Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга вторая

жолнеров быстро подбежали к нему, подхватили под руки.
Но он сильным толчком отбросил их в стороны и побежал к воротам.
- Ста-ась! - наконец воскликнул он, словно взывая о помощи. - Или я с
ума схожу?.. Стась, Стасик!..
Хмелевский в это время как раз соскакивал с коня, освобождая ноги из
стремян. И Богдан опрометью подбежал к нему. Испуганный такой
неожиданностью, конь шарахнулся в сторону. А Богдан уже крепко сжимал в
объятиях своего самого дорогого друга юности.
Стась Хмелевский был не менее поражен такой неожиданностью. Он как-то
неестественно захлебнулся, словно ему не хватало воздуха. Казалось, что он
сразу узнал Богдана. А может быть, еще вчера подумал о нем, когда вызвался
поехать в это село... Голоса Богдана он не слышал. Крепкие объятия друга,
его волнение живо напомнили ему их прощанье под Львовом, возле обоза
переяславского купца.
- Богдась, милый! Как хорошо, что ты вот так... взял да и приехал!.. -
У Хмелевского не хватало слов, чтобы выразить чувства. А сам не мог
понять, во сне ли все это происходит или наяву; а может, до сих пор они с
Богданом прощаются на шумной львовской дороге или встретились в перелеске
чигиринского взгорья. Только руки онемели, крепко сжатые другом.
Затем они долго смотрели друг на друга, не выпуская протянутых рук.
Время от времени Богдан прижимался к груди Стася. Так и стояли молча, не
зная, что сказать, словно растеряли и слова за эти тяжелые два года
разлуки.
- А я ждал Назруллу, - наконец сказал Богдан. - Хороший, близкий мне
человек. Но ты... ты, Стась, единственный у меня. Ведь это не сон, я
своими руками обнимаю тебя, мой славный, хороший друг...
Во двор въехал сержант Горф. Появление здесь польских войск, как
называли австрийцы и казаков, не удивило Горфа. Но ему не понравилось, что
задержанный им бродяга обнимался с польским старшиной.
- Казак Хмель интернирован нашим отрядом. Пока он был болен, находился
под моим наблюдением! - довольно независимо обратился сержант на немецком
языке к польскому гусару.
Хмелевский, когда-то изучавший этот язык, с трудом понял, чего требовал
от него австрийский жандарм.
- Одну минутку, уважаемый пан! - произнес он, предостерегающе подняв
руку, а второй обнял Богдана и прижал к себе.
Но Богдан сам подошел к сержанту и обратился к грозному стражу на
ломаном венгеро-немецком языке:
- Теперь уже все! Все, уважаемый пан ефрейтор. Очень благодарен за ваши
заботы. Передайте пану Валенштейну, что турецкий невольник Хмель... Тьфу,
проклятие... До каких пор я буду называть себя унизительным именем
"Хмель", проклятая привычка раба... Передайте ему, что Богдан Хмельницкий
уже нашел свое войско!.. Так и скажите. Пошли, братцы, в дом. Должен
поблагодарить хозяев за их сердечную заботу обо мне. Оружие мое они где-то
припрятали...

5

И снова жизнь Богдана забила ключом. Началась она со встречи со
Станиславом Хмелевским, со встречи с казаками в венгерском селе. Казаки,
услышав о Хмельницком, тотчас поскакали в село. Иван Сулима летел впереди
всех на взмыленном коне. Даже не стал разговаривать с австрийскими
солдатами, поспешил в дом. Упал на колени перед Богданом, обхватив его
ноги руками.
- Богдан, друг мой! Неужели это правда, что ты живой! Гляжу на тебя и
глазам не верю.
Богдан поднял друга, вытер ему слезы рукавом.
- Хороший ты, Иван! А я длинный путь прошел, о жизни мечтал, о наших
людях. И такая радость... - задыхаясь от волнения, говорил Богдан.
Станислав Хмелевский вышел с сержантом Горфом во двор. А на дворе
моросил холодный дождик со снегом. Погода была противной, как и этот
солдат из враждебного австрийского отряда Валенштейна. Их встретили еще
двое жандармов, среди которых один хорошо знал польский язык.
- Сами видите, панове, что задержанный вами казак уже не ваш, - сказал
Хмелевский.
- Но ведь мы находимся на службе. Уже рапорт послан, - возражали
жандармы.
- Придется послать новый рапорт, панове. Больше ничего посоветовать не
могу. Видели казаков?.. Это их друг возвратился из неволи! Да они даже
разговаривать не станут. Лучше поезжайте к себе в отряд. Очевидно, завтра
и мы уйдем отсюда.
Казаки, словно у себя дома, соскочили с коней, довольно разглаживая
усы. Увидев Хмелевского, разговаривавшего с австрийскими жандармами,
дружно окружили их. Может, старшине нужна помощь? Пока что говорили
полушепотом, перебрасываясь друг с другом словами. У всех было приподнятое
настроение. Верить или не верить, что из турецкого пекла вернулся казак.
Ждали, когда пленник выйдет из дома.
Молодой казак, в жупане, туго затянутом поясом, пробился сквозь тесное
кольцо людей. У него давно не бритая голова, чуприна толстой прядью
свисала на глаза. Казак размашисто отбросил рукой оселедец за ухо,
приблизился к австрийским жандармам. Прислушался, как старшина терпеливо
уговаривал их.
- Панове немцы, солдаты Рудольфа, - обратился он на польском языке,
воспользовавшись паузой в беседе. - Вон как уговаривает вас пан старшина.
На вашем месте я бы тотчас ушел отсюда к чертовой матери или, может быть,
помочь вам выйти за ворота?.. Эй, хлопцы!.. - воскликнул, разгорячившись.
Тут же схватил сержанта за плечи, повернул его, точно куклу, и стал
подталкивать к воротам. Во дворе поднялся громкий хохот. Двое солдат
поспешили за своим старшим. Сержант пошатнулся и упал.
Казаки еще громче засмеялись.
- Ну, видели? - оправдывался стройный, высокий казак с непокрытой
головой, показывая рукой на улицу, где двое жандармов поднимали на ноги
своего сержанта. - Просишь, просишь человека, а он, словно у тещи в
гостях, артачится.
Богдан тоже выбежал из дома в сопровождении друзей.
- Что тут случилось, братцы? - спросил он.
- Так это ты, парубок, и будешь Богданом, сыном подстаростихи Матрены?
- спросил бойкий казак с непокрытой головой. Увидев Богдана, стоявшего
вместе с Сулимой и ротмистром Хмелевским, он быстро направился к ним.
- Да, это я, мой добрый друг. Может, о матери моей мне что-нибудь
расскажешь, раз вспомнил про нее, - упавшим голосом промолвил Богдан.
Казак оглянулся, словно советуясь с товарищами, можно ли ему поведать
все.
- Да мы, браток, давно дома не были. А в Чигирине я отродясь не бывал.
Крапивенский я. Карпом зовут. Но подстаростиху Матрену знаю, а как же. Ее
все знают!.. Кажется, в Белую Русь переехала подстаростиха. Сказывали, что
и замуж там вышла за своего старого приятеля еще с девичьих лет.
Эта весть, словно гром среди ясного неба, поразила Богдана. Карпо,
смутившись, умолк.

6

В этом далеком, чужом краю никто не следил за временем, не считал не
только дней, а даже лет, не надеясь на лучшее завтра. Объединялись,
заводили дружбу уже после того, как покинули родные места и перешли
границу, когда не страшны им были злые королевские жолнеры Речи
Посполитой. В большинстве своем это были украинцы, жители Приднепровья и
Подольщины, бежавшие от своих панов. Но среди них немало находилось и
польских крестьян-тружеников, клейменных унизительным словом "хлоп"...
С Максимом Кривоносом и его ближайшими друзьями встретились еще тогда,
когда он убежал от смертной казни и позора. Изгнанные из родной земли
воины назвали себя лисовчиками, чтобы под этим именем объединиться на
чужбине. Кривоноса считали талантливым полководцем, избрали его своим
атаманом, уважали и повиновались ему.
Теперь шли они по чужим землям вместе с итальянскими волонтерами. Хотя
знали итальянские и испанские песни, а пели все же свои. Не от радости
пели изгнанники, а больше от тоски. Хоть песнями согревали сердца.
Двигались, следуя за своими чужеземными друзьями по борьбе.
Иван Ганджа затягивал сегодня уже несколько песен, наконец запел
мелодичную украинскую.
- Все люди как люди, а ты, Иван, изгнанник, Иван проклятый, как тот
Марко... Хотя бы казак с именем! А то - Иван-лисовчик. Эх, казаки, мамины
сыночки.

Гадай, гадай, моя маты,
Звидкы сына выглядаты.

А то чэкай витра з моря -
Йому поплач, нэнько, з горя!

Гэ-эй, гэй, з моря вистку зажадай,
Пишов твий сын за Дунай!..

И несколько десятков охрипших в походе голосов дружно подхватили:

Гэ-эй, гэй... з горэм пишов за Дунай!

Итальянские волонтеры окружили казаков. Они тоже любили песни. Не
понимая слов, волонтеры подхватили могучее "гэ-эй, гэй!..". Только эхо
разносилось в желтеющем осеннем лесу приморья. Эта песня, как и их военная
судьба, сближала казаков с волонтерами и скрепляла их дружбу. Волонтеры
возвращаются на родину, но встретит ли она их, как мать? Ведь она тоже
покорена испанскими захватчиками...
Эта песня оказала большую услугу и обездоленным путникам-беглецам.
Назрулла слышал ее еще на Днепре. Она нравилась ему больше всех песен
мира. И вдруг в лесах и горах Италии он услышал голос запорожских казаков.
- Казаки поют! - воскликнул Назрулла, обращаясь к своим попутчикам -
сыну и отцу Парчевичам.
Они едва передвигали ноги, поглядывая на затянутое тучами небо,
стараясь по солнцу определить направление. От голода и долгих скитаний
беглецы обессилели и душой и телом. Вначале они поочередно ехали на осле,
которого раздобыли еще на Дунае. А потом Назрулла уступал свою очередь
младшему Парчевичу. Когда изнуренный старый ишак отказался тронуться с
места, они бросили его на лесной поляне, где росла сочная трава, а сами
пошли пешком.
Эхо казацкой песни неожиданно донеслось к ним, когда они стояли и
решали, куда идти дальше. Это их удивило. Неужели они сбились с пути и
вышли в места, где турки воюют с казаками? Но ведь песня, а не выстрелы,
разносится по лесу. Назрулла почувствовал в этой песне спасение.
Стали прислушиваться, часто меняли направление. Теперь они уже не
придерживались лесных дорог и троп: казацкая песня служила им ориентиром.
А лес кишел волонтерами. Измученные путники испугались, когда увидели
их. Но и волонтеры не обрадовались, заметив Назруллу в янычарском мундире.
Один из них даже схватился за саблю. Правда, он сразу и охладел. Странно,
откуда в этих краях мог появиться настоящий янычар?
Второй волонтер с размаху чуть было не огрел нагайкой Назруллу, но тот
успел отскочить в сторону.
- Турок, турок!.. - закричали волонтеры от неожиданности.
Из-за кустов показались сын и отец Парчевичи, которые едва держались на
ногах. Младший Парчевич заговорил с волонтерами на латинском языке,
вставляя и итальянские слова. Только сейчас волонтеры обратили внимание на
то, в какой изодранной одежде и какими изможденными были турок и эти двое.
Лес и непогода делали свое дело, а голод и переживания - свое.
- Что это, не мерещится ли нам? - удивился Назрулла. - Ведь мы слышали
казацкую песню. Неужели и волонтеры научились ее петь?..
Люди плохо понимали речь турка. Ему помогал объясняться младший
Парчевич.
- Казаки, камрадос, тоже идут с нами в Италию, - с гордостью сообщил
беглецам испанец-волонтер.
- А казацкая песня, - поторопился итальянец, - стала общей в нашем
совместном военном походе.
Петра с отеческой заботой тотчас посадили на коня. Старый Парчевич,
держась рукой за седло, шел рядом. А Назрулла, воодушевленный встречей и
знакомой песней, стремился поскорее увидеться с казаками. Он не надеялся
встретить кого-нибудь из знакомых. Но что-то роднило его с ними. Вспомнил
турчанку-выкрестку, жену Нечая, и остро почувствовал свое одиночество.
- Казацкая, казацкая это песня. Старый полковник Нечай, Богдан
Хмель-ака!.. - бормотал он.
Волонтеры хотя не знали турецкого языка, но сердцем понимали Назруллу.
Сочувствовали ему, старались успокоить его, подбодрить. Один испанец
поскакал на коне вперед, чтобы догнать казаков, сказать им про беглецов.
Кривоноса, Ганджу Назрулла узнал еще издали. Имен их, правда, не
помнил.
- Казак, казак! - кричал он, подбегая к казакам. Как будто близких
родных своих встретил после долгих странствий. А уж если тут этот храбрый
казак с черными усами, друг Хмеля, так, может, и сам Богдан-ака здесь.
- Богдан, Богдан Хмель-ака! - снова воскликнул Назрулла, приветствуя
Кривоноса.
- Ганджа-ака, пожалуйста, скажи им, что брат Назрулла три года
стремился сюда...
Максим узнал турка. Соскочил с коня, поддержал споткнувшегося Назруллу.
- Так это же Назрулла! - воскликнул он.
- Назрулла, йе-е, Назрулла! Богдан-кайда? - бормотал турок.
- Богдан? Эх-эх, братец. Нет нашего Богдана. Взяли его в плен ваши
турки, да там где-то и погиб.
- Он-ок, нет, не погиб. Сам помогал ему бежать из Стамбула, сам на
челне через Дунай отправил. Живой он переплыл Дунай.
Ганджа переводил его слова казакам. Это и радовало и огорчало их. Если
Богдан переплыл Дунай, где же он сейчас?
Отряд казаков остановился, разбили лагерь и итальянские волонтеры.
Здесь, в приморском лесу, с широкими пастбищами на лугах возле небольших
рек, было настоящее приволье для казацкой конницы.
Весть о бежавшем из Стамбула турке передавалась из уст в уста. Это было
важное известие для волонтеров. Среди волонтеров были и турки. Услышав о
своем земляке, они стремились увидеться с ним, разузнать что-нибудь о
своих близких, родных. Он являлся для них частицей родной земли. Увидят ли
они когда-нибудь свою родину, подышат ли свежим воздухом Черного моря -
неизвестно. Хотя бы глазами этого турка, недавно бежавшего из родного
края, посмотреть на своих близких.
Назрулла!..

7

На рассвете Богдан в полном боевом снаряжении первым вышел во двор. Не
сиделось ему в чужом доме, у чужих людей. Осточертела и затянувшаяся зима,
такая гнилая в этих краях. Наконец-то уходили они из Праги, где вынуждены
были отсиживаться не по своей воле. Казацкие полки и отряд польских
жолнеров начали свой последний переход к Висле.
Однажды полковник Ганнуся, будто оправдываясь перед Богданом, сказал
ему:
- Нашему брату казаку даже на Днепре надоедает безделье. Воин при виде
врага становится разъяренным, как тур. А тут, твоя правда, пан Богдан,
сидишь, словно пес на привязи... Развращаются казаки от безделья, нежась
на мягких подушках с чужими бабами.
На улице суетились казаки, ругаясь с солдатами валенштейновского
гарнизона. На дороге выстраивались сотни.
Казалось, что воины пришли сюда не из боевого похода. Здесь смешались
все: казаки и жолнеры, конные и пешие. Одеты пестро. Каждый старался
нацепить на себя как можно больше захваченного у врага оружия. Особенно
конники. Даже пушки везли уже по как оружие, а как трофеи, которые
свидетельствовали, что возвращаются воины не с прогулки.
Императорским войскам нетрудно было справиться с утомленными,
выбившимися из сил в походе украинскими казаками и польскими жолнерами. Их
отовсюду гнали отряды предателя Чехии графа Валенштейна.
- Такой ужас, Стась, - сокрушался Богдан, видя, как разлагалось войско.
- Даже стыдно называться казаком!.. А казаки еще величают нас старшинами.
Казаки... какой-то деморализованный вооруженный сброд.
- Ты слишком близко принимаешь все к сердцу. Эта война тянется третий
год. Люди столько времени находятся вдали от родины. Стоит ли так
переживать из-за этого, - успокаивал Стась Богдана.
- Ведь в неволе я мечтал о встрече с ними...
Богдан, столько переживший в плену, не мог спокойно смотреть на
дезорганизованных казаков и жолнеров. Даже появление в их кругу Ивана
Сулимы больше удивляло, чем радовало Богдана.
- Ничего не поделаешь, Богдан... - словно поучая, говорил Сулима,
испытавший немало трудностей в своей военной жизни. - Казак в походе - что
дитя в воде. Гребет, барахтается... Не монахом же ему, как печерские
угодники, быть. Ведь сейчас воеводского содержания не получают. А голодный
казак, брат, не много навоюет.
- Вижу, женские юбки нужны казаку больше, чем харчи, Иван, - в том же
тоне сказал Богдан.
Сулима улыбнулся, казалось даже обрадовался, что турецкая неволя не
лишила Богдана остроумия! Но почему-то пожал плечами и, словно обиженный,
отъехал от Богдана, оставив его в обществе казака Полторалиха и польского
поручика. Любовь Сулимы к Богдану стала охладевать, хотя он и старался
оправдать Богдана, которому пришлось в неволе испить горькую чашу.
Однажды Богдан узнал, что у Карпа есть крылатое прозвище - Полторалиха.
Богдана не удивишь прозвищами. Всяких наслышался он. Но - Полторалиха!
Предки его названой матери Мелашки тоже носили похожую фамилию -
Полтораколена...
- А что это, казаче, за такое полторачеловеческое прозвище прицепили
тебе? - спросил однажды Богдан, когда они остались вдвоем.
Карпо сначала засмеялся. Действительно было смешно -
"полторачеловеческое". Ведь Богдан тоже спрашивал с улыбкой. Затем,
посерьезнев, ответил:
- Прицепили, или оно само пристало.
И Богдан почувствовал, что за этим прозвищем кроется целая история
украинского свободолюбивого народа! Он подстегнул коня, чтобы поравняться
с Карпом, согреть его своим вниманием.
- И отца звали или только тебя так дразнили в детстве?
- И отца... и бабку! Какая у меня хорошая бабуся Мария! Если бы не она,
не возвращался бы домой.
- Начинаю понимать. Очевидно, твоя хорошая бабуся и хватила этого лиха,
а может быть, и больше, чем полтора? - продолжал Богдан.
- В молодости она побывала в плену у басурман. Как-то налетели крымчаки
или турки, а она в поле снопы вязала. Муж ее, мой дедушка, бросился
защищать, зарубил насильника лопатой, да и сам погиб от рук второго
басурмана... Наши запорожцы и дончаки настигли их уже в Крыму, отбили
пленных, а турок и татар уничтожили всех до единого. И я так буду
уничтожать их, проклятых!
- Вернулась домой твоя бабуся?
- Нет. Была, у нее маленькая дочь Мелася, она оставалась со своим дедом
в селе. Ну... а они напали, село сожгли, людей - одних покалечили, других
поубивали. Дитя погибло, а может, тоже в ясырь к изуверам попало. А
дедушка ее...
Богдан обернулся, едва сдерживая себя. Молниеносно блеснула мысль. Ведь
точно так рассказывала и матушка Мелашка! Нападение басурман, молодая мать
Мария и дед Улас...
- А что случилось с несчастной Марией? - волнуясь, торопил Богдан.
- Спас ее какой-то донской казак, да и оставил при себе в походе.
Молодая, красивая, убитая горем женщина. Из такой хоть веревки вей...
Сначала возил ее на своем коне, а потом сама ездила верхом, казачка ведь.
Казак влюбился в нее, хотя на Дону у пего была жена и двое детей. Когда
возвращался на Дон, признался ей. "Будем, говорит, на два хутора жить,
Мария, потому что у меня уже есть одна казачка с двумя сыновьями..." И
бабуся, как говорится, плюнула на это басурманское счастье - быть второй
женой. Ночью, когда казак еще спал, села на коня и ускакала в родную
сторону! Поздней осенью она приехала в Крапивную, будучи на сносях. Ее
приютила добрая вдова-казачка, у нее там и дите родилось.
- Да ты, Карпо, кажется, тоже в Крапивной родился? - спросил
взволнованный рассказом Богдан.
- Конечно, там. Стоит ли тебе, Богдан, волноваться из-за этого! Когда
то было! Бабка моя, узнав, что сделали басурмане с ее селом, не стала
расспрашивать про своих. Но она не теряла надежды узнать что-нибудь о
родственниках мужа, Полтораколене. Оставался там у нее только свекор,
исчез их род.
- Полтораколена?! - воскликнул Богдан, соскочив с коня. - Нет, Карпо,
друг мой! Не исчез, не погиб благородный род из Олыки!
- О, правда! Так и бабуся говорила.
- А жива ли твоя бабуся Мария? Где эта многострадальная женщина, как и
ее дочь Мелашка?
Соскочил с коня и Карпо, опустив поводья, и, словно спросонья, бросился
к Богдану:
- Что ты говоришь, дружище! Какая Мелашка? Она же в ясырь... она...
- Живой видел я ее два года назад. Живой оставил мою названую мать
Мелашку Полтораколена-Пушкариху!
И тоже умолк. Живой оставил, освободив из неволи в Синопе. А какой у
нее был сын? Где теперь она и ее сын Мартынко, кобзарский поводырь?..

8

После этого разговора Богдан и Карпо стали неразлучными друзьями.
Богдан словно брата родного встретил. Теперь он не одинок, у него есть
побратим, с которым он будет, как говорила тетя Мелашка, делить горе и
радость.
Согретый ласковыми словами Богдана, Карпо тоже не отходил от него ни на
шаг.
Весна, казалось, гналась следом за казаками, уходившими от Дуная на
Вислу. Уже растаял снег, а может, в этом году он здесь и не выпадал.
Подсыхала и нагревалась земля, на лугах зеленела трава... Реки и озера
кормили казаков свежей рыбой. Возле Дуная начинали чернеть поля, кое-где
уже выехали хлебопашцы. Как святыню оберегали их казаки в этом походе. Те
же самые казаки, которые совсем недавно разоряли крестьян контрибуциями и
поборами, теперь радовались каждому сеятелю на ниве. Некоторые из казаков
подходили к крестьянам, просили у них разрешения пройтись за плугом или
дубовый лемех заострить топором. Даже лошадей не жалели, давая вспахивать
целину.
Когда подошли к Висле, польское войско, да и казацкое, стало дробиться
на небольшие отряды, которые постепенно рассеивались по взгорьям и в
привисленских селениях. Не окрепший еще Богдан, после настойчивых просьб
Стася Хмелевского, наконец согласился отстать от казаков.
Карпо последовал за Богданом, поклявшись не оставлять без присмотра
слабого после болезни сына Матрены.
Все-таки нашелся он, оплакиваемый несчастной матерью. Но ему нужна еще
помощь, пока не станет твердо на ноги. Вон какой он истощенный, можно
сказать - немощный.
- Вернемся на Украину, Богдан, отвезу тебя в Субботов. Тогда уже и сам
поеду домой!.. - серьезно говорил Карпо, когда Богдан советовал ему идти с
казаками.
Своей душевностью Карпо воскресил в памяти Богдана далекое детство,
заставил вспомнить искренних и добрых чигиринских казаков.
- Спасибо, Карпо. Какая это радость! Приедем, сначала расскажем моей
матери...
- Кажется, нет ее в Чигирине. Или ты про мою? Умерла она. Разве что
бабусе Марии расскажем... - перебил его Карпо.
- Ну да, бабусе, - поторопился Богдан. - Той, что не убегает из родного
дома.
- Да, трудно понять матерей, у которых единственный сын, едва успев
встать на собственные ноги, спешит омыть свою голову в кровавой росе на
чужбине. Если не с моста да в воду, как моя... то хоть замуж, как пани
Матрена, - с подчеркнутым равнодушием, а может, со скрываемой тоской
сказал юноша. - Говорили люди, что и дитя нашлось у нее, не погибать же ей
от тоски. Слухи у нас ходили, что ты погиб. Ничего лучшего и не смогла
придумать женщина, цепляясь за горькую жизнь. Братика тебе, друг,
вырастит...
Богдан прикрыл рукой глаза, словно прячась от яркого солнца. "Братика
вырастит..." - шептал с болью в сердце. Так, значит, с горя, с тоски одна
с моста да в воду, а другая... вместо проруби - замуж. Потеряла мужа,
любимого сына Зинька. И теперь маленьким сыном утешилась. А молитвы или
проклятья только для того, чтобы успокоить душу... Ах, отец, отец! В том
бою вместе с жизнью ты потерял и сына и жену, потерял горькие слезы по
тебе. Не льются они из искренних женских глаз, не поминает жена тебя в
молитвах. Будь проклято это земное благодушие, уют!
Богдан смотрел на молодого побратима таким взглядом, словно видел вещий
сон. Будто безрассудно переходил реку вброд. Кажется, вот-вот пересечет
ее, но оступился и сорвался в омут, где его немилосердно захлестывали
волны. Под ногами он не чувствует опоры, волне не видно конца. А он
бредет, изо всех сил напрягая волю, вызывая на поединок пусть даже целое
море!..
- Добрый мой друг и брат, - обратился растроганный Богдан к Карпу. - Не
как джура, а как брат ты вплетаешься в мою личную жизнь, связываешь свою
судьбу со мной, обездоленным. Тебе придется считаться с моими желаниями и
капризами, согревать мое охладевшее в неволе сердце. Не знаю, смогу ли я
отблагодарить тебя... У тебя есть бабушка! А я, видишь, совсем одиноким
возвращаюсь на родную землю.
Преодолевая душевную боль, Богдан крепился. Стал расспрашивать о
Чигирине, колыбели его детства. Как живут люди, не захирел ли Субботов,
когда его хозяйка ушла в Белоруссию искать новое счастье?..

9

В роскошном старинном дворце Потоцких после нескольких лет скорби и
печали сегодня веселье - отмечают радостное для польской шляхты событие.
Благодаря стараниям князя Криштофа Збаражского наконец возвратились из
турецкого плена сподвижники гетмана Станислава Жолкевского. Среди
многочисленных выкупленных пленников были Николай Потоцкий и польный
гетман Станислав Конецпольский.
Правда, Конецпольского, ограбленного в первые минуты пленения и одетого
в лохмотья, не узнали турки, и ему пришлось испить горькую чашу страданий
и унижений. Он чуть было не попал на галеры, когда крымские татары
передали его турецкому паше. И только тогда, когда Искандер-паша узнал,
что он гетман, перевели его в Силистрию, где пленники чувствовали себя
относительно свободнее. Конецпольский воспрянул духом. Он даже замышлял
побег, ведя по этому поводу переговоры с босняками. А когда туркам стало
известно об этом, его вместе с другими пленниками заключили в башню
Едикуль.
Но все уже позади. Даже грязные ссоры и драка Потоцкого с князем
Корецким забылись. Вместе они были взяты в плен, вместе возвращались и
домой. Путь был дальний. Приближался весенний праздник - пасха. И вот они
в Кракове, куда приехали по приглашению Потоцкого. Разумеется, самым
желанным гостем был любимец семьи покойного Жолкевского - Станислав
Конецпольский.
Радости хозяев не было границ. А тут еще наступили такие теплые,
весенние дни. Из теплых стран возвращались птицы, пробуждалась жизнь на
родной земле. Природа словно приветствовала недавних узников,