Витковский Алексей. Чертовар

святой человек Борис Черепегин, вон его портрет в красном углу висит.
И про содержимое подвалов Черепегина, где тот приковывал подозрительных
странников, и про теологическую сущность упований Черепегина и всего
Богозаводска, и даже про то, что в темном углу молельной живет у Черепегина
умный бобер Дунька - про все вызнал трехногий хитроумный рояль Марк
Бехштейн, из породы кабинетных кустарниковых роялей. Темной ночью через
форточку выудил из красного угла "Мозеса и Пантелея" хоть и сильно
подретушированный, но настоящий портрет богозаводского святого. А дальше
сделал, что и собирался сначала: на трех ногах поскакал в сторону Киммерии
по Камаринской дороге. Там встретил экспедицию, сообщил все необходимое
киммерийским странникам, мигом опознавшим в Черепегине экс-офеню Бориса
Тюрикова. Словом, можно бы и плюнуть на очередное кавелитское гнездо, мало,
что ли, их во Внешней Руси - но в подвале Тюрикова определенно сидел узник,
старший брат Варфоломея, гипофет Веденей. И руны это подтверждали, и
китайская "Книга перемен", и невнятные пророчества предпоследней Сивиллы
Киммерийской, - и неясно было лишь то, за какой неведомой потребностью
понадобился понадобился Веденей, наряженный обыкновенным офеней, каковых на
Камаринской дороге три тысячи, Тюрикову и его Колобковому упованию: чай,
даже не Кавель. Но это предстояло узнать потом, а пока что одной из целей
путешествия киммерийцев было как раз его освобождение.
Трудность состояла в том, что беглый и преступный Борис Черепегин, в
прошлом офеня Камаринской дороги Борис Тюриков, наверняка помнил в лицо
известного всему Киммериону академика. Неровен час, мог он знать и старца
Федора Кузьмича. Но крайне маловероятно было то, что в молодом бородатом
богатыре сумеет он распознать младшего брата своего пленника. В те времена,
когда не разжалованный еще офеня бродил по Киммериону и скупал вырезанные из
кости шахматы, чесалки для спин и бильярдные шары - вместо того, чтобы
покупать молясины, как делает это любой уважаемый и себя уважающий офеня -
Варфоломей пребывал в блаженном состоянии домашнего рабства в доме камнереза
Романа Подселенцева на Саксонской набережной, носу со двора почти не
высовывал, бороды не брил, - не росла еще, - а главное, находился он тогда в
совершенно иной весовой категории. Пудов семь тогда весил мальчонка, никак
не более. А теперь давно уже зашел за двенадцать - иначе говоря, тянул в
старой, давно упраздненной метрической системе мер больше чем на двести
килограммов - без единого грамма жира. Сплошные мышцы да борода - чем не
богатырь? И сердце какого ересиарха не дрогнет от мысли заполучить эдакую
силищу себе в телохранители?
Варфоломей богатырски засопел, забулькал, выхлебывая единым духом
последний котелок кипятка: доел, стало быть, теперь по киммерийской привычке
нужно было запить еду и помолиться, хотя бы коротко, хотя бы Святой Лукерье,
недавно, сказывали, в Греции причисленной к равноапостольным - потому как
привела она в лоно православия целый народ. Ну, к делу. Дальше предстояло
идти в незнакомый город и пробовать наняться на службу. Однако во всем плане
имелся существенный изъян, ибо пальцы рук у Варфоломея были киммерийские, а
это уже сколько тысяч лет означает, что они в полтора раза длиннее
общегражданских российских. Случалось, бывали и длиннее - к примеру,
академик Гаспар Шерош нашел в деревне Большие Бедолаги, что против острова
Криль Кракена на правом берегу Рифея ютится, целую семью с такими пальцами,
что "Вечерний Киммерион" и фотографию-то печатать боялся. Потом всю семью
взяли в новосозданную гильдию игроков на фисгармонии, - один офеня, умом
повредившись, две принес из Внешней Руси. Офеню отдали на лечение, а
фисгармониям нашли применение. Постановили считать их национальным
киммерийским инструментом. И архонт печатью скрепил. Все! Есть такая
гильдия! Были б руки, а к делу привыкнут - дела-то у всех одни, киммерийские
дела. Их без длинных пальцев не своротишь.
У половины населения Киммериона пальцы были - жуть глянуть. И, что
скверно, Борис Тюриков-Черерепегин, много раз бывавший в Киммерии, прекрасно
знал об этом. Поэтому предстояло сперва очень ненадолго втереться к нему в
доверие, используя способность пальцев складываться в кулак - ну, а затем
работать кулаками и всем, что (или кого) Бог пошлет под горячую руку. В
оковах Варфоломей и сам сиживал, было дело. И знал, что оковы - не курорт.
Варфоломей поглядывал на белокаменную стену Богозаводска и думал, что
нет, стену такой толщины и ему не прошибить. Аршин, ну, два аршина - а
дальше никак. Легко Уральский хребет было бы своротить, он древний и
сыплется, а тут добрые мастера трудились, клеевито клали белый кирпич к
белому кирпичу на желтках утиных яиц... или гусиных? Издали и на глаз
Варфоломей сразу сказать не мог. Стенам было не меньше пяти столетий, хотя
горожане твердили, что их стены стоят "тыщу лет", но академик объяснил, что
"тыща лет" в России означает просто "давно", а времени толком никто считать
никогда не умел и теперь не умеет. Почему? А вот нет на Руси архонтов.
Варфоломей с самого выхода из Киммерии размышлял - как же это так, что
государство есть, а архонтов нет. Вроде бы не должно такое государство
устоять. Однако ж Русь стояла, и вместо архонтов имела императора.
Варфоломей утешал себя выношенной в собственном уме гипотезой, что каменную
кладку можно делать на желтках утиных яиц, а можно - гусиных. Так вот,
наверное, и с архонтами: император тоже для государства годится. Клеевито
при нем страна держится. Вот брата вытащить из беды, в которую он неизвестно
за каким лешим угодил - и совсем хорошо на Руси будет. Но только ведь еще
надо вызволить! Интересно все-таки понять: зачем беглому отщепенцу гипофет.
Только и имелось при гипофете ценностей, что два мешка разнообразных молясин
да почти свободное знание старокиммерийского языка. Молясины в "корабле"
Тюрикова были вполне живые, бегают люди по кругу - вот тебе и Кавели. Нет,
просто грабеж - это вряд ли. Неужто понадобился экс-офене старокиммерийский
язык? Может, сила какая-то в этих почти забытых, лишь в базарной брани
выживших словах проступила? Слыхал Варфоломей про это сказку, но, вполне
прилично зная древнее наречие, мог сказать - ничем оно не сильнее
российского общегражданского мата.
- Пора, Фоломеюшка.
Богатырь почувствовал, как легла ему на плечо простая русская рука
старца Федора Кузьмича, с пальцами обыкновенной длины, с кожей, немного
тронутой коричневыми пятнами возраста, но тонкая и аристократическая,
истинная рука вельможи, но и врача: в Киммерионе именно познания в этой
последней области ценились высоко. А Варфоломей на собственной шкуре знал,
что ломать кости легче, чем сращивать. Сейчас предстояло заняться первым. Но
приятно было думать, что и второе умение - рядом.
Богатырь встал, перекрестился на шатровую церковь без единого креста, и
широко зашагал к Богозаводску.
О том, что было дальше, остались тысячи легенд - и ни единого
достоверного свидетельства. Даже участники событий не смогли
реконструировать их картину целиком, причем чем "центральней" была роль этих
участников, тем менее они моли поведать внятного. Но обратимся сперва к
народным источникам - наиболее ярким, но и наименее претендующим на
историчность.
В довольно позднем, популярном у северян сборнике "Богозаводские сказы"
есть длинное и назидательное прение Очевидца и Сивого Мерина - обоим
довелось, как они утверждали, созерцать то, что история назвала
"Богозаводским крушением", - короче, гибель молитвенного корабля Бориса
Черепегина, в прошлом Бориса Тюрикова. Поскольку оба персонажа в сказе -
заведомо фольклорные, то целиком цитировать оный сказ тут не стоит. Много ли
доверия может вызвать свидетельство, к примеру, о том, как подъехали к стене
Богозаводска сорок танков, топнули гусеницами, грянули "Ура! " - и с воплем
"За родину! За Кавеля! " - пошли в штыковую атаку на каменную стену?
<Сперва сказ повествует о том, как персонажи сходятся у костерка в
ледяной долине и начинают вспоминать минувшие дни, поклявшись друг другу
говорить одну только правду, поскольку ничего, кроме нее, они заведомо не
помнят; издание стереотипное, стр.336>:
"Нет, не так все это было, совсем не так - сокрушенно качал головой
Очевидец: прилетел из аравийских пустынь ледяной антициклон, грянулся оземь,
рассыпался богатырем Али-бабой и как метни в стены сорок горшков с горючей
смесью, вот, помню, ее еще называли "коктейль Молотова", вырви-глаз штучка,
особенно если без закуски... Стена и охнуть не успела, как ноги сделала
прямо в Китай, до сих пор там теперь стоит..."
"Протри глазенапы пьяные, запей капустным рассолом, - трезво возражал
ему Сивый Мерин, - куда ж она убежала, когда вон с трех сторон стоит?"
"А с четвертой? А с четвертой?"
"А с четвертой... Ну, богатырь и впрямь набежал с вилами, кладку
раскидал, что твою кучу навоза..."
"МОЮ кучу навоза? Ты на свою кучу оглянись!" - рассвирепел Очевидец
<далее - купюра со стр. 337 по стр. 345, в которой Мерин и Очевидец ведут
т.н. "Прение о навозе", однако позднее возвращаются к теме "Крушения", и
этот отрывок также интересен>:
"... Ну, а потом Али-баба этот как встанет во весь свой рост о семи
саженях, да-а ка-ак за-а-апоет дурным голосом: "За-ачем Герасим утопил
сва-ае Муму?... Как там дальше?""
"Было, - не стал спорить Очевидец, - а дальше так: "Ну что пла-ахого
оно сдела-ал-о ему-у?.." Песня известная, волжская. Степана Разина
сочинение, очень он по княжне убивался и какую суку ни увидит - ту и утопит,
а Муму, она ж сука, да еще спаниель, господина Тургенева сочинение, его за
эту книжку из России во Францию к господину Виардо выслали, а Разину и утес
поставили, и памятник, и еще певицу его именем назвали..."
"Было, - подхватил Сивый Мерин, - а тот Али-баба, - говорят, он-то и
был Герасим, только скрывал, чтобы тоже к виардовой матери не выслали, -
идет себе по нашим улицам, орет дурным голосом, рояль под мышкой несет,
играет на нем, словно гусли это какие, и медленно эдак прет в сторону
трактира нашего, "Мозес и Пантелей", сам знаешь, семь звездочек трактир в
память о том событии... и пять еще по рогам. Выпить хочет, мало ему коктейлю
Молотова..."
"Было, - продолжил Очевидец, - а потом, как прошел он мимо трактира,
лакированной спиной сверкнул да за угол свернул - ясно стало: он прямо на
храм Дули Колобка посягает..."
"Было, - прошептал Сивый Мерин, - посягает... Ну ничего ему святого,
как поднял колено - так во храме ворота и пaли... А он ногу на них задрал,
пометил, и ну по двору гарцевать на трех ногах..."
Здесь нам приходится расстаться с "Прением": совершенно очевидно, что
вышибить ворота молельни Варфоломей и вправду мог, а вот гарцевать по ее
тесному двору на трех лакированных ногах (да еще "подковами прицокивая
ЭДАК", как выражается в "Прении" Сивый Мерин, показывая, видимо - как это
ЭДАК) наверняка не мог, ибо принадлежал к иному биологическому роду и виду.
Видимо, здесь налицо древнерусская, иудейского происхождения легенда о
китоврасе, он же кентавр, - а поскольку в тех же "Сказах" есть и "Сказ о
закладе Богозаводска", который был произведен именно Китоврасом -
окончательно не стоит выбрасывать и эту теорию. Кто знает, какие глубинные
силы просыпаются в русской земле в ответ на проявление исконно богатырских
сил иной (в данном случае киммерийской) силы? Хотя, к сожалению, оный "Сказ"
повествует о закладе города ростовщику из Ломбардии, легендарному Джудео
Окаянному, в другой же версии - процентщице-старушке Алене Ивановне... но
это уже совсем, совсем другая история, да и ближайший к Богозаводску ломбард
спокон веков располагался в Вологде и работал только под кружева, не
принимая даже золота и брильянтов.
Народные сказания неизменно повествуют чаще всего о напавшей на
молельню дружине, армии, иногда о группе вооруженных богатырей, притом часто
усиленных летучими подразделениями ниндзя и камикадзе - и лишь в "Прении
Очевидца с Сивым Мерином" можно проследить отголосок истины - ибо штурмовал
Варфоломей пресловутую молельню именно в одиночку. Ему и одному-то на узких
древнерусских улицах было тесно, известняк крошился почем зря, хуже родного
точильного камня - из которого сложен родной для Варфоломея Киммерион - про
деревянные части говорить нечего, про несмысленную человечью биомассу тем
более: все это лезло под ноги, толклось и мешало, - а в Варфоломее,
взведенном стариной сицилийской мелодией из кинофильма "Крестный отец" и ее
пронзительным русским текстом, уже проснулся берсерк. Хотя никаких теорий о
том, что киммерийцы могли бы оказаться выходцами из Скандинавии, где этот
вирус еще в средние века успешно расцвел, нет - но уж больно противен был
уроженцу берегов вольного отца русских рек, Рифея, спертый дух кавелитской
молельни. К тому же обострилось обоняние, и чуял Варфоломей, что пахнет тут
- во-первых, всякой сволочью; во вторых, почему-то бобром; в третьих, родным
братом Веденеем.
Если бы не застила богатырю глаза берсеркерская ярость, он, может быть,
разглядел бы, как малозаметные людишки, числом то ли пять, то ли десять, но
никак не более двух десятков, повели себя для толпы (в которой были
рассеяны, как изюм в твороге) нетипично: они по одному стали выскальзывать
из ворот молельни, по дороге с омерзением отбрасывая огрызки сладких
колобков, коими еще миг назад наслаждались: на дворе у Тюрикова паслась не
только его собственная паства. Эта паства была чужая, и ей было не впервые
драпать. Их путь лежал за Карпогоры, в трущобы Истинного Кавеля Адамовича
Глинского, их жертвенный час не настал еще - и менее всего хотелось погибать
им в битве, в которой даже неправильного Кавеля никто не убьет: у них-то
списки Кавелей с фотографиями всегда были под рукой, они видели, что
безумный богатырь - никак не Кавель, - зато по голове если даст, то это как
раз и окажется для оной головы бой "последний и решительный". Эта песня -
как и песня про несчастное Муму - была не для них. Почтения к старинной
песне Дуле Колобка они не знали, - и это временно их спасло.
Между тем, толпа во дворе молельни была к такому вторжению не готова.
При этом - еще менее готова к бегству. Тут каждый верил, что ничего плохого
случиться не может: явись чужак со злыми намерениями - шаровая молния, или
Дулина Дуля, как называл ее в проповедях Борис, немедля должна была
испепелить злого татя. Так что происходящее сложилось в совершенно иную
схему, которой не предвидел ни атакуемый экс-офеня, ни сам Варфоломей, -
толпа приняла гостя за своего, и пошла за ним, все более закипая под
грохочущий псалом на мотив из "Крестного отца".
Варфоломей тем временем уже высвободил из-под киммерийского
плаща-балахона все необходимое: нож-пилу для разрезания слишком твердого
металла и пудовый кистень, с цепью, с шипастой гирей на цепи. Отбиваться,
пока не нужно было пока ни от кого, толпа приняла его налет за новое, самим
же навигатором корабля Борисом Черепегиным организованное радение. Под
бесконечные повторы "Свое-о-о Му-Му-у-у!.." - богатырь высадил дверь
молельни, и ввалился в нее вместе с толпой.
Дальше достоверных сведений в документах императорских архивах нет,
поэтому нам снова приходится предоставить слово старым знакомым - Очевидцу и
Сивому Мерину.
<В предыдущем тексте персонажи ведут длинный спор о том - был среди
осаждающих молелью бобер, или не был - и вообще: был ли бобер-то? Так ничего
и не решив, они переводят к воспоминаниям>:
"Было, - сказал Очевидец, - и тогда воздвигся на грозного пришлеца из
глубин корабля охранный дух, приявший на тот миг облик ужасной спаниели
женского полу..."
"Врешь, - ответил Сивый Мерин, - это подбежал дух ужасной спаниелью, а
дальше, по приказу отца нашего Бориса Навигатора, восстал как животная
именуемое Грозным Вельблудом, ибо послушание отцу нашему от сотворения мира
иметь был должен".
"Было, - не стал спорить Очевидец, - хоть не совсем так, да было. А
страхолюдный Али-баба тогда вопросил у духа голосом прегромче небесного
грома: "Которое сегодня число? А? Говори!..""
"Было, - но вовсе не так, не так, - сказал Сивый Мерин" <далее -
купюра со стр. 345 по стр. 359, в которой Мерин и Очевидец ведут т.н.
"Прение о дня бывшем числе", однако позднее возвращаются к теме "Крушения",
и этот отрывок также интересен>:
"Было, - согласился Очевидец, но ведь и в самом корабле, когда крушил
его лютый Али-баба, Сторож Врат находился, Подкавель его чин был, и никто не
знает, кем он и откуда при отце нашем Борисе состоял, сказывали, что для
печения колобков самых сладостных он в радениях употребляем бывал, если уж
свет гаснул, а это при нашей подстанции совсем не редкость и ныне..."
"Все ты врешь, - не согласился Сивый мерин, - Это не Подкавель был, это
государь Мускарито из земли взошел..."
Дальше ничего ценного в "Прении" для нас не содержится. Дьявол-спаниель
(если он и не померещился толпе), очевидно, не устоял перед песней о
спаниельке Муму, принявшей горестную гибель от рук глухонемого дворника,
высланного за такие дела позднее к своей матери во Францию. Когда же дьявол
попытался перекинуться исходным своим, верблюжьим обликом - то был немедля
укрощен с помощью заклятия, без которого не обходилось в Киммерионе ни одно
явление отца-основателя города, Конана Варвара. После этого лжеверблюд с
визгом исчез, а из глубин молельни вынырнуло существо, всем видом своим
схожее разве что с летучей мышью, - и потому немедленно принятое некоторыми
особо темными прихожанами за вампира-кровососа. Был это старый мещанин
Черепегин, усыновивший беглого офеню, и ныне переименованный им в
"Подкавеля", или "Младшего Кавеля". Он, быть может, и хотел броситься на
грудь Варфоломею, быть может, он и в ноги бы ему одновременно хотел
броситься - но гипофет не позволил.
Взмахнув кистенем, грохнул он в подвернувшуюся поверхность - попросту
говоря, в стену, и отломил тем самым приличный кусок белого богозаводского
известняка. Камень рухнул без видимых последствий, но громко, и
бобер-зубопротезист Дунстан помолился сразу обоим Бобберам, и убитому, и
убившему, возблагодаряя их за то, что не угораздило его в том углу возле
входа в молельню прикорнуть.
Дунстан, он же в далеком прошлом Дунька, седеющий и жизнью битый бобер,
был в давние годы первейшим мастером по съемным протезам среди
полногражданственного, равнодельфинного народа бобров, второй после людей
разумной расы Киммерии, и принадлежал к богатому и многочисленному клану
Мак-Грегоров. В результате сложных козней своих же сородичей по клану,
враждовавших с другим богатым кланом, Кармоди, а уж заодно и с третьим -
кланом озерным бобров о'Брайенов, был он выдан головою людям на судилище,
побитие и побритие; был осужден и переправлен в закрыто-режимый монетный
двор Римедиум Прекрасный, что располагался на правом берегу Рифея за
довольно широкой протокой, отделявшей его от Земли Святого Эльма, самого
восточного из сорока островов древнего града Киммериона; именно ссылкой в
Римедиум обычно заменяли в Киммерионе смертную казнь. Там он влачил жалкое
существование, лишь смутно, хотя правильно догадываясь, насколько скверным
стало существование самих бобриных кланов, сдуру лишивших себя единственного
протезиста-виртуоза. Из прозябания в пустом, давно ничего не чеканящем
Римедиуме Дуньку почти случайно вызволил офеня-ренегат Борис Тюриков, тоже
загремевший в узилище из-за коварства, да и из-за безумия Золотой Щуки,
пообещавшей офене исполнить девять его желаний; считать щука так долго не
умела, офеня же не мог толком ничего сформулировать и тратил чудеса впустую,
покуда на самом последнем излете не догадался заставить щуку выполнить
последнее его хотение (кто его, знает - может, это глупая рыба сочла их и за
два последних, этого никто не понял): груженная серебряными монетами лодка
"Кандибобер" посуху вывезла Тюрикова из Римедиума, из Киммерии - и доставила
на скотный двор мещанина Черепегина прямо в Богозаводск, где у бывшего офени
имелись и кредит, и солидное влияние на хозяина. В той же лодке почти
случайно оказался и Дунстан; хотя проклятие Бориса и уморило все
человеческое население Римедиума, но бобер-то человеком не был.
Очень скоро Борис Тюриков прибрал к рукам все хозяйство Черепегина:
заставил его себя усыновить, передать первородство и все имущество, сделал
двух младших по возрасту сводных братьев фактическими рабами своего
сектантского толка "Колобковое упование": доктрина в нем была обычная,
кавелитская (Кавель Кавеля), но мифология восходила к наиболее укорененной
офенской, к образу хитромудрого офени Дули Колобка, ничего не оставившего в
веках, кроме нехитрой песенки - "Я от дедушки трах-бах, и я от бабушки
трах-бах". Изобретение же формальной, обрядовой стороны для своего "корабля"
взял Борис Тюриков, теперь уже Борис Черепегин, на себя. И, как всякий
основатель религии, быстро разбогател, - хотя, понятное дело, до Поликрата
Кальдерона Хаппарда ему было далеко, но он к этому и не стремился, ибо, как
всякий опытный купец, опасался избытка везения.
Молясину Тюрикова не опознал бы и сам Кавель Адамович Глинский, бывший
следователь Федеральной Службы и все еще несравненный по квалификации
эксперт в данной области. Молясину Тюрикова трудно было бы поставить в
коллекцию: она была живая, если не вдаваться в подробности, то составлялась
она из двух человек, бегущих по кругу, придерживающихся при этом за два
конца здоровенной перекладины, - и оба человека, и все присутствующие в
исступленном темпе повторяли: "Я от Кавеля ушел, да я от Кавеля дошел!"
Первую такую молясину составили родные сыновья Черепегина-старшего. В
обязанности привезенного случайно Дунстана как-то незаметно вошла смазка
центральной оси, подметание помещения радельни и множество мелких услуг,
которые он оказывал неуклонно растущему числу адептов колобковского учения.
Поскольку колобковцы, бегая по кругу, тратили много сил, требовалось
подкрепление оных. А что же лучше годилось для этого, как не свежий,
духовитый сахарный колобок, съеденный прямо во время радения? Крошки
колобков доставались Дунстану, он теперь, если и не бывал сыт, то не
голодал, в отличие от времен Римедиума, когда его единственным пропитанием
порой служило дерево подгнивших свай причала. Чтобы совсем не впасть в
безумие, Дунстан помаленьку стал делать зубные протезы людям, - по бобриной,
конечно, технологии. В частности, именно Тюриков-старший, он же нынче
Подкавель, носил именно его протезы, выточенные из драгоценного рога
нарвала, который невежественные люди Европы многие столетия считали рогом
сказочного животного единорог - невозможного уже потому, что питался этот
легендарный зверь чужой невинностью, притом ее никак не употребляя в дело.
Бобер в такие сказки не верил, но с Ледовитого океана рог нарвала иной раз
привозили, а хозяину дома это было по карману, благо весь труд мастера
Дуньки обходился бесплатно.
Дунька прибыл в Богозаводск прямо на черном "Кандибобере", и своими
глазами наблюдал, как последовательно Борис Тюриков прибирает к рукам и
лодку с серебром, и хозяина дома со всем его добром, как строит живую
молясину, допускает к ней первых прихожан, как у прихожан меняется цвет
лица, - Борис вместо привычного рациона (водки под кислую капусту) заставил
народ вкушать сахарные колобки с пряностями, чем, кстати, повысил в городе
рождаемость, - наконец, осознал Дунька, что забирает Борис в свои руки
власть, простираемую далеко за пределы Богозаводска, о расширении ее радеет
и все его последователи радеют вместе с ним. Однако сейчас Дунька раньше
всех понял, что могущество, нажитое годами, рушится в один миг. Он уже
пережил подобное из-за межклановой склоки, ввергнувшей его из уютного
зубопротезного кабинета в адские бездны монетного двора. Тогда сгинул
Римедиум. Сейчас пришла очередь Колобкового Упования.
Тюриков сейчас уже был далеко; вообще-то предполагал он нападение на
свой корабль со стороны сектантов-конкурентов, возможно, даже со стороны
союзников, а дождался просто разъяренной толпы, требующей ответа на
тургеневские вопросы; как человек опытный и к тому же потомственный
архангелогородец, он знал, что в такой ситуации надо сперва делать ноги, а
потом все остальное. Путь для отступления у него был плохой, строительство
второго корабля в городке Малое Безупречье он едва успел начать, так что
отступать оставалось только под защиту ненадежного союзника - Кавеля
Адамовича Глинского. Того самого. Истинного. Ересиарха.
Погубила его между тем не столько жадность, сколько офенская любовь к
порядку. Ну зачем было призывать дьявола, подчинять его, заставлять
оборачиваться сукой спаниельной породы, - ведь требовалось Борису всего-то
три-четыре аршина нерезаной чертовой жилы, дабы укрепить корабельную
молясину! Зачем долго ловил он на Камаринской дороге ничего худого не
ждущего от жизни офеней, отбирал молясины, бывших владельцев хоронил как
усопших на пути, точно соблюдая обряды - а потом подолгу ругался над каждым
добытым мешком, ибо то вместо молясин доставались ему трофейные японские
телевизоры, то и просто пшеничная мука, то все-таки молясины, но таких