Витковский Алексей. Чертовар

сортировала, цельные тела сектанты успели унести. Но после того боя
Кавель-ересиарх от журавлевцев отступился, ибо не хотел, чтобы Кавель
Журавлев пришил его самого: может, и наступит тогда вожделенное Начало
Света, но Глинского-нелегала это не устраивало. Он занялся поиском остальных
Кавелей, сумел прикончить единственную среди них пару близнецов, но теперь
их старший брат, Тимофей Лабуда, поклялся отомстить Истинным (по профессии
он был киллером, к тому же очень дорогим), и гонялся за ними так, как
никакая Федеральная Служба не умела, - да и вообще она подобного садизма
сроду не санкционировала, толку-то от него - чуть. Кавелю Адамовичу
вспоминать не хотелось все эти костяные пепельницы и подозрительные струны,
которыми отмечал свой путь вышедший на тропу войны киллер. На его арест был
выдан ордер, но всех вольных станичников на Руси не переловишь, очень уж
она, матушка, большая. Да и трудно было искоренить обычай кровной мести,
исконный в родном селе, в Знатных Свахах: очень уж горячая кровь текла в
жилах уроженцев этого села, говорят, при каком-то прежнем царе целую зиму
черкесский полк там был на постое. Так что Кавель-ересиарх сам был и
охотником, и дичью одновременно.
Однако в похожем положении оказался теперь и Кавель-следователь, хотя
из охотников-то его как раз выперли. Жаль. "Истинные", конечно, были самой
запрещенной из запрещенных сект. Россия нынче претендовала на звание очень
цивилизованной страны и человеческие жертвоприношения в ней были
анафематствованы специальной статьей уголовного кодекса и высочайшим указом
аж о семи пунктах. Хоть какая-то защита для тех, кто государству ценен.
Кавель Адамович с грустью посмотрел на клавишу вызова экстренной помощи:
провода, ведшие к ней, Клара тоже отрезала. "Подалась в кавелиты? Или в
кавелитки?" - равнодушно подумал Глинский. Ничего в таком предположении не
было странного, Клара десять лет была замужем за человеком по имени Кавель.
К молясинной коллекции она как будто была равнодушна, знала, что продать эти
сокровища почти невозможно, даже пытаться опасно, ибо за каждым экспонатом
тут стояла чья-то жизнь, минимум - чья-то свобода. Клара считала, что ни
одной молясины Кавель никогда не купил (почти так оно и было). Кто бы
продал? У сектантов свое - только для своих.
А все-таки с трупом на Тридцать третьем километре нужно что-то делать,
в понедельник начальник-щеповец кабинет предоставит и сразу результатов
захочет, знаем мы начальство. Глинский с тоской присел к письменному столу,
с тоской отодвинул бесполезный компьютер и развязал тесемки на тоненькой
папке. Протокол железнодорожной полиции, акт вскрытия, квитанция из морга,
конверт с фотографиями. В него, получая дело на руки, свежеиспеченный
специалист по несанкционированным, а потому нераскрываемым убийствам до сих
пор не заглянул. Глинский вынул из конверта четыре фотографии, разложил
перед собой и в первую минуту ничего не понял. Во вторую минуту не поверил
глазам своим, в третью - поверил. Ничего себе - скучная работа. Ничего себе
- "без особых примет".
Сфотографированный покойник был негром.
В неграх Кавель разбирался не очень, все-таки негр - не молясина.
Однако его познаний хватало на то, чтобы отличить западноафриканский, он же
североамериканский тип лица - от типа лица негра с восточного побережья
Африки или с юга. Убитый был вылитый "сэчмо", то есть Армстронг (не
космонавт, а джазист) в молодости. "Интересно, какие молясины употребляли у
него в оркестре?.." - подумал Глинский о привычном. И понял, что
подполковник-щеповец, кажется, не просто так подсунул ему дело с Тридцать
третьего километра. Все-таки не при каждом неопознанном негритянском трупе
имеется молясина. Или при каждом?
Негр, согласно экспертизе, был убит ударом тяжелого плоского предмета
по черепу, прямо сверху. По предположению эксперта, убитый наклонился,
закуривая, - хотя никаких сигарет, никакой трубки и вообще следов того, что
негр был курильщиком, не имелось. Глинский, увы, знал, где и кто бьет именно
так, сверху: так бьют Кавели кувалдами друг друга на самых простых
молясинах. Неужто это опять убийство Кавеля? Имя это, насколько удалось
проверить Глинскому, все-таки не давалось живым людям нигде, кроме села
Знатные Свахи, да и то лишь попом Язоном накануне белой горячки, - а негров
в родном селе, сколько помнил следователь, не было. Пришлый Кавель? Первый
случай.
Орудие убийства, проломившее всю верхнюю часть черепа, понятно,
отсутствовало. Глинский поежился. Именно так был убит Кавель
Федоров-Глинский, отец вундеркиндши-авиаконструкторши. Шестипудовым молотом
по черепу. Лично Кавель-ересиарх удар и нанес - в тогдашнем гнезде Истинных,
в Старой Пузе на реке Юг возле Великого Устюга, как следствие показало.
Жаль, тогда, когда Истинные из Старой Пузы рванули когти под Воронеж, не
заложил их никто. Потом они много еще куда бежали: в Лало-Лельске Мордовской
губернии полкорабля Федеральная Служба из гранатометов положила, в Хренце
возле Холмогор Истинные сами федералам засаду устроили, выскочили из подпола
с примкнутыми деревянными вилами и под клич: "За родину! За Кавеля! " -
пошли в атаку. Тоже их там хорошо положили, но опять и ересиарх, и ближние
его подручные все ушли, и отыскались их следы только после очередного
жертвоприношения, - ухлопали Истинные тогда по ошибке государева человека в
Подмосковье, но всех не охранишь, Вильгельм этот сам был из блюдущих, гербы
досматривал у выездных дворян. Государь гневаться изволил, но недолго, ибо
нашлись доказательства того, что был оный Вильгельм давним агентом мирового
диалектического материализма. Слишком велика Россия даже для Федеральной
Службы, погоня за Истинными становилась похожа на игру в шашки, - однако не
на русской доске восемь на восемь клеток, а на такой, число клеток которой
равно числу "эн", а хрен его знает, какое это число.
Итак. Налицо удар по голове на манер Истинных, медведевская молясина,
отсутствие документов и негритянское происхождение. Глинский прикинул, что
раньше он и с половиной таких улик успешно выходил на след очередного
противозаконного корабля, припирал корабельщиков к стенке и... всего лишь
принуждал зарегистрироваться, а дальше пусть у Старицкого голова болит.
Интересно, у кого сильней болит голова: у генерал-майора, когда но
становится вахтером, или у Кавеля, когда он мучится над убиенным негром? У
Вероники Морганы, к которой пошел трудиться Старицкий, в офисе одни бабы.
Зато вахтер у нее - генерал-майор. Престижно.
Заскулил телефон, и тут же прозвучал резкий звонок в дверь. Глинский
такие ситуации ненавидел, но решил, что за дверью подождут полминуты.
- Слушаю, - выдохнул он в трубку.
- Кавель Адамович? - спросил мужской голос с неуловимым провинциальным
акцентом.
- Я вас слушаю, - повторил Глинский.
- Кавель Адамович, если вам будут звонить в дверь, ни в коем случае не
открывайте...
- Уже звонят!
- Ни в коем случае! Скажите, есть кто-нибудь, кто мог бы вам помочь...
не по службе, а лично, так сказать? У меня нет времени, у вас его тоже нет.
Я могу только передать кому-нибудь ваши слова, кого-то вызвать, дать
телеграмму - но только если это человек сильный, способный вас защитить...
В прихожей раздался выстрел. Кавель оглянулся. Судя по щелчку о плинтус
и брызнувшие щепки, стреляли не в дверь, а под нее. Кавель соображал быстро:
видимо, опасность была серьезной.
- Запоминайте! - выпалил Глинский. - Тверская губерния. Арясинский
район. Село Выползово. Тертычному Богдану. Текст. Спаси если помнишь. Каша
тэ-че-ка...
- Немедленно шлю! - сказал голос, и прозвучали гудки отбоя. Кавель
достал служебный "бош", шестьдесят четыре выстрела в минуту на
автоматическом режиме, семь первых рассматриваются как предупредительные,
самое то что надо для перестрелки в квартире, по заверениям инструктора, во
всяком случае. Но Кавель боялся, что сейчас это мало поможет, и не зря
боялся: до автоматического режима дело не дошло. Дверь открылась, и прямо в
лицо следователю ударила сильная струя; уже теряя сознание, он заметил, что
жидкость - коричневая, резко пахнет мылом и недорогим армянским коньяком,
ныне известным как бренди "Вечерний". Огнетушитель они, что ли, такой
гадостью зарядили? - еще успел подумать Кавель, захлебываясь. Он потерял
равновесие, закашлялся; из коридора вылетела сеть, опутавшая его с ног до
головы, а через миг кто-то непомерно проворный уже заклеивал Глинскому рот и
уши пластырем. Глинский сквозь коньячный дух и мыло успел заметить, как
омерзительно возник другой запах, приторно-сладкий, и сознание покинуло
Кавеля на той мысли, что теперь, когда его убьют, всю уникальную коллекцию
молясин уничтожит первый же изувер: найдет свою, порадеет, приберет, а
остальные спалит, растопчет, поломает, - дальше были только тьма и тишина.
В комнату вошли двое санитаров, следом явился полицейский майор с
нашивками медицинской службы. Он осмотрел спеленутого и усыпленного Кавеля,
отклеил пластырь на глазах, пощупал пульс, остался доволен. Закурил длинную
"Императорскую" пахитоску фабрики "Суматра", - нынче они снова вошли в моду.
- Грузите, - сказал он санитарам и третьему человеку, все еще
державшему опорожненный из-под коньяка и мыла огнетушитель.
- На Неопалимовский, десятый бокс. Не давать просыпаться. Следить за
пульсом.
Из-за его спины высунулся кряжистый горбун, сощурился.
- Кондратий Глебович, - укоряюще сказал он, - можно ведь и прямо нам
сдать. Чего вам возиться?
Майор брезгливо посмотрел на горбуна, благо был на две головы выше.
- Пятьдесят процентов - не деньги. Уплатите все сто, будет разговор.
Еще двадцать пять за оказанное сопротивление. И еще пятьдесят за нанесенные
моим людям травмы.
- Кондра-атий Глебович, - горбун присел от майорской наглости, - мы же
половину заплатили вперед, а вторая при мне! Ну, посудите сами, кому он
нужен, кроме нас?
- Мне нужен, - отрезал майор, - очень ценный экземпляр. Долихоцефал.
Для вивария. Вскроем череп, исследуем. Потом, конечно, уже не нужен будет.
Потом забирайте даром, даже... десять процентов верну.
Горбун присел еще ниже.
- Ну, Кондратий Глебович, ну, мы же уговаривались... Ну, вы за горло
берете... Какие там травмы... Нет у меня сейчас таких денег на руках...
- И не надо на руках. У вас три дня. Он у меня на Неопалимовском
поспит. Привозите деньги, живым налом. Лучше желтым перчиком, тогда... пять
процентов уступлю. И не дурите, у меня боксов много, и вовсе не во всех
капельницы и сиделки, как в десятом, там у нас другие приспособления
имеются. - Майор посмотрел на часы. - Так что до пятнадцати ноль-ноль в
понедельник, двадцатого то есть, можете перчиков привезти. Аржаны зеленые,
можно синие, новые, немятые, но принцев мне маленьких уже никаких, амадеусов
не разменяешь потом... Не привезете - сделки не было, аванс аннулирован.
Приступаю к научным изысканиям. Все. Логгин Иваныч, все. Дискуссий не будет.
Горбун насупился.
- Нехорошо вы с нами, нехорошо. Привезу, конечно, но вот ужо будет на
вас Начало Света, будет!.. Еду, еду...
Горбун исчез. Майор проследил за погрузкой Глинского на носилки,
проводил санитаров до двери. Потом быстро вернулся в кабинет, жадно пошарил
глазами и схватил гордость хозяйской коллекции - слоноборскую молясину.
Сунул за полу форменной шинели и вышел из квартиры, не забыв спрятать окурок
"Императорской" в тяжелую золотую пепельницу с крышкой, саму же пепельницу -
в боковой карман.
На кухне сиротливо и очень медленно отмерзала треска. Дважды звонил
телефон, но взять трубку было некому. Затем ее нехотя сняли: на место
происшествия явился участковый, - соседи все-таки перепугались выстрела,
позвонили в шестьдесят четвертое. Участковый был росл и угрюм, в трубку
только сопел. В трубке тоже молчали. Участковый глянул на определитель
номера: увы, звонили из автомата. Наконец, тишина раскололась.
- Ты не жди, что я вернусь, - сказал женский голос. - Если хочешь,
подай в суд. На бывшей площади Прямикова, нынче она Андроньевская. Повестку
пришлешь Веронике Моргане в офис, она знает, где меня найти.
Участковый внимательно прислушался к гудкам отбоя, положил трубку.
Квартира была пуста, однако время рабочее, и мало ли что. Вызов, безусловно,
ложный. Взгляд участкового скользнул по стеллажам - и застыл, остекленел.
Полицейский схватился за край стола и медленно опустился в хозяйское кресло,
потом достал шарик нитроглицерина и рассосал его. С тревогой поглядел на
часы, поднес к уху. Снова поглядел на часы, потом задумчиво сверил их
показания с термометром, укрепленным за окном, в открытой всем весенним
ветрам лоджии. Потрогал свой лоб, убедился, что сильного жара нет. Потом
тихо ругнулся и шагнул к полке Глинского, на которой обрел предмет, столь
сильно потрясший его сердце. Это была редкостная, из розоватой кости
сработанная "воробьясина": на ней один воробей стремился заклевать другого,
- и, понятно, наоборот.
- Настоящая, киммерийская... - пробормотал полицейский, - миусской,
наверное, резьбы. Ох, не зря догадался на Рождество жареными воробьями
разговеться, - вот, хотя бы увидел... Взять, что ли? Нельзя, заметят...
Полицейский принюхался, посмотрел под ноги. Похоже, здесь кого-то с
мылом выкупали в коньяке. На мгновение страж закона задумался: может, такое
необычное радение тут было? Как, интересно, выглядит она, эта, ну,
коньясина?.. Заветная игрушка с дерущимися воробьями заградила очи его
разума, спеленала весь полицейский здравый смысл. Участковый охватил
вожделенный предмет обеими руками, накрыл подвернувшейся салфеткой, сам себе
сказал: "Ну, Ефрем Илларионович, помогай Кавель, давай теперь Кавель ноги!"
Бормоча "Мучениче Кавельче, по... помогильче!", - заложил полицейский
молясину за пазуху и рванул из квартиры Глинского куда подальше, не подумав
составлять акт: приставы-гибельщики непременно заметят, что святая
воробьясина прилипла к рукам участкового, уж лучше с погонами проститься,
чем с ней.
Только-только убрался участковый из подъезда дома на Волконской
площади, как в квартире Глинского опять зазвонил телефон - долго и
назойливо, терпя и сороковой звонок, и пятидесятый, кто-то пытался призвать
Кавеля Адамовича к трубке. Телефон все-таки умолк, но причиной этого был
примечательный факт: в будку напротив дома Глинского, стоявшую возле
овощного магазина, постучал человек средних лет, нахальной и не совсем
трезвой наружности, и спросил Глинскую, зачем это она и звонит и глядит в
бинокль одновременно; бинокль ему не нужен, а вот телефон - весьма. Клара
извинилась, мысленно выругала себя за лишнюю бдительность. Видела она, что и
вытрезвительская машина убыла, и полицейский вниз по переулку рванул, так
что давно пора было приступать к собственному делу. Неумело изображая, что
сгибается под бременем хозяйственной сумки, Клара вошла в свой бывший дом,
где надеялась не встретить никого из соседей; в этом она преуспела, - по
меньшей мере, ни с кем здороваться не пришлось. Поворочала ключом,
удивилась, что дверь не отпирается, случайно обнаружила, что та вообще не
заперта.
Из шкафа в прихожей Клара достала две молясины, как две капли воды
похожие на образец, ранее предъявленный Вероникой: на каждой баба бьет
дубиной другую, тоже с дубиной. Всем ведь известно, что Кавель была
женщиной, само слово-то женского рода ведь! Теперь предстояло найти еще две,
именно про четыре священных круга в коллекции Глинского писал в своем
доношении вахтер Старицкий, а Вероника, глава корабля, ему верила, он много
лет был у нее на окладе, она его в генералы произвела, а теперь и еще
повысила. Моргановцы карали за владение священной мельницей даже нетрусливых
вишну-етов, не говоря о потересознаньевцах и рядовых коллекционерах. Но
предание медленной смерти возлагалось на более опытных сестер. Кларе было
приказано лишь изъять молясины.
Искомые шедевры нашлись в особой застекленной горке, где владелец
держал хрисоэлефантинные экземпляры - иначе говоря, сработанные из
мамонтовой кости и золота. Золото шло на инкрустацию, вопреки нормальной
традиции: вообще-то именно слоновой костью полагалось бы изображать белые
руки Кавелей-девиц. Но тут именно руки были золотыми: слыла великомученица
Кавель величайшей мастерицей на все руки, мотыгу изобрела, колесо,
сеяла-пахала, скот разводила, на охоту ходила, а как явилась на нее с
дубиной лютая, эта, как ее, ну, - и понеслось радение. За такую молясину,
антик-обсоси-гвоздок, отдавали жизнь люди и почище бывшего супруга Клары.
Вероника Моргана не могла оставить святые вещи еретикам на поругание, попади
такая молясина к окаянным "ярославнам премудрым", так растопчут, осквернят,
чур, чур, чур.
Теперь упаковать: весят четыре штуки немало, можно не делать вида, что
тяжесть несешь; выйти из дома, дотащить до бывшей "Софии", два квартала
отсюда - вот и кончен "послух", посвятит ее Вероника в настоящие сестры. Но
серьезно боялась Клара, что еще по пути налетят на нее со знаменитым воплем
"Лихо! Лихо! Кавелиха! " - окаянные врагини-ярославны, силища-то у них
ярославская, немалая, отымут сумку, могут и убить. А не убьют, так и сама
Вероника не легка на руку, и прощай тогда мечта о мире во всем мире, о
долгожданном Начале Света! Клара узкими переулками засеменила прочь от
Волконской, дворами бывшего Совета Министров РСФСР, потом он же музей
рукоприкладства имени Ильи Даргомыжского, поскорей к Веронике, та, небось,
уже струны рвет на контрабасе. Это была правда: на своем медитативном
контрабасе, без которого и мантры-то в голову не лезли, Вероника Моргана с
утра третий раз меняла струны, так изнервничалась.
Однако слишком долго квартира Глинского, как всякое святое место,
пустой оставаться не могла. Вызвавший сразу после выстрела полицию сосед,
ночной таксист Валерик, позвонил в дверь трижды, длинными звонками. Потом
осторожно толкнул, - дверь, понятно, распахнулась. Кошачьей походкой вошел
двухметровый таксист - в котором безошибочно распознавалось лицо кавказской
национальности - в прихожую, заглянул в пустую гостиную, на кухню, в ванную,
в сортир, и лишь потом заглянул в кабинет. Жадным взглядом обшаривал он
стеллажи Кавеля Адамовича, искал вожделенный предмет, а найдя - рухнул на
колени, точь-в-точь как стояли фигуры на искомой диковине. Точней, Кавели
стояли там на коленях поочередно; этот толк кавелитов возник при толковании
строки из народной песни "Может быть, и просил брат пощады у Кавеля".
Пошадовцы-коленопреклонцы, от которых недавно со скандалом отложился корабль
"низкопоклонцев", полагавших, что не на колени повалился Кавель, а злому
брату в ноги повалился, - так вот, пощадовцы твердо верили, что Кавель перед
смертью только встал на колени и кроток был до последнего мгновения.
Валерик, пользуясь профессионально ночным образом жизни, нередко возил
единоверцев на радения в Ясенево. Он-то знал, как люто не хватает сейчас
молясин: добрую половину истребили раскольники, и хуже, эти отщепенцы
отрядили тайного человека в Арясин и там заказали еретическую, невиданную
доселе молясину, сразу прозванную в народе "челобитной", - ну, а крепкие в
старой вере пощадовцы оказались в положении евреев после погрома. Кое-кто,
конечно, кое-что уберег, но мало, мало для простого ежедневного поклонения,
чего уж мечтать о правильном ежедневном - пятиразовом!..
По неказистости, по топорности фигур - как того требовала простая вера
пощадовцев - Кавель Адамович таких молясин держал в коллекции всего одну. Да
Валерик и не ждал найти больше, к тому же когти отсюда нужно было рвать
поскорее, он-то, сосед как-никак, был тут засвечен насквозь. Но он понимал
также, что покуда здесь есть хоть одна молясина, пусть вовсе непонятная,
место это для кого-то свято, а потому и пусто не будет. Сделать то, чего
хотел бы больше всего - сжечь всю эту ересь к чертовой матери - он никак не
мог: огонь перекинется на его собственную квартиру, пожарные же, завидев
столько благодати в квартире Глинского, займутся прежде всего грабежом, - в
итоге его же, Валерика, квартира дотла как раз и выгорит.
Мартовский день клонился к вечеру, из ярко освещенного магазина, на
который смотрели окна квартиры Глинского и лоджия, потекли ручейком люди с
тыквами невиданных размеров. Сегодня владелец магазина сбывал
невостребованные московским землячеством невест-украинок тыквы; видать,
пошел мартовский свадебный сезон, когда бабы дают согласие, а не наоборот,
потому что когда жениху-сватающемуся дают отказ, то ему тыкву выносят,
"гарбуза" по-ихнему. Тыква - предмет долговременного хранения, но не вечного
же, так вот, пустил их г-н Курултаев в продажу за бесценок, поштучно. В
метро нынче постановлением мэрии вход с тыквами был воспрещен, предполагали,
что слишком уж соблазнительно вмонтировать в них что-нибудь взрывное.
Поговаривали, что скоро перестанут пускать в метро с кабачками, а там - бери
выше - и с огурцами. Но на кабачки и огурцы пока не было сезона, а тыквы до
метро не докатывались, из них варила кашу беднота, ютившаяся в старых домах
вокруг Волконской.
Ветхая старушенция, обеими руками обнимая необъятную тыквищу,
перебралась от овощного к подъезду дома Глинского, втиснулась в него, тяжко
отдуваясь, без помощи лифта взобралась на третий этаж, а там, не выпуская
тыквы из рук, ногой отворила дверь молясинной квартиры, вошла, и опять же
ногой за собой дверь затворила. В кабинете старушенция заметно оживилась,
позыркала дальнозоркими глазками по полкам и очень быстро нашла то, что
хотела. "Ной, не ной - Антиной иной! " - пробормотала она, ловко приподняла
заранее спиленную крышку тыквы и опустила в полое нутро овоща неприглядную
для стороннего взгляда антиноевскую молясину, выполненную в виде круглого
ковчега; кто знал секрет, мог приоткрыть окошко, включить подсветку, а там
творилось такое, что и в порнографических фильмах показывать обычно
стесняются. Старушка на разглядывание времени не имела, она дело сделала,
пыль с полки шалью подмела, тыкву захлопнула - и своим ходом отбыла в
переулки, прилегающие к Волконской. Очень вовремя. У подъезда с визгом
затормозил шестисотый мерседес, из него вышел статный подполковник с двумя
битыми змеями на погонах, потом выскочил шофер, держа объемистый саквояж.
Оба, подполковник и шофер, устремились в жилье Глинского, никого там,
понятно, не ожидая застать. Валерик наблюдал за ними в щелку из-за
собственной двери.
Подполковник, в отличие от предыдущих визитеров, тщательно запер за
собой дверь, снял фуражку и огляделся. Потом надел фуражку и откозырял
своему же шоферу:
- Осмелюсь доложить, госпожа генерал-подполковник, могу приступить к
выполнению приказа!
Шофер-генерал, вдали от посторонних глаз и не думавшая притворяться
мужчиной, небрежно бросила подполковнику саквояж и направилась в кабинет
Глинского.
- Эта... Эта... Эта... - тыкала женщина-генерал в хозяйские сокровища,
те перекочевывали в саквояж. Отбор был закончен в несколько минут. Липовый
шофер по незаметному жесту начальства осмотрел пепельницы. Все было тщетно,
ни единой щеповской молясины не имелось. Генерал-шофер стояла посреди
комнаты и сверлила подполковника-шофера взглядом, а он растерянно смотрел в
окно, дожидаясь озарения.
- В прихожей! - Генерал только фыркнула. Велик щеповский корабль, не
обделил Кавель подлинную щепу от Своих порубок, умные щеповцев уважают,
глупые боятся: но как могла отсутствовать в знаменитом от Москвы до самого
Арясина собрании Глинского щеповская молясина? Щеповская у окна должна
стоять, на почетном месте - даже у атеиста, даже у еретика поганого! Кто
посмел спереть без ведома?..
Прав оказался, однако, подполковник: разве что не приплясывая, вернулся
он в кабинет, держа в руках две громадные и очень тяжелые молясины, такие
поставить на стеллаж хозяин просто не смог бы, диаметр основания - двадцать
вершков, наш русский ярд. Генерал поняла причину недолжного размещения
священных предметов и мысленно помолилась за упокой души бывшего владельца;
что ж, не виноват он, что не по деньгам ему было под щеповские шедевры
заказать хрустальные ковчеги-поставцы. Голый-босый хозяин, даром, что
Кавелем звали, ну - вредные игрушки теперь - в саквояж, а драгоценности
нужно упаковать отдельно. На просторных кругах стояли атланты, кряжистые,
наподобие тех, что у Эрмитажа в Питере балкончик отжимают. Каждый держал за
спиной булыжник типа "орудие пролетариата".
- А походных у него что ж, ни одной? - брезгливо спросила генерал.
Подполковник повторил обыск - походные щеповские маскировались обычно
под пепельницу с обсидиановым блюдцем. Но нет, некиммерийскую дешевку
Глинский у себя держать брезговал. Значит - сперли. Ну, да ладно, все наши
будут, упокой, Кавель, душу Кавеля-хозяина на лоне Кавелевом. Генерал,
оформляя Глинского к себе "безнадежным следователем", убедилась: ни
серьезных покровителей, ни связей "каких надо" у него не было. За все годы
работы в Федеральной Службе этот олух не позаботился о плацдарме для
отступления на черный день! Ну, упокой, Кавель... Неправота неправых, и к
тому же еще всяческая неправота, так сказать...
Подполковник достал еще один саквояж, упаковал драгоценности, и бывшее
начальство Глинского покинуло квартиру. На улице генерал немедленно