары, вечно на гастролях, в Россию носа
не кажет... Ничего, доберемся и до него, и до гитары - та самая, небось, что
дед-лакей у Кавеля Адамыча однажды в лотерею выиграл, хотя нет, ту об дедову
голову жена разбила. Как того деда звали? Нет, не Кавель... Во! Савва его
звали! Стало быть, сына звали Адам Саввич... А мне до того какое дело? Кто
еще? Федоров, Кавель Марксэнгельсович, преподаватель восточных единоборств с
научным атеизмом... Этот на очереди, в самый бы раз его на той неделе... Ой!
Кавель Адамович шарахнулся от елки, в которую врезался как раз больной
рукой.
- птнть! Ну помогите ж, суки, опять елки-палки тут понаставили!.. На
хрена вам елки? Все одно к Новому Году Начало Света будет, а тогда - какие ж
елки? У, вредные души антихристские, век бы вам Кавеля не видать!...
Из ближайшей избы к Кавелю со всех ног бежала полоумноватая баба, на
бегу протягивая обезболивающее: стакан мутного, чуть ли не елового самогона
одной рукой, а другой - двузубую деревянную вилку с нанизанной на нее
оленьей котлетой. Кавель, стараясь убаюкать боль в поврежденной руке,
выцедил самогон мелкими глотками, котлетой же просто заткнул себе рот, и
отправлять в желудок ее не торопился. Такая у него была привычка, об этом
весь корабль знал, и всякая причуда великого человека была тут священна.
В дверях той же избы почти немедленно возник персонаж, давно знакомый
нашему внимательному читателю - горбун Логгин Иванович, которому некогда не
хватило денег выкупить тело бесчувственного следователя федеральной службы
после того, как тот был оглушен мыльно-коньячным залпом с последующей
инъекцией чего-то очень мерзкого. Видимо, горбун и инъекция были как-то
мистически связаны, ибо и сейчас он держал в руках большой шприц, полный
чего-то грязно-бесцветного. Настолько, насколько это позволяли горб и кривые
ноги, горбун спешил: в шприце у него была доза обезболивающего, уже третья
за сегодняшний день. Логгин Иванович знал, что сейчас здоровой рукой его
кумир, его истинный Кавель врежет ему по горбу, но лучше уж так. Жидкий
анальгин и самогон из морошки - вот и вся медицина, которую разрешал
применять к себе ересиарх.
Все почти так и случилось. Сперва Кавель прожевал котлету, потом
вытерпел укол в здоровую руку, а следом ею же врезал горбуну, только, увы,
не по горбу, а под дых, от чего верный слуга покатился по замершей земле.
- Бьешь тебя, бьешь, - пробурчал ересиарх, с трудом проглотив котлету,
- а толку никакого. Не орешь даже. Заорал бы - я б тебе в морду дал. А в
морду дам - ты, того гляди, сбежишь. А тут, кроме тебя, ептнть, и укола мне
сделать некому... Сирота я... - Кавель проронил слезу-другую, то ли от боли,
то ли от неизбывной жалости к себе самому. А ну сгинь, видеть не могу ни
тебя, ни горба твоего поганого!...
Горбун поспешно подобрал откатившийся шприц и, согнувшись, как
орангутанг, почти опираясь на землю руками, убрался в избу. Ересиарх,
которого стала покидать омерзительная мухоярская боль, огляделся. До
вечерней проповеди оставалось еще часа четыре, можно бы поспать, да как-то
не хотелось, можно бы помучить кого-то из пленных, да все пыточники, как на
грех, еще вчера уехали на государев космодром Плесецк - покупать по мелочи
всякую необходимую электронику, без которой главное оружие его корабля,
пусковая установка крылатых ракет класса "Родонит", работать решительно
отказывалась. "Родонитов" у Кавеля было еще немало, почти два десятка: год
назад священному кораблю "истинных", что называется, свезло: один из
сторонников секты сумел посадить на мель в Карском море вполне современную
российскую подводную лодку "Перекоп", - с полным боекомплектом, хоть уже и
приватизированную каким-то московским издателем для круизных целей. Покуда
неповоротливые спасатели сквозь буран прорывались к лодке, лежавшей всего-то
на глубине в полсотни саженей, "истинные" кавелиты ее давно раскурочили,
заодно перебив всех, кого нашли в ней живыми, в том числе и "своего", чтобы
уж никаких свидетелей не осталось, чтобы предать огласке историю "Перекопа"
не мог никто и никогда. Главной добычей водолазов "истинного" Кавеля
оказалась пусковая установка с межконтинентальными ракетами класса
"Родонит". И полугода не прошло, как ее снова удалось смонтировать на суше,
возле Дебри. Кроме двух немного помятых, все ракеты оказались в отличном
состоянии, такими уже проводились пробные стрельбы.
Цель у ракет была та же, что у Кавеля Глинского "Истинного": он стрелял
по берлоге кавелиприимного Богдана Тертычного, прозванного "чертовар" за
склонность к развариванию чертей на мыло, лекаственные средствия и прочее,
что ересиарху совершенно не требовалось. Сразу после запуска ракета
сворачивала сразу к чертям собачьим, на юго-восток, как докладывали
электронщики-пыточники - на юг Тверской губернии, где сейчас стоял всей
ордой Кавель Журавлев; хотя с ним-то Кавель "Истинный" связываться хотел бы
в последнюю очередь. Там же, как сообщали Кавелю Глинскому, еще есть и
сокрытое гнездо тайных Кавелей: любая ракета, попавшая в правильного Кавеля,
могла вызвать внезапное Начало Света, так что выбирать и экономить не
приходилось, - хотя, конечно же, Кавель Глинский нуждался в возможности
обстреливать многие другие цели, Кавели - они на месте не сидят. Прицел у
пусковой установки был, увы, фиксированный, но перенастроить его
мастера-пыточники обещали накрепко, притом достаточно скоро: вся ракетная
установка, говорили они, изначально склепана была черт знает как и нацелена
на черт знает что. Словом, не ту лодку потопили ребятки, не ту. Но как будет
Начало Света - может, и ее ракетная мощь на что-нибудь сгодится. Пока что
"Истинного" волновали только больная рука и Кавели, без приношения коих в
жертву Начало Света не приближалось ни на йоту. Конечно, был еще и Тимофей,
тот, который Лабуда, - но никакой киллер не принимал на него заказа. Киллер
киллеру в глаз не выстрелит, - такая, увы, на Руси имелась с самых
древнейших времен пословица.
Ересиарх, боль у которого малость утихла, мрачно стоял, поглядывая то
на одну избу, то на другую, и размышлял. Все-таки маловат оказался нынче его
корабль, не такую силу обрести он мыслил первоначально. Ну что, ну двадцать
два дома фасадом, за ними позади, знал он, еще домов десять есть, да в лесу
три скита в елках схоронено, при пусковой установке дом для обслуги,
радельная с его личными покоями, ну, с полсотни доглядающих, - а всего-то и
две-три сотни-то в корабле еле наберется таких, кто духом крепок. Даже вот
за мощами первомученицы Музы Арясинской послать некого: а ведь как служила,
как служила... Бывало, отобьешь ей телеграмму: поди, ептнть, туда, сама
знаешь, куда, да отстегай себя вениками березовыми за то, сама придумай, за
что - и ни разу не случилось отказу: к вечеру тем же кодом отвечает, мол,
сидеть не могу, все гузно до того науку восприняло, что того гляди -
подберезовики под ним собирать можно будет. И вот такую женщину! Такую
женщину!.. По приказу лютого Кавеля Журавлева привязали спиной к гаубице,
рот заткнули, да и выпалили ей в спину. То ли, говорят, с превысокой скалы
над Волгой скинули, а потом лавину на нее спустили. То ли в пучине морской
где-то возле Мологи с жерновом на шее живую погребли. То ли еще что, а
вернее всего - и то, и другое, и третье, потому как лют журавлиный
наставник-зверь, и не хочет Начала Света. Но ужо! Ужо!
Регулярного получения информации со всего мира - куда там! - Кавель
"Истинный" Адамович Глинский, врагами прозванный "Ересиарх" организовать так
и не сумел. Даже и со всей России. Озаботившись первоначально наведением
жестокой и страшной дисциплины в своем корабле, вооружившись тысячью
ступеней различных наказаний за различные провинности и прочей
малопривлекательной для простого радельщика антуражностью, Глинский из
четырех любых завербованных очень быстро терял троих, и лишь немногие из них
становились просто беглецами: кто не выдерживал каторжных трудов и побежек
по всей Руси, кто погибал в стычках с окаянными супостатами, кто умирал во
время ритуальной порки, кто просто налагал на себя руки. Даже среди самых
приближенных к ересиарху людей, среди пыточников, имелся процент
самоубийств. Но вот ежели двое матерых пыточников сели перекинуться в
картишки под морошковый самогон, а потом друг другу черепа раскроили
недопитыми бутылками - это как, самоубийство? Кавель приказал считать, что
да. Только ему не хватало, чтобы из-за этой пары алкашей сложился в корабле
новый толк: такой толк, словно рой из улья, очень быстро покинул бы родной
улей, то есть корабль самого Кавеля. А корабль и так был невелик. Хотя,
конечно, и силен, и страшен зело.
Кавель Истинный совершенно не терпел добровольных пожертвований, хотя в
деньгах нуждался отчаянно и непрерывно. Решением проблемы, конечно, были бы
заложники и выкуп за них, очень могли помочь "эксы" - гробануть бы,
например, пароход с деньгами, или хоть поезд, самолет тоже ничего, да хоть
оленя, лишь бы за ним инкассатор ехал - глядишь, не случилось бы такого
сраму, как с Логгином Ивановичем, когда ему денег в Москве на свежего Кавеля
не хватило.
Казалось бы, неплохая страна Россия, особо когда она империя, - а вот
поди ж ты, почему в ней всегда денег не хватает? Хоть уборщице в женском
вытрезвителе, хоть самому императору, хоть Истинному вот даже Кавелю. Хоть
прислуге космодрома Плесецк. Им-то отчего? Казалось бы - богатейшие места,
бери все, что хочешь, полной жменей: рожь, горох, ячмень, картошку, овощь
всякую, пшеницу, говядину, курятину, крольчатину, даже, подумать только,
свинину! А уж на космодроме-то - хоть материнских плат для пентиумов, хоть
аппаратов космических матерных... то есть многоступенчатых? Нет же! Пошлешь
к ним своего человека с простенькой толстопятовской стрелялкой, легонько ее
так ко лбу прислужника приставишь - и нет, чтоб все на нужды Начала Света с
благодарствием с него получить - нет, отдадут, конечно, но непременно еще и
на бедность пожалуются. А еще потом прислужников этих и закапывай, а земля
местами - почти чистая мерзлота, трудов-то сколько лишних! Нет, как придет
Начало Света - твердо верил Истинный Кавель - так денег станет вдоволь, по
потребностям. Хотя бы лично для него.
Кавель, бережливо баюкая больную руку, коленом открыл дверь в
радельную. Шестым, седьмым и восьмым чувством ощущал он: если дело с Началом
Света опять до Нового года не сладится, снова ему драпать по всей Руси
Великой (Малой, Белой, Красной и еще Кавель знает какой). А ведь день-то
нынче какой, время, чай, поджимает, то ли завтра у императора, то ли
послезавтра свадьба с прибамбасами в годовщину, значит, коронации - неплохой
вроде бы царь нынче, вот бы и ему свет Истинного Кавеля вовремя узреть, в
десные, в правые уйти - он бы, глядишь, и спасся на лоне Кавелевом. А так -
что так? Так и сгинет среди ошуйных левшей, среди неправедных. Значит, и
монархию нынешнюю придется после Начала Света тоже отменить, другую
учреждать, самому, наверное, короноваться императором... А что еще делать
прикажете?
Ересиарх громко, на всю радельную, матернулся: опять задел больной
рукой за косяк в темноте. Плошки с тюленьим жиром под его собственным
портретом в красном углу чадили, почти не давая света. Электрогенератор же
до приезда из Плесецка пыточников-электронщиков был намертво вырублен из
экономии, да и безопасности ради: свой собственный нрав Кавель Глинский
знал, понимал, что в припадке боли и ярости может сам же начать рвать
провода. Так вот, не хватало еще, чтоб они под током оказались. Тогда
прости-прощай все золотые мечты, похоронят под гнилой елкой... и не
вспомнят... Кавель присел на скамью и в потемках заплакал от жалости к себе
самому горячими, мутными слезами.
Набить трубку Кавель Глинский Истинный с помощью одной руки был не в
силах, а звать кого-то специально не хотелось. Оставалось подождать, что
черт принесет кого-нибудь из верных рабов, и приказать ему. Ждать пришлось
недолго: дверь радельной приотворилась, и безошибочно узнаваемый профиль
горбуна Логгина Ивановича протиснулся внутрь. Повинуясь правилам, горбатый
лекарь грянулся оземь.
- птнть... - со стоном выдохнул Кавель, - дармоедов тыща, трубку
святому не набьет никто!..
Горбун, никак не обсуждая вопроса о численности истинных и о святости
Кавеля, через несколько секунд подал Кавелю вересковую трубку. Глиняные
Кавель в Дебри запретил строго, давно, увы, покойные шпионы докладывали ему,
что глиняную курит Кавель Журавлев, а верховного кочевника ересиарх из
суеверия не хотел повторять ни в чем. Если ересиарх чего и боялся на свете,
так только того, что киллер Тимофей Лабуда тоже пойдет в журавлевцы, тогда
ему, Истинному, после памятного мухоярского ранения заработавшему пошлое
прозвище "недострелок", предстоит переход уже в иное качество, после
которого и Начало Света, глядишь, не поможет.
Ужасно, ужасно. Кавель Глинский перестал верить в свое всесилие. Его
"Родониты" уходили не то в белый свет, как в копеечку, не то в черную ночь,
как черту в лоб. Никто не озаботился сообщить Кавелю перед тем, как было
организовано затопление несчастного "Перекопа", что лодка эта с вооружения
уже списана и переведена в круизные, что откупил ее владелец московского
издательства "Эсхато" Освальд Вроблевский, что следовала она из Тикси в
Паульбург, бывший Кенигсберг, для снятия с нее уже не нужных никому и
морально устаревших крылатых "Родонитов", а сами "Родониты", спокойствия
ради, перенацелены на экспериментальную лобную чертову кость, укрепленную
где-то на Камчатке среди сопок. Кто ж виноват, что это была на единственная
чертова лобная кость на Руси - но Кавель об этом не знал. Он вообще от боли
последнее время мало что знал, мало о чем думал. Он боялся, что пулю ему
Лабуда всадил в предплечье отравленную, не простую - и выход теперь один,
скорее, скорее пусть наступает Начало Света, - а не то, глядишь, вместо него
наступит, скажем грубо и прямо, полный звездец.
Кавель принял у горбуна трубку и жадно затянулся. Табак для него
готовили зверский: смешивали дорогой виргинский со страшным киргизским
самосадом, добавляли анашу, черный китайский опиум и немного сухого кизяка
для аромата. Жаль, составителя этого рецепта, восточного какого-то человека,
убить пришлось и захоронить в болоте. Чтобы не сочинил другой раз смеси еще
благолепнее. А что делать прикажете? Кавель ничем и ни с кем никогда не
делился.
Особенно - Кавелями. Чем тут делиться, когда по самым оптимистическим
прогнозам их, помимо самого Истинного и очень малодоступного
Журавлева-журавлевца, на белом свете оставалось нынче только десять рыл?
Следователя при этом горбун упустил, пресвятая Муза Арясинская вроде бы
вышла на его след, но ничего толком сообщить не сумела, пришил ее, болезную,
окаянный журавлятник. И с этим, с Кавелем Казимировичем, не сильно лучше
положение - то ли он на гитаре своей бренчит в Лас-Вегасе, то ли вовсе в
Центральной Африке, иди знай: нет у Истинного нынче таких денег, чтоб
агентам по всему миру платить. В сухом остатке - всего-то восемь Кавелей, а
это ровно половина от того, что поп Язон единожды наквасил. А они еще и за
здоровьем не следят. Сожрет из них кто-нибудь английский ростбиф, заболеет
коровьим бешенством - прости прощай, тю-тю еще одна кавелятинка. А другой в
Африке трахнет негритяночку, прельстившись ее пятнадцатью пудами живого
веса, схлопочет СПИД, и тю-тю еще один. А третий улицу на красный свет
перейдет... Ох, лучше и не воображать, трясун начинается... Нервам
расстройство... Кавель с размаху грохнул Логгина Ивановича по горбу здоровой
рукой. И сильно ее отбил. После десятка "ептнть" ересиарх догадался, что в
пальцы ему уже вложен стакан самогона. И, как говорил бессмертный классик,
которого уже давно преподавали в гимназиях и пансионах для разного рода
девиц, "немедленно выпил".
Кавель чувствовал, что сейчас завоет волком. Больно ему было, плохо,
дискомфортно и в высшей степени тревожно. Он уж и воздуху в легкие набрал,
чтобы завыть, но Логгин Иванович полушепотом позволил себе произнести всего
одну фразу:
- Досточтимый владыка, электронщики вернулись, много нужных вещей
привезли... и бабу тоже.
Самогон действие свое уже оказал, боль малость отступила. Ересиарх с
трудом воспринял сказанное, но заинтересовался.
- Какую еще, ептнть, бабу?
Горбун отбил земной поклон.
- Говорит, что имя ей - Клара Глинская, а что муж ее гражданский,
недоразведенный, бывший следователь Федеральной службы - Кавель Адамович
Глинский. Досточтимый владыка, тот самый, которого полицейские подлые увезли
и не отдали.
- А сама знает, где тот Кавель? - очень заинтересовался ересиарх.
Горбун опять отбил земной поклон.
- Не ведает она... Но пыточники решили без высшего повеления вашего
покуда не пытать: ежели она и не Кавель, то все же ж таки жена Кавеля
Адамовича Глинского, а ну как вы, досточтимый владыка, ее пытать не
повелите? Пыточники сейчас пошли до своих покоев: сапожки кипятят испанские,
что матушкой-репкой правильнее назвать будет, батоги тоже, кнуты, клещи,
хомуты для подноготной, серу тоже мнут, коли вам допрос с пристрастием вящим
угоден будет. Дыбу-виску со всей стерильностию тоже уготовить можно, ежли
повелите.
Кавель запустил в горбуна стаканом. Не промахнулся, но и стакан не
разбился.
- Кто вам такое повелел? Она ж, кто б ни была, но... Глинская! Свечу
зажечь, сюда бабу ту подать. Клару... Вот ежели брешет она, блекочет то
бишь, тогда - кипятите свою дыбу... А до того - Кавелева на свете власть, и
нет власти на земле выше Кавелевой! Нет суда выше Кавелева! Нет Кавеля,
кроме Кавеля!..
Если б Кавель меньше выпил, он бы расслышал, как где-то поблизости
щелкнуло что-то немудрящее, звукозаписывающее. Однако он выпил скорее
больше, чем меньше.
Нехотя, почти на четвереньках поплелся Логгин Иванович исполнять приказ
владыки. Хотя и теплилась у него надежда, что не примет Кавель Клару
Глинскую в корабль, а отдаст электронщикам, и тогда все будет открыто для
всеобщего созерцания: и как на кипяченой дыбе эту Клару заставят висеть, и
как все восемь клиньев загонят в подноготный хомут, после чего обычно трещат
даже самые богатырские косточки, и даже как, дай-то Кавель, деревянной пилой
поперек, либо даже еще лучше если вдоль, эту самую заловленную бабу
распиливать станут. Ибо с детства любил Логгин Иванович вещать кошек, рвать
на части лягушек, особенно - смотреть на пытки. И как морду бьют - смотреть
тоже любил. Не любил, однако, если морду били ему самому. И вот поди ж ты:
именно ему, и никому другому, ересиарх бил морду ежедневно. Хорошо, если
только раз или два. Случалось, что и гораздо чаще. Однако пути у горбуна из
Дебри не было никакого. Пробовал он мягко предложить свои услуги разным
разведслужбам - но почему-то никто не спешил его вербовать. Иные просто
морду ему норовили набить. А ему и так хватало.
Дверь снова распахнулась. Маленькая черница, имени которой Кавель,
пожалуй, и не знал никогда, держала выше собственной головы ярко сияющую
свечу. За ней в радельную вступили два дюжих электронщика: косая сажень в
плечах, пуд мозгов в черепушке и черный пояс по какому-то восточному
единоборству, которое Кавель тоже не вспомнил бы даже по названию. Между
ними, опустив лицо, стояла женщина с непокрытой головой, в осеннем, уже - не
по сезону, пальто. Волосы ее были растрепаны, пальто - тоже, не одною лишь
своею волей, похоже, приволокли ее из Плесецка в Дебрь. "А с чего я взял,
что из Плесецка?" - нетрезво подумал Кавель и нежно погладил больную руку -
здоровой. Тут же пожалел: на такое прикосновение рука отозвалась ноющим
неуютом.
- Клара Глинская, - подал голос из темноты горбун. - Утверждает, что
десять лет была замужем за Кавелем... Глинским. Утверждает, что служила
нечестивой Веронике Моргане, чью грязную секту разбили самославные Ярославны
Премудрые. Осталась без покровителя... и шла к нам.
- Не к нам, а ко мне, - фыркнул ересиарх. - А ну глянь в глаза мне,
балда такая, ептнть!
Электронщики не успели отвесить женщине заготовленные подзатыльники:
она подняла лицо. Было оно бледно, измучено, неумыто и... и еще что-то.
Сказал бы Кавель, что "духовно", но, во-первых, он за это слово хребет людям
ломал, во вторых, что гораздо важней - вовсе не было оно духовно. Наоборот,
было оно пронизано такой ледяной яростью, в которой никакому духу нет уж
места: ни святому, ни тому, который наоборот. Такие лица Кавель вообще-то
уже видел. У своих же баб видел, когда те, совсем недалеко от здешних
трущоб, в Хренце, что под Холмогорами, с дубовыми вилами наперевес и под
дружный ор "За Родину! За Кавеля! " шли в смертельную атаку на пулеметы
федералов. И ведь выиграли тогда сражение, выиграли! Не эти бы могутные
бабы, ну, с лицами которые - не уйти бы тогда Кавелю Истинному в иные,
заранее подготовленные трущобы.
"В бабах - сила! Истинная наша сила! " - подумал ересиарх и жестом
потребовал курева, каковое тут же и получил.
- Чтишь во мне Кавеля? - холодно спросил он, но боль опять подвела его
на последнем слоге, едва петуха на пустил. Женщина не смутилась.
- Чту, - твердо ответила она, - чаю Начала Света. И служу Кавелю
Истинному!
Ересиарх немного испугался: а ну как она сейчас пойдет демонстрировать
разные восточные единоборства, так и без охраны остаться недолго, и без
пыточников-электронщиков. Но женщина стояла спокойно.
- Вольно, баба, - сказал ересиарх, потом добавил, обращаясь к чернице:
- Ты, это самое, умой ее, накорми, там, чего еще надо, чего не надо,
витамины всякие, углеводы с сахаром... Словом, наша. Я еще повспоминаю...
Подумаю, может, это и моя жена, только память напрягу...
Черница начертила в воздухе священный для всех кавелитов-истинных знак:
косой продолговатый крест, потом, перевернув руку ладонью вверх, провела
черту снизу. Так изображалась Истинная Молясина, осязать которую ранее
Начала Света никому, увы, не дано.
Кавель подал свой собственный знак - подите, мол, вон. Ему снова
требовался шприц обезболивающего. Желательно полный, в двадцать кубов, ежели
по-заграничному считать. Жаль, конечно, но больше ничего не было нужно
теперь Кавелю Адамовичу Глинскому: разве что еще стакан морошковой мутности
однократной перегонки. На вторую очистку времени уже не было, перегонный куб
у корабля был только один, а самому Кавелю на день не меньше пятнадцати
чарок непременно требовалось, а это, почитай, полтора штофа. Тут не до
очистки. Дай-то Кавель чарку-другую полугара из морошки - оно и легчает.
Проклятый киллер, ах, проклятый киллер, ужо будет на него Начало Света,
тогда попрыгает...
Шприц, конечно, появился, и стакан тоже не замедлил. Организм Кавеля
Адамовича Истинного продолжал исступленно бороться с отравой, в которую -
ересиарх уже не сомневался - ненавистный братец принесенных в кавелеугодную
жертву близнецов окунул свою подлую пулю. Оставшись в радельной в полном
одиночестве, под собственным портретом, ересиарх усилием воли гнал прочь
окаянную боль, и размышлял, что бы вообще означало появление такой
неожиданной бабы. Сам он женат никогда не был, - к чему, когда все бабы и