Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга вторая

пустой бокал и графин с вином. - До нас дошли слухи о том, что пан
Радзивилл советует втянуть казаков в шведскую войну. Пан Стройновский
забавлял их где-то за Дунаем. Положение не такое уж критическое, как его
обрисовал пан Адам... Очевидно, гостям следует выпить по жбану вина после
такой, так сказать, действительно государственной работы, как в сейме. Не
так ли, мой пан Станислав? - гостеприимно обратился Николай Потоцкий к
помрачневшему Конецпольскому.
Гетман обвел взглядом шляхтичей и одобрительно кивнул головой...

13

Казаки-лисовчики полковника Ганнуси возвращались на Украину кто как
мог. Когда они подошли к Висле, то уже мало походили на воинов. Сейчас они
были только отцами своих детей, мужьями своих жен или сыновьями матерей и
отцов, которые так хотят увидеть их. Поседевший полковник еще на берегу
Вислы распрощался со своими казаками. Его сопровождали несколько пожилых
старшин. Подорвал свое здоровье полковник в тяжелых боевых походах и боях.
Отвоевался, едва хватило сил добраться до родной Белоцерковщины.
- Своими путями будем, панове-молодцы, добираться домой, а может, и на
Запорожье, - прощаясь, оправдывались старшины.
Весь воинский пыл словно ветром сдуло, когда казаки ступили на свою
землю. Только небольшая часть молодых и наиболее храбрых казаков
направилась вместе с жолнерами в Краков. Здесь проходили торные пути, было
много селений, где легче раздобыть харчи, продать остатки трофеев.
- Нам лучше держаться вместе, панове казаки, - советовали или
уговаривали жолнеры, чувствуя себя на своей земле полноправными хозяевами.
Здесь что ни село, что ни кустик - все свое.
И они шли вместе. Вначале разбивались на группы, чтобы не вызывать
недовольства у мещан, не накликать на себя беду. А когда узнали в Кракове,
что туда прибыли полковники польского войска, находившиеся в турецком
плену после Цецорской битвы, немедленно ушли из города. Словно от чумы,
убегали они на окраины, в соседние села.
- Ну, братцы, давайте уходить кто куда! Во дворце Потоцкого шляхтичи
уже и совет держали. Снова хотят взяться за вашего брата казака. А возле
Киева казаки собирают широкий Круг. Да и жолнерская конфедерация,
сказывают, тоже не за горами. До сих пор не выплатили содержание ни тем,
ни другим!.. - сообщил один из поляков-лисовчиков, вернувшийся из разведки
в город.
Вместе с поляком-разведчиком ходил и казак Карпо Полторалиха, которого
Богдан уговорил пойти с казаками.
- Я останусь еще на несколько дней у Потоцкого. Очевидно, где-то в
именин Николая Потоцкого и служить буду, - признался Богдан казаку.
- Так, значит, и в Чигирин не поедете, Богдан?
- А что мне теперь делать в Чигирине, Карпо? Одна печаль и одиночество?
Там каждый кустик будет терзать душу, пробуждая воспоминания... Нет, не
поеду я ни в Чигирин, ни в Субботов. Нет у меня, братец, ни роду, ни
племени. Буду служить у Потоцкого. Может, гайдуком, писарем стану на
родной земле. Жизнь лучше узнаю, глядя на нее со стороны, покуда и самого,
как пса, на цепь не посадят.
- Так уж лучше в монахи, - пытался отговорить Богдана Карпо.
- В монахи или в доезжачие, в конюшенные - один черт. Разве не все
равно, где коротать дни, лишь бы не там, где тебя впервые родители учили
по земле ходить.
- Ведь это... измена ей, матери-земле.
Богдан пристально посмотрел казаку в глаза. Широкоплечий и стройный,
как девушка, подпоясанный красным поясом, Карпо не смутился недоброго
взгляда Богдана. Знает ли он, что значит измена родной матери-земле, если
так смело обвиняет в этом сироту-пленника, возмужавшего казака?
- Нет, казаче! Это не измена! Хочу в одиночестве, где-нибудь в уютном
уголке, свыкнуться со своей новой судьбой, которая хочет согреть меня,
сироту. Да и с жизнью нашего народа должен лучше познакомиться.
- Но ведь она, эта жизнь, и там, у нас на Днепре!
- Со стороны хочется присмотреться к запорожцам. Шляхтичи вон говорят,
что украинский народ обленился, не хочет работать на них, все казачеством
промышляет. Может, и обленились люди, оставив свои, вечно принадлежавшие
им земли. Так, очевидно, и Северин Наливайко, обленившись, сложил свою
голову на шляхетской плахе, лишь бы не осчастливить себя панским ярмом.
- Мудро говоришь. Получается - нате, рубите, уважаемые шляхтичи...
- Сам знаешь, какое это счастье быть в панском ярме хоть и без плахи.
Присмотрюсь я к этому ярму, да и пана получше разгляжу.
- Вместе с его детками?
- Разумеется. Может, умирать, как Наливайко или Бородавка, и не
следует. Живи, плодись, как вошь в кожухе. А святой апостол Петр
подоспеет, пожалеет тебя и чудом спасет, как ту великомученицу... Тьфу,
черт возьми, наговорил тебе, братец, всяких глупостей... На самом деле...
Более двух лет не был на родной земле, а застал ее будто опустошенной.
Кругом только шляхтич на шляхтиче!..
- Отца нет, знаем. Но ведь есть люди. И какие! А живой человек о живом
думает.
- О живом! Но о каком, брат мой Карпо? Лишился я родителей, растерял
друзей, заросли травой когда-то утоптанные тропы. И утаптывать их надо на
какой-то новой почве. А знаешь ли ты, молодой и горячий казаче, где
именно, на какой земле утаптывать?! Вот я приду в себя и пойду искать эту
землю, - может, найду, если и не казацкую, то какую-нибудь другую. Хочу
приглядеться к матери-земле, да и к себе... Поезжай, брат, приставай к
своим людям. Увидишь чигиринцев, поклонись им от меня, передай, что жив. А
больше ничего не говори обо мне. Где я, что буду делать. Пускай затеряюсь,
как былинка, подхваченная осенними ветрами.
- Так где тебя искать, если захочется повидаться? Привык я к тебе!
И снова своим вопросом поставил Богдана в тупик. Старшина умолк,
посмотрел на дом Потоцких. Может, он не знал, что ответить, или не хотел
говорить правду.
- Стоит ли искать, дружище? Где-нибудь в имении Потоцких, а все-таки на
Украине. Тут недолго пробуду, чтобы не зарыться, как линь в тину. Но
лучше... я сам тебя найду, когда немного свыкнусь со своим одиночеством.
Прощай; казаче.
Видел ли кто-нибудь, как крепко обнимались казаки, скрытые пеленой
утреннего тумана? Так прощаются только родные, когда отъезжают в далекий
путь. Как на смерть. Но с надеждой обмануть ее, проклятую.

14

А собравшееся под Киевом казачество бурлило, точно море весной. Его
ратные подвиги на Хотинском побоище не только не были достойно оценены, но
еще и позорно растоптаны королем. Ни восторженные реляции покойного
гетмана Ходкевича, ни даже расточаемые королевичем Владиславом
беспристрастные похвалы казакам, которые, по свидетельству и самого
Зборовского, своей храбростью и отвагой решили исход войны и принесли
победу Польской Короне, - ничто не помогло.
Сенаторы Речи Посполитой сейчас были заняты тем, как разоружить
казаков, заставить их взяться за плуг в шляхетских имениях на Украине.
"Чего доброго, это быдло еще захочет сравняться с польской шляхтой", - с
ужасом думали сенаторы.
Казаки-лисовчики, возвращаясь из-за Дуная, наконец встретились со
своими побратимами казаками - героями Хотинской кампании. Они
сосредоточивались в кагарлицких лесах и ярах, надеясь получить обещанную
сенаторами плату за прошедший тяжелый военный год. Лисовчики теперь
группировались вокруг Ивана Сулимы. До Кагарлика дошла только половина тех
казаков, которые начинали поход от Дуная. Часть из них ушла с полковником
Ганнусей, а некоторые, разбившись на группки, отряды, отправились на Сечь.
В кагарлицких ярах и перелесках лисовчики встретились с казаками,
разгромившими турок на Днестре. Эти казаки по-братски встретили
лисовчиков, привели их на совет старшин в Кагарлик и попросили сказать
свое слово.
- Мы к этому непричастные... - из скромности отказывался Иван Сулима,
попав на Круг, о котором всю весну мечтали казаки.
- Как это непричастные? - с деланным удивлением спросил Олифир Голуб,
возглавивший низовое казачество после Сагайдачного. - Так вы бы сдали
оружие, добытое за Дунаем, запорожцам и шли бы к панам старостам землю
пахать, что ли! Непричастные!
- А мы причастные? - воскликнул моложавый казак. - Жену с ребенком,
отца с матерью оставил на произвол судьбы и пошел, обманутый Сагайдачным,
защищать сенаторов с королем от турецкого нашествия. За чертову душу два
года мытарился за Днестром, жрал дохлую конину. А теперь...
Иван Сулима как околдованный прислушивался к крику души обманутых
королем казаков. Почувствовал, как на его плечо опустилась тяжелая рука
друга.
- Неужто и Сулима тоже непричастный? Все мудрим! Давай сюда
непричастных... Совет держать будем. Шляхтичи измучили казака своими
днестровскими кровопролитными боями. Ты с нами?
- Острянин, милый! Чего же нам ссориться, рад видеть тебя живым и
здоровым! Мы, безземельные, всегда с казаками. А слышал, как поддел нас
казак? Правильно поддел. За чертову душу головы клали! Вон в Кракове
вернувшиеся из плена паны гетманы, выкупленные у турок за паши деньги, уже
собираются прибрать казаков к своим рукам, петли для них готовят... Вот
наш казак Полторалиха кое-что знает об этом и вам расскажет о намерении
этих пленников-шляхтичей. А ну-ка, Карпо, сумеешь ли ты заставить
запорожцев слушать тебя? Расскажи им о том, что готовят шляхтичи для
нашего брата в Кракове!
Карпо смутился, словно засватанная девушка, и направился к возу. Как
всегда, он был без шапки, будто только что встал из-за стола. В рядах
лисовчиков он впервые участвовал в сражении. На Запорожье, где каждый
казак получал боевое крещение, он еще не был. Никто из здешних казаков не
знал его.
Лихо вскочил на воз, едва прикоснувшись к нему рукой. Турецкая карабеля
на боку, пистоль за поясом. Сам стройный, как тополь, и крепкий, как дуб.
Только теперь догадался он поправить взлохмаченный оселедец на голове.
- Братья казаки! Старшой вашего казачества заставил меня, молодого
казака, речь держать, хотя ему самому следовало бы слово молвить. Вот тут
говорил человек - за чертову душу... А я не согласен. Мне пришлось
беседовать с одним хорошим молодым казаком, бежавшим из турецкой неволи,
сыном нашей чигиринской подстаростихи Матрены...
Казаки зашумели, позвали чигиринцев.
- Что он говорит, о ком это, какой сын подстаростихи Матрены? Может,
Хмельницкий? Так он же погиб...
- Такие не гибнут, братья казаки! - воскликнул Иван Сулима.
- Так где же он?
- Покажите его нам!
- Все объясню вам, братья, - продолжал молодой казак Полторалиха,
поднимая руку. - Живой казак, присматривается, путей домой ищет! Погодите
же... Знаете, как святой апостол Петр великомученицу Агату снова девицей
сделал?..
- Тьфу ты, чертов казак! - захохотали казаки.
- Святому все можно. Как же он?
- Ясно, не святые горшки лепят, говорил мне этот обученный иезуитами
пленник Богдан. А той Агате, сказал, апостол помог. Так вот, нашел он у
ворот рая отрубленные иезуитами девичьи груди, да и прилепил их
великомученице на свои места.
- Ну и Карпо! Где ты, пан старшой, нашел такого? - хохотали казаки.
- Так что же, стала девицей?
- Ну а как же!.. Так вот, братья мои, и сына пани чигиринской
подстаростихи сейчас, так сказать, святой Петр прилепил на службу к
шляхтичам.
- Прилепил?
- Как грудь святой Агаты! Дайте прийти в себя сироте... И я так думаю,
братья, что никакого чуда от святого Петра казаку ждать нечего. Воевали за
Речь Посполитую, поверив королю или королевичу. А сейчас, очевидно,
придется воевать еще и за свою волю, за народ, за казачью честь! Святой
апостол нам ее не принесет, нет! Нанимал нас воевать, плати или...
- Плати! Плати! - эхом прокатилось над кагарлицкими буераками. Не все
услышали они из того, что сказал стройный казак. Только слово "плати!"
передавалось из уст в уста. Вот уже не одну неделю ждут казаки королевских
комиссаров с деньгами. И тревога закрадывалась в их сердца из-за
подозрительной задержки выплаты содержания. Ведь известно, что
предназначенные им деньги лежат во Львове!..
К возу, на который один за другим подымались казаки и старшины, чтобы
сказать свое слово, подошел избранный после Сагайдачного старший Олифир
Голуб. Одет он - как подобает казацкому атаману. Только вместо обычной
шапки, какие носили полковники и старшины, Голуб напялил на себя польскую,
как у шляхтичей, дорогую, отделанную мехом куницы. Шапка, подаренная ему
самим Петром Сагайдачным, оказалась великоватой. Для гетманской головы
шита она в Варшаве! Шапка съезжала Голубу на лоб, закрывала глаза. Вместо
того чтобы показать казакам свою обнаженную с оселедцем голову, Голубу
приходилось все время сдвигать ее на затылок.
- Да снял бы ты, пан старшой, с головы это проклятое шляхетское
украшение. Тут такое творится, а он с шапкой возится... - посоветовал
Голубу сотник, стоявший возле воза.
Олифир Голуб покраснел, задетый за живое таким издевательским
замечанием. Снова поправил шапку, а потом со злостью сорвал ее с головы и
обратился к казакам:
- Шапка тут, панове казаки, ни при чем! Самим покойным паном Петром
надета мне на голову!
- А казаки могут и снять ее, пан Олифир! Не этим бы хвалился... - так
же громко поддержал казаков один из старейших среди знаменитых казацких
вожаков, полковник Дорошенко.
Подсаженный казаками и подхваченный Карпом Полторалиха. Дорошенко
поднялся на воз, снял с головы свою, такую же, как и у каждого казака,
смушковую шапку с красным башлыком:
- Нашему старшому, очевидно, неизвестно, что от короля прибыл еще один
гонец к панам комиссарам, которые ведут с казаками переговоры об этой
проклятой плате. Пан Обадковский обещает подкинуть еще около десяти, а
может, и двадцати тысяч злотых к обещанным сорока, лишь бы только уплатить
именно казакам...
- Что? Мы все становимся казаками! Может, освятить эти деньги?
- Почти так, - засмеялся Дорошенко. - Ведь вы слыхали, что эти
проклятые злотые лежат во Львове. А их надо привезти оттуда. Вот его
величество король и выделил целых две тысячи вооруженных гусар, чтобы к
празднику святого Ильи доставить эти злотые в Киев.
- Ото, какие они тяжелые!..
- Что к празднику Ильи, это понятно! А зачем нужны гусары?
- Илья тут тоже так нужен, как той бабе кисти на поясе, чтобы красиво
было. Паны комиссары предлагают составить твердые списки только казаков.
Очевидно, при поддержке... двух тысяч гусар эти списки будут наиболее
твердые.
- Снова хотят реестр ввести! Как воевать с турками на Днестре, можно и
без реестра. А как деньги платить - проклятые шляхтичи так и ищут, как бы
тебя обвести. Пускай платят воинам, которые вернулись из-под Хотина, а не
по спискам. Вот мы тут все как есть, при есаулах и писарях.
- Что же, пан Голуб, вероятно, придется согласиться с казаками - всем
идти в Киев, чтобы было перед кем и гусарам покрасоваться. Праздника
святого Ильи не так долго ждать, посмотрим...
- А я советовал бы, как старшой, еще раз послушаться панов комиссаров,
разойтись, а старшины пускай списки составят...
- Куда разойтись? Чтобы шляхтичи эти деньги одним реестровым казакам
раздали? - воскликнул полковник Острянин.
- Верно! Пану Олифиру следовало бы шапку по голове найти.
- Не казацкая эта шапка. Пускай бы пан Олифир в этой шапке шел лучше
вместе с пани Анастасией поминки справлять по покойному Сагайдачному!
Какой из него старшой казацкого войска?
- Долой его! Дорошенко хотим!
- Дорошенко-о!..

15

На какое-то время жизнь Максима Кривоноса будто застыла. Казалось, и
душа его окаменела. А каким он был прежде горячим воином. Куда идти
дальше, ради чего жить? Ему хотелось найти что-то постоянное,
определенное, чем можно было бы завершить этот приход "на край земли", в
Венецианское королевство.
- Что будем делать, чем жить? Вот вопрос, который тревожит меня, а не
то, как буду называться здесь, скрываясь среди чужеземцев, - говорил
Максим Кривонос друзьям, когда они пришли к Адриатическому морю.
Он заметно постарел. На похудевшем лице еще резче выделялся его
перебитый горбатый нос, придававший лицу хищное выражение. Скрытые за
густыми бровями, пронизывающие, орлиные глаза не глядели на собеседника.
Казалось, они всегда что-то искали.
Как им прожить? Ведь они пришли сюда не затем, чтобы умирать в этой
далекой, теплой стране. А воевать снова?.. С кем, кто твой враг? Ужасно:
поле битвы, словно нива, на которой ты и хлебопашец и жнец.
Друзья итальянцы, воевавшие вместе с ними за свободу восставшего
чешского народа, преданного самим же главарем, говорили им о каких-то
крестьянских отрядах, которые якобы боролись против испанских
поработителей. Бунтарь интересуется восстанием! Отряды борцов,
вдохновляемые Кампанеллой, вот уже почти четверть века скрываются в горах.
Воюют или только угрожают войной, погибая в горах от голода и болезней и в
то же время пополняясь новыми, родившимися в городах и селах бунтарями.
- Да мы и сами не знаем, - говорил рыбак Мазаньело, беседуя с
Кривоносом и его друзьями, - утихла эта борьба или только разгорается. Но
вождь наших повстанцев Томмазо Кампанелла до сих пор еще жив, хотя и
заточен иезуитами в подземелье. Даже оттуда доносятся к нам его пламенные
призывы!
- От заточенного в подземелье? - удивились кривоносовцы.
- А стены казематов возводили такие же люди, как и мы. Разве я рыбачу
по доброй воле?
- Вот так и у нас, добрый человек. Захочешь есть, и на подножный корм
перейдешь, как скотина... Большая у вас семья? - поинтересовался Максим, с
трудом объясняясь с итальянцем.
Рыбак понял Максима и с горечью повторил:
- И на подножный корм перейдешь, как скотина... Этим часто приходится
довольствоваться и итальянским труженикам. Рыболовство - передышка.
Конечно... - засмеялся рыбак. - Семья в нашем, брат, возрасте
обыкновенная. Престарелые родители остались в Неаполе. Со мной жена, тоже
повстанка. Сын у нас недавно родился. Нарекли его именем нашего вождя
Кампанеллы.
- Томмазо?
- Да. Томмазо Аньело! Буду пока что жить здесь, заниматься
рыболовством. А потом, может, снова примут на прядильную фабрику... Я
участвовал в восстании в Калабрии. Там и женился. Может, снова
присоединимся к повстанцам, посмотрим. Буду рассказывать сыну о тяжелой
жизни наших людей, учить его бороться, как и наш Томмазо, с испанскими
захватчиками и дворянами, которые за бесценок скупают наши кровные земли.
Сгоняют людей с насиженных мест, оставляют их без крова...
- Как видно, всюду такие же паны, как у нас, и беднякам приходится
бороться с ними.
Такие беседы не только знакомили кривоносовцев с жизнью итальянских
тружеников, но и снова зажигали сердца народных борцов, которые начали
охладевать после долгих странствий по чужим краям. Товарищи Максима
поближе познакомились с рыбаком и сдружились с ним. Жизнь изгнанников с
каждым днем становилась все тяжелее. Поредевший отряд Кривоноса долгое
время скрывался в лесах Приморья вместе с итальянскими волонтерами. Но и
волонтеров с каждым днем становилось все меньше и меньше. Они расходились
кто куда.
- Люди уходят в горы, - объяснял казакам рыбак Мазаньело. - И мстят
испанским угнетателям за причиненные ими обиды.
- Очевидно, и в горах не сладко живется? - спросил Вовгур, который
больше интересовался завтрашним днем, чем горькой сегодняшней
действительностью.
- Не сладко, верно говоришь, синьор. Но все-таки там жизнь! Жизнь и
неугасимая борьба за нее. Сам вот с грехом пополам перебиваюсь, рыбача,
пока испанские кровопийцы не прижмут налогами...
Слушая рыбака Мазаньело, Максим Кривонос думал о том, что ему и его
товарищам надо как-то приспосабливаться к жизни в этой чужой им стране.
Итальянские волонтеры не могли больше содержать его поредевший отряд.
После советов и размышлений волонтеры разбрелись в разные стороны. А
казаки, прислушиваясь к их разговорам, свыкались с мыслью, что здесь идет
такая же ожесточенная борьба, как и у них. Наиболее нетерпеливые
присоединялись к волонтерам, уходили с ними в горы. Пошли с итальянскими
волонтерами Вовгур, Ганджа и турок Назрулла.
Пути, по которым шел итальянский народ в борьбе с несправедливостью,
были те же, что и у других. Искать их надо в вооруженной борьбе. Об
устройстве трехсот казаков сапожниками нечего было и думать. Правда,
Максим Кривонос с помощью рыбака Мазаньело устроился сапожником в
пригороде Венеции. Но вскоре Кривоносу пришлось спасаться позорным
бегством.
Молодой синьор, возможно бакалавр венецианской школы или странствующий
послушник какого-то южного, обжитого испанцами монастыря, как-то пришел к
нему починить лакированный ботфорт парижской работы. Но ни лака, ни
пряжки, взамен утерянной синьором, у Кривоноса не было. Кроме того, из-за
плохого знания языка ему трудно было договориться с капризным синьором.
- Я знать ничего не желаю, - заявил молодой холеный синьор. - После
обеда я буду возвращаться с прогулки по набережной. Чтобы пряжка была
пришита к туфле! Мое имя Джулио Мазарини...
Сел в карету рядом с миловидной девушкой, дернул вожжи, и пара лошадей
с подстриженными гривами понеслась к пляжу.
"Джулио Мазарини... Очевидно, какой-то родовитый шляхтич, избалованный
сын знатных родителей..." - подумал сапожник с венецианской набережной,
Максим Кривонос. И ему пришлось оставить на своем верстаке лакированный
ботфорт, а самому - давай бог ноги...
- Невмоготу мне, синьор Мазаньело.
И рассказал ему о приключении с капризным синьором Мазарини.
- Все они одинаковы, мой добрый друг. Не сапожничать тебе надоело. Да
вижу, что и друзьям твоим, промышляющим мелким пиратством, долго так не
протянуть. Одна дорога вам - в горы, к нашим партизанам. Итальянскому
народу нужны вооруженные силы, которыми управлял бы он сам, а не
новоизбранный папа Урбан Восьмой да испанский король.
- Верно, брат! Именно народ и создает казацкие полки на Украине... А
где же ваши народные войска?
Рыбак долго думал, подбирая слова для ответа. Ведь страну их заполонили
тоже войска, руководимые испанцами. Но они не служат народу. Их посылают
для расправы с партизанами.
- Пойду и я с вами!.. Дорогу знаю. Вчера был у меня один мой друг из
партизанского полка. Им нужны бойцы, которые не боятся угроз даже
испанских карабинеров... Пошли вместе!

16

Олекса Нечай как-то хвалился казакам, как он дважды сватался, но
женился один раз, да и то потихоньку, без шумной свадьбы, без рушников и
без шаферов.
Когда ему исполнилось двадцать лет, шляхтич-пан забрал его от родителей
в Брацлав в дворовую сторожевую сотню. Воинственный шляхтич дал громкое
название своей сотне - "Гусары шляхтича Струся"! В действительности только
название было громким, ничем другим они не отличались от дворовых "гусар"
шляхтичей, хотя и были вооружены, даже имели несколько самопалов. А одежду
гусары этой сотни донашивали ту, в которой управляющие увели их из родного
дома, и походили они больше на обыкновенных дворовых гайдуков или даже на
простых сторожей.
Но привезенный старым шляхтичем откуда-то из Пруссии отставной или
изгнанный за распущенность немец суровой муштрой сделал из этих "гусар"
настоящих воинов.
Это было очень давно. Гусар Олекса был способен к наукам, особенно к
военным. Дослужившись до старшины в дворовой сотне, Олекса иногда в
праздничные дни мог пойти домой в село. И вот на троицу он встретил у реки
девушку с венком из живых цветов на голове, дочь брацлавского казака -
Дарину.
Она впервые в жизни вышла погулять с девушками. Но разве имела она
право открыто показывать свою расцветшую девичью красу!.. А когда
разбитной гусар после третьего свидания с Дариной посватал ее и пришел с
ней к управляющему имением за разрешением жениться, произошло нечто
неслыханное. Гусар думал, что решил - и поженились! Не тут-то было. Олексу
Нечая на глазах Дарины раздели догола во дворе, издевательски измазали
навозом и отстегали плетью. Даже сам управляющий в присутствии всех гусар
и наряженной невесты трижды ударил его нагайкой. Но самым страшным для
Олексы было другое. То, что его невесту тоже наказали и на ночь увели в
покои управляющего.
Утром гусары рассказали Нечаю, лежавшему после порки, словно раздутый
мешок, что его невеста, полураздетая, выбросилась в окно. К утру и умерла
на руках у родителей.
- Что же нам делать с такими вампирами, люди добрые?! - застонал
Олекса, услышав страшную весть.
Друзья гусары только пожимали плечами. Разве впервые паны с жиру
бесятся! Все переживешь, парень, и... второй раз женишься на той, на
которой пан управляющий или сам шляхтич Струсь разрешит или заставит.
Обычно красивых девушек в селе насильно забирали к управляющему или к
сыновьям хозяина. А утром горничные выталкивали несчастных из дому. И шли
они, не глядя соседям в глаза. Одни детей рожали, притаившись где-нибудь в
углу, других пан выдавал замуж за кого-нибудь из крепостных...
Олекса поступил по-своему, потому что очень сильно любил Дарину. Четыре
дня он отлеживался, смазанный топленым салом, словно забытый управляющим.
А на пятый день управляющий сам вспомнил о гусаре, узнав о том, что
родители Дарины устраивали поминки по умершей. Чтобы поиздеваться над
больным, еще не окрепшим после побоев гусаром, он приказал. Олексе сесть
на неоседланного коня.
Подневольный человек должен садиться на неоседланного коня при полном
гусарском снаряжении. И Олекса вскочил на коня. Подговоренный управляющим
подхалим неожиданно стеганул коня плетью. Тот встал на дыбы как ужаленный,
потешив этим управляющего, который громко захохотал. Он думал, что гусар