Витковский Алексей. Чертовар

Поп нарекал Кавелями всех младенцев мужского пола, продолжалось это долго,
покуда под конец Петрова поста почтенный служитель культа не рухнул у
церковной ограды в приступе белой горячки. Лишь когда очухался батюшка
маленько, приступили к нему бабы, мамаши новорожденных Кавелей, с вопросом:
что это за имя такое и где его в святцах искать. Батюшка раскрыл глаза и дал
последнее в своей жизни объяснение: "Так ведь Кавель Кавеля убил же? Или
нет? Убил? Убил! Вот... В честь и во славу великомученника Кавеля..." Больше
ничего из батюшки не выжали, сыргородская "скорая", вызванная по прошлой
беде еще месяц назад, наконец-то прибыла и увезла его в больницу, а там
почтенный, по слухам, преставился самым тихим и скромным образом. Бабы с
огорчением перекрестились и пошли нянчить шестнадцать орущих парней: все,
как один, не исключая и пару близнецов, эти парни получили в крещении
странное, расколовшее русскую землю имя - Кавель.
Село по множеству противоречивых соображений скоро расселили, будто
коммунальную квартиру. Сперва собирались на его месте космодром строить,
потом - водохранилище, еще думали под ним хоронить урановые отходы, а в
итоге вселили в запустевшие избы турок-месхетинцев, от которых отплевалась
Грузия. Свахинцы, более-менее великороссы, хотя с изрядным
польско-белорусским подпалом, рассеялись по Руси. Юный Кавель Адамович
Глинский удачно очутился в ближнем Подмосковье, в городке под названием
Крапивна; еще в шестидесятые городок был насильственно включен в черту
Москвы, но столичности от этого не приобрел, все равно ездить в него
приходилось на поезде с Курского вокзала. Так и вырос Кавель Адамович
провинциальным москвичом, для которого, несмотря на драгоценную прописку в
столице, слова "поехать в Москву" означали простое: насущную еженедельную
необходимость. "Все вкусное" в Крапивне было только оттуда, ибо в своих
магазинах имелись преимущественно серые макароны, пластовый мармелад и
плодово-ягодное вино.
Годы школьные, семидесятые, Кавель Адамович помнил смутно. Все десять
лет просидел он за партой с одним и тем же мальчиком, которого звали Богдан
Тертычный. Мальчик был смугл, низкоросл, коренаст, редковолос, к тому же
молчалив, - словом, в товарищи годился мало, но Кавель тайно обожал соседа
за то, что тот защищает его от обидного прозвища "Каша", как-то естественно
возникавшего при попытке образовать уменьшительное от имени Кавель. За
"кашу" Богдан, не говоря ни слова, шел прямо к обидчику и очень привычно,
без единого слова выбрасывал вперед левую руку, после чего грандиозный
фингал от челюсти до брови не заживал пять недель. Богдана боялась вся
школа, от директора до истопника включительно. Богдан был прирожденным
мстителем за себя и за своих, никогда не лез в драку первым, но всегда давал
сдачи, - и очень мощно давал. Никогда не носил он пионерского галстука, тем
более - комсомольского значка, никогда и никто не поставил его в угол и не
выгнал за дверь. Но и другом он не был - никому. Соседа по парте защищал,
видимо, потому, что считал ниже своего достоинства сидеть за одной партой с
объектом издевательства.
Старшие братья обработанных Богданом остроумцев пытались отделать его,
подловив по дороге домой, где угрюмый крепыш жил с матерью-медсестрой, - но
все без пользы. Богдан выворачивался из-под брошенного в него кирпича, -
через мгновение тот, кто рискнул кирпич бросить, лежал на дороге с
множественными переломами, а Богдан уходил своей дорогой. По всем предметам
были у него дежурные четверки, кроме поведения, тут Богдан требовал пятерку,
и ее ставили. Пятерку по физике, однако, он получал не за страх, а за
совесть, приборы слушались его, как рабы, лабораторные работы сходились до
десятого знака после запятой. При всем при этом Богдан умел быть незаметным.
Только этот жутковатый защитник и оставил в душе Кавеля что-то вроде
теплого чувства, ничего интересного больше школьные годы не принесли. После
окончания школы Кавель Глинский почти потерял Богдана из виду, но кое-что о
нем знал: в основном по каналам своей весьма привилегированной работы:
Богдан бросил свой Бауманский, в армию не пошел принципиально, предпочел
месяц психушки с получением несъемной "пятой" статьи, потом сошелся с
женщиной старше себя на двенадцать лет и отбыл в деревню. Имелся и адрес, да
много ли в адресе корысти?
Думая обо всем этом далеком, Кавель Адамович поднял полупудовую
замороженную треску - и снова ударил ею о кухонный стол. С рыбины осыпалось
немного льда, больше ничего не произошло, рыба была из морозильника -
поддаваться усилиям безработного она не желала. Знала, наверное, эта подлая
рыба, что никакой он больше не следователь Федеральной Службы по Особо
Важным Религиозным Делам, а всего лишь рядовой следователь по особо тяжким
преступлениям в эмведэ, проще - милиционер, мусор в прямом и переносном
смысле, да и то пока что без кабинета, только в понедельник освободить место
в конце коридора обещали. Знала, наверное, проклятая рыба, - Хемингуэя
начиталась, не иначе, - и о том, что треску Кавель не любит и вообще
готовить не умеет, знала рыба, что Кавеля в понедельник бросила жена, знала,
что очень трудно становиться специалистом по несанкционированным убийствам
после того, как почти пятнадцать лет ты проборолся с незарегистристрованными
сектами, и очень успешно проборолся. А теперь следственный отдел у Службы
ликвидировали, и остался бы Глинский у разбитого рыбьего корыта, кабы не
лютая недостача следователей в простом эмведэ. Что поделаешь, когда больше
ничего не умеешь?.. Пойдешь в мусора, в менты, если по научному называть эту
профессию.
Разъедрить твою мать в золотую ступу, Федеральная Служба! Целый
институт создали, чтобы узнать, откуда пошла на Руси ересь кавелитов. Пришли
к выводу, что в девятнадцатом веке уже была, даже письменные и печатные
свидетельства есть. Однако, согласно радиоуглеродному анализу старинных
молясин, тех, что еще без чертовой жилы делались, время их изготовления
можно датировать довольно точно: не позже восемнадцатого века, не раньше
двенадцатого. Есть смутные свидетельства наличия молясин у хазар и половцев.
А сами кавелиты считают, что спор их, великий вопрос, возник с той самой
поры, когда... ну, Кавель Кавеля... Это все знают. А с каких все-таки пор?
Бабушка на воде вилами надвое писала.
Если нижний круг из-под молясинной планки отнять, то выглядит она почти
точно как богородская игрушка, только там мужик и медведь поочередно стучат
по наковальне, а в молясинах наковальни нет, там стучит один мужик другого
по голове, а потом наоборот. Считается, что одинаковые эти фигурки - Кавели.
Берет кавелит молясину, раскручивает и начинает твердить: "Кавель Кавеля
любил, Кавель Кавеля убил..." Через полчаса можно такого молящегося на
операционный стол без наркоза класть и резать что хочешь, - скажем, два
опыта на аппендиксе поставили - даже не кровило. Ничего, балда, не
чувствует, шевелит червеобразным отростком и повторяет: "Кавель Кавеля
любил..." Полный улет, словом. Если б все кавелиты были такие, можно бы на
них попросту плюнуть. Но ведь идет среди них вечная молва, что спор о
Кавелях должен в России однажды разрешиться, вот только тогда и жизнь
пойдет, после Начала Света. Ну, а пока что главное дело - побить оппонента.
Оппонентов же - тысячи разновидностей. Ныне давно отслуживший свою
службу и расформированный Институт был до колик обрадован, найдя на втором
курсе юридического факультета МГУ юношу по имени Кавель. Пьяный поп Язон
наградил Глинского вместе с именем еще и будущей профессией, - парня тут же
завербовали в младшие лаборанты. Тот думал, что ему работы по самое Начало
Света хватит. Хватило бы, но Служба именно на сектах решила сэкономить. Ох,
отрыгнется России такая экономия...
Треска не сдавалась и не поддавалась ни ножу, ни топорику. Рыба явно
была упрямой кавелиткой, точно знавшей, что новую свою службу Глинский уже
ненавидит почти так же, как любил прежнюю. В понедельник Глинский на эту
новую работу впервые вышел, и сразу ему сунули дело об убийстве на платформе
Тридцать третий километр. Дело гиблое, ни свидетелей, ни личности убитого,
одинешенький труп в отечественной одежде и с портфелем, а в том портфеле
молясина, простая, типа "медведь-медведь". Что ж, "братцы-медвежатники"
нынче имелись в любой деревне и в каждой подворотне, таких молясин Глинский
и в коллекции не держал бы, кабы не стремление к полноте собрания. Новый
начальник, подполковник с битыми змеями на погонах, приказал временно
"работать дома", - что было нарушением всех законов, - но до поры Кавель
Адамович решил будущего начальника преступником еще не считать. Он
предполагал, что на новой его работе, как и везде, преступников окажется
полным-полно. Прямо на столе начальника стояла запрещенная щеповская
молясина, хозяин кабинета наивно выдавал ее за пепельницу, но Глинский был
уникальным профи, не такими трюками мозги ему запудривать. Мысленно, к уже
полученному делу об убийстве, Кавель Адамович завел еще и дело о преступном
гнезде щеповцев, противопоставивших себя всему миру, заявляя: "Мы щепа
единственно правильная, как лес порубили, так мы полетели! " Но это пока
только в мыслях.
В портфеле убитого молясина типа "медведь-медведь" была очень
изношенная, ее Глинский осмотрел тщательно. Надо полагать, если молясина и
вправду принадлежала покойному, тот крутил ее целый день, медведи били друг
друга молотами по башке, а "медвежатник" шептал: "Кавель Кавеля..." По опыту
прежней работы Кавель Адамович знал, что "медвежатники" обычно люди сильные,
чаще деревенские, и в радении способны взвинтить себя до такого состояния,
что молясину разнесут, сами в припадке бухнутся, избу раскатают по бревну,
невредима останется только чертова жила. Та, на которой круг вертится,
фигурки движутся; порвать чертову жилу никому пока не удалось, хоть пирамиду
Хеопса на нее подвесь, все цела будет. Сколько денег Федеральная служба
извела, эту жилу пробуя порвать, сдуру связали жилой два самолета, приказали
улететь в разные стороны. Ну, угробили самолеты, а чертова жила и теперь
цела.
Ладно. Убитый, судя по приметам в деле, был из городских. Стало быть,
мог оказаться как "медвежатником", так и "медведевцем", то есть принадлежать
к небольшой секте, отколовшейся от "братцев-стреляных" прямо во время
скандала в московском бюро радиостанции "Свобода". С нынешним документом
Кавелю Адамовичу в чердачные лабиринты "Свободы" нечего было и соваться, да
и с прежним было рискованно: возьмут между делом интервью, а потом, сволочи,
выпустят в эфир в знаменитой программе "Раскол за неделю". Кавель Адамович
оставил рыбину в покое, глянул на входную дверь и на дверь в кабинет, и
сделал выбор в пользу последней. Отер пальцы о фартук и пошел к письменному
столу. Больше идти было почти некуда, мебель из гостиной Клара вывезла
подчистую, даже электропроводку - скрытую! - из стен вынула. А в кабинете у
Кавеля, кроме письменного стола, дивана и стула, были только стеллажи с
молясинами, по всем четырем стенам. За годы трудов Кавель насобирал их
столько, что в первый же миг, как обнаружил бегство жены, подумал не о
Кларе, а о том, что освободилось место для новой экспозиции, для стеллажей,
можно будет якутскую коллекцию расставить, подлинные "комаринские" заправить
под стекло с сигнализацией, как в музее. И лишь потом выползло из глубин
рассудка мерзкое напоминание о том, что ему, Кавелю Адамовичу Глинскому,
едва ли теперь предстоит скорое пополнение коллекции.
Ему теперь предстоит изо всех сил раскрывать несанкционированные
убийства.
Никому больше не нужны его необъятные познания. Никто не запишется к
нему на прием за три дня, чтобы узнать, "влобовская" молясина изъята в
очередном "корабле", или, напротив, "полбовская". "Влобовцы", сторонники
правильного (по их мнению) разрешения вопроса о том, как убил Кавель Кавеля
- "что в лоб, что пo лбу" - считали, что Кавель Кавеля убил именно ударом "в
лоб", и находились вне компетенции Глинского, ибо кое-как, нехотя, все же
зарегистрировались на Малом Каретном, а легальными ведает отдел
генерал-майора Старицкого, с этим - туда. Но вот если молясина "полбовская",
ну, тогда это к нам, к майору Древляну, вот вам к нему записочка: это
молясина страшная, придумал ее ересиарх Платон Правша, он по сей день сидит
где-то в лесах и твердит, что варил Кавель пoлбу, - это каша такая,
вообще-то пшеничная, но в секте используют вместо нее особый горный ячмень,
- да и получил пo лбу. Ест Платон Правша эту кашу пять раз в день и все
ждет, что мученического венца сподобится. Насчет венца наша организация пока
не торопится, хотя как только поймает этого быстрого разумом Платона... Ну,
это посетителю знать не положено. А майор Древлян и сам не отличит
полбовскую от влобовской, у этих отметина на лбу вот такая, а у этих - вот
этакая, и один только Глинский во всей Федеральной службе различает подобные
тонкости.
А сейчас Кавель Адамович вновь был наедине с коллекцией. Он подошел к
полке у окна, узкой, на такой в ряд больше двух молясин не поставишь. Но
определил он сюда редкие, иной раз кровью добытые. Ох, как пришлось
унижаться, какие бредни выдумывать, чтобы отнять у темного
следователя-низовика подлинную слоноборскую молясину, - ведь ее, быть может,
держал в руках, а если не держал, то наверняка благословил глава секты, сам
Марий Молчальник! Глинский любовно снял молясину с полки. На слегка
выщербленном диске, вырезанном из цельного спила мамонтового бивня, свободно
вращалась планка, но фигуры на ней были необычные: на одной стороне робкий,
поджавший хвост китенок, на другой - грозный, занесший длинным хоботом
хрустальную кувалду слон; по молясине и сомнений быть не могло, что если кит
да вдруг на слона налетит, то слон, и только слон, окажется победителем,
беспощадно сборет врага. Таких молясин за всю службу видел Кавель Адамович
только две; одну из них, к счастью, успешно присвоил.
Рядом с шедевром слоноборов, которые слоньим духом борют, размещалась
менее редкая молясина китоборов, последователей знаменитого поэта и философа
Ионы Врана. На ней слон был совсем маленький и хилый, зато кит - просто
устрашающий. При вращении планки он грозно распахивал пасть и наскакивал на
слона; ясно было, что в случае возможного налетания царя морей на грозу суши
именно последнему уготована погибель. Таких молясин у Глинского было три,
две стояли в ящике в прихожей, а на полку он отправил лучшую, такую
красивую, что и впрямь можно было поверить в сказку о том, что лучшие
молясины делают в неведомой миру Камаринской Киммерии, не обозначенной на
картах и почти никому не видимой. В папках Глинского хранились записи
молитвенных приговорок китоборов, но, увы, ни одной слоноборской: последние
следы почитателей Слона терялись в городке Вяртсиля близ Ладоги, на все еще
строго засекреченном металлопрядильном заводе имени К. П. Коломийцева,
официально производившем гвозди, неофициально - колючую проволоку. По очень
левому, очень щедро оплаченному заказу Мария Молчальника там склепали
настоящего водоходного слона. По слухам, все слоноборы в того слона вошли,
затворились и ушагали в глубины Ладоги, дабы привести неправильно
поставленный вопрос к общему знаменателю, найти в темноводных глубинах кита
и - сбороть его.
Глинский криво улыбнулся. Кабы все так просто. Исполинский мозг Мария
Молчальника не предусмотрел скорого ответного хода противника: твердые духом
китовым китоборы удалились куда-то на восток, и опять же по слухам - стали
строить там грандиозного сухопутного кита, на весельной, паровой и парусной
тяге. Как достроют, так загрузятся в него, поедут, найдут слона - и навеки
того сборют. Слишком уж буквально поняли обе секты неправильную кавелитскую
загадку, решив привести двух великих зверей к одному знаменателю,
сухопутному либо же водоходному. Звери поменялись стихиями, но... Кавеля
Адамовича Глинского все эти дела по служебной линии теперь не касались. Он
перевел взгляд на прочие редкости.
Топоровцы. Яростная ингерманландская секта, на всех перекрестках
твердящая, что все люди - евреи, потому что произошли от коммунистов, а если
наоборот - то это тоже архиверная точка зрения, следовательно не иначе как
при помощи топора Кавель убил Кавеля. Оттого, что в их молясинах
использовались вместо молотов тяжкие топоры, эти их молитвенные мельницы
(так иной раз называли молясину восточные миссионеры, члены Общества Потери
Сознания, члены "Вишну- " и прочие) разлетались после недели или двух,
проведенных в радениях. В коллекции Глинского молясина была новенькая,
снятая с тела отстреливавшегося сектанта в одна тысяча девятьсот
девяносто... Боже мой, как время-то бежит.
Рядом стояло истинное резное чудо: костромская молясина
кавелитов-колесовцев, веривших, что Кавель Кавеля не иначе задавил колесом,
притом древнекостромским, колесо-то, как все знают, под Костромой-то и
выдумано. Вывернутая как латинское "эс" молясина этот факт наглядно
демонстрировала. Кавели-бояре стояли на двухколесных повозках, и падали один
к ногам другого поочередно, дабы шея каждого была переехана, дабы каждый
встал, дабы все началось по новой. Изделие было дорогое и ювелирное.
Глинский бывшего владельца молясины сам допрашивал и на суде был свидетелем,
ничего, дали что-то условно, а больше он не попадался. Молясина была почти
не изношена, колесовцы кровное добро неизменно берегли и портить не
позволяли. Но недавно колесовцы зарегистрировались в Малом Каретном - и
перешли в ведение Старицкого.
Жаль, ведь и его по штату сократили. Кажется, пошел служить вахтером в
офис Вероники Морганы, верховной кавелитки России, давно заявившей, что еще
в утробе матери знала она: Кавель Кавеля убила, а не наоборот. Разъяснений у
нее не спросили, сдуру зарегистрировали в Малом Каретном, вот и арендовала
она офис в помещении бывшей кулинарии гостиницы "София" на Триумфальной
площади, сроком на девятьсот девяносто девять лет. В том же здании, только
на чердаке, засели малозначительные "полевые", интересные только ненавистью
своего курбаши Наума Бафометова к донельзя законспирированным "лесным
братьям": те ушли в глубокое подполье, скрываясь во всякой зелени - в том
числе и среди зеленых столов богатых казино. "Лесная" молясина у Глинского
тоже была, правда, ветхая. На ней Кавели играли в карты: каждый держал в
одной руке бубнового туза, в другой - канделябр; при помощи последнего
смертельные удары и наносились. Но молясина, увы, была ветхая.
Глинский вздохнул снова. Если б все были такими безвредными, как эти
лесные, ничего, кроме академического интереса, он бы, следователь, ни к
каким кавелитам не испытывал бы. Тихими были "ноевцы", следившие за тем,
чтобы число членов секты не перевалило за восемь человек, по числу некогда
бывших в ковчеге. Даже и "антиноевцы", которых интересовал только Всемирный
Потоп как способ эстетического и весьма порнографичного самоутопления: среди
них попадались вообще-то почти одни престарелые дамы. К тихим относились
кочующие, очень многочисленные "журавлиты", их перелетная молясина тоже
имелась у Глинского, и накрепко была она прикручена к стеллажу проволокой,
ибо улететь могла в любое время года. За столетия - сотни, тысячи молясин
разных толков накопила Россия, и лишь немногие Кавель Адамович никогда не
держал в руках. Была у него в коллекции и молясина "корабля" Кавеля
Истинного. Именно из-за этой страшной секты Кавель Адамович, лишившись
работы, чувствовал себя неуютно. Ибо Кавеля Адамовича звали Кавель.
А боялся он теперь другого человека, которого тоже звали Кавель
Адамович Глинский. Еще одного из шестнадцати Кавелей, обреченных на вечное
изумление паспортисток алкоголизмом давно покойного попа Язона. По слухам,
он был последним из шестнадцати парней. Глинских в селе была добрая
половина, и Адамы тоже встречались, так что если Кавель Кавелю и приходился
родственником, то не ближе пятого-шестого колена. Однако "младший" Кавель
выбрал для себя очень неординарную стезю. В те годы, когда будущий
следователь маялся на юридическом факультете и зубрил основы латыни,
Кавель-младший удалился в вологодские леса, в чащобы и трущобы, где собрал
вокруг себя людей, наименовавшихся Истинными Питомцами Кавеля Истинного:
иначе и не могли называть себя люди, душами и телами которых правил самый
настоящий Кавель, даже по паспорту - Кавель. И для этих людей древний вопрос
о том, Кавель Кавеля либо наоборот, действительно был разрешим. Найдет
Кавель Кавеля, убьет Кавель Кавеля, вопрос сам собой решится, немедля
наступит вожделенное Начало Света.
Первой жертвой секты стал в тогдашнем Ленинграде Кавель Николаевич
Беззубов, ничего худого от жизни не ждавший выпускник института физкультуры.
Его, преподавателя какой-то там более чем средней атлетики, схватили ученики
прямо на тренировке, связали эспандерами, доставили на руках в штаб-трущобу
Глинского, в лесную и овражную глушь, и там ересиарх торжественно принес
своего незадачливого тезку в жертву. Ничего не случилось, не настало Начало
Света, да и власть вполне устояла. Кавель-ересиарх тоже вывернулся,
объяснил, что Кавель этот - не окончательный Кавель, поскольку не Глинский,
стало быть, не от глины взят - и уж особенно если он не сын Адама, что ясно
по отчеству. Теперь многочисленные Кавели Федоровы и Журавлевы могли спать
относительно спокойно, хотя, конечно, иным хищным Кавелям в жертву мог
сгодиться любой. Всего же Кавелей Глинских существовало только четверо,
считая ересиарха, но один из оставшихся имел неуместное для россиянина
отчество Казимирович, - да еще был он виртуозом аккустической гитары и вечно
пропадал на гастролях. Таким образом, единственным Кавелем Адамовичем
Глинским, кроме недоступного для изуверов следователя Федеральной Службы,
был троюродный брат ересиарха, его полный омоним. За жизнь этого Кавеля
очень боялась жена, видный человек в псковском губкоме, контролер тамошний,
она заставила мужа сменить фамилию на свою, стал он Федоровым, - но имени,
увы, сменить не успел: он был украден во Пскове из приемной родной жены и
немедленно попал на трущобный вологодский алтарь.
Федеральная Служба чисто случайно арестовала одного из Истинных,
проведала подробности человеческого жертвоприношения и встревожилась не на
шутку: после гибели Федорова-Глинского осталась сиротой девочка Юлиана, еще
в младенчестве проявившая себя как вундеркинд с редчайшими данными
авиаконструктора, притом специализировалось дитя в области тяжелых
пикирующих истребителей-бомбардировщиков. Девочку забрали из яслей и
засекретили, однако засекретишь ли тяжелый пикирующий истребитель Федюк-25,
нынче уже взятый русской армией на вооружение? Но Истинных, кажется, юная
Юлиана Кавелевна не интересовала. Начало Света все медлило, престиж
ересиарха трещал по швам.
Он решил свои дела одним махом: устроил "ночь дубовых вил" и принес в
жертву всех в секте, кто роптал на недостаточно скорое продвижение к Началу
Света. А следом устроил охоту за очередным Кавелем. Им чуть не стал Кавель
Модестович Журавлев, уроженец того же года, того же села, еще одна жертва
попа Язона.
Этот Кавель заинтересовал Истинных потому, что сам подался в кавелиты,
сам основал собственный толк, или, как чаще говорили, "корабль". Поразмыслив
над знаменитой дилеммой и над собственной фамилией, уединился Кавель
Журавлев на заброшенном хуторе Брынин Колодец под Вязниками Владимирской
губернии и за три года упорных трудов сконструровал перелетную молясину.
Именно белый перелетный журавль, стерх, стал основой учения "журавлевцев",
именующих себя также и "стерховцами". На их молясине два белых, выточенных
из моржовой кости журавля, с неимоверной лаской тюкали друг друга по клюву и
все время норовили взлететь. "Кавель Кавеля любил, Кавеля Кавеля... долбил!
" - с придыханием бормотали стерховцы на своих радениях. Раз в год, якобы по
заповеданию священной книги "Наитие Зазвонное", такие молясины отпускались
на свободу, на их место закупались новые, а старые улетали зимовать не то в
Южной Индии, не то на Тапробане, она же Цейлон и Шри Ланка; случалось, что
весной молясины прилетали обратно. На этот случай, по установлениям Кавеля
(Журавлева, понятное дело), нарекшего себя Навигатором, весь "корабль"
должен был заранее переселиться, ибо "негоже старого журавля в руки брать".
Якобы "перо стерха за тысячу верст" - или "за тысячу ли" - еще в древнем
Китае было символом выговора с занесением в личное дело, вот такое перо им
однажды уже досталось, - поэтому все журавлевцы были резко настроены против
китайцев.
При кочевом образе жизни журавлевцев разыскать таковых Истинным
оказалось непросто. В Брынином Колодце их давно след простыл, и лишь
гнездовья вернувшихся молясин отмечали места прежних стоянок в Передосадове,
Почепе, Новоназываевске и Смердыни; в городе Мухояре на улице Неизвестного
Ударника, дом три дробь а, Истинные напоролись на засаду и, как говорится,
пришедши по шерсть, ушли стрижеными. Федеральная Служба неделю фрагменты тел