Витковский Алексей. Чертовар

Матиссами да Пикассами, не говоря про Гогенов и ван Гогов. Вологодчина, а уж
тем более Кадуйский Погост, собственными Крамскими и Репиными похвастать не
могла. Знаменитый миллионщик Сидор Павлович Подыминогинов свою
коллекционерскую тему найти сумел. Сперва он, как и все предшественники,
съездил в Париж, и Гоген ему не понравился. "Не похож" - сказал он. Зато к
родным передвижникам душа его расположилась сразу - особенно к тем, которые
разрабатывали сюжеты русской истории..
Если Третьяков покупал у Сурикова знатное полотно "Верхняя половина
тела Ермака Тимофеевича покоряет Сибирь" - Сидор Павлович заказывал и
покупал другую картину, где успешно шло покорение той же Сибири, но уже
нижней частью тела Ермака. На укупленной Третьяковым картине Меншиков в
Березове успешно прицеливался набить шишку о потолок. В
Кадуйско-Погостянском варианте крыша просто зримо трещала, взламываемая
встающим из кресла Меншиковым. Суворов не просто прыгал в пропасть при
переходе через Альпы - он лихо съезжал на пятой точке куда-то вниз, и ясно
было, что катится он не иначе, как с удовольствием. Ну, и других заказных
картин у Сурикова Подыминогинов тоже купил немало. Потом купец умер, передав
коллекцию второму среднему брату, тот - следующему, а младший в девятьсот
десятом устроил в своем поместье передвижную галерею. Поскольку передвижники
из моды к этому времени вышли, усадьба же, напротив, была весьма велика, то
выставка просто передвигалась по ней - из правого крыла в левое, из левого в
правое, и далее в том же порядке.
Переворот семнадцатого года сказался в России на всем, но меньше всего
- на отлаженной столетиями работе Камаринской дороги. Самый младший из
братьев-меценатов, Иван Афанасьевич, в то незабываемо жаркое лето
перевернулся вместе с лодкой довольно далеко от берега Онежского озера, и
стал тонуть. Утонуть ему ближние, конечно, не дали, но задохнулся первой
гильдии купец основательно, и встретил новый, одна тысяча девятьсот
восемнадцатый год законченным инвалидом-эпилептиком. К весне пришли
революционные мужики громить его усадьбу с видом на Онегу; были при мужиках
топоры, вилы и разные другие полезные вещи, даже такие, из которых стрелять
можно, но случилась незадача - ни этих колющих и режущих предметов, ни самих
мужичков, прознавших про неслыханное богачество купца-инвалида, с той поры
никто уже никогда не видел.
Никто из тех, кому не полагалось, больше не видел никогда и самого
Ивана Афанасьевича. Пропавшая усадьба его едва ли была разграблена, скорее
она сокровенно куда-то перенеслась, - на дно Онежского озера, к примеру, как
с иными русскими городами уже бывало; если верить не легендам, а фактам, то
постояла усадьба без перемены облика что-то с полгода, а летом вполне
официально дочиста выгорела. Куда подевались живописные сокровища купцов
первой гильдии - так и осталось неизвестным. Если же кто намекал, что у
Монсона в Стокгольме кто-то видал здешнего Репина, либо в Сан-Диего здешнего
Брюллова - тому быстро укорачивали язык. Болтать о распродажах национального
достояния России всегда было опасно для здоровья. А тут речь шла о самом
Сурикове - величайшем среди великих национальных жанровых мастеров
правдоподобной русской истории, таком, какого и теперь, при Старших
Романовых не запретили, а это согласитесь, дорогого стоит.
В двадцатые годы, при нищем вологодском нэпе, многое потерялось как
будто безвозвратно. Напрочь позабылось - где же возле Кадуйского Погоста
была оборудована некогда теплица-ананасница, в которой еще при дедушке всех
четверых меценатов сбраживалось сорокаведерными бочками особое ананасовое
вино; кстати, в одной из таких бочек основатель рода то ли утоплен был, то
ли самовозгорелся, то ли с ним еще что хорошее приключилось, после чего
единственный сын ананасного страдальца, Павел Подыминогинов, и вступил во
владение ряпушково-канифольной и, понятно, молясинной империей сгинувшего
среди ананасных дебрей папаши.
Усадьба в тысяча девятьсот восемнадцатом ли, в другом ли каком решающем
году, напоминаем, официально сгорела дочиста, оптовый склад отошел под дом
культуры, теплица-ананасница не иначе как вознеслась, но еще одна
недвижимость, некогда пребывавшая в собственности купцов-меценатов, где
была, там и осталась. Старинный склеп на кладбище Кадуйского Погоста, хоть и
был обрушен по традиционным атеистическим причинам, никуда с погоста не
исчез. Напротив, его подземная часть была значительно расширена силами
доброхотных офеней; расширение это продолжалось и в двадцатые годы, и в
тридцатые, и даже - немыслимо представить - в сороковые. Ибо война, конечно,
войной, а порадеть-то каждый хочет. Неслыханные толки возникали в те поры:
бывалые офени видали, к примеру, молясину типа "Сталин-Гитлер", еще были
какие-то курящие молясины, - вроде бы как еретические, потому как один
Кавель был там с трубкой, другой - с сигарой, так делать молясину не
положено - но народ и ее полюбил, как и все остальные, хотя народ для каждой
молясины отыскивался свой. Во времена памятного постановления Центрального
Комитета от сорок шестого года кто-то кому-то на темном подземном складе
переобменял и молясину типа "Монахиня-Блудница", - встречалась, даже очень
популярна была молясина типа "Наше-Ихнее", - только отличить Наше от Ихнего
было не легче, чем Кавеля от Кавеля, потому и спрос на нее образовался в
народе бешеный, даже на некиммерийские поделки, которые слепцы продавали в
местных поездах под патриотическую песню на мотив "Кирпичиков" - "Вышел
Кавель раз против Кавеля, / И решился его порешить"...
За песню, да и за молясину, конечно, давали кому десять лет, кому и
двадцать пять, но в лагере мастерущий слепец жил как... ну, словом, жил, как
у Кавеля за пазухой. Иные слепцы (и не слепцы тоже) - так просто в лагерь
ломились словно в магазин за пивом: в лагере и мастеров меньше, и спрос
выше, и поди угадай: Кривой Гуталин в усах угробит ли Кривого Гуталина в
пенсне? А кто чего забодает - брови лысину заметут, либо лысина пару бровей
расквасит? А если Барбудо Че на Че Гевару попрет - тогда как? А если против
Наших на Синае Свои выйдут?.. Тут радение за Своих, которые и вправду Наши,
начиналось иной раз прямо при помощи еще и недовымененной молясины, и драка,
бывало, переходила в большое членовредительство.
На тысячи радельных толков - десятки тысяч молясин, а их ведь хранить
где-то надо. Точно сказать трудно, но старые офени утверждали, что впервые
под молясинный склад использовали они родовой склеп купцов Подыминогиновых
именно в незабываемом восемнадцатом: предвидели, что вся эта петроградская
заварушка если и кончится тем, чтоб мир - народам, а земля - крестьянам, то
уж никак не достанутся трудовому человеку на Руси кровью и потом
заработанные, более всего на свете ему нужные молясины. Потому как первым
делом что экспроприируют? Самое ценное, что есть - иначе из церквей золота
не перли бы мешками, не валили бы новгородские иконы двенадцатого века,
словно дрова, на телегу. Что тогда говорить о молясинах, особенно о
настоящих, о подлинно киммерийских, точеных и резанных из драгоценных камней
и мамонтового бивня? Их первыми и отымут. Унесут в Смольный, или там в
Кремль, и будут радеть сами - до полного улета. Экспроприация
экспроприацией, а порадеть-то, побалдеть, оно каждому в охотку. Стало быть -
пора прятать... что? А все. Все пора прятать. Помянули офени обстоятельным
недобрым словом татаро-монгольское иго, и решили использовать тогдашние
оборонительные наработки по борьбе с этим игом - пусть его, по мнению
академика академической скребли Саввы Морозова, хоть сто раз никогда не
было.
Земля на кладбище Кадуйского Погоста - сплошной камень, до самой реки
Вытегры, прямого пути до реки там чуть больше десятка верст. В такой плите
хорошо подземные убежища долбить, - если долбить не для правительства,
понятное дело, а по своей нужде. Офени сразу же, как только учуяли
экспроприацию, дружно и аккуратно взялись за долбильное дело, благо таиться
им при своем-то стороже было не слишком нужно. А ежели кто лишний забредал
сюда - на такое дело имелся в хозяйстве одноглазый могильщик. Говорят, не
зря этот могильщик с того самого незабываемого восемнадцатого стал носить
повязку на глазу. Никто не видал - что у него там, под повязкой. А если кто
и сумел под эту повязку разок заглянуть, то больше уже никому и ничего этот
любопытный не по-русски человек рассказать не мог. Был могильщик стар, и
звали его для гробокопа необычно и страшновато - Иваном Ивановичем.
В незабывемом восемнадцатом, историческом девятнадцатом, решающем
двадцатом и прочих следующих годах жил в подземелье еще и его
полупарализованный, измученный черной немочью отец - бывший первой гильдии
купец Иван Афанасьевич, благоустройство подземных покоев которого взял на
себя принявший ярмо добровольного одноглазия сын его Иван. Офени из робких
уверены были, что всего-то стоит с якобы слепого глаза Ивану Ивановичу снять
повязку и в каменную стену глянуть - как в ту же минуту образуется в той
плите обширная комната, и ложе в ней будет готово сразу же каменное, и
канделябры встанут высокие, на девять свеч, и шкатулочки возникнут всякие,
чтобы денежкам где попало не валяться, и даже рамы под картины красноярского
художника Сурикова образуются в тот же момент. Никто этого ужасного взгляда
Ивана Ивановича сам не видал, да вот уж на офенский-то роток ну никак не
накинешь платок.
Сказки сказками, а под склепом купцов разрастался склад: количество
комнат, сухих, теплых и хорошо проветриваемых через незаметные простому
глазу скважины, увеличивалось год за годом. Болел и все никак не помирал
старший Подыминогинов, однако выбрал-таки себе для смерти бедняга дату: в
одна тысяча девятьсот тридцать седьмом году помер: тихо помер, праведно, без
припадка - старые офени загодя поздним вечером сказывали, что перед смертью
откроются однажды старику новые, никому не известные и вовсе художником
Суриковым никогда не задуманные картины, - потянется старик к этим неведомым
никому шедеврам, утешительно потрогает их пальчиками, да с тем и отойдет к
предкам. Едва ли даже самый умудренный из офеней в самом деле умел на
балканский манер заглядывать в чужой сон: просто, наверное, принял кто-то
свою дрему за чужую. Но умер старик именно в ту самую ночь, стало быть, не
все в этом рассказе - пустая байка: уж хоть что-нибудь, наверное, все-таки
было.
Время над кладбищем скользило как на водных лыжах: быстро и приятно для
того, кто на этих лыжах катается, - покуда сам катающийся, конечно, не
навернется по полной программе; но ведь и тогда навернувшийся попадет на тот
же погост, примет его за малую денежку сторож, одноглазый же могильщик на то
и службу свою несет, чтобы работу гладко несущегося времени правильно
завершить в правильном месте. По всем подсчетам было сейчас Ивану Ивановичу
лет примерно сто, однако мало ли что бывает и на какой почве. На нашей, на
российской почве никто Ивану Ивановичу больше половины этих от большого
незнания начисленных лет не виделось: во многом незнании, как говорили иные
офени, многая беспечальность, а ежели ее, беспечальности, человеку только
половина дана - старость раньше двойного срока человеческой жизни не только
к тебе не придет, она, болезная, раньше времени еще сама же к тебе и
подходить побоится. Может, конечно же, важно тут и одноглазие, но кто их
поймет, этих могильщиков. В чужие секреты лучше не соваться. В могильные -
особенно.
Вот и теперь груз на каталке был офенями передоверен сразу же страшному
Ивану Ивановичу, чьи труды и дни почти целиком проходили под землей: порядок
в часовне соблюдал престарелый сторож, а настоящую службу в часовне святых
Уара и Артемия Веркольского служил заезжавший из Вологодской епархии
батюшка, отпевая сразу всех, кого погребли здесь без правильного обряда за
истекшие полгода.
Ужасен был Иван Иванович: единым движением ножа вскрыл он рогожный
кокон вместе с веревками, и на каменный пол офенского склада рухнул
обливающийся слезами и мычащий, невзирая на зашпаклеванную мерзкую пасть,
экс-офеня, экс-глава кавелитского толка Колобковое упование, экс-Тюриков,
ныне, надо думать, все еще Борис Черепегин. Не помогли ему "Истинные", не
добежал он до них, только через Камаринскую хотел юркнуть - а там его уже с
мешко ждали офени. В этом мешке и принесли.
Все присутствующие, - а таковых было неожиданно много, - брезгливо
сплюнули. Иван Иванович от плевания воздержался, губы его, тонкие, как
нитки, разомкнулись, дабы изрыгнуть невозможно низким голосом череду темных
проклятий, каждое из которых звучало еще и как обвинительный приговор.
- Варнак печатанный... ласты те завернуть мало.
Офени одобрительно загудели, а Борис, на что-то еще надеясь, с большой
скоростью закивал головой, но тут же схлопотал от одного из амбалов по шее.
Хотел упасть, но снова был поставлен почти прямо. Иван Иванович, выдержав
паузу по законам жанра, продолжил:
- Чувырло, вишь ли, братское.... не отначишься ноне.
Сцена повторилась. За спиной Ивана Ивановича слышался повторяющийся
звук, который спутать было ни с чем нельзя: с помощью лома и лопаты там рыли
яму. Но никто не обращал на этот звук внимания, все с восхищением слушали
могильщика.
- Портняжник угадатый... торбохват затруханный...
Темные, совсем не офенские, а явно воровские, причем иной раз всеми
забытые обороты срывались с тонких губ могильщика бесконечно медленно и
долго - до тех пор, пока удар лопаты о лом в глубине помещения не возвестил
всем понятное: яма готова. Амбалы вновь подхватили Бориса и потащили через
расступившуюся толпу к яме. Там то ли потерявшего сознание, то ли опять
придуривающегося колобковца перевернули вверх связанными ногами и опустили в
яму. Его крепко держали, притом явно с чем-то долго не могли справиться. Из
темноты донеслось: "Слушай, он ведь все не умирает... давай еще и во второе
ухо нальем... для надежности..." Опять послышалось глухое ворошение, потом
звук переменился, перейдя в монотонное "швырк, швырк". Ловкие лопаты стали
бросать землю, - очень быстро ушла в нее голова, экс-офени, плечи, грудь...
пятки. Бориса зарывали в грунт под склепом вниз головой: так в русских
деревнях не казнили даже конокрадов. Но офени соблюдали только свои, никому,
кроме них не известные законы.
Обычно над человеком, которого зарыли в землю живьем, в последнюю
минуту еще успевает вздуться бугор, предсмертная сила оставляет погребенного
не сразу. Однако Бориса лишили и такой возможности: он был зарыт вниз
головой да еще связан: не очень-то потрепыхаешься. Старшие офени в тяжелых
дорожных сапогах плотно затоптали место его погребения, потом присели
отдыхать на скатанные тулупы. Присели в сторонке, в полутьме, хотя факел
освещал глубинную часть склепа. Никто из них не пил и не курил, но
большинство достало из внутренних карманов пакетики дорогой киммерийской
жвачки с прибавкой ивовой коры, кинули по кусочку в рот, задвигали
челюстями. Прочие просто уставились в огонь.
- Может, выкопать, обтереть да и снова засыпать? Мало, мало ведь его
один-то раз казнить! Двадцать восемь душ только... только наших погубил. Вот
и его двадцать восемь бы раз... - проговорил один из офеней, тщедушный и
седоватый, от жвачки воздержавшийся, - не иначе, как и ему хотелось занять
чем-то время.
Одноглазый зыркнул на тщедушного зло и неодобрительно.
- Тоже, Мартин Бубер нашелся... Поймать, приговорить к смертной казни
шесть миллионов раз, а потом выгнать вон? Нет уж, если поймать удалось, то и
казнить положено тоже. Чтоб никто его в молитвах не поминал!..
Офени загомонили.
- Это ты, Ван Ваныч, перехватил! Он ж не самобойца какой!
- Ты, Ван Ваныч, тут заведуй, а молиться нас не учи, чай, не епископ!
- Не архимандрит!
- Не дьякон!..
Одноглазый выставил ладонь вперед.
- Дело ваше. Мне заплатили, я казнил. Не он первый... Делайте, что
хотите, хоть в монастырь все уйдите, мне других дел хватит. Жить можете
спокойно, тропу он не показал никому, сам боялся... Может, Господь язык ему
завязал, тайну тропы чтобы не выдал? Не знаю. Но одно запрещаю, потому как
здесь - моя воля, Подыминогинов я!
Офени, не прекращая жевать, кивнули: чистая была правда, что могильщик,
как был он Иван Иванович Подыминогинов, потомственный купец первой гильдии и
гробокоп-ударник, так им и оставался, и что-то запретить мог. Большинство
уже догадалось - что.
- В часовне здешней чтоб ни огарка за упокой этой сволочи не поставили!
Не поганьте погост и род наш не позорьте! Сторонним и знать-то нельзя, что
возможен на свете офеня-убивец! Это ж вроде как прудовой карась да в
моджахеды подался, либо там в какие не то ассассины!
Офени, хоть и нехотя, кивнули. Кто-то сплюнул жвачку, давая понять, что
дело закончено. Так оно, по большому счету, и было.
Лысый, как колено, очень старый офеня положил к ногам могильщика плотно
набитый мешок. Одноглазый, никого не стесняясь, ленточки оленьей замши
развязал и запустил в него руку. Достал что-то из мешка, повертел перед
зрячим глазом, потом изменившимся голосом спросил:
- Это что ж... бильярдный шар?
- Ван Ваныч, - строго заметил лысый, - обычаи сам знаешь. Кого казнил -
того имущество все тебе идет. А имущества этой падали, - обе руки лысого
дернулись, порываясь сложиться и сотворить офенское крестное знамение, но
офеня сдержался, - этот мешок. Там всякой всячины дорогой, только поганой,
уж прости, империалов на двести будет, даже если по дешевке отдавать.
Шахматы всякие, чесалки для спины - и все мамонтовая кость, самая наилучшая,
розовая. Все на Елисеевом поле взято, не сумневайся...
Одноглазый достал из мешка настоящий киммерийский термос с притертой
пробкой, как-то сразу помягчел.
- Ну, люди, идите с миром.
Офени стали по одному вставать и, уже не стесняясь могильщика,
креститься своим заветным двойным крестом: они молились не за упокой
преступной души, а просто в дорогу, ни один офеня, как известно, без такого
креста и шагу не ступит. Никто и не возражал. По условному стуку изнутри
ветхий сторож отпер склеп и без поспешности стал выводить наружу офеню за
офеней - по одному, как принято. Когда он заложил брус на воротах, когда
проверил крепость задвижек, - стояла уже совсем глубокая, сырая, осенняя
ночь. Сторож оглядел полуслепыми глазами полную темноту, обступившую
лишенное забора кладбище, и побрел к склепу Подыминогиновых.
Снова заскрипел трехфунтовый ключ в замке. Но на этот раз сторож вошел
внутрь и так же аккуратно запер дверь за собой. Факел на стене почти
догорел, а могильщик, закончивший перебирать драгоценную добычу, отдыхал,
удовлетворенно припав спиной к стене.
- Ну как, Аверьян Мосеич? - обратился могильщик к сторожу.
- А никак, Иван Иваныч, - прошелестел сторож. - Ушли все, правильно ты
им вход в часовно запретил, - а то б нам с тобой так и сидеть да утра
тверезыми. Устал больно. Давай, помянем-то душегуба. Это им нельзя, нам-то
все давно можно. Мы с тобою - божедомы, такая наша планида. А тверезый
божедом ни Богу не угоден, ни царю, ни вот покойничкам нашим, кто их, кроме
нас, помянет?..
Могильщик удовлетворенно кивнул, расстелил на полу склепа широкую, по
всему видать, столичную газету, затем выудил из широченного, подшитого под
нагольный тулуп "сидора" штоф дорогой водки "Служебная" - как и полагается,
лучшего, гусь-хрусталенского разлива, и поставил его посредине газеты.
Достал невскрытую коробку дорогих пахитос "Онежские императорские", но
открывать не стал, только буркнул: "Курить охота, аж уши пухнут... а
нельзя". Положил возле штофа. Это был его личный вклад в поминки, остальное
обеспечивал сторож. Аверьян Моисеевич довольно кивнул и достал из своего -
тоже уемистого - "сидора" большой, свернутый из синей бумаги, куль копченой
онежской корюшки. Добавил две бутылки пива, непочатую черную ковригу,
положил ножи, присовокупил стаканы. Потом скинул тулуп, скатал его и уселся
против могильщика. Тот уже разливал водку. Рука его ничуть не дрожала.
- Не глаз у тебя, Иван Иванович, а алмаз, - привычно бросил реплику
сторож. Могильщик не обиделся, а напротив - с облегчением снял повязку со
второго глаза. Был он у него совершенно здоровый и глядел не хуже обычного.
- Прав ты, Мосеич, офени давно ушкандыбали, а я все в повязке, как
дурак, сижу. Ну, давай, по первой - за упокой... хрена этого, Господи
прости.
Выпили по первому, заели маслянистой корюшкой, под которую очень славно
прошли и второй стакан, и третий. Могильщик хотел сразу налить еще по
одному, но сторож мягко его удержал.
- Слышь, Иван Иваныч... Того... Может, откопаем? Может, еще дышит?.. Мы
его закопать брались, а других обещаний не давали.
Могильщик резко отрицательно мотнул головой.
- Нет, Моисеич, уже нельзя. Глянь сам... Вон, уже выпер.
Сторож, не веря напарнику на слово, снял со стены факел и пошел к
месту, где закопанного Бориса затаптывали офени сапогами. Могильщик был прав
- земля на этом месте все-таки поднялась на поларшина. Старик перекрестился
по-простому, потом по-старообрядчески, и поднял факел. Длинный ряд таких на
поларшина выперших бугорков уходил в глубину склепа, и света не хватало
увидеть - сколько их там. Старик перекрестился еще раз и вернулся к уже
разлитой по стаканам "Служебной".
- Ну, Бог дал, Бог взял, а царь велел - не наш передел...
Не чокаясь, старик-сторож огрел и четвертый стакан, потом жадно отломил
краюху, положил сверху немного корюшки и стал закусывать. Могильщик с
сомнением достал из "сидора" миниатюрный спутниковый телефон, покрутил в
руках и решил пока не рисковать.
Не ровен час.
Запеленгуют еще.
А кроме того - что тут такого приключилось, о чем граф не сообщил бы
заранее? Сообщать ему, что предсказание сбылось? А когда и чего у него не
сбылось? И курить нельзя - вентиляции не хватит, дым и через неделю тут
висеть будет... Да и было предсказание, что от курения на кладбище все
воздержатся. Было предсказание, было. Ну, вот уже и сбылось.
Дожевав приличную горсть корюшки, могильщик аккуратно натянул на глаз
повязку и спрятал пахитосы в подшитый карман. Не затем ему зарплата шла,
чтобы он из роли выходил, - а до пенсии было далеко. Затем он внимательно
оценил положение, глянул на сторожа и нехотя выставил еще один штоф.
- Только этот - последний, потом пивом отлакируем - и все. - строго
сказал он. Тебе пятая алкогольная форма предписана. Поймают в шестой - живо
поедешь в столицу посольство стеречь... этой... Бурундии д'Ивуар, как ее
там?
- Свят, свят, свят... - закрестился сторож, - скажешь еще... Давай
только не тянуть кота за хвост, очень... этой, словом, рыбки хочется.
- Рыбки!.. - хохотнул могильщик, отрезая ломоть от ковриги, - кончай
треп. Сам знаешь, что по этому поводу в Талмуде сказано: слова умного
изобилуют мыслями, а мысли глупого - словами! Ну, будем...
Тьма над погостом лежала такая, что ее тоже можно было бы резать
ломтями - только никому это не требовалось.
Майоры еще раз выпили.

20

... в воздухе сильно запахло водкой и войной.
Владимир Короткевич. Цыганский король

Умные деревья и здесь росли только ночью, поэтому им приходилось
пользоваться такими временами года, когда ни одно уважающееся себя дерево
расти не станет - поздней осенью, ранней весной. Лес тут был хвойный -
сосна, ель, пихта, совсем немного лиственницы. Ветер дул чаще всего
холодный, с Ледовитого океана, никогда не долетало сюда дыхание блаженного
юго-западного суховея, несущего крупинки священной китайской соли. Поэтому
деревья тут жили и росли не как хотели, а как могли, однако здесь тоже была
Россия, а ей к такому положению не привыкать.
К востоку от леса текла река Юла, к западу - Северная Двина, в двух
шагах к северу, точно на шестьдесят четвертой широте, располагалось село
Карпогоры, славное своим ударением на первом слоге в названии, Веркольским
монастырем и откупленным в частную собственность за большие взятки,
запущенным аэродромом. Словом, нормальному человеку тут делать было
совершенно нечего, разве что рубить дешевые дрова и продавать их для на
производство уж совсем дешевой бумаги. При советской власти тут было
полсотни лагерей, но они куда-то с годами делись, - заодно куда-то делась и
советская власть, и никто по ним, исчезнувшим, не пролил ни слезинки;
колючую проволку, разумеется, всю сперли и перепродали, да и не ее одну. При
желании тот, кто вознамерился бы здесь поселиться, мог десятилетиями не
думать - какая власть на дворе, какое тысячелетие. Его могли бы тут найти в
два счета - если б знали, что именно здесь кого-то надо искать. Однако не
находили, потому как, видимо, не знали - куда, ептнть, куда он, ептнть,
удалился.
По крайней мере тот, кто тут жил среди еловых дебрей в крохотной
деревне с логичным названием Дебрь, считал, что найти его тут невозможно. А
те, кто знали, что он здесь, до сих пор не считали необходимым нанести ему
визит того или иного характера и сообщить, как фатально он в безопасности
своего убежища ошибается.
Ибо нет и не может быть ни покоя, ни безопасности тому, чье имя -
Кавель Адамович Глинский.
Скрипя зубами от неизбывной боли в никак не срастающемся левом
предплечье, бродил грозный ересиарх из избы в избу, нагонял страху на своих
последователей, везде немножко пил, немножко бил, немножко орал - и шел