Витковский Алексей. Чертовар

больному спечет свои фирменные лепешки, икряники: она верила, что блюдо это
лучше всех других помогает восстановлению сил поврежденного организма. Хотя
сама тоже их есть не всегда решалась.
За всю красивую жизнь - полтора империала. Еще один Богдан выложил в
том же Клину за полный бак девяносто третьего бензина. Все расходы пойдут
Фортунату в амбарную книгу, ну, а доходы выяснятся после изъятия содержимого
из одержимого груза.
Московские номера теперь не требовались, Давыдка навесил арясинские;
можно было бы и еще самые разные, но ехали они сейчас именно через древнюю
столицу захолустного (оттого - богоспасаемого) княжества. В районе крохотной
станции Донховка засел в дорожной полиции у Богдана какой-то
недоброжелатель, притом, что было точно проверено, не одержимый, притом, что
всякой логике противно - неподкупный. Говорили, что сидит там кто-то из
бывших князей Дмитровских, так и не покоривших Арясин, и завидует, что из-за
Богдана арясинская экономика процветает. Донховку беспрепятственно проехали
в восемь, дальше требовалось не проскочить Важный Поворот - но Давыд свои
обязанности помнил и Поворот, конечно, не проскочил.
Дальше на горизонте засверкала Волга и перекинутый от захиревшего Упада
к руинам древних башен Полупостроенный мост. За мостом, в шести верстах
вверх по течению Тучной Ряшки, как раз и стоял уездцентр Арясин. Не всем
видимый, под шинами Богданова автомобиля мост не скрипел.
Справа остался действующий женский Яковль-монастырь. Давыдка искоса
посмотрел на кресты, хотел перекреститься - и не посмел, хотя знал, что
хозяину это безразлично, Богдан Тертычный был твердокаменным атеистом, к
чужим предрассудкам относился неодобрительно, но никого за них не карал.
Хотя для набожных арясинцев Богдан был "сущим афеем" (так на киммерийский
манер называли его офени), занимался он своими промыслами вполне легально и
лицензионно, АОЗТ "Выползово" в графе "источник сырья" указывало -
"природная плесень"; именно плесенью считал Богдан чертей, от которых
очистил Арясинщину позволив буйно расцвести и всяческой торговле, и
шелкопрядству, и промыслу кружевниц.
Бронированная машина неспешно миновала главную площадь Арясина,
когда-то прославленный ярмарками Арясин Буян, свернула в Копытову улицу,
перевалила через Ряшку и, оставив по левую руку глубокий Накой, поехала по
проселочной дороге на Суетное, богатое село о семи церквях; не доезжая до
него, машина свернула к селу Ржавец, которое, как и Выползово, Богдан давно
откупил у цыган. Дорога была колдобистая. "Типун тебе на язык да колтун на
голову! " - ругнулся Давыдка, обращаясь неизвестно к кому.
- Каша просыпается, - вдруг сказал чертовар, - давай быстрей.
- Еще две версты, - одними губами прошептал Давыдка, но газу прибавил.
Усадьба на Ржавце была ухоженная, а подъезд к резиденции тутошней владычицы
забетонирован. Что такое была тысяча тонн бетона для Богдана, когда дело шло
об удобствах любимой женщины!
Невенчанную, но любимую жену Богдана звали Шейла Егоровна Макдуф, было
ей под пятьдесят, носила она очки в роговой оправе и, сколько помнил
Давыдка, никогда не отлучилась из Ржавца дальше того, что в народе зовется
"до окоема". Богдан приходил сюда на редкие выходные и был вполне счастлив,
распивая с женой и ее очередными "выздоравливающими" постояльцами ячье
молоко. Вот и сейчас Шейла стояла перед въездом в усадьбу и его
загораживала. Пришлось остановиться.
- Глуши мотор, - сказала она. В каждой руке у нее было по полному ведру
пенящегося, еще парного молока от Белых Зверей. Давыдка облизнулся: меньше
стакана тут не наливали. - Не сопи, тебе тоже налью. Привез, Богдаша?
Фортунат по мобильнику звонил, говорил, что больного везешь.
- А то, - мрачновато ответил Богдан, вновь обретая сходство с
задумавшимся беркутом. Случаев, когда он бы не исполнил задуманного, не
знала история.
- Тогда ждите: молоко процежу, - сказала Шейла, уходя в дом. - Давыдка,
Богдаша, несите бедолагу. Процежу молоко, масло размешаю - и будем поить.
Выхаживать.
Мордовкин смачно втянул воздух.
- Савельюшка, марлю неси! - крикнула Шейла пасынку, отлеживающемуся
где-то в глубине старого, хотя сильно перестроенного барского дома.
- Вот и Савелий пригодился, - равнодушно сказал Богдан. Пасынок жены,
при всем его паразитстве, никогда не мешал.
Богдан давным-давно открыл в себе силу неверия, назвал ее
каталитической и острил, что по вероисповеданию он - каталик. Сила неверия
сидела в нем от рождения, а поскольку родился он в Знатных Свахах уже в те
поры, когда поп Язон отбыл в свой последний путь, то был Богдан некрещеным.
Однако с младых ногтей развил он в себе дар власти над чертями, коих
воспринимал примерно как природное бесхозное сырье, вроде грибов, березового
дегтя, лыка и прочих чудес русского леса.
Вызывать чертей из пропастей кипящей магмы, либо же извлекать их из
кого-нибудь одержимого, было для Богдана то же, что иному рвать вишню с
ветки. Научную сторону употребления чертовой туши Богдан разработал еще в
юности; потом, когда собрались деньги от первых опытов, - Богдан сбывал
готовые кожи некоему мастеру-брючнику, у которого и познакомился с Шейлой, -
он откупил у цыган два села на Арясинщине и был с тех пор весь в работе, в
семейном счастье и опять в работе.
Досаждало ему в здешних лесах неожиданными сюрпризами только болото
Большой Оршинский Мох, где черти жили тысячелетиями. Богдан их почти всех
уже переловил и пустил на мыло, но бывали и накладки. Конфуз приключился
весной девяносто второго года, когда Россия пребывала в очередном припадке
смены мнения о себе самой. Щелкнул тогда в чертоге пальцами Богдан и увидел,
что никакой не черт возник в рабочем пентаэдре, а большой, одновременно
похожий на рогатую жабу и на артиста Фернанделя, водяной. Богдан водяного
привычно перевернул рогами вниз и бросил на вагонные весы, - Давыдка в то
время еще бегал по родному селу и выл под окнами, и чертовар приготовился
записывать сам: сколько в материале пользы и какой. Но водяной рыдал
зелеными слезами, и чертовар стал его разглядывать. Это был не черт, нет, не
черт. Не должна бы каталитическая сила на эту рыбу-жабу воздействовать. Но
вот - вытащила, как на удочку осьминога. Первый и последний раз Богдан
снизошел до разговора с уловом.
Разговаривал водяной в отличие от чертей очень плохо, со всеми нажитыми
в болотных топях дефектами речи. Вытащил его Богдан, оказалось, не из Моха,
а из топляков на дне высыхающего Московского моря, чем-то водяной, конечно,
был родствен чертям, но отнести его к простому сырью мастер не решился,
постановил временно считать улов как бы рыбой. А рыба обязана метать икру.
Вот и давай, мечи. А звать тебя будут, например, Фердинанд.
И водяной, напружась, стал метать. Светло-серую белужью, конечно, так и
не обучился, но черную простую - сумел. Богдан посадил пленника в водоем с
природно соленой водой, бабы оттуда раньше воду для засола огурцов брали. Но
Богдан бабам к водоему приходить заказал настрого: найдете соль и еще
где-нибудь, не бедные. К концу месяца весь пруд был застелен плотным слоем
мелкой черной икры, которую радостно лопали Черные Звери - как добавку к
обычному рациону из овсянки со шкварками, вытопленными из чертова сала:
огромным черным собакам, охранявшим угодья Богдана, водяной угодил. И
работники этой икрой не брезговали, да и Шейла говорила, что могла бы иной
раз подать ее к столу под графинчик калгановой. Но Богдан водки почти
никогда не пил, так что и закуска была ни к чему. Давыдка же во всем
подражал хозяину; впрочем, ни Варсонофий, ни Савелий не отказывались.
Зачисленный в рыбы, водяной метал икру круглый год. И то польза. Но Богдан
по сей день сомневался - правильно ли поступил, взяв на службу существо,
которого не бывает. Зато не сомневались Черные Звери, а с их мнением Богдан
считался.
Над хутором Ржавец, над чертоварней, над Арясинщиной, над всем бывшим
Тверским Великим княжеством разгорался весенний день, трудовой день
чертовара. Проведя бессонную ночь, Богдан и не думал ложиться спать. Со
стороны Выползова несло чудовищной вонью тухлой и к тому же пригорелой
мойвы; следовательно, Фортунат кого-то отловил и, возможно, приступил к
разделке. А когда на чертоварне главный - не дело маять заместителя, он к
тому же два дня с одним вешняком проваландается, даже если тот хилый. Богдан
вспомнил, что на столике в чертоге остался драгоценный безоар, и заторопился
- хотелось поскорей взять в руки. Кашу Глинского Шейла теперь сама выходит.
Богдан наспех съел бутерброд из половинки батона, выпил стакан чего-то
густого белого, но вкуса не почувствовал. Шейла легонько толкнула его в
спину: она знала, что чертовар без работы - не мужик.
- Езжай!
Тяжко груженный фургон покатил к чертогу.

5

С такой пищей можно перейти Альпы, перетащить через Балканы, под звуки
дубинушки, пушки, отмахать поход в Индию.
Александр Энгельгардт. Из деревни. 12 писем 1872-1887 годов

Столь же солнечным апрельским, все еще великопостным утром поезд
"Москва-Арясин" благополучно миновал и Клин, и Решетниково, и Донховку, а
потом на Важном Повороте ушел налево, чтобы миновать Полупостроенный мост:
так для железнодорожников мост именовался официально, чтобы не смущать народ
отсутствием второй колеи. как бы положенной такому процветающему городку,
как Арясин. Ибо оттуда мог отбыть по этой колее только тот же самый поезд,
что ранее туда прибыл. Было в этом поезде всего четыре вагона: в первых трех
ехали люди как люди, зато четвертый был обитаем народом странным и весьма
разношерстным.
Начать с того, что народу в вагоне было очень мало, чертова дюжина,
тринадцать душ, большей частью мужчины, меньшей - женщины. Из последних
выделялись две: молодцеватая бабища с генеральскими погонами о двух битых
змеях каждый, с большим портфелем, - и ветховатая старушенция, без портфеля,
но с колоссальной, неприличных каких-то размеров тыквой. С тыквой ехала она
одна, с прочими пассажирами были портфели и кейсы, с некоторыми даже по два.
С портфельчиками ехали две барышни, примостившиеся в том углу, где вагонная
скамья укорачивается на одно место и к двум пассажирам, сколько их ни жми,
третий не подсядет. Еще один пассажир, лысоватый и тощий, с хохолком посреди
головы, был, вероятнее всего, семитских кровей; другой, оплывший и холеный,
видимо, принадлежал к распространенной в Москве мусульманской нации, а
оттенял их азиатскую породу мощный, рекламного вида негр с очень толстыми,
вывернутыми губами и с целой грудой портфелей. Среди прочих наблюдался еще
один генерал, опознаваемый лишь по лампасам на брюках, имелся также одетый в
полную форму полицейский - не только не генерал, но вообще человек звания
очень мелкого. Были здесь, что греха таить, и таксист Валерик, и
техник-смотритель Денис Давыдович, и сосед с последнего этажа Феоктист
Венедиктович, и почтальон Филипп Иванович, - словом, все посетители,
мародерствовавшие в квартире Кавеля Адамовича Глинского в памятную ночь
беспамятного ареста. Почему-то за исключением сбежавшей жены Кавеля, Клары,
осторожного человека в перчатках с когтями и подполковника, состоявшего при
женщине-генерале. Не было здесь также пришедшего глубокой ночью мальчика,
отсутствовали сотрудники неопалимовского вытрезвителя, но с ними-то дело
было давно улажено. Не присутствовал и горбун Логгин Иванович, который ушел
из квартиры несолоно хлебавши и ничего не укравши.
Отсутствие иных посетителей объяснялось просто: когтистый гость вообще
ничего, кроме рыбьих глаз, не взял, - даром что исполнял не свою, а важную
чужую волю; мальчик не прикасался к полкам, а жена Кавеля, Клара, как и
шофер-подполковник, тоже исполняли чужую волю, хотя не такую важную и
сильную: потому и вез вагон в Арясин только тринадцать пассажиров. Исключая
двух сотрудниц музея Даргомыжского, пассажиры расселись так, чтобы
находиться друг от друга подальше. Трехчасовая дорога от Москвы порядком
утомила их, в особенности потому, что ни один не мог взять в толк - чего
ради возникло в нем необоримое хотение нынче же ехать в неведомый Арясин,
самого названия которого большинство из них никогда не слыхивало. Из
видимого багажа провиантом могла, да и то условно, считаться лишь тыква в
руках старушенции; пассажиры же хоть и оголодали, но не настолько, чтобы
набрасываться на сырую тыкву. Часть пассажиров, к тому же, маялась не
голодом единым.
Участковый Гордей Фомич именно тогда, когда поезд шел от Важного
Поворота на Полупостроенный мост, не выдержал. Он расстегнул свой лопающийся
портфель, извлек из него бутылку с темной жидкостью, - затем, аккуратно
прикрывая этикетку волосатой лапищей, скусил укупорку и стал пить из
горлышка. Акробат и владелец магазина деликатно отвернулись, оба генерала,
видя, что младший по чину производит распитие неизвестно чего в присутствии
старших по чину, - и делиться явно не собирается, раз уж пьет из горлышка, -
забеспокоились. Когда в бутылке осталась половина, женщина сверкнула змеями
на погонах и властно прервала упоительное занятие участкового.
- Отставить!
Гордей Фомич послушно отставил бутылку на скамью.
- Это что такое?
Гордей Фомич залился краской.
- Служу Российской Империи! - квакнул он не к месту, а потом вдруг
запел фальцетом: - Как бы мне-е, ряби-и-не, к ду-у-бу перебра-а-а-а...
- Отвечайте, сержант, какая рябина? А ну, встать в присутствии старшего
по званию!
Участковый немедленно встал, то же самое против воли сделал и
генерал-майор Старицкий, хотя из военного на нем были одни брюки. Женщина
мигом просчитала его чин и бросила:
- Садитесь, генерал-майор, а вы, сержант, отвечайте!
Участковый вежливо извлек из портфеля другую бутылку, непочатую
близняшку первой.
- Так ведь коньяк же - он на дубу... Словом, дают спирту дуба, из него
коньяк получается. А это - рябина на коньяке, стало быть, рябина к дубу
перебраться смогла, такая в ней сила воли проявилась...
- Сила воли? А ну, дайте сюда, сержант!
Генерал перехватила близняшку, в точности так же, как Гордей Фомич,
скусила укупорку, приняла из рук сержанта вежливо протянутый пластмассовый
стаканчик, налила сама себе всклянь, лихо выпила. Тут же повторила, немного
помолчала.
- Вольно, сержант. Садитесь. Вы оказались правы: дуб к рябине - сила
воли. То есть рябина к дубу... Успешно, словом. Кстати, угостите старшего по
званию.
Свои кровные полбутылки Гордей Фомич отдавать пожалел, поэтому
Старицкому была вручена еще одна - непочатая. Зубы у генерал-майора были
вставные, повторить лихое армейское скусывание укупорки он не мог и
аккуратно открыл бутылку ножичком. С полминуты в вагоне, на черепашьем ходу
двигавшемся через Полупостроенный мост, слышно было лишь бульканье
перебравшейся к дубу рябины в горлах у лиц военного сословия. Следующей не
утерпела старушенция с тыквой.
Две бутылки были уже пусты, и участковый, поняв, что теперь им будет
командовать любой, кто захочет, отнес их бабке. Та приоткрыла свою
необъятную тыкву и ловко спрятала посуду внутрь. Фокус понравился. Гордей
Фомич от всего сердца достал еще две бутылки - и с легким поклоном сколупнул
укупорку с обеих. Одну - полную - он вручил старушенции, которая немедленно
присоединилась к числу дегустирующих русскую песню о рябине, а участковый
недоуменно оглянулся, соображая, для кого это он, собственно говоря, извлек
и открыл еще одну. Совершенно белый с лица техник-смотритель с Волконской
площади, которого участковый знал по долгу службы и бил ему раза три морду,
чтобы тот не попал в вытрезвитель, - техник-смотритель сидел у окна в
полуобмороке, он находился сейчас в самой страшной фазе похмелья, из которой
живым без опохмела может выйти лишь очень молодой и очень здоровый человек.
Денис Давыдович не был ни молодым человеком, ни здоровым. Участковый сам
влил бедняге в рот первые капли, а дальше спасительная розовость прихлынула
к лицу техника.
Старушенция выпила немного, повеселела и обвела вагон взором - нет ли
еще знакомых. Знакомый был, один - директор того самого магазина, где две
недели тому назад она укупила свою чудо-тыкву.
- Равиль Шамилевич, угощайся! - протянула она татарину бутылку.
- Ислам... - с сомнением ответил тот, отдергивая руку.
- Знаю я твой ислам, будто не ты на бровях по магазину ходишь! Бери и
не кобенься, когда угощают.
Курултаев сделал какой-то загадочный жест, бутылку взял, помолчал над
ней и вылил себе в горло полстакана - по-восточному, не касаясь губами
горлышка. Старушка полюбовалась, бутылку взяла назад, отхлебнула, сколько
хотела, по-простому, снова вернула ее Курултаеву. Тут не выдержал ночной
таксист Валерик.
- Граждане, я тоже...
- Из Баку? - с интересом спросила женщина-генерал.
- Не из Баку, а с похмелья! Все пьют, меня угостите! - вырвался из души
Валерика крик. Гордей Фомич уделил и ему бутылку, однако его портфель так и
не похудел нимало.
- А посуду мне сдавайте, - напомнила Васса Платоновна, в чью тыкву,
видимо, влезало не меньше, чем в портфель участкового.
Когда поезд миновал Яковль-монастырь и вдали замаячил Арясин, угощались
все остальные: и сосед с последнего этажа, с которым не мог не поделиться
опохмеленный Валерик, все-таки жили в одном подъезде, и почтальон, которому
кто-то дал допить остаток, а потом еще другой остаток, ибо с ним была
знакома половина присутствующих. Пил лысеющий семит-акробат, принявший
бутылку как манну небесную, пил ни о чем не просивший негр - ему просто
сунули бутылку, а он просто выпил. "Рябиновая на коньяке", двадцать четыре
градуса крепость, шестнадцать процентов сахара, кисло-сладкая, терпкая. То
ли ощутил все это негр, то ли нет, но бутылку высосал досуха. Трезвыми и
грустными оставались лишь сотрудницы музея всенародного рукоприкладства
имени Ильи Даргомыжского. Однако когда пассажиры, вдохновленные примером
участкового и женщины-генерала, перешли к хоровому пению и завели балладу о
том, как грустно стоит, головой склоняясь до самого тына, эта самая
печальная рябина, не выдержали и сотрудницы: всю дорогу просидели они
"спиной вперед", лишь бы к ним подсесть никто не мог, а теперь перебрались к
старушенции и стали красиво выводить партию второго голоса; песня была
родная, народная, младшие научные сотрудницы Пинаева и Трегуб
абстрагироваться от нее не могли.
Им, естественно, тоже налили: для дам участковый придерживал небольшой
запас пластиковых стаканчиков. Но тут поезд остановился.
- Вниманию пассажиров. Электропоезд "Москва-Арясин" прибыл на первый
путь. Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны. Не забывайте свои
вещи, о ценных находках сообщайте машинисту.
Лысеющий акробат, человек и профессионально, и национально любопытный,
выглянул в окно: второго пути у вокзала в Арясине определенно не имелось, а
рельсы упирались в земляной холмик.
- Зиновий Генахович, вас отдельно приглашать? - послышался голос
женщины-генерала, уже выбравшейся на залитый солнцем перрон. Генерал со
всеми перезнакомилась, запомнила имена-отчества попутчиков, только от негра
Леопольда отчества она не добилась и была этим недовольна.
Акробат дважды приглашать себя не заставил. Все тринадцать пассажиров
последнего вагона электрички стояли на арясинском перроне и переминались с
ноги на ногу: неведомая сила влекла их куда-то в город, а куда - пока что
они взять в толк не могли. Женщина-генерал как старшая по званию, да и
вообще по привычке, взяла руководство группой в свои руки и проявила
инициативу.
- Первым делом - в столовую!
При вокзале столовая открывалась в четыре, на часах же было едва-едва
одиннадцать. Хмельному и голодному обществу посоветовали пройти от вокзала
три квартала прямо, по Калашниковой, бывшей Калинина, а там на углу
Жидославлевой, бывшей Горького, стоит гостиница "Накой" - в ней ресторан до
шести как столовая работает, а после шести - как ресторан. Женщина-генерал
прикинула, что три квартала ее нетрезвая команда как-нибудь да одолеет до
шести, так что попадут они туда, куда надо. Генерал была почти вовсе не
подвержена охмелению, однако весьма оголодала: горечь рябины на дубовом
спирту разбудила в ней природный генеральский аппетит.
Пришли к "Накою". Сдали, что на ком было, в гардероб, осмотрительно
проверив карманы, ибо объявление сообщало о том, что "администрация
ответственности не несет" - за что именно, написано не было, конец
объявления упирался в глухую стену, но все и так все поняли. В довольно
большом и светлом зале ресторана-столовой все тринадцать попутчиков
разместились за одним столом, покрытым удивительными кружевными
салфеточками. Акробат, исходя из профессиональной ловкости рук, подсчитал,
что перед уходом сумеет прихватить таких не меньше пяти, и то и шести. К
посетителям - кстати, единственным в зале - быстро вышел белоснежный половой
в соломенных кудрях.
- Салфет вашей милости! Чего изволите-с? - красуясь уважительным
обращением и "словоерсом", обратился он к генералу. Та и ухом не повела, а
отдала приказ:
- Меню!
- Меню-с еще не отпечатали, - ничуть не смутившись, отказал половой, -
меню только с шести-с. Сейчас дежурные-с.
- Что дежурного?
- Пост Великий, четверг, так что строгость второй степени-с, варения
без елея-с, без масла-с. Из горячего сейчас... - половой задумался, - Из
горячего - тюря простая, репа пареная отменная, осмелюсь заметить,
арясинская, также пироги с горохом и с воздушной начинкой, на выбор, также и
каша на выбор - овсяная, ячневая-с. Изволите придти в субботу либо в
воскресение - разрешение выйдет на третью степень-с, на вино и елей, из елея
имеем деревянное масло, но в четверг не можно-с. Воскресение будет Вербное -
выйдет позволение и на четвертую строгость, рады будем угостить-с. А из
напитков, - ржаная-соломенная морда полового расплылась в улыбке, - имеем
фирменный цикорий по-арясински. Прекрасный напиток, все хвалят. Но,
извините-с, без сахару. Потому как Великий Пост.
Хмель как-то окончательно вылетел из головы генерала. Она только и
выговорила:
- Тюря...
- Отменная тюря, не извольте тревожиться. Вода горячая подсоленная,
хлеб арясинский серый мелкими кусочками и лук недославльский кружочками. Все
отменной свежести-с.
Генерал не знала, что и сказать, но тут подал голос человек, в торговых
делах более опытный - Равиль Курултаев. Он заговорил на правильном русском
языке, но добавил в него акцента, вроде бы татарского, но скорее
грузинского.
- Дарагой-любезный, зачем так! Сам видишь, я правоверный, какой-такой
мне Великий Пост? Я свои посты блюду, ты - свои. Давай еще другое меню, не
постное...
- А у вас, господин правоверный, сейчас рамазан. Вам вообще до захода
солнца ничего вкушать не положено. Приходите вечером...
- Но я-то здесь при чем? - вступил Зиновий Генахович, - Какой у меня
пост, какой рамазан?
- Почтенный реб, - с достоинством парировал половой, - у нас же не
кошерная столовая. У нас все трефное. Садитесь на поезд, пересядете в
Решетникове, полтора часа - и вы в Твери, там синагога, там хорошая
еврейская столовая...
Голос хотел подать негр, половой и для него приготовил что-то столь уже
убийственное, но генерал уже взяла себя в руки.
- А ну быстро! - скомандовала она, - Тюрю! Хлеб серый, лук кружочками!
Репу! Пареную! Ломтями! Кашу овсяную! Кашу ячневую! Пироги с горохом! Пироги
с воздушной начинкой! И фирменный цикорий! Все - на всех по три порции!
Сержант, приготовьте портфель!
Насчет портфеля половой не понял, но похолодел: все постное меню
требовать на стол было как-то не вполне великопостно, однако отказать не мог
- и скрылся на кухне, ничего не записывая. Через минуту он уже сгружал с
подноса многочисленные миски со здоровой монастырской пищей. Покуда он
приносил все новые и новые подносы, Васса Платоновна куда-то исчезла, а
когда закончил расставлять и пытался сообразить, зачем принес тринадцатые
порции - появилась вновь, с изображением немалого головокружения от успехов
на лице.
- А вот и денежка, - сказала она, выкладывая на стол две золотые
монеты, - и приняли сразу, и очереди никакой. Хороший, кажется, город.
Половой, услышав похвалу родному городу в ответ на совершенно хамское
меню, почел за лучшее ретироваться. Тринадцать путников остались в зале
одни, но к еде приступать не решались без команды главного, которым все
единодушно признавали сейчас женщину-генерала.
- А вот мы сейчас... - подал голос участковый, - если позволите, ваше
высокородие, мы сейчас старым рыбацким способом... - встретив непонимающий
взгляд генерала, он извлек из заветного портфеля очередную бутылку рябины на
коньяке и влил щедрую порцию в собственную миску с дымящейся тюрей. Генерал
только головой покачала, но не осудила; стакан рябины был влит и ей, и
последовательно всем прочим, после чего чертова дюжина гостей Арясина
принялась хлебать неслыханное блюдо, заедая его репой, кашами и пирогами, с
голодухи да с поездного упоя показавшимися вовсе не такими убогими. Под
конец хлебнули из расписных чашек и фирменного цикория: всех, кроме негра,
перекосило. Совершенно черный благодаря добавке соды, щедро заваренный
арясинский цикорий горечью мог соперничать лишь с некоторыми ядами, зато
хорошо вышибал хмель из головы.