Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга вторая

- Печально у нас, брат Богдан, как на кладбище.
- Пропади они пропадом, проклятые ляхи... - отозвался с другого конца
стола Карпо Полторалиха.
Только по голосу узнал его Богдан в полумраке. Карпо отвернулся,
произнося последние слова, чтобы скрыть свое волнение. Богдан понял: в
Белой Церкви уже все известно. А сам вел себя так, словно ничего и не
понимал.
- Полковника нашего, Ивана Сулиму, рассказывают казаки, присланные из
Запорожья...
- Что с Иваном? - торопил Богдан. - Неужели уже схватили?
- В беду попал наш полковник, - поднялся Золотаренко, сидевший рядом с
Богданом. - Он согласился возглавить запорожцев и реестровых казаков...
Напал на эту проклятую крепость, что построили французы для Польши у нас.
Ни пройти, ни проехать запорожцам по родной земле, говорят вот хлопцы.
Стали ловить казаков возле порогов, издеваться над ними, морить голодом в
казематах крепости. Несколько человек до смерти замучили и выбросили, как
падаль, на посмешище. Голодных волков собирают возле крепости,
подкармливая их трупами наших людей... Да пускай они сами расскажут.
Поднялся моложавый, но с длинными запорожскими усами статный казак,
сидевший рядом с Полторалиха. Бросил на стол ложку и повернулся лицом к
окнам. Богдан вскочил как ужаленный и тут же сел. Он узнал Романа Харченко
из Голтвы. "Смутится ли казак, увидев меня?" - подумал Богдан.
- Да что тут говорить, - услышал Богдан знакомый, будто родной голос,
как тогда, возле скованного льдом Днепра... - Вот и построили ляхи возле
Кодака чертов перелаз! Ни в Сечь, ни с Сечи нельзя выйти казакам. Французы
оттуда видят все, что делается в степи, и каждого казака задерживают их
головорезы. Беги что есть мочи в степь или же... рубись с ними, как с
турками! Потому что договориться с ними нельзя. У них есть скорострельные
ружья-мушкеты. Сами они откормленные, свежие, на хороших конях, - разве
удерешь от них? Да вроде и неудобно казакам на родной земле воевать с
французами! А они не стыдятся. Ловят, проклятые, пытают в подземельях
крепости наших людей, глумятся над ними. Ну, и подговорили наши кошевые
атаманы полковника Сулиму. Целый полк набрался добровольцев среди нашего
брата запорожца под началом Сулимы. Даже некоторые реестровые казаки
пристали к ним!..
Казак умолк и сел, вытерев слезы. Богдан снова порывался заговорить с
Романом, поздороваться с ним. Пусть бы уж и не вспоминал об этом проклятом
коне, пропади он пропадом. Но Золотаренко продолжил печальный рассказ
Романа:
- Разве мы не знаем нашего Сулиму! Полковник не терпит
несправедливости, полон гнева к тем, кто издевается над людьми. Особенно
ненавидит зазнавшуюся польскую шляхту. И он согласился повести отчаянных
казаков. Однажды ночью и... напал. Да как напал! До основания,
рассказывают хлопцы, разнес это гнездо, позорящее казаков... Французы
начали было стрелять из своего нового оружия, обливать казаков кипящей
смолой. Почему это им так приспичило?
- Потому, что в крепостных казематах умирали наши несчастные казаки,
пан Иван, - снова вставил Роман Гейчура.
- Вот я и говорю - умирали наши мученики казаки. А полковник Сулима
узнал о пытках в подземелье. "Спасем вас, братья казаки!" - кричал он,
говорят, в бою. А это уже был клич для воинов! Вот и ринулись они. Когда
казак знает, за что рискует головой, так сначала голову врага снесет...
Ночью ворвались наши с Сулимой в крепость и уничтожили всех до одного. Их
полковника Мариони поймали возле подземелья, где пытали наших горемычных
казаков. Спешил, проклятый, умертвить всех закованных в кандалы, чтобы
избавиться от живых свидетелей своих зверств!..
- Убили его? - спросил Богдан, хотя и узнал об этом еще в Бродах.
- Посекли на капусту и выбросили за стены крепости. Так он поступал с
казаками.
- А где же теперь полковник Сулима и его казаки? - поторапливал Богдан.
За столом все умолкли. Не находилось смельчака, чтобы сказать самое
страшное.
- Сулима замешкался в крепости, его перехватили реестровые казаки и
окружили. А нас он уже отправил на Сечь. Сказал, догоню... Мы, ясно,
пробились. Многие ушли на Запорожье. Разъехались и мы. А он...
- Да на воле Иван или... - вскочил потерявший терпение Богдан.
- Где там на воле, брат, если его окружили, - ответил Золотаренко. -
Около трех десятков храбрецов было с ним. А полк чигиринских реестровых
казаков сам знаешь какой! Уговаривают сдаться, Адам Кисель в своем письме
помилование обещает... А из Черкасс шляхтичи подбросили на помощь
чигиринцам реестровцев.
- Из Бродов сам полковник Потоцкий ведет полки, - добавил Богдан,
безнадежно махнув рукой.
- Потоцкий, этот палач украинского народа? Живут далеко, а к нашим
Порогам... по нужде ходят, проклятые! Может, выкрасть Сулиму в этой
суматохе? Я беру это на себя! - воскликнул Карпо.
- Вот и приехали к белоцерковским казакам, - перебил Карпа Гейчура. - К
черкассцам тоже поскакали несколько наших запорожцев.
- Так, может, и мне поднять черниговцев? - воскликнул Золотаренко.
- На Дон, на Дон надо бы отправить Сулиму!.. - крикнул и Богдан. Рукой
он усиленно тер лоб. Словно хотел сосредоточиться на одной очень важной
мысли. Белоцерковцы, черкассцы, черниговцы... Почему же позорно ведут себя
чигиринцы, заманивают казака в западню по наущению хитрого лиса Адама
Киселя? Неужели ничего не осталось от тех традиций, идей, на которых
воспитался и сам Иван Сулима? Замучили Бородавку, умер Жмайло, убили
Нечая, спихнули и Острянина... А кто же остался, кто позаботится о
спасении такого казака?
- Э-эх, Сулима, буйная головушка! Непоправимая беда нависла над тобой!
Проклятия турок, благословение папы и песни кобзарей славят твою казацкую
удаль! Только на Дон, только на Дон надо отправить его, чтобы спасти эту
голову от секиры палача!..

20

Грозное известие о вступлении Франции в войну с иезуитской венской
коалицией не обрадовало вольных казаков, воевавших на Рейне. Встревожились
и местные народные партизаны, среди которых было немало беглецов из южных
европейских стран. Уже на нижнем Рейне узнали они об объявлении графом
Ришелье войны католическому союзу. Партизанам теперь нечего было и думать
о мелких стычках с противником.
- Снова меняй хозяина, как хамелеон кожу! За кого же теперь, за чьи
интересы будем сражаться мы, братья лисовчики? - обратился Максим Кривонос
к лисовчикам, итальянским и французским гверильерос [партизанам (исп.)]. -
Что и говорить, разросся наш отряд! Но на этом и закончилась громкая
военная слава гвериллас [партизанщины (исп.)]. К партизанам прислали еще
полковника Жетье с большим отрядом правительственных французских войск.
Настоящую большую войну затеял пан Ришелье.
- Что же делать нам, лисовчикам? Всего четырнадцать человек осталось
нас в этом европейском отряде добровольцев. Вон куда, на Нижний Рейн
забрались... - услышал Максим Кривонос как упрек себе. Ведь свыше двадцати
лет шли за ним эти "смертники" с украинских и польских земель!
- Твоя правда, брат. Подсчитал ты правильно, из нескольких сотен -
остались единицы! Только четырнадцать: девять казаков и пять поляков... -
вздохнув, печально произнес Кривонос. - Но во всем нашем отряде сейчас
свыше четырехсот человек! Не последнее место среди победителей у
Ньердлинзи принадлежит и нам! Но вихрь войны, кажется мне, только
поднимается. Погиб в бою шведский король Густав-Адольф, на искренность и
благоразумие которого и мы возлагали надежды. А после его смерти иными
становятся и шведы с их королевой. Они снова заключили союз с иезуитской
Польшей, множат силы Христового воинства. Ах, как бы хотелось, чтобы это
воинство поскорее нашло себе успокоение в могилах на степных просторах...
А полковник Жетье не пожелал даже и поговорить с нами, с командирами
отряда. Только Дарена пригласил для разговора. И, кажется, не советовался,
а приказывал.
- Он по-дружески советовал всем нам объединиться в полку под его
командованием, - оправдывался Дарен.
- А мы, итальянцы и испанцы, не согласны с этим высокомерным
предложением Жетье. Давай, брат Перебейнос, снова вернемся в Лигурийские
леса! - решительно произнес Сардоньо.
Кривонос не ожидал такой поддержки со стороны итальянцев. Теперь он
воспрянул духом и радостно посмотрел на друзей. Он давно уже подумывал о
том, как мало осталось в отряде лисовчиков. Обрывались его последние связи
с родной землей. "Девять казаков и только пять поляков!.." - молниеносно
мелькнула мысль. Но от природы суровое лицо его не выдало печали.
- Доконд пуйдземи? [Куда же идти? (польск.)] - как-то панически спросил
поляк Якуб Ожешко.
- Кво вадис, доконд? [Куда, куда? (лат., польск.) - повторил и Максим.
- Мир велик, друзья мои. Вместе сражались, сколько могли. Воинами... да
что воинами! Рыцарями, кабальерос всей Европы стали мы, изгнанные из своей
отчизны! Опозоренную шляхтой любовь к родине мы растратили в этой грызне
европейских монархов... Во имя чего, ради чего мы должны воевать? Вон
Голландия вырвалась из-под испанского ига, строит свою, свободную жизнь.
Нет там ни королей, ни иезуитов!.. Осточертела война, ведущаяся неизвестно
из-за чего. Граф Ришелье не скрывает намерений расширить границы своего
государства, присоединив к себе Эльзас. Чего же хотят паны государственные
деятели? На наших костях пробиться на Рейн, чтобы захватить земли так
называемой Римской империи и на Верхнем Рейне. Думаю, хватит, братья! Душа
жаждет мирного труда, настоящей человеческой свободы.
Повернулся и ушел. Не оглядывался, не выслушал, что скажут товарищи.
Много лет странствуя по чужим землям, и каждый раз по новым, где люди
боролись с неравенством, Максим Кривонос никогда не забывал о своем родном
доме. Была у пего обсаженная вербами усадьба в селе Подгорцы. Была и
девушка, уведенная шляхтичем в свою спальню...
"Вот так вся жизнь загублена шляхтичем!" - все чаще думал Максим в
минуту отдыха. Поделился своими мыслями с друзьями, и легче стало на душе.
Более двадцати лет терпит он лишения в изгнании, на чужбине, мечтая о
возвращении в родное село. Хотя бы раз взглянуть на родную землю, услышать
лепет ребенка и материнское слово - сынок...
А когда он выходил уже из леса на берегу Рейна, его нагнали трое. Двое
из них были поляки и один казак. Что они, собираются уговаривать, убеждать
его? Не поверили или, может, он сам не все продумал как следует? Оба
поляка, как и он, изгнанники из родной страны. Только один свободный казак
с беспокойной душой, со злой ненавистью к панам, Юрко Лысенко, идет вместе
с ним!
- Ты, Юрко? - удивленно спросил Кривонос.
- И нас двоих принимай к себе, пан Максим! - сказал Себастьян
Стенпчанский.
- И вас... всего трое!.. Взгляните, братья, на реку, - с грустью сказал
Максим. - Только трое!.. Какая свобода ей! Никому не кланяясь, не
сдерживая своего течения, вращает колеса мельниц, уносит челны, несется
вперед!..
...Занималась заря, играя золотистыми лучами на гребнях волн Рейна.
Где-то, удирая подальше от этой реки, отступали шведские войска,
пробиваясь на север. Вдруг утреннюю тишину прорезал первый пушечный
выстрел в верховьях Рейна. Заброшенные в эти перелески четыре
воина-всадника удивленно посмотрели друг на друга. Оказывается, война для
десятков тысяч вооруженных людей на европейском континенте еще не
закончилась!
Четверо вооруженных всадников остановились на пологом берегу Рейна,
любуясь восходящим светилом и отблесками его лучей, которые переливались
всеми цветами радуги. Максима вывел из забытья подъехавший на породистом
коне бывший шляхтич, подхорунжий Себастьян Стенпчанский. Этот верный
"рокошанин", бунтовщик Жебжидовского с первого дня своего бегства
терпеливо сносил все лишения в добровольной ссылке в чужие земли! Забыл и
о своей принадлежности к шляхетскому роду. Около двух десятков лет прожил
он вместе с Кривоносом, деля с лисовчиками удачи и поражения.
- Рейн, а не Висла снова стоит на твоем пути, пся крев! - произнес он,
выругавшись, нарушая утреннюю тишину.
- И не Днепр, друг мой, пан Себастьян! - в том же тоне добавил
Кривонос.
- Да, и не Днепр... Но верю я, пан Максим, что мы еще умоемся и
напьемся воды из Днепра и Вислы!..
Вместе соскочили они с конец, спустились к реке. Кони погрузили свои
морды в свежую воду, и во все стороны побежали круги волн, на которых
переливались отблески утреннего солнца. Остальные двое, казак и жолнер,
тоже спустились к реке. А тянувшая с Рейна прохлада заставляла двигаться,
чтобы не озябнуть. Четверо лисовчиков искали переправы через Рейн, искали
путей к Амстердаму. Там виделась им свобода, а не полная лишений походная
жизнь.

21

Только на третий день на хорошо отдохнувших лошадях казаки Золотаренко
выехали из Белой Церкви. Рядом с Иваном Золотаренко ехал и Богдан
Хмельницкий. О чем бы они ни заводили разговор, он сводился к одному - как
помочь полковнику Сулиме? Ведь Богдан знал, что Конецпольскому нужно
казнить кого-то, согласно условию соглашения с турецким султаном. Ведь он
казнил прославившегося своей жестокостью в Софии Аббас-пашу Эрзерумского.
Конецпольский постарается равноценно отблагодарить султана. Недаром в
Турции называют Сулиму шайтаном, заговоренным от смерти самим Люцифером.
- Если бы только Сулима продержался... Я попытаюсь поднять на его
защиту черниговцев, - старался утешить себя и своих товарищей Золотаренко.
- Но это опять война, казаче! Да еще и какая война!.. Ты поднимешь
черниговцев, а Потоцкий уже отправился на Украину с двумя полками
королевских войск. С несколькими пушками...
- Потоцкого надо опередить! Ну... что война - это ясно. Только затронь.
А казакам моего отряда надо бы и домой наведаться. Ты прав, война
неизбежна!
Золотаренко подумал о том, что его отряд, как только отошел от границы,
заметно поредел. Многие казаки разъехались по хуторам, пообещав в конце
лета собраться в Переяславе. Богдан и Золотаренко выехали из Белой Церкви
на узинские хутора, обходя киевскую дорогу. Долго ехали они вдоль Роси,
прислушиваясь к неровному дыханию друг друга. И наконец там, где Рось
делала крутой поворот, остановились попрощаться.
Обрывалась последняя нить надежды на спасение Сулимы.
- Может, заглянул бы, Богдан, в Черниговский полк? - спросил,
расставаясь, Золотаренко.
Словно разбередил незажившую рану, и она заныла. Богдан пронзил
взглядом молодого атамана. Неужели догадывается? Заехать в Чернигов, где
живет со своим реестровым казаком-старшиной ясноглазая сестра Ганна!
- Нет, Иван. Нам надо спешить, чтобы успеть спасти полковника Сулиму.
Должен ехать в Чигирин, в полк. Ведь мы знаем о случившемся только по
рассказам. Гейчура, правда, не соврет. А что произошло потом, удалось ли
нашему герою вырваться из беды? Должен ехать! А в Чернигове я... еще
побываю! Кланяйся, пожалуйста...
- Ганне? - помог ему Золотаренко, задержав протянутую на прощанье руку
Богдана.
- Да, Ганне, - смущенно ответил Богдан, краснея. И вдруг
разоткровенничался: - Не скрою... Часто вспоминаю ее... Жена у меня...
тоже Ганна. Уважаю ее, хорошая она у меня, детей воспитывает. Без нее я не
мыслю теперь жизни! Но бессонными ночами, вздыхая о прошедшей молодости,
мечтаю о твоей сестре!.. Так и передай: как мечту, теперь и совсем
недосягаемую, люблю... любовью брата! Непременно передай.
- Так и передам! - сказал Золотаренко, вставляя ногу в стремя.
Богдан подстегнул коня, удаляясь по лесной дороге. Захотелось кому-то
выразить недовольство собой. Зачем признался, раскрыл свою душу? Хорошая
была дивчина! Но теперь она молодица!..
Удалось ли вырваться бесшабашному Сулиме? Что можно успеть еще, чем
помочь?
Подумав об этом, Богдан оглянулся. Возможно, он хотел еще раз
посмотреть на молодого старшину, как-то оправдаться перед ним. Но громкий
смех сопровождавших его казаков вывел Богдана из тяжелой задумчивости.
И увидел среди своих казаков Карпа Полторалиха. Он небрежно сидел в
турецком седле, а на поясе у него длинная драгунская сабля. Неужели этот
казак решил связать свою судьбу с его, Богдановой, судьбой?

22

Поднявшись на бугорок, Богдан несказанно обрадовался, увидев у ворот
своей усадьбы жену. Освещенная лучами заходящего солнца, Ганна стояла
лицом к дороге, по которой должен был возвращаться домой ее муж. Никто не
предупредил ее о приезде мужа именно сегодня. Вот уже несколько дней сряду
она надевала любимую Богданом кониклотовую корсетку поверх белой вышитой
сорочки и красный передник и выходила за ворота. Сегодня она счастлива!
Наконец-то встретила! Настежь открыла ворота и бабочкой подлетела к
коню. Раскаяние еще сильнее сжало сердце Богдана. Ведь та, другая Ганна
все еще не выходит у него из головы, словно колдовство какое-то.
- Ганнуся, женушка ты моя дорогая! - воскликнул, соскакивая с коня.
Ганна молчала. Только всхлипывала да улыбалась сквозь слезы, радуясь
возвращению мужа. Но в глазах у нее таилась глубокая печаль.
- Что с тобой, Ганнуся? Мы благополучно вернулись. Вон и наш Карпо. А
как тут дома? Здоровы ли дети, матушка Мелашка? Так соскучился без вас...
И за эти последние слова мысленно ругал себя. Потому что снова подумал
и о... сестре Золотаренко.
- Знаешь, позавчера провожал меня молодой старшина из Черниговского
полка...
- Иван Золотаренко? Так он уцелел? - опередила жена.
- А как же, уцелел казак. Может, у вас есть какие-нибудь вести из
Чернигова?
- Не из Чернигова, а из Чигирина... - прервала его Ганна, словно
освобождаясь от оцепенения. - Позавчера увезли из Чигирина Сулиму. Тоже
сумасшедший. Кодацкую крепость разрушил до основания! Сказывают, что их
казнят в Варшаве на глазах у короля. И Назрулла... Бедный Назрулла...
- Назрулла? Как же он попал туда? Ведь я прощался с ним вот здесь...
Значит, и Назруллу не обошла эта беда?
- Семь человек увезли чигиринские реестровые казаки. Атамана Павлюка
тоже схватили, когда тот бросился защищать Сулиму. Не приведи господи, что
творится. Уши отрезают, до смерти избивают розгами.
Богдан обхватил руками голову. Что делать, к кому обратиться за
помощью, за советом? Все-таки опоздал.
У порога дома их встретила Мелашка. Она подчеркнуто спокойно, как мать
рассудительная, протянула Богдану обе руки, как всегда делала при встрече
с ним.
- Не одно горе, сынок. Казак - что горшок: на него ли камень свалится,
сам ли упадет на камень - все равно на черепки распадется!.. Заходи в дом,
пусть сгинут каратели! Было бы здоровье.
- А камень для горшка найдут? - сводя разговор к шутке, закончил
Богдан.
- Найдется смех и на тот грех, а то как же - найдется. Да бог с ними...
Может, сразу и пополдничаем, а потом уже и переодеваться будешь? -
беспокоилась хозяйка.
- Полдничать, матушка. Потому что я... должен все-таки съездить в полк.
Такие дела, такое несчастье.
...Полковника Богдан уже не застал в Чигирине. Даже чигиринских жителей
не видно было и во дворах! Еще въезжая в город, встретил реестрового
казака, пытался расспросить его. Казак только и сказал, что полковник
Загурский поскакал с есаулами в Варшаву. Потому что туда же еще позавчера
спешно отправили закованных бунтовщиков.
- Чтобы сенаторы на сейме судили их, - сквозь зубы процедил
неразговорчивый казак.
Не узнавал Богдан своего Чигирина! Даже собаки умолкли во дворах. Не
видно ни молодиц, ни детей. Только пожилые хозяева, седые старики, кое-где
стояли возле закрытых ворот, словно на часах. Сначала Богдан здоровался с
ними. Ведь в городе все знали сына Матрены Хмельницкой!
Но почувствовал скрытую неприязнь к себе. Расспросить бы, объясниться!
Богдан даже остановился возле двора седого казака Палажченко, который не
раз подсаживал его в детстве на своего неоседланного коня.
- Добрый вечер, дядя Захар! Живы, здоровы?
- Добрый вечер, дан писарь, - чуть слышно отозвался старик, повернув
голову.
- А я уже не писарь. Теперь у вас другой писарь... Беда стряслась тут,
дядя Захар, - подходя к старику, начал Богдан.
- Как это не писарь?
- Скоро и из казаков выгонят. Меня послали к гетману, а сами - увезли
наших несчастных?
Палажченко подошел к перелазу.
- А разве не знаешь, казаче? Нашим казакам уши отрезают, четырех
насмерть засекли розгами... Такого у нас еще не было. Куда-то на каторжные
работы закованных отправили.
Богдан шагнул к перелазу, положил руку старику на плечо, словно хотел
успокоить его:
- Все знаю, дядя Захар, и ничего не знаю!.. Ходим под черным небом,
нечем и душу просветлить. О том, что Иван Сулима попал в беду, слыхал.
Говорят, увезли его?..
- Попал в беду, да еще и в большую беду! Да разве только одного Ивана
увезли... Позор, да и только. Ведь наши полковники и атаманы и подбили
Сулиму на это дело. А когда увидели, какая сила королевских войск
двинулась, сами и связали беднягу. Мы сами, говорят, связываем, сами
вызволим. А как, чем? Ведь "их, закованных в цепи, уже увезли реестровые
казаки! Только Павлюк, как и подобает запорожцу, сам отдался им в руки,
чтобы заковали вместе с Сулимой!
- Сам? Это...
- По-казацки, Михайлович, по-казацки... Теперь вон в Боровице собрались
казаки нашего Чигиринского полка, похоже, бунт затевают. Требуют
полковника Скидана возвратить в полк. Поможет ли это горемычному Сулиме?
- Как мертвому припарка... - сказал Богдан, сокрушенно опустив голову.
Сиротой казался ему опустевший Чигирин. Почему он до сих пор не знал
Павлюка, этого отважного казака с такой благородной душой!.. Так, значит,
возмущение чигиринцев растет, словно на дрожжах, в то время как их сотня
позорно везет Сулиму на плаху...
Во дворе полковой канцелярии стояло около десятка оседланных коней.
Несколько гусар, даже один из них знакомый, который недавно приезжал в
Субботов. Улыбаясь, поздоровался с Хмельницким. Эта улыбка кольнула его
встревоженное сердце: здоровается или издевается?
А с крыльца уже сбежал озабоченный писарь Чаплинский. В красном
кунтуше, лихо заломленной шапке, с саблей на украшенном серебром поясе.
Взволнованный, он что-то горячо доказывал незнакомому Богдану старшине в
казацкой одежде, забрызганной грязью. Старшина возражал Чаплинскому:
- Бунт или полковой совет, уважаемый пан писарь. Полковник уехал,
старшина занят. Жолнеров связали...
- О-о! Пан Хмельницкий, наконец-то! Давно приехали от его милости? -
слишком любезно обратился Чаплинский к Богдану.
- Сию минуту, пан писарь. Тут такое...
- И не говорите, пан сотник. Скандал, позор для полка!.. А пан
полковник тоже вчера выехал следом за сотней пана Хмельницкого...
- Что-о? Какая сотня, куда?
- Да ваша же сотня, пан Хмельницкий! Ей поручил пан Загурский
сопровождать в Варшаву государственных преступников - Сулиму и других.
- Моя сотня? - почти с ужасом еще раз переспросил Богдан, гневно
сверкая глазами.
- Ну да, уважаемый пан Хмельницкий... - со злорадством произнес
Чаплинский, спеша к оседланным коням.
Все это так ошеломило Богдана, что он не знал, как поступать ему
дальше. Надо было действовать, что-то предпринимать, чтобы предотвратить
беду! Но что, как? Писарь срочно едет по каким-то делам в полк, так почему
бы и ему, сотнику этого полка, не поехать туда и не поговорить с
командирами и казаками?
Его опозорили в родном Чигирине, перед своими же казаками! Людям
сказали, что именно его сотня сопровождает храбрецов на позорную казнь в
Варшаву!
Точно лунатик, пошел он к своему коню, отвязал его и поскакал следом за
сопровождавшими Чаплинского гусарами. Несло потом от взмыленного коня, а
он все подстегивал его, чтобы не отстать. Темная холодная ночь и быстрая
езда еще больше возбуждали его.


- ...После горячих споров полк снялся и ушел из Боровицы! - сказали ему
жители местечка. Куда, зачем - разве им известно. Намекают, что дело дошло
до стычки с польскими жолнерами и командирами.
Богдану теперь было безразлично, куда направится оставленный казаками
незадачливый писарь. Он столько услышал от людей страшных новостей, что
голова кругом идет... Возвращаясь домой, подавленный и окончательно
обескураженный Богдан остановился на лугу возле Боровицы, чтобы дать
передохнуть коню.
На второй день поздно ночью, голодный, разбитый телом и душой, Богдан
наконец добрался до субботовского хутора.

23

С первого взгляда жена определила, что Богдан простудился. А Мелашка
допускала и худшее.
- Такое беспокойство, пусть бог милует. Любил же он этого несчастного
Ивана. А сердце не камень и у мужчин.
Богдан слег в горячке. Более шести недель провалялся в постели. Сначала
он весь горел, бредил, детей не узнавал. И сейчас еще совсем слаб. Стал
понемногу ходить по двору. Иногда перекинется двумя-тремя словами с Карпом
или женой. Весть о том, что полк до сих пор еще продолжает бунтовать и
избрал полковником Скидана, точно лекарство, подействовала на Богдана.
Стал чаще играть с маленьким Тимошей, а когда выпал первый снег, начал
собираться в дальнюю дорогу.
- Поеду!
- Да бог с тобой, Богдан! После такой болезни, да еще зимой... -
беспокоилась жена.
- Нужно мне, Ганна. Нужно, понимаешь!.. А болезнь... Прошла уже,
проклятая. Может ли человек один вынести такие удары? В Боровице сказали,
что и отчима моего убили изверги... - наконец признался он однажды...
- Господи, матерь божья... А его же за что? - простонала Мелашка.
- Они найдут, за что погубить человека! Сначала покалечили, уши и нос
отрезали, потом розгами, кольями били, покуда и душу выбили. Они умеют
расправиться с человеком.
- Да и впрямь точно звери. Что же теперь, Богдан? Куда тебе после такой