Витковский Алексей. Чертовар

звука, - К усадьбе пришли почтенные гости с востока, и просят о свидании с
тобой, великолепный, я взял на себя смелость...
- С востока - это от Кимр?
- О да, владыка, с Комаринской дороги, из Кимр...
- Тогда правильно взял, - перебил его Богдан, соображая, что, коль
скоро Фортунат рабочего поста покинуть не может, Давыдка же сидит здесь, в
Неводе, за рулем вездехода, то и позвонить из Выползова - стыд сказать,
кроме ручной плесени, - было некому. Нет, определенно не хватало кадров.
Нужно, если деньги за госзаказ медным тазом не накроются, кого-то на
постоянную службу взять, и выбор есть у Шейлы на Ржавце - тот же акробат
еврейский, поди, многому обучиться может, если уже не обучился, - Через час
буду... А то и меньше.
Богдан и гадать не стал, кто к нему прибыл: каких только гостей он за
последние годы не навидался, почти не выбираясь за пределы древнего
княжества! Осаждали его импортные сектанты, среди них наиболее настойчивыми
были литературные униформисты, поклонники писателя Толкиена в том числе.
Приходили свои - почитатели пророка Саввы Морозова, который был еще хуже
импортных самославцев. Вызверялись моргановцы на ярославн, воробьевцы на
пощадовцев, щеповцы на влобовцев, черноборы на желтоборов, да и красноборы
туда же норовили вляпаться: Каша, верный Кавель Адамович, уже научил Богдана
в них немного разбираться на всякий случай. Все они были для Богдана одним
миром мазаны, все просили что-нибудь им продать или подарить, и всех он, как
и сатанистов, провожал без почета. Впрочем, не без исключений. Взять хотя бы
орду Кавеля Журавлева, так и не спешившую сняться с места, так и стоявшую в
лесах и справа и слева от дороги, по которой Давыдка медленно вел вездеход к
чертоварне. Верховный кочевник сказал, что ждет "прихода парохода". В
подробности вдаваться не стал, а Богдан не нашел нужным расспрашивать.
Непрошеный союзник оставался настолько ценен как связной и советчик, что
Богдан, его бы воля, вовсе пригласил журавлитов никуда с Арясинщины не
укочевывать.
Поперек тропки, аршин за триста до чертоварни, путь был перегорожен:
тут стоял старый знакомый, кабинетный рояль Марк Бехштейн. Давыдка остановил
машину, Богдан спрыгнул на землю. Страж Камаринской тропы хотел его о чем-то
предупредить, в этих случаях он всегда заступал человеку дорогу, и
приходилось вести с ним разговор, - от двухсот тридцати рояльных струн одним
языком не отбрешешься.
- Добрый день, Марк Ильич, - спросил Богдан, - чем обязан?
Рояль издал два-три аккорда из третьего концерта Бетховена - надо
думать, прокашлялся. Потом заговорил, приподняв крышку и нервно шевеля
педалями.
- Необычные гости, Богдан Арнольдович. Впервые с официальным визитом к
вам прибыла группа киммерийских ученых и дипломатов. Если могу быть полезен,
я тоже к вашим услугам. Если сообщение передать нужно, проводить кого-то...
А вообще-то если музыка нужна будет - тоже не стесняйтесь...
До веранды чертовар дошел пешком. Чад от горелой рыбы и смрад от
внутренностей забитого черта висели над поляной так плотно, что десяток
топоров в воздухе удержались бы вполне надежно. Судя по всему, бухгалтер
Фортунат умудрялся работать без единого помощника. Что ж, похвально в высшей
степени. Однако... Однако! Мастер опять дал себе слово с первых же денег
расширить штат предприятия, и поднялся по ступенкам.
За всю жизнь Богдан, помнится, не застеснялся ни разу. После
кавелитсвующих всяко-боров Богдану киммерийские гости не казались чем-то
экстраординарным, но лишь пока он не добрался до веранды, где Антибка их
временно устроил. Один из гостей, молодой бородатый богатырь, сидел просто
на полу; Богдану с первого взгляда стало ясно, что стульев на таких клиентов
не запасено и лучше будет поставить тут цельное, из дубового пня долбленое
кресло. Рядом с ним на лавке расположился похожий человек, тоже с бородой,
но поменьше, и годами постарше - явный родственник первого. Третий человек,
очень большого роста, с лысиной почти во весь огромный череп и с глубоко
спрятанными глазами, стоял у окна, переминаясь с пятки на носок; этот гость
был чисто выбрит, как и четвертый, преклонных лет мужчина с бакенбардами,
показавшийся Богдану смутно знакомым. Гостей на тесной веранде оказалось
многовато. Однако то, что это гости необычные, чертовар понял сразу. По
меньшей мере у трех первых гостей он заметил совершенно необычные руки, или,
точнее, пальцы рук - в полтора, а то и в два раза длиннее его собственных.
- Извините за вторжение, - сказал лысый у окна, - позвольте
представиться: Гаспар Шерош, президент академии киммерийских наук. Это -
доктор медицинских наук Федор Кузьмич Чулвин, это - братья Иммеры, Веденей
Хладимирович и Варфоломей Хладимирович, оба гипофеты... лингвисты в
определенном смысле, специалисты по редким языкам... и вообще толкователи...
различных текстов, как устных, так и эпиграфических. Мы прибыли к вам как с
научной целью, так и... - академик замешкался, но благородный старик с
банкенбардами подхватил:
- Чего уж стеснятся... Прибыли мы сюда во исполнение воли пославшего
нас архонта. Надеюсь, мы найдем с вами общий язык. Позвольте вручить вам
письмо.
Высокий гость вынул из внутреннего кармана тонкую каменную пластинку и
передал чертовару. Тот посмотрел на рисунок и ничего не понял: рыбки и
птички, как полоумные, мчались по его поверхности строка за строкой, на
буквы это было похоже, но прочесть этого Богдан не мог. Надеясь, что не
облажается (точнее, надеясь, что это не один из языков Непала, которые ему
по отцовской линии вроде бы полагалось знать), чертовар сознался:
- Я не знаю этого алфавита.
Высокий-лысый академик понимающе кивнул.
- Это не алфавит, это киммерийское слоговое письмо. У вас найдется
немного сушеного цикория? Если протереть поверхность его порошком, проступит
русский текст. Но цикорий должен быть местный, арясинский.
Такого добра на кухне у Богдана всегда хватало, да и требовался он
регулярно для протрезвления пьющих сотрудников. Добыв порошок с верхней
полки, Богдан прямо на подоконнике втер его в поверхность темно-красного
камня. "Орлец это называется, он же родонит, - вспомнил Богдан, - из него
еще саркофаги хорошо долбить. Богато".
В размышлениях о том, кому из нынешних заказчиков, интересно, придет в
голову заказать себе или близким родонитовый саркофаг, Богдан слой за слоем
покрывал пластинку мелко растертым порошком сухого цикория. Постепенно рыбки
и птички стали глотать друг друга, и поверх них сложились вполне понятные
русские буквы. Богдан наклонил голову к плечу и с интересом прочел:
"ПОДАТЕЛИ СЕЙ ПЛИТЫ ДЕЙСТВУЮТ С ВЕДОМА И ПО БЛАГОСЛОВЕНИЮ АРХИЕПИСКОПА
КИММЕРИОНСКОГО АПОЛЛОСА. ПОДПИСЬ УДОСТОВЕРЕНА: АРХОНТ АЛЕКСАНДРА ГРЕК".
Богдан ничего не понял и вернул плитку академику.
- Кто действует? Какой плиты?
Академик и старик переглянулись, потом несколько раз передали друг
другу родонитовую скрижаль.
- Это ж визитка! Где письмо?
- Ты на что чайник под Богозаводском ставил?
- А чайник у кого?
- Сам ты чайник! Что теперь делать?.. Выходит, мы теперь форменные
самозванцы?..
Чертовар понял, что сейчас его примут за плохого хозяина, и вмешался:
- Господа, не нужно рекомендаций... Я же вижу, господа, что вы
киммерийцы. Простите... Это видно без скрижалей...
Академик на мгновение замер, потом сообразил, растопырил пальцы правой
руки и рассмеялся, глядя на них, как на новый и забавный предмет.
- Надеюсь, вы добрались без лишних приключений, - продолжал чертовар, -
приглашаю вас ко мне... на ферму, отдохните. Ну, а цель визита... Цель
вашего визита...
- Увидеть Россию, умом ее всю понять, потом вернуться домой, по пунктам
ее объяснить и жить на покое! - рявкнул молодой богатырь, сидящий на полу.
Чертовар расслышал, как от страха взвизгнул на крыльце однорогий черт
Антибка.
- Это очень удачно, - сказал Богдан, - умом понять Россию. Тогда вы по
адресу.

17

...долгую жизнь судьба обычно дарит дуракам, чтобы они пополнили
недостаток ума богатым опытом.
Владимир Короткевич. Дикая охота Короля Стаха

Непропорционально длинная ветхая тень нехотя тащилась за человеком в
плаще с капюшоном от Двугорбого моста, - или, если говорить
по-старокиммерийски, от Горбатой Колоши. С моста человек на остров Архонтова
София как раз и сошел, а где был до того - никто не заметил, скорее всего,
из воды вышел, а возможно, пришел по ней словно по суху с волн бескрайнего
Рифея-батюшки. Хотя человек шел медленно, никакого сомнения не было, что
никуда он не свернет, покуда не окажется на ступенях политического сердца
Киммериона - старинного здания архонтсовета. Капюшон скрывал лицо
направлявшегося в гости к архонту, но, хотя кругом стоял белый день, веяло
из-под этого капюшона ночным туманом и дурным расположением духа.
Странник протиснулся в приотворенную дверь, вырезанную из цельной
малахитовой плиты, и пошел по своим делам, между тем тень его, вопреки
законам природы и логике, втягивалась за ним очень медленно, и целиком
вобралась в архонтсовет лишь тогда, когда гость, надо думать, дошел до стола
дежурного на втором этаже. В здании тень попала в водоворот коридорных
полутеней и растворилась в них, а человек в капюшоне, напротив, наконец-то
подал голос.
- Кирия у себя?
Секретарь архонтсовета, одноглазый Варух Гребенщиков, уставился на
собеседника, чьего лица в глубине капюшона рассмотреть так и не смог.
Замогильный голос гостя лучше визитной карточки говорил о его персоне, но и
этому гостю архонта Александру Грек, по-киммерийски и по-гречески кирию,
все-таки полагалось бы назвать еще и по имени. Тут весь Киммерион за двести
тысяч нынче разросся, половина из них бабы - так что ж, каждая из них кирия?
Старец повторил вопрос по-киммерийски. Это возымело действие, поскольку
даже ругаться на оном языке в городе не всякий умел, не только связную фразу
построить.
- В лазурном кабинете, господин Вергизов. Доложить?
- Я сам, - сказал вечный странник и прошел в коридор, плечом пронизав
часть косяка. Возможно, что это был обман зрения. Возможно, что и не был: из
умений Вергизова способность проходить сквозь стены числилась не самой
легендарной.
Глава самоуправления Киммериона, архонт Александра Грек, была крепкой
женщиной лет под шестьдесят. Габариты она имела немалые, голос громкий и
хорошо поставленный, взор пронзительный и характер железобетонный: в ее
правление преступность в Киммерионе расти не смела, журналисты не наглели,
городская стража, некогда внесшая Александру на руках в архонтсовет, сама
была не рада тому, до какой степени навела ее ставленница в городе хотя бы
относительный порядок. И не только в городе: даже у далеких Северных Миусов,
где полноводный Рифей впадал в заполярную реку Кару, киммерийская гвардия
вставала во фрунт при малейшем упоминании имени грозного архонта. Одно лишь
имя государя Всея Руси, среди чьих титулов "Царь Киммерийский" на второй
странице был проставлен золотом по серебру, внушало гвардейцам и простым
гражданам такой же трепет. Но царь был далеко и в Москве, а архонт - у себя
дома, в Киммерионе, на острове Архонтова София, поэтому даже независимые
члены архонтсовета, главы городских ремесленных гильдий, предпочитали иметь
дело все-таки с городской властью. Даже практически с ней одной: в силу
определенных аномалий местного свойства, выход из Киммерии всем ее уроженцам
без специальной процедуры был закрыт. А отвечал за эту процедуру никто иной,
как нынешний визитер архонта - Вечный Странник, он же Пограничник с Яшмовым
Маслом, он же Мирон Павлович Вергизов.
В лазурный, точнее, облицованный киммерийскими лазуритовыми изразцами
кабинет, Мирон вошел без стука. Однако Кирию за столом сразу не увидел.
Между ним и архонтским столом находился человек в позе памятника
изобретателю шлагбаума, причем закрытого: присев на корточки, он тянул руку
далеко в сторону, на высоте, не превышавшей аршин от пола. Человек при этом
говорил, что называется, "с сердцем":
- Вот такие дети, никак не больше, вот такие дети, нисколько не больше!
И что, вы думаете, он с ними делает? Он забирает их у нас на полдня по
пятницам и заставляет - что бы вы думали? Он заставляет их учить
киммерийский язык! И не просто учить, он заставляет их на нем писать! Где
это видано и кому нужно, чтобы дети порядочных евреев тратили время на такое
немыслимое дело? Ну, допустим, они научатся не только ругаться, они научатся
еще и записывать ругательства этими закорючками: рыбка-птичка. Что они с
этого поимеют, кроме головной боли? А ведь это дети, это такие дети,
нивроку, кирия Александра, это таки да дети и они должны учиться делу, а не
баловству? Или у них есть в неделе больше, чем семь дней?
- Дней у них столько же, сколько у всех, - ответствовал железный голос
Александры, - и это не просто дети евреев, это киммерийцы. Их в любой день
могут избрать архонтами...
- Только после тринадцати лет! - резко прервал архонта гость, не меняя
позы и еще не замечая Вергизова. Александра его тем временем уже прекрасно
увидела.
- После двадцати четырех. В вашей гильдии раннее совершеннолетие. Но вы
среди всех горожан имеете самый высокий уровень образования, пусть ваши дети
знают еще и этот язык. Решение окончательное. Кстати, вот Мирон Павлович, он
может рассказать нам - каковы успехи еврейских детей в древнекиммерийском
языке. Можете, Мирон Павлович?
- Немалые успехи, - глухо произнес Мирон из-под капюшона, - ругаются
так, что уже нечему учить. Сейчас перешли к письменности. Пройдем азбуку,
потом начнем огласовки, лигатуры. Хорошие у вас дети, почтенный рав Аарон, -
Мирон, исходя из масштаба жизненного опыта, знал, что, кому и когда сказать,
если хотел погасить лишнюю свару.
- Ну, это все-таки наши дети, не чьи-нибудь, - не смог сдержать
удовольствия главный Еврей, - но, может быть, можно хотя бы отпускать их
пораньше? Солнце в пятницу заходит рано.
- Солнце в пятницу и встает тоже рано, - ответил Вергизов. Мне все
равно. Давайте начинать в восемь утра, отпущу до обеда.
- Все, хватит, - оборвала беседу кирия Александра, - сдвиньте время
занятий на час назад, и тем обойдемся. Дети должны знать киммерийский - и
точка. Считайте, что это не только мой приказ, но и государственный. В конце
концов, вы же, рав Аарон, читаете надписи на старых монетах, когда они
попадаются?
Еврей приосанился.
- А как же! Нам преподавал азбуку еще Хладимир Иммер, хороший был
человек, хотя, извините, тоже гой...
Мирон оставил при себе собственную мысль о том, что едва ли он сам
может считаться гоем, коль скоро он и вовсе не человек, но жить приходится
среди людей, - и вежливо поклонился старейшине гильдии, который, пятясь,
покидал кабинет. Богатейший меняла с острова Лисий Хвост что-то на этом
разговоре для себя выгадал. Что именно - Мирон в толк взять не мог. Кто их
поймет, этих евреев. Пришли в Киммерию прямо из Вавилона, по их словам, и
живут среди киммерийцев, хоть их тут то ли тысяча всего, то ли две. Говорят,
в какой-то книге про ирландское пиво из-за них есть строчка про Киммерион: в
нем дольше всего не было ни одного еврейского погрома. Если быть точным, то
никогда. Почему только про евреев там такая строчка? Мирон не знал. Сколько
он себя помнил, в Киммерионе вообще никогда не было ни одного погрома. А он
тут жил, мягко говоря, с самого начала.
Вообще-то древнекиммерийский язык Мирон преподавал всем, кто хотел, но
детям от десяти до двенадцати лет один раз в неделю - непременно, по крайней
мире в богатых гильдиях - у Сборщиков, Камнерезов, Термосников, Художников и
еще у некоторых. Никто не послал бы его ни к Вдовам на Срамную набережную,
ни к Колошарям под мосты, ни, упаси Боже, к Бобрам на Мебиусы, - хотя как
раз он-то туда мог бы зайти спокойно, бобры б и не пикнули. Но поголовно
всех детей учил он этому языку лишь у двух малых гильдий: у Евреев, они же
менялы с Лисьего хвоста, и у Винокуров с Курковской набережной на
северо-востоке города, на острове Медвежьем. Эти последние владели великой
тайной скоромного самогона, который гнали из мяса ископаемых мамонтов: по
окончании каждого поста, особенно Великого, набожные киммерийцы тянулись на
Курковскую за этим напитком; на вкус он от постного, из ячменя, мало
отличался, но происхождения был скоромного и очень древнего, и потому
считался необходимым атрибутом каждого разговления. Мнения детей никто не
спрашивал, да и мнения родителей - тоже. Архонтсовет постановил, архонт
приказал. Преодолеть его приказ можно было разве что бунтом, а идти на такое
- психов нет. Минойский кодекс куда как строг: за любую провинность, если
надо начальству, предполагается смертная казнь. Если никого в обозримом
прошлом так не наказывали, то это не значит, что лафа всем и навеки, и делай
что хочешь. Киммерийцы умели и любили соблюдать собственные законы.
- Присаживайся, Мирон Палыч, - мирно и очень устало сказала кирия
Александра. Покуда гость устраивался в монументальном каменном кресле, она
извлекла из мусорной корзины замаскированную бутыль и тяжелые малахитовые
стопки. - Будешь?
- Пока нет, - угрюмо отозвался Вечный Странник, но капюшон чуть-чуть
приподнял. Из-под него на хозяйку уставились два красных угля, но ей было не
впервой.
- А я, позволь, пригублю. Совсем меня за... закооперировали эти ходоки.
Жалоба на жалобе. А я, между прочим, в России была бы уже на пенсии. По
возрасту. Советские льготы царь не отменил.
- Ну и оформляй пенсию, - буркнул Вергизов, - завтра тебе Змея
разомкну, иди да и оформляй. Сама же без работы и подохнешь.
- Не подохну, - сказала кирия, - а нa хрен подохну. Мы все-таки тоже
Россия, а в России просто не подыхают, только или нa хрен, или уж и вовсе...
Ну, будь. - кирия выпила. Дозу она приняла крошечную, граммов
десять-двадцать, но по кабинету разлился ни с чем не сравнимый запах родной
бокряниковой настойки. Видимо, архонт пила не ради кайфа, а для поддержания
сердца - как все старики в Киммерионе, кроме Вергизова, который не только
стариком не был, но и человеком-то мог считаться с большой натяжкой.
Предзакатный свет, проникая в западное окно, отражался от лазурита
панели, но не спешил под капюшон Вечного Странника. Тот долго молчал, так и
не давая понять - зачем он сюда объявился, собственно говоря. Не затем же,
чтобы дать отчет о своих уроках старокиммерийского языка, которые он, как
последний оставшийся специалист, давал городской детворе, из-за чего теперь
страдала шкура Великого Змея. Зима была не за горами, к ней следовало
готовиться, а Змей сильно запаршивел в последний год. Но Вечный Странник уже
и на это махнул рукой. Впервые на бесконечном своем веку он перестал
чувствовать себя полностью защищенным в Киммерии. При всеобщем положительном
отношении к московскому царю, впервые рука его дотянулась до берегов Рифея.
Вергизов знал, что за южным боком Змея, буквально в полусотне верст от
Чердыни топчутся василиане ересиарха Негребецкого, крадут неведомыми путями
экземпляры газеты "Вечерний Киммерион" - и переправляют их в Кремль, притом
и управу на них искать пока нельзя, ибо со школьных уроков не отпросишься.
Словом, смутно было в сердце у Мирона.
- Слово пo слову, - после долгой паузы сказал Мирон, - а вот этим - пo
столу. Надо решать чего-то. - Вечный Странник достал из складок плаща нечто
вроде хрустальной тарелки и поставил перед архонтом. Только с первого
взгляда казалось, что это экспортный товар, знакомый каждому киммерийцу, то
есть молясина на хрустальном круге. Кирия Александра, енотовидную собаку
съевшая на разборках между гильдиями, в основном этот товар и
производившими, сразу увидела неладное. Но не в том дело, что молясина была
очень дорогая, куски горного хрусталя такого размера не валяются не только
на дороге - их и на рынке по полгода не бывает.
На круглом хрустальном диске с помощью чертовой жилы стандартным
способом была укреплена планка, вместе с фигурами Кавелей вырезанная из
единого куска еще более драгоценной, чем хрусталь, древесины - из миусской
груши, дерева-эндемика, растущего в единственной роще близ Левого Миуса.
Каменными плодами этой груши по весне выкармливали оголодавших раков на
отмели Рачий Холуй, - для охраны этой отмели и ее высокоделикатесных
обитателей от браконьеров и стоял в Миусах гарнизон солдат срочной службы.
Древесина же миусской груши была тверже алмазного сверла, она принадлежала
архонтсовету вся, до последнего отбитого морозом сучка, она никогда не
гнила, и к тому же славилась неспособностью откликаться ни на сглаз, ни на
чох, ни на змеиный вздох. Ошибиться в породе дерева было невозможно, резкое
чередование оранжевых и черных полос ни в каком ином материале не
встречалось.
На этом чудеса не кончались Вместо привычных фигурок Кавелей на концах
планки возвышались вообще не люди: там стояли в боевой позе бобры с немалыми
дубинами, причем как раз такой длины, чтобы при радении конец каждой из них
бил точно по черепушке оппонента. Обработка фигурок указывала на руку
недюжинного мастера по резке дерева, шлифовка хрусталя - на хорошего
ювелира, виртуозная сборка - на гильдию киммерийских сборщиков молясин, одну
из самых богатых в Киммерионе. Да и вообще нигде, кроме Киммериона, этот
предмет сделан быть не мог. Не умеют такого на Руси делать. Кишка тонка,
навык не тот.
Нельзя сказать, что киммерийцев никак не интересовал пресловутый вопрос
вопросов - Кавель убил Кавеля, либо же Кавель Кавеля. Однако город, уже
добрых сто лет как не производящий на экспорт по сути дела ничего, кроме
дорогих, очень дорогих и самых дорогих молясин, интересовался этим вопросом
с чисто прикладной стороны: как еще выпендрятся внешние русичи? Какую еще
загадку в том же вопросе усмотрят? Стоило кому-нибудь одному обронить фразу
о том, что "столяр не плотник", как возникало на Руси сразу две секты:
столяровцев и плотниковцев, и одни стояли за то, что Кавель есть главный из
всех плотников и вообще первоплотник, потому и победитель врага своего
Кавеля, напротив же, другие симметрично утверждали, что Кавель, безусловно,
столяр, кому же не известно, что даже и первостоляр, архистоляр, можно
сказать, именно поэтому, батенька, он и сразил насмерть врага своего лютого
Кавеля; а вот тут мог произойти и еще один раскол - ибо оказывалось, что все
верно, только за свое архистолярство сам-то и претерпел архимученичество и
убит был лютым Кавелем. В итоге очередной офеня приносил в Киммерион заказ
на две, а то и четыре разных молясины, каждая при том нужна была далеко не в
одном экземпляре, платил офеня царским золотом, пшеничной мукой, японскими
телевизорами, вялеными бананами и всем, что котировалось в рядах Гостиного
двора на острове Елисеево поле.
Чтоб изготовить новые виды молясин, требовалось сперва утвердить эскизы
- тут оказывалась занята гильдия художников. Оказывался нужен
полудрагоценный камень - получала работу гильдия камнерезов. Нужна была
мамонтовая кость - обращались к бивеньщикам, а те, в свою очередь, к
косторезам. Требовалась чертова жила для скрепления готовой молясины с
подставкой - не обходилось без чертожильников. Наконец, нужно было собрать
молясину - это могли сделать только сборщики. Они же подсчитывали и исходную
экспортную цену каждой молясины, но офене, чтобы ее купить, чаще всего
требовались более мелкие деньги, нежели государевы империалы по пятнадцать
целковых каждый, или же самим продавцам было нужно дать офене сдачу: тут
было не обойтись без услуг менялы, каковым традиционно мог быть лишь
представитель гильдии Евреев. При подобной занятости, при том, что
офеня-другой с новыми заказами объявлялся каждый день, при бешеном спросе и
на старые модели тоже - киммерийцам было не до выяснения вопроса вопросов.
Коротко говоря, среди людей, населяющих оба берега Рифея и все сорок
островов города Киммериона, даже среди сектантов озерного городка под
названием Триед, приверженцев кавелитства, поразившего поголовно всю
Российскую империю, да и не ее одну, не было.
Кирия Александра склонилась над молясиной, потрогала фигурки, потом
приставила палец к виску и произнесла "Кх-х! " - словно стрелялась.
- Есть мысли? - спросила она после долгой паузы.
- Мыслей нет, - ответил Мирон, - это бобрясина. Что бобры на всех трех
Мебиусах кавелируют, я давно знаю, но никому от этого никогда ущерба не
было. Возьмут две чурки, порадеют, да и сгрызут потом. Только вот это -
совсем другое. Это делал человек, и не один, опасаюсь я.
- Это измена, - понимающе выдохнула кирия Александра. - Кто-то работает
на внутренний рынок мимо гильдии. Причем не один работает. Тут целый букет
статей. Нарушение монополии - раз, статья двести сорок первая. Минойского
кодекса! Нечего смеяться, Мирон, харя твоя подземная бесстыжая, имей
уважение!
Хотя Мирон под капюшоном никак не подавал признаков жизни, архонт
справедливо предполагала, что все статьи с номером "сорок один" - хоть сорок
первая, о предумышлении на жизнь либо же казну государева стражника, хоть
упомянутая двести сорок первая о нарушении монополии, все равно приведут на
память знаменитую сто сорок первую статью, над которой вот уж сколько
столетий тихо ржала вся Киммерия: "А ежели кто с кобылой своей согрешит,
тому наказания никакого, а кобыле задать овсу вдвое супротив обычного".