Витковский Алексей. Чертовар

киммерийцы. Кавеля Глинского чертовар задержал: только не хватало еще в один
транспорт поместить двух Кавелей, может и в вездеходе посидеть. Обозревая
суетящийся зал, Богдан заметил у окна фигуру, сотрясаемую рыданиями: глядя в
темное окно, там трясся в истерике ненарочный колдун Фома Арестович Баньшин.
Что-то ведь и с этим несчастным делать надо было. Чертовар подозвал резвую
Вассу: одной рукой она обнимала тыкву, другой наскоро отправляла в рот
свернутый в трубку блин.
- Васса Платоновна, а Васса... как ты находишь - можно ему помочь?
Старушка наскоро сглотнула блин и отрапортовала:
- Отчего ж нет? С него дар снять можно... А потом не понадобится?
Богдан ухмыльнулся.
- Кто его знает... Права ты, пожалуй. Касьянов глаз - штука ценная, да
только как бы его в мирных-то целях?..
Васса посмотрела на Богдана, как на маленького ребенка.
- Всего-то?..
Через полминуты на глаза Баньшину была натянута широкая кожаная
повязка, на шею - похожий на ту же повязку ошейник, поводок от которого
Васса гордо вручила чертовару.
- Вот, и по мере надобности используй. Только мне бы вот узнать
желательно... - ведьма снова засмущалась. Богдан рассвирепел:
- Не знаю я! Не знаю, не знаю! Бери молясину - и радей! Глядишь и
откроется тебе...
Разговор был прерван гудком: Давыдка подал вездеход к парадному входу.
Шейла тоже решила поехать - уж какое застолье без хозяйки. Матрона
Дегтябристона - та вообще ни у кого не спрашивала разрешения, сразу же пошла
заводить верную свою пятитонку. Бывший таксист Валерик оказался за рулем
ржавого, выгнанного из глубин подземного гаража автобуса; в него сразу стали
тащить стулья: чертовар предупредил, что нужно взять, а иначе на полу сидеть
придется.
Выходили медленно и бестолково: Старицкого нагрузили блинами, на
Фортуната - единственного, кого решили забрать из малого зала - навесили
бутылки, потом Хосе Дворецкий бережно вынес Кавеля Журавлева и его
инвалидную коляску, Варфоломей следом потащил Антибку, Веденею неизвестно
почему досталось огромное блюдо сациви, Вассе Платоновне препоручили поводок
с ненарочным колдуном на конце, Савелию препоручили увязанный в скатерть
пирог необъятных размеров вместе со строгой инструкцией "не отщипывать!",
академик Гаспар Шерош, которого никто и без того не посмел бы ничем
нагружать, вышел, закрывая лицо носовым платком, вроде бы рыдая, однако
поспешивший за ним Федор Кузьмич вел себя почти так же, и Кавель Адамович,
применив опыт следовательской дедукции, понял, что оба давятся со смеху;
жаль, но особо присматриваться он сейчас не мог, ибо тащил в Богданов
вездеход тяжелую кузнецовскую салатницу, - с тем салатом, который еще
недавно называли "оливье", а теперь уже никак не называли, - придерживая на
ней перевернутую тарелку вместо крышки. Рояль Марк Бехштейн увязался вслед
за остальными, хотя никакой поклажи на себя навесить не позволил, - короче
говоря, на сборы ушло с полчаса. Четырехгорбого верблюда оставили на конюшне
под зорким присмотром негра Леопольда, на трехгорбых погрузились Кондратий,
Васса, Баньшин и еще кто-то, - словом, когда невероятная процессия выехала
из ворот усадьбы, была уже чуть ли не одиннадцать.
- Ты на кого стол оставила? - спросил Богдан жену, устроившуюся там,
где в прежней поездке сидел колдун.
- На Киприана.
Богдан задумался. Он не помнил, чтобы на ферме был кто-то с таким
именем, однако скоро выбросил эту заботу из головы. Машина шла в полной
темноте по направлению к Тучной Ряшке. Свет фар выхватывал то сосну, которую
приходилось огибать, то выемку, в которую полагалось сперва въезжать, потом
выезжать из нее. Богдан достал сотовый телефон и устроил перекличку тем, кто
ехал следом. И Дворецкий, и Кондратий подтвердили, что они следуют по колее,
а третий звонок раздался на заднем сиденье: по привычке Богдан позвонил
жене. Тут же сплюнул и рассмеялся, а Шейла недовольно фыркнула.
- Ты еще Давыдке позвони...
- Давыдка за рулем...
Давыдка вел вездеход с предельной аккуратностью - даже язык от старания
высунул. Богдан тронул его за плечо:
- Язык-то втяни, ведь откусишь на первой колдобине.
Давыдка послушался. Скоро дорога уперлась в подъем, свернула направо:
это был путь вдоль Тучной Ряшки к Накою. Здесь, на левом берегу, почему-то
никто никогда не селился. Легенда гласила, что именно этим берегом шел на
Москву войной давно уже причисленный к лику святых князь Михаил Ярославич
Тверской, а этого святого, как и Александра Невского, по личным причинам
арясинцы недолюбливали. Да и вообще чего хорошего в этом левом береге -
нешто мало места на Арясинщине, нешто уж и на правом негде построиться да
шелковицей, да цикорием на жизнь заработать?...
Наконец, вездеход взобрался на крутое взгорье - отсюда открывался вид
на Арясин Буян, а дорога направо уводила через Суетное к Выползову.
- Глуши мотор, - сказал Богдан. Все, кто ехал в вездеходе, включая
самого Давыдку, вышли наружу. Река была темна, а город на другой ее стороне
жил своей ночной, праздничной жизнью. У причала Арясина Буяна в воде
виделось что-то темное, с него доносились ритмичные крики.
Вскоре подъехали "фаэтоны", рядовые журавлевцы стали что-то
устанавливать. Из кабины пятитонки вылезла теща Богдана, и никто не
удивился, увидев, что ей, как человеку, садящемуся в стремя, подставил
сложенные в замок руки еврейский акробат. У них шел оживленных, начатый,
видимо, еще в кабине диспут; расслышать что-то внятное не представлялось
возможным, но очень часто и с нажимом в этом споре повторялись слова "кит" и
"слон".
Подошли и верблюды. Наконец, журавлевские мастера закончили сборку и
слабый голос Кавеля Модестовича скомандовал:
- Включайте, олухи, чего уж там...
Мощный киммерийский "дракулий глаз" залил калиевым сиянием Тучную Ряшку
от берега до берега. Темная масса возле Арясина Буяна оказалась небольшим
старым пароходом отнюдь не речного вида, на слегка наклоненной палубе
которого откалывали сложные па боевого танца - один, два, три... ровно
восемь дедов очень ветхого вида. Через равные промежутки времени они
замирали, издавали дружный вопль - и все начиналось сначала. Зрелище было
впечатляющим: почище речи князя Курского с Кремлевского крыльца.
- Это еще что такое? - спросил Богдан Журавлева.
- Это моя "Джоита". Теперь мне разгрузить ее - и сниматься с места. Сам
видишь, какой груз приехал...
Богдан наклонил голову к плечу, как всегда, стал похож на беркута.
Журавлев больше ничего не объяснял, оставалось лишь присматриваться и
прислушиваться.
- Кама те! Кама те! Кама те!.. - доносились с палубы ритмичные
возгласы, потом деды резко топали правой ногой и орали - А-а-а! - Даже с
берега было видно, что лица их налиты кровью. - Кама те! Кама те! Кама те!
А-а-а!.. - было полное ощущение, что конца танцу и воплям не предвидится.
Любопытство взяло верх.
- Кавель Модестович, это кто такие?
Журавлев затянулся из глиняной трубки, выдохнул и словно нехотя
ответил:
- Это центральный комитет коммунистической партии Новой Зеландии. Туда
рейс был у "Джоиты". Разве не видно? Весь комитет, в полном составе...
Обалдел даже видавший все на свете, включая Дикого Мужика Ильина,
Богдан.
- Но зачем? Кому они нужны?..
Кавель Журавлев затянулся еще раз, выпустил дым и устало посмотрел на
чертовара.
- Вот и я, Богдан Арнольдович, тоже думаю: кому они нужны? Мне их
заказали доставить. Мое дело маленькое - я заказ выполняю.
Богдан удовлетворенно кивнул. Такой ответ устраивал его полностью. Мало
ли чего он в жизни сделал такого, о чем понятия не имел - на хрена ж это
нужно.
Неслышно подошел Федор Кузьмич.
- Уже половина первого, Богдан Арнольдович. Мы тут с Гаспаром
Пактониевичем прикинули: всего пять дней нам до выступления осталось... Если
вы, конечно, хотите всю эту бомбежку прекратить. Ракеты в Карпогорах,
видимо, закончились, но могут ведь и новые подвезти.
Богдан хотел - да еще как. Маорийский боевой танец в исполнении
новозеландских коммунистов как-то даже на него подействовал. Словом, пора,
пора. А то и вовсе работать не дадут. А с реки неслось яростное:
- Кама те! Кама те! Кама те!.. А-а-а!..
В полной темноте, в заледеневших прибрежных кустах, кабинетный рояль
Марк Бехштейн тихонько подбирал к их пению мягкую шотландскую мелодию.

22

Державой править - это вам не экспедиции в Антарктиду посылать, Ваше
Императорское Величество.
Василий Щепетнев. Седьмая часть тьмы

Подземный коридор все никак не кончался. Через каждые двадцать саженей
со стены свисал небольшой светильник, но было этого мало, и каждый
промежуток между светильниками с завидной точностью все в те же двадцать
саженей знаменовался подозрительно густой темнотой. Попутчиков в такую
дорогу император не взял бы и прежде. Теперь, после коронации императрицы и
явления народу цесаревича, спутники стали тут нужны еще меньше. Царь
пробирался подземным ходом из кремлевского Теремного Дворца в дом Боярина
Романова, что на Варварке, где с начала восьмидесятых жил и плодотворно
трудился оный боярин, точнее, великий князь Никита Алексеевич Романов, он же
сношарь села Зарядья-Благодатского Лука Пантелеевич, из сентиментальных
соображений хранивший липовый паспорт советских времен, где еще и
вероисповедание не было проставлено, зато была указана фальшивая фамилия
обладателя - Радищев. Нынче старик совершенно официально попросил государя
зайти к нему в гости на чашку чая и на бублик-другой, - по-родственному,
подземным ходом, чтоб не тревожить никого. Имел сношарь к императору некое
дело, которым ни с кем не хотел делиться, а уход Отца Народа с Варварки (в
отличие от ухода царя из Кремля) немедленно был бы замечен стерегущими
Зарядье бабами.
Императорский подземный ход тоже стерегли отнюдь не атланты, - коих
Павел, кстати, терпеть не мог, как и все прочие кариатиды, совершенно чуждые
духу русского искусства. На бывшей Васильевской площади, глубоко под которой
был проложен подземный ход, по зимней погоде сейчас коров не пасли. А ведь
когда-то великий художник Суриков изобразил боярыню Морозову, лежащую в
санях именно на этом месте, провозимую мимо Василия Блаженного в изгнание -
а за что? За двуперстие... Странные люди были предки, такие пустяки их
занимали. Что два перста, что три перста - во всех благость и лепота есть,
митрополит Фотий приказал и доносов не рассматривать на то, что кто-то не
так перекрестился. Может, не умеет, человек, а может, напротив, убеждения
имеет.
Другое дело - если кто в партию вступить хочет и, скажем, о Великом
посте соевого мяса натрескается! Не то важно, что соевое оно, а то - что
мясо! Смысл поста в чем? В том, чтобы плоть томилась. Стало быть - невкусно
быть должно. Уж ты лучше просто требухи лежалой поешь, природа на тебя сама
по себе... епитимью наложит. Так нет же, норовят заменителей нажраться,
которые, того гляди, еще повкусней природного продукта. Нет уж! Если ты
монархист истинный, если в партию с открытой душой - то год поста на
сухоядении! И никаких зрелищ, никаких плотских утех: весь год - только к
службе, на службу да на партсобрание. Вытерпел - глядишь, и вручим тебе на
Красной горке вожделенный билет с орлом, и спеть Жуковского-Пушкина
позволим. Ну, ежели мусульманин кто, или буддист, мормоно-конфуцианец там
или даос, к примеру - у тех своих посты. Но принцип един для всех верований
- чтоб невкусно было, и сухо, и горько, и кисло, и чтобы еще немного
тошнило. Это, конечно, только с признанными конфессиями так, с
регистрированными. У прочих, конечно, немалый налог на неправославность,
притом ежемесячный и прогрессивный, но для истинного коммуниста это не
препятствие. А если атеист? Мил человек, ты что, из болота? Где на Руси
нынче атеисты?..
Коридор вильнул, что означало - над головой уже не бывшая Васильевская,
а бывшая Варварка, тут крепкие овины деревня поставила, с сеном на зиму, с
подкормкой для скота, - ну и с охраной, не без этого. Ухмыльнувшись, царь
вспомнил - как издевались во всем мире над тем, что он разрешил посреди
столицы деревню выстроить. Смеялись, смеялись, а теперь уже и сами, кто
умные, заповедные села посреди столиц строят. В том же Лондоне, к примеру,
когда Гайд-парк снесли - разве плохо вышло? Тамошний кунжут даже мы
закупаем. И в Париже на Трокадеро, сведения поступали, тоже собираются.
Говорят, рисовые поля планируют. Ну, и славненько. Ладненько, словом.
Правильненько.
У винтовой лестницы стоял часовой - точней, часовая: закутанная до глаз
баба с винтовкой. Штык примкнут, все как положено.
- На Шипке все спокойно, - простужено произнесла баба. Голос ее
показался государю знакомым, да какая разница: за столько лет тут все уже...
знакомыми стали.
- Вольно, Настасья, - сказал царь, отвел штык в сторону и стал
взбираться по лестнице.
Сношарь ждал у себя. Девяносто четыре года, то ли девяносто шесть, он
уже сам не помнил, но бегать на марафонские дистанции поздновато. Да и тот
грек, что первым из Марафона прибежал - помер ведь в одночасье. Тут бы
мораль и вывести: дистанция эта смертельная и никому ее бегать не след. Так
нет же, в память об том покойнике устроили марафонские состязания: кто
быстрей пробежит, да копыта и откинет. До Кремля было конечно, не сорок
километров, но ноябрь во второй своей половине для Москвы - настоящая зима,
и пусть уж император ножками не побрезгует придти, он моложе. Сношарь сидел
за пустым пока что, накрытым домотканой скатертью столом, и ждал царя.
Влетела баба с выпученными служебным рвением глазами.
- Его императорское величество царь!
Отодвинув бабу, вошел император. Павел своего собственного титула давно
наизусть не помнил: где-то в нем светлейший князь сменился на владетельного
бургграфа, где-то баронство возросло и превратилось в герцогство, какой-то
титул он подарил, а какой-то, напротив, получил по завещанию - разве все
отбарабанишь? Судя по тому, что пришел он в гости к родственнику, накинув на
плечи только легкую шубейку из светло-голубого, полярного волка, особого
холода на дворе и в подземельях еще не было, однако могло это быть и
напоминанием о том, что русский царь отныне и вовеки - еще и великий
государь Аделийский. А откуда взять антарктические меха? Несолидно царю
таскать бекешу из морского леопарда. Так что пока сгодятся меха арктические.
Некоторые титулы прикреплялись к большому коронационному бескровно,
иные - ценой малой крови, и пока что не было точно известно, к какой
категории придется отнести антарктическое почетное звание. Последнее
сопротивление разрозненных чилийских партизан на земле Грехема вроде бы
должна была подавить позавчерашняя ковровая зачистка. Однако иди знай -
вдруг что где и шевелится. Тогда, как решил Павел, придется эту самую Землю
отдать под временный протекторат Сальварсана, у которого с Чили давние
счеты. В этом случае, можно было не сомневаться, принесут эту самую Землю на
блюдечке. Но... Тоже еще думать надо будет. Быть подданным Российской
империи - это слишком высокая честь, чтоб раздавать ее направо и налево.
Мадагаскар, скажем, сколько ни просись - а вот пока что недостоин. Пусть
сами догадаются, что и как сделать надо, чтобы честь эту заслужить.
- Садись, Паша, дело есть. Скинь шубку, разговор долгий.
Павел уважительно присел на лавку.
- Выпить хочешь?
Павел отрицательно мотнул головой. Еще не хватало вернуться и на жену в
Кремле перегаром дышать.
- Ты, вот что, Паша, слушай. Ухожу я, Паша, на покой. Сдаю дела Ромаше,
все село ему сдаю, а сам - на покой. Буду воспоминания... диктовать. Прости
уж, если что не так сделал, если не все сделал, что обещал.
У Павла оборвалось сердце. Если что и казалось ему в его державе
незыблемым и вечным, вроде как Кавказский хребет или вроде как Уральский -
то это как раз великий князь Никита Алексеевич и его деревня. Сношарь увидел
почерневшее лицо государя и поспешил его успокоить:
- Нет, я не помирать, и окончательно с работы не увольняюсь, но... в
главных быть не могу больше. Так, буду для своего удовольствия принимать
вечерком две-три Настасьи - и довольно с меня. Пусть Ромаша работает, он как
раз в силу вошел. А мое дело - мемуарное.
- Ну, про секс написать - дело хорошее... - растерянно пробормотал
Павел. Сношарь внезапно сверкнул глазами и повысил голос:
- Про секс - это ты брось! Секс - это у них, на Западе, а у нас в
России отродясь никакого секса не было и нет! А у нас и был, и есть, и будет
один только трах... да только наш трах ихнего секса - во сто раз духовней!
Потому как наш трах чем силен? Соборностью! Вот об этом сказать правду-матку
пора, книгу написать. Ради этого, Паша, я и на покой ухожу. Долг мой такой,
судьба и планида.
Павел, которому за неделю третий оказывалось недосуг побеседовать с
личным предиктором, был не слишком-то ошеломлен, но от таких неожиданностей
он отвык. Ну что стоило снять с утра пораньше телефонную трубку и услышать:
"Сегодня Ваше Величество должны быть готовы к тому, что великий князь Никита
Алексеевич подаст просьбу об отставке с поста верховного сношаря..." А
дальше ясно бы сказал Гораций - удовлетворит царь эту просьбу или наоборот.
"Опять слишком много свободы, даже для меня", - подумал Павел. Великий князь
тем временем сидел молча, сцепив пальцы на скатерти, и все его сократовское
лицо, для которого многочисленные, танками прокатившиеся по нему десятилетия
не пожалели морщин, было каменным. Павел понял: на этот раз - отнюдь не
каприз. На этот раз - всерьез. "Боярин Романов" запросился на заслуженный
отдых.
Значит, так тому и быть. Начинал великий князь свои труды на Брянщине
лет за тридцать до рождения Павла, а теперь и самому Павлу стукнуло полвека,
и у самого у него на Мальте внуки есть, хоть и незаконные. Законного
наследника Гораций сыну обещает очень не скоро, но зато с гарантией: назовет
его отец Георгием в честь покойного двоюродного дяди. И в должные сроки тот
Георгий уже воцарится на Москве, но весьма, весьма нескоро. "Павел Второй,
Павел Третий, Георгий... Первый?" - подумал царь. Солидно. Надо будет
интересу ради у Горация имена русских царей вперед на два-три столетия
спросить. Просто из любопытства. Интересно, рискнет ли кто-нибудь назвать
наследника престола Никитой?
- Быть по сему, - кратко бросил царь. Сношарь сощурил глаза: не
издевается ли над ним верховный племянничек? Нет, Павел просто утвердил его
просьбу. Хотя и был безусловно огорчен.
- Ну, а теперь и впрямь давай - чаю. Надеюсь, не откажешься?...
- Да нет, выпью...
Великий князь даже в гонг не ударил, чтоб сексуальных ассоциаций у
строевых баб не вызывать. Из-за печки гуськом поспешили старые знакомые, и
все женского пола, все, конечно, Настасьи: одна несла самовар, вторая ведро
с углями из сосновых шишек, третья - поднос с заварочными чайниками,
четвертая - сахарницу и щипчики, пятая - какие-то сушки-ватрушки, следом
шестая, седьмая, - все серьезные, насупленные, видимо, предупрежденные о
важности события. Последняя на малом подносике несла неизбежную бутылочку
черешневой наливки и две рюмки, каждая лишь немногим больше наперстка. Павел
твердо решил не пить больше одной.
Бабы расставили все и так же гуськом исчезли.
- А Ромео? - с места в карьер сморозил царь. Сношарь посмотрел на него
как на сумасшедшего.
- Паша, куда ему? Он раньше двух ночи не освободится, у него теперь
такой поток пойдет - куда ему чаи гонять... Ничего, младший брат его говорит
- одна польза здоровью. Ты не ревнуй, я его брату лишних вопросов не задаю -
все равно не отвечает, или предсказывает, что ответа не будет - я так и не
понял, что из этих ответов хуже. Но ты мне-то, ну по-семейному, как
пенсионеру... всеимперского, надеюсь, значения, ответь: ну на кой ляд нам в
России Антарктида с ее пингвинами? Завоевал бы ты Австралию - там кенгуру,
говорят, на жаркое годится, то-се, но Антарктида?...
Царь отхлебнул из чашки. Чай был замечательный, лучше этого заваривал
только покойный Сбитнев... Ну да что теперь жалеть - нет Сбитнева. Влили ему
в ухо грабители настойку ядовитого пастернака - и прощай, обер-блазонер,
прощай, лучший в мире мастер по заварке...
Великий князь захрустел сушкой. Император предпочел кусочек чурчхелы.
Затем оба добавили из заварочного чайника в свои чашки: царь пил чай не
по-китайски, не по-русски, а как хотел. Пронырливые телевизионщики отследили
эту его привычку и теперь во всем мире это называлось "пить чай по-царски".
То есть густо, со вкусом и без суеверных традиций. Наконец, Павел понял, что
как долго ни жуй резиновый кусочек выпаренного виноградного сока - а
отвечать придется. Да и выплывет истина наружу, не уговоришь молчать всех
предикторов. Их за границей уже трое и есть предсказание, что скоро
четвертый родится. Лучше уж сразу сознаться.
- Никита Алексеевич, я ведь не для собственного удовольствия. Мне эти
пингвины сто лет не нужны - и гораздо больше, чем сто лет. Но Гораций
Игоревич понятно сформулировал: потенциал могущества современного
государства прямо пропорционален его площади, помноженной на территорию
берегового цоколя. Чем больше морских границ, значит, тем на большую цифру
перемножать надо. В цоколе - в нем нефть... А над ним рыба и прочее.
Используется территория, не используется - однохренственно. И получается,
что в далекой перспективе великому государству нужна не какая-то особая
земля, а просто любая. Ну кому, княже, могло взбрести в голову, что
Аравийская пустыня или там полуостров Ямал - чистое золото, и даже дороже
золота?.. Тот же Ямал завоевала Россия до кучи и не думала о нем, а
сейчас...
- Не понял, - оборвал царя сношарь, - а бабы на твоем Ямале что, лучше,
чем везде? Или бабам от него лучше?
Тут князь наконец-то допустил ошибочку.
- Еще как лучше, Никита Алексеевич! Если б не нефть с Ямала - бабам,
чтобы печь истопить, дрова бы колоть приходилось! А тут - повернул крантик,
плита горит, и в доме светло, и духовка греется...
- Ну не знаю, - недовольно пробурчал сношарь, - в русской печи харч не
в пример добротней готовится, а что касается света - на моей работе он и
вовсе не нужен... Ладно, тебе видней. Нужна тебе Антарктида - владей. Только
чтоб бабам плохо от нее не было. Обещаешь?
- Твердо обещаю, Никита Алексеевич.
Сношарь помедлил.
- А про дрова не прав ты, Паша. С дров печь так греется - куда той
нефти... Да и блины с припеком на бензине, чай, не испечешь. А какие в
Антарктиде дрова?.. Саксаул, что ли?..
- Будут в Антарктиде дрова, Никита Алексеевич. Твердо обещаю. В
Святоникитский монастырь уже целый сухогруз отправил. Хорошие дрова -
березовые, дубовые. Монахи не нахвалятся. Для блинов с припеком... едва ли,
монастырь все же, а вот для бани - очень.
- Монахи... Ты мне еще объясни - зачем Румынию в Заднестровье
переименовал?
- Так красивей же! Исторически - справедливости больше. Да и за
Днестром она, разве не так?
Сношарь почесал большим пальцем переносицу.
- Ладно, дело твое, Паша... Царское, значит, дело. Заднестровье. Ну, до
новых встреч, как говорится... Ладно, я отдыхать буду...
Павел то ли поклонился князю, то ли отсалютовал - он и сам не понял - а
потом по винтовой лестнице спустился под землю. Хорошо хоть бабами сношарь
не пригласил угоститься - иди потом объясняйся перед императрицей, да как-то
и не очень хочется. Не потому, что не хороши в Зарядье бабы, и не потому,
чтоб уж очень они все на одно лицо... ну да, лицо... тут были - а что ж
императору, помимо баб, и заняться нынче нечем?
Глава великой державы шел и вспоминал. Работа царем Всея Руси утомляла
его куда больше, чем он ожидал первоначально, однако Павел всегда помнил,
что по первому образованию он все-таки не царь, а историк. Каждый год
выпускал он по учебнику русской истории, для того ли, для другого ли класса,
словно пробуя ее - историю - на зуб: а точно ли она рассказана? Со всей ли
справедливостью? К тому же царь был отнюдь не в восторге от того, что о нем
самом и о его царствовании книжки пишу я. Причем - пишу без спросу! Да еще
такие подробности из личной жизни иной раз выбалтываю, что и не знал Павел -
как мне рот заткнуть.
Иногда, конечно, можно было - ну, мысленно - со мной поговорить, хотя
никакой любви царь к своему наглому летописцу испытывать не мог. Да и у
меня, честно говоря, никакого желания говорить с царем не было, но он моего
желания не спрашивал: неизменно звонил один-два раза на целую книгу, да и то
я норовил не ответить. Потом меня заедала совесть: сам придумал, сам же и
разговаривать не хочу.
Царь мысленно достал спутниковый телефон.
"Слушаю", - как бы ответил я ему по обычному городскому. Ставить
спутниковый мне было некому, да и незачем.
"Вот и я слушаю", - мысленно буркнул царь, - "С чего он на пенсию
задумал? Он же и не стар вовсе. Мог бы еще с полдюжины лет поработать".
"Павел Федорович", - если б этот разговор и впрямь имел место, то я с
трудом взял бы себя в руки и продрал глаза: в Москве Павла и в моей время не
совпадало, - "Сегодня в Кунцеве, в больнице, должен проснуться Трифон
Трофимович, по прозвищу Спящий... Ну, словом, это изобретатель двойной
бухгалтерии, Лука Паччиоли, он четыре века спит... или немножко меньше. Так
вот, на депонентах в Лугано и Женеве у него завещан дому Старших Романовых
один триллион пиастров... то есть дублонов. Нет, правящий дом тогда на Руси
был другой, но Лука Паччиоли - он все точно предвидел. Заснул в тысяча
пятьсот десятом году, потом несколько раз просыпался, подтверждал вклад - и