Страница:
Ивась. Юноши и пришедшие с ними чигиринские казаки сели за столом напротив
Сагайдачного и полковников, заняв всю скамью. Мартынко понял, что,
уклонившись от ответа, задел самолюбие гетмана. Посмотрел на мать, кивнул
головой в ответ на ее молчаливый вопрос.
Мать то ли корила сына за то, что он не ответил на многообещающее
предложение гетмана, то ли велела ему, как хозяину, угощать гостей.
Возможно, этот взгляд таил в себе сговор матери с сыном, а может быть, и
благословлял его на путь казацкой жизни... Мартынко взял сулею и стал
наполнять бокалы, начав с полковника.
Сидя за столом, заставленным вкусными яствами и хорошим вином из
погребов бывшего подстаросты, Сагайдачный все время думал о своем
разговоре с молодыми казаками. Ведь они не воспитывались, как царьградский
пленник, в иезуитской коллегии. Их надо обучить и прибрать к рукам. Дружба
разбитного казака Мартынка с сыном чигиринского подстаросты Богданом,
видимо, не прошла бесследно. Правильно поступил, что без всяких раздумий
обещал принять их в свою свиту. Не только устами, но и устремлениями таких
младенцев, как сегодняшние друзья Мартынка, руководит сам промысел божий!
Получив его приглашение, приглашение старшого реестровых казацких полков,
хлопцы расскажут другим, привлекут десятки, сотни таких же, как и они,
молодцов. Оршак или даже целый полк можно будет создать из таких юных
сторонников, друзей!
Особенно пришелся по душе Сагайдачному красавец Ивась Богун, он,
казалось ему, будет наиболее преданным джурой. Такого не обольстить
лукавым обманщикам. Непременно надо посоветовать хлопцам, чтобы привели с
собой сотню или даже две таких же, как и они, юношей.
- Ну как же, молодец Мартынко: останешься казаковать у Вишневецких или,
может быть, и нам, грешным, можно надеяться? Не пренебрегайте, молодцы,
нашим казацким родом! - подобрев от выпитого вина, все-таки спросил
Сагайдачный, причисляя и себя к "нашему казацкому роду".
Умудренный уже житейским опытом и хорошо зная горячность своих младших
друзей, Мартынко поспешил ответить полковнику за всех:
- Весна, пан гетман, еще далеко. Говорю, гетман, потому, что полковники
и среди нас найдутся... Пока что еще только рождественские праздники
провожаем крещенской кутьей. Все мы казаки пана Вишневецкого, и больше
того... казаки украинского народа, как говорит мама. Куда народ, туда и
мы.
- Ясно, куда народ, туда и мы! А воевать под началом такого пана
полковника каждый согласится. Верно, Мартынко? - вмешался и Филонко
Джеджалий, словно настраивая и свой, прорезывающийся басок. Ивась даже
покраснел за него, смутился, как девушка, для бодрости подтолкнув его
локтем.
Знакомое чувство воина зашевелилось в душе Сагайдачного. Знакомое и
такое близкое свое, норой и горькое, прошлое. Так же договаривался он и с
Марконетом о службе у французов!.. Именно на такую молодежь, как эта, ему
и следует опираться. Молодежь бросается в реку, не ища броду. Э-хе-хе...
Но он еще не все растерял в этой погоне за проклятым королевским бубликом,
за государственным признанием!..
Утром Сагайдачный отправлялся в дальний путь на Киев как почетный гость
чигиринских казаков. В окружении казаков и сопровождавших его старшин ехал
он до монастыря святой Матрены, спрятавшегося в лесистых буераках. Святая
Матрена! Не в честь ли хозяйки-вдовы сооружена эта обитель?
Остановил коня, повернул его в сторону храма, снял шапку и
перекрестился. Он остался доволен собой! Вся его свита, даже
хозяева-казаки, поддержали показную набожность прославленного полковника.
Еще не все потеряно! Если не Мартынка, самозабвенно влюбленного в
иезуита Богдана Хмельницкого, так его скромных друзей он твердо решил
взять в свою гетманскую свиту. Не с большим рвением восприняли они его
предложение, но и не отказались. Утром он узнал от дворовой девушки, что
Мартынка считают братом храброго сына Хмельницкой. Надо и ему, Петру
Сагайдачному, непременно привлечь на свою сторону этого молодого казака!..
До сих пор молодому Осману редко позволяли заниматься важными
государственными делами. Он довольствовался безграничной свободой, а
вместе с ней и властью, проявляя ее на конских ристалищах и в гареме. Вот
уже пятый год гордостью гарема была первая султанша из гяурок, красивая
невольница, торжественно подаренная султану Мухамедом Гиреем и всесильным
беем - Зобаром Сохе. В диване обходились без молодого Османа. Его мать
зорко следила за управлением государством знатными беями, порой, может,
подобно затянутому тучами солнцу, туманно и не всегда мудро определяла
политику своей страны.
Военное совещание в диване собирались провести, как обычно, без участия
молодого Османа. Бей порой даже из добрых побуждений старались лишний раз
не беспокоить молодого султана. А ведь опять готовились к войне с Речью
Посполитой! Всем было известно, что султан твердо решил возглавить этот
поход.
Мать предупредила Османа о созыве военного совещания в диване.
Предупредила, как родная мать. До сих пор и она играла не последнюю роль в
определении политики государства. Она не только управляла во дворце, в
гареме, но и решала сложные государственные и семейные дела. Мах-Пейкер
проводила совещания в диване, порой без яшмака, с открытым лицом, как
настоящая властительница. Жестокая женщина не щадила даже детей покойного
султана...
- Осман уже совершеннолетний, вполне созревший султан! - заявила она в
диване. - Уже в третий раз женится, а от бывшей гяурки-монахини, теперь
пресветлой любимой султаном правоверной султанши, ждем второго ребенка...
- говорила она государственным деятелям, горячо доказывая, что именно он,
ее Осман, должен стать во главе турецких войск, выступая против Ляхистана.
- Но это небезопасно для султана, великая матушка, пусть всегда сияет
благословенное лицо нашей луны, - льстиво уговаривал султаншу Али-бей. -
Молодой, неопытный в военном деле султан, надежда правоверных, нужен
здесь, в сердце страны Истамбуле. Войска может повести новый визирь
Гусейн-паша. Да благословит аллах его ноги!
Мать султана настаивала на своем, стараясь как можно скорее вывести из
серальских пеленок своего сына, настоящего наследника прославленной
династии Сулеймана Пышного! За спиной Османа стоит, наступая ему на пятки,
второй сын покойного султана, Мухамед...
Высокомерно вела себя турецкая знать, пьянела от безраздельной власти
над страной. И вот он, Осман, - "...да благословит его аллах, как своего
прямого наследника!.." - вдруг так неожиданно взбунтовался, добиваясь
власти, единоличного управления государством. Возглавить поход против
польских войск - это значит взять в свои руки вооруженные силы
государства. Как султан, он возглавит и верховную власть над войсками
правоверных! Он и никто иной должен вести войска против неверных ляхов!..
- Европа сейчас угрожает величию султана, - грозно изрекла Мах-Пейкер,
забывая о яшмаке. - Французы намереваются объединить всю Европу в этом
богопротивном крестовом походе против нас. Ва кюллю ль-кьяфырина омматон
вахидатон! [Все неверные гяуры - это единое религиозное общество!
(турецк.)] - говорит наша благословенная мудрость. Король Ляхистана -
главное лицо в этой войне против нас! Так кто же, как не сам султан,
наследник Сулеймана, должен стать судьей обнаглевших неверных?!
Диван бессилен был погасить пыл честолюбивой матери-султанши. Сам
Осман, по ее воле, присутствовал на этом ответственном совете дивана!
Турецкие войска, отдохнувшие после персидской кампании, теперь поведет
самоуверенный, как и его мать, хвастливо-воинственный Осман II. В диване,
на этом решающем совете, он выступал впервые. Бей услышали хвастливую и
полную угроз речь своего султана. Решительная султанша, привыкшая не
считаться с мнением дивана, зажгла сына своими честолюбивыми замыслами.
Именно это и подчеркивал Осман в своей тронной речи, угрожая всем
непокорным...
Под бравурный бой барабанов, уверенный в легкой, посылаемой самим
аллахом победе, Истамбул заговорил о властном и грозном выступлении
молодого султана в диване. Одобрительно встретили эту весть воины
янычарских полков, одетые, по приказу молодого султана, в новую
европейскую гвардейскую форму и вооруженные не только луками, но частично
и европейскими позолоченными самопалами, главным образом в отрядах,
сопровождавших султана. От прежней формы остались только тяжелые
шапки-малахаи с длинными шлыками, как символ султанского могущества.
Именно в это время и встретился с матерью султана главный надсмотрщик
гаремов Кызляр-ага Сулейман. У него тоже есть свои взгляды и замыслы.
Никто, кроме старой султанши, не поможет ему в этом.
- Хочу предостеречь, уважаемая надежда наша земная, - сказал с рабской
покорностью Сулейман Мах-Пейкер.
- О чем? - так же властно, как и в диване, но настороженно спросила
султанша.
А Сулейман умел найти ключ к этой правоверной душе. Он, конечно,
понимает мать-султаншу! Поэтому предостерегает ее о том, как бы после
отъезда молодого Османа из Истамбула, после такой угодной аллаху борьбы в
диване, не остались во дворце враги, что может привести к нежелательным
для него последствиям. И не только на поле брани, а именно на троне...
Ведь в Истамбуле остается его младший брат Мухамед, только что
возвратившийся из путешествия к египетским пирамидам. Он будет жить вместе
с матерью возле Босфора, в новом дворце, подаренном покойным султаном
любимой жене, матери Мухамеда. Не ее ли, как старшая, справедливо поучала
Мах-Пейкер... Мухамед, родной брат султана, несмотря на свою молодость,
объездил много стран, его обучают лучшие учителя, отуреченные греки и
венецианцы...
Эти слова, точно стрелы молнии, пронзили сердце вдовы-султанши. Задели
они и легко уязвимое самолюбие молодого султана. Какой же он глава
государства, если у себя под носом разрешает воспитывать злейшего врага,
посягающего на его султанский престол! Ведь Мухамед может взбунтоваться,
добиваясь власти еще при его жизни!..
- Немедленно убрать его, как бунтовщика! - лаконично повелел Осман,
единственный властелин живых и мертвых на мусульманской земле. Он даже не
дослушал до конца этой фатальной для Мухамеда клеветы Кызляра-аги.
- Казнь над братом султана может быть совершена только после фетвы
[приговор (арабск.)], вынесенной главным муфтием... - нашептывал Сулейман,
снова вызванный к султанше Мах-Пейкер.
Страшное дело эти незыблемые законы веры, традиций и
престолонаследования...
Фетву мог выносить только главный судья государства, муфтий Езаад. А он
был не только непримиримым противником похода Османа, но и отдавал личное
предпочтение Мухамеду. И муфтий категорически отказался вынести приговор!
Тогда Мах-Пейкер, используя влияние и связи, обратилась к своему
стороннику - муфтию Румелийскому кади. Мало ли она совершила полезного для
себя в союзе с ним, и не он ли, чуть ли не единственный из военных
духовников Анатолии, знает о греховной связи пожилой султанши с неверными
пленниками, даже и правоверным Ахмет-беем?
Кадиаскер был удостоен властительницей высоких наград и недавно получил
от нее подарок: султанша подарила ему пленного Богдана, когда узнала о
том, что этот убийца Ахмета давно уже стал мусульманином. Одаряла она его
тоже не без тайного умысла. Покорный кади в благодарность за великие
милости могущественной может закрыть глаза на слабости стареющей женщины,
легко поддающейся искушениям прародительницы Евы...
Кади согласился утвердить смертный приговор брату султана Мухамеду.
...Казнь совершалась не на большой площади, как обычно, в присутствии
правоверных, а ночью, без огласки. Богдан, как домашний слуга кадиаскера,
должен был сопровождать своего господина на эту казнь.
Это не радовало Богдана. Но это давало ему относительную свободу. В
течение почти двух лет изо дня в день, по пять раз, от восхода до захода
солнца, он читал молитву кади, завоевывая доверие бея-духовника. Это
усыпляло бдительность почитаемого в стране кадиаскера. Иногда Богдан
выходил за калитку двора и без надсмотрщиков духовника и янычар. Поначалу
он ежедневно любовался морем и прибоем с балкона первого этажа дворца
кади. Слева возвышалась знаменитая Девичья башня, за ней во мглистой дымке
морского залива вырисовывалась башня Скутари, окруженная высокими
кипарисовыми рощами.
Скутари! Патриарх Кирилл Лукарис советует начинать именно оттуда. Кому
придет в голову поинтересоваться, почему молодой мулла известного кади
посещает Скутари? Разве не хочется и ему отдохнуть в роскошном уголке
стамбульских вельмож?..
Вот так, замечтавшись, и приехал он с кади на удаленную от центра
города площадь Сары-ер. Очевидно, когда-то здесь была только пустынная,
желтая земля, захваченная купцами. Со временем тут возник отдаленный,
малонаселенный район города. Давно начатое строительство новой мечети
Ени-Джами, казалось, предвещало лучшее время, когда прекратятся страшные
убийства из-за наследования султанского престола.
Площадь была оцеплена отрядом янычар. За плотным кольцом янычар
шатались какие-то люди. Проснулись старики, разбуженные приготовлением к
казни. Им уже все известно! Негодуют или равнодушно регистрируют это
событие, которым завершается подготовка к большой войне с поляками. Им не
раз приходилось быть свидетелями подобных убийств.
Сколько войск прошло уже через эту площадь, в сторону Кыркларели! А
сколько воинов еще готовится и каждый день уходит из города в том же
направлении. Что значит убийство, пускай даже и брата султана, в сравнении
с погибшими на войне правоверными.
Кыркларели находится на границе со славянской страной, на так
называемой земле неверных. Кто бы они ни были - болгары или сербы - они
свои! За этим городом, в сорока милях, жизнью, а не смертью полна их
славянская земля!..
Мрачный, молчаливый рассвет. Посреди площади, прямо на земле, устлано
коврами священное место казни. Даже преступная казнь совершается здесь в
священных местах!
Богдан оглянулся, ища глазами свежесрубленную колоду и возле нее палача
в красной мантии. Как тогда на львовской площади.
Вздрогнул от неожиданно нахлынувших воспоминаний. Обтесанная колода и
откормленный палач. Толпа людей и солнце, прячущееся за весенние облака.
Печальные воспоминания о родной земле. Но кровь казненных, и не всегда
справедливо казненных, впитается в землю так же, как и здесь. Будет ли
здесь пролита кровь? В полумраке виднеются разостланные на земле дорогие
ковры мусульманского Востока. Казалось, что они уже залиты кровью.
Посмотрел на янычар, плотным кольцом окруживших площадь, и у него,
казалось, застонала душа от унижения человеческого достоинства. Сейчас и
думать нечего о помощи обреченному, как это было во Львове. Тут надо обо
всем забыть, готовясь к побегу из этой ужасной страны...
Кадиаскер остановился, воровато, со страхом огляделся вокруг. В
сопровождении неусыпной свиты янычар к месту казни направлялся молодой
султан Осман II, облаченный в рыцарские доспехи. Почти рядом с ним вели
его младшего брата Мухамеда, такого же роста, как и султан.
Вначале Богдан пытался сравнить двух братьев. Да стоит ли... сравнивать
Мухамеда с этим жестоким человеком, грязным подобием зверя! Нет,
несчастного красавца Мухамеда даже нельзя сравнивать с этим закованным в,
железные доспехи палачом...
Мухамед шел в легкой богатой одежде, с непокрытой, побритой головой.
Ступив на ковры смерти, младший брат султана резко остановился, испуганно
и растерянно огляделся, встретившись глазами с братом, в руках которого
находилась его юная жизнь.
Упал на колени перед могущественным братом, зарыдал, торопливо моля
Османа, а не аллаха, не губить его:
- Я не хочу быть султаном, мой могущественный брат! Алла-гу-ак-бар,
умоляю тебя именем нашего отца...
Но Осман грозно посмотрел на стражу и рукой, закованной в железо,
повелительно указал на ковры и отошел в сторону. Стража схватила
несчастного, стоявшего на коленях на коврах, и поставила его на ноги.
Кадиаскер быстро подошел к обреченному и стал рядом с ним. Вытащил
из-под полы пергамент, властно передал его мулле Хмельницкому, чтобы тот
громко прочел. Руки у Богдана то немели, то начинали предательски дрожать.
Два факела освещали с боков этот пергамент со смертным приговором. Он сам
писал его под диктовку кади. Несколько раз перечитывал дома, чтобы не
сбиться при оглашении на площади. При таком фантасмагорическом свете все
знакомые ему слова фетвы казались живыми. За каждым словом стояла тень
страшной действительности, которая вот-вот поглотит и Богдана с его весьма
рискованными связями с царьградским патриархом, самым хитрым и мудрым его
советчиком здесь и, может быть, спасителем...
Эти опасные мысли одолевали Богдана именно сейчас, когда он читал
смертный приговор молодому и одаренному юноше - наследнику султанского
престола! И вот последние слова приговора переплетаются с вихрем таких же
страшных мыслей о посеянной патриархом в его душе надежде. Принесут ли они
плоды?.. А в приговоре сыну султана приходится читать: "...подлежит
смертной казни за готовящуюся измену и возможное нападение на султана,
земного брата аллаха..." - чуть слышно закончил по памяти, потому что
глаза были ослеплены слезами непонятного ему бессилия. Словно себе читал
он приговор за дерзкие помыслы о побеге, к которому он тщательно готовился
в последние месяцы своей подневольной жизни.
И, передав кади пергамент, отвернулся. Не видел, что происходило на
коврах позора. Но все слышал. Страшные проклятия брата султана, казалось,
вызывали стон даже у окружавших его янычар. Будто эти проклятия спасут
несчастному жизнь!
- Нет, ты не брат аллаху, Осман! Ты хочешь пролить братскую кровь на
эти ковры, которые были свидетелями славных побед Баязеда... Пусть же эта
твоя первая кровавая победа братоубийства покроет тебя позором! Нет, аллах
не допустит, чтобы ты господствовал над народом правоверных...
- Кончайте!.. - истерически воскликнул Осман, хватаясь за саблю.
Мухамед больше не произнес ни слова. Сквозь шум и крики, поднятые
янычарами до команде старшин, Богдан услышал страшные, нечеловеческие
хрипы умирающего. А потом все утихло...
Чтобы не проливать священную султанскую кровь на землю, Мухамеда
задушили волосяным арканом. Когда умирающий издал последний стон,
кадиаскер повернулся и ушел прочь, пробиваясь сквозь толпу придворных и
янычар. Следом за ним пошел и Богдан.
Он почувствовал, что стоял на краю пропасти, в которую его снова чуть
было не толкнула судьба... Но... толкнет! В душе пустота или злость на
всех окружающих и на свою горькую судьбу.
Богдан подумал, что бессмысленно было бы класть свою голову рядом с
головой несчастного брата султана. Он должен торопиться. Ведь твой
господин, верховный дамулла и военный судья, словно бежит от этого
символического эшафота, покрытого багряными коврами Баязеда. Страшное
преступление совершили безмолвные, а может, совсем немые телохранители
султана...
Пробившись сквозь ряды янычар, кади обернулся к Богдану и повелительным
тоном сказал:
- Иди домой и жди меня, читая молитвы по убиенному!
Повернулся и направился к своей военной свите, ожидавшей его на улице.
Богдан словно окаменел. Конечно, он должен уйти отсюда. Но продолжал
стоять, точно придорожный столб, провожая своего господина растерянными
глазами, в которых, может быть, зарождались искры гнева. Позади него до
сих пор слышался приглушенный крик. А впереди шагала гвардия,
сопровождавшая властелина страны. Удалялся торжественный султанский
катафалк - карета с телом Мухамеда. Следом за ним поехал и кадиаскер,
властелин его, Богдановой, жизни. "Иди домой и жди меня, читая молитвы..."
- Алла... акбар, - послышалось совсем близко за спиной... Это его
окликают. Ведь он условился со своими... сообщниками, что именно словами
азана они будут обращаться к нему. Здесь принято так приветствовать друг
друга, и потому никто не обратит внимания.
Не торопясь, чтобы не выдать себя, обернулся. Уже в который раз
встречался Богдан на берегу Адриатики с этим древним дервишем Джузеппе
Битонто, через него поддерживал связь с Фатих-хоне, ныне третьей женой
Османа. Но иногда старый дервиш приносил ему вести и от святейшего
патриарха царьградского...
- Еще вечером искал встречи с тобой, брат-сынок. Такая радость...
выследил, когда ты остался один и без надзора.
- Аллах видит, что я рад этой встрече, мой падре Джузеппе, -
встревоженно бросился к рукам старца, делая вид, что лобзает их.
Но Битонто отстранил его от себя, что-то пробормотал. И вдруг с
радостью срывается с его уст имя:
- Назрулла-дир, бай-ока!..
- Назрулла-дир, бай-ока! - повторяет весело Богдан, поднимая свою
голову с груди Битонто. И встречается взглядом со своим бывшим
пленником-братом!
Позабыв всякую осторожность, бросился к нему, как к самому близкому
человеку, обнимая его в предрассветной мгле. Даже не обратил внимания на
молодого аскера-янычара, который стоял в стороне, словно ожидая, что и его
сейчас начнут целовать. Аскер был одет так же, как и Назрулла.
Можно ли выразить словами бурю чувств, нахлынувших так неожиданно, что
даже дух захватило.
Все его надежды на побег из неволи были связаны с именем Назруллы...
Сзади толкнул его в плечо сгорбленный Джузеппе Битонто. Толкнул не
случайно, это сразу почувствовал Богдан и тотчас опомнился. Очевидно,
снова о чем-то предостерегает. Ведь аскер продолжает неподвижно стоять. Но
мулла Хмельницкий был освобожден своим господином от надзора, как
зарекомендовавший себя истый правоверный. Его господин кадиаскер должен
уехать на несколько дней в Брусу, в Эшиль Брусу - бывшую первую столицу
Османского государства, где в склепах-усыпальницах покоятся многие султаны
и члены их семей. Там торжественно должны похоронить-убиенного Мухамеда.
Кадиаскер обязан лично подтвердить султану и его матери, что Мухамед
похоронен...
Богдан поэтому свободен не только в данный момент, но и в течение
ближайших трех-четырех дней.
- Уважаемый брат-сын! Наконец я получил весточку от патриарха Кирилла и
его верных посланцев. Наступило подходящее время для того, чтобы рискнуть
совершить побег. Святейший ждет прибытия казачьих чаек к берегам Босфора!
Несколько дней, начиная с сегодняшнего, в Кыркларели вас троих, с братом
Назруллой и вот с этим аскером-албанцем, будет ждать болгарин, тоже аскер
- воин султана. Вместе с ними вы должны бежать навстречу казакам! Немало
отуреченных братьев-славян бегут, не желая участвовать в войне против
славян. Побег хорошо подготовлен служителями патриарха. Для тебя тоже
принесли одежду и оружие аскера. Из Кыркларели - на море, а там уже...
волны да ветер будут союзниками вашей молодости, будут вашими глазами и
разумом в поисках путей для свободы и встречи со своими!.
Давно уже умолк Битонто, принесший такую желанную весть. На дворе
совсем рассвело, опустела площадь казни. А Богдан стоял, как околдованный,
держа руку Назруллы, и чуть слышно шевелил губами:
- Не забыл, не обманул святейший Кирилл Лукарис! Им обманывать грешно.
Не забыл!..
В Киеве, на Подоле, отправлявшиеся в дальнюю дорогу послы прощались с
казаками и киевлянами. Зима из последних сил боролась с оттепелью, по
утрам еще держались заморозки. Но все же чувствовалось теплое дуновение
весны!
- Нет, не выдумывай, полковник, - в последний раз советовал тоном
приказа Петр Сагайдачный, - поедем в тарантасе. Дорога дальняя, владыку в
седло уже не посадишь!
Полковник Яцко пожал плечами и, посмотрев на оседланных казаками коней,
махнул рукой:
- По мне, хоть и на волах, запряженных в ярма. По-моему, пускай владыка
в своем пастырском тарантасе тащится, а нам следовало бы сопровождать его,
как подобает казакам. Ведь казаки мы еще, да и едем по своим делам. Весна
вон как наседает!
- Сопровождать будут молодые. А пану Яцку надо ехать вместе с владыкой,
в его закрытой карете. Я тоже поеду в коляске с паном Дорошенко... А кони
не спеша будут идти следом за нами.
По приказу Конашевича пришлось отказаться от привычного способа
передвижения, от езды в седле. Да сейчас они и не думали о казацкой чести,
направляясь с таким посольством. К сердцу Речи Посполитой казаки еще
протягивают, к сожалению, просящие руки.
- Ну какие мы казацкие послы, мать родная? - до сих пор еще не мог
успокоиться полковник Яцко. - Приедем в Варшаву, точно купцы, в
разрисованных, как пасхальное яичко, каретах.
С посольством отправлялся и давно известный казакам священнослужитель
Езекиил Курцевич-Булыга, как игумен православной епархии. Новоявленный
владыка, в противоположность другому попу Курцевичу - Йосафату, всегда
помогал казакам и украинскому народу. Казаки уважали его и доверяли ему,
как своему полковнику.
Бывший терехтемировский настоятель прихода, теперь святитель целого
епископата, улыбался, слушая неунимавшегося полковника. Разводил руками,
но не оспаривал распоряжений старшего в посольстве Петра Сагайдачного.
Сколько вместе с ним, как говорится, хлеба-соли съедено!
Набожно благословил молодых казаков из оршака Сагайдачного: Станислава
Сагайдачного и полковников, заняв всю скамью. Мартынко понял, что,
уклонившись от ответа, задел самолюбие гетмана. Посмотрел на мать, кивнул
головой в ответ на ее молчаливый вопрос.
Мать то ли корила сына за то, что он не ответил на многообещающее
предложение гетмана, то ли велела ему, как хозяину, угощать гостей.
Возможно, этот взгляд таил в себе сговор матери с сыном, а может быть, и
благословлял его на путь казацкой жизни... Мартынко взял сулею и стал
наполнять бокалы, начав с полковника.
Сидя за столом, заставленным вкусными яствами и хорошим вином из
погребов бывшего подстаросты, Сагайдачный все время думал о своем
разговоре с молодыми казаками. Ведь они не воспитывались, как царьградский
пленник, в иезуитской коллегии. Их надо обучить и прибрать к рукам. Дружба
разбитного казака Мартынка с сыном чигиринского подстаросты Богданом,
видимо, не прошла бесследно. Правильно поступил, что без всяких раздумий
обещал принять их в свою свиту. Не только устами, но и устремлениями таких
младенцев, как сегодняшние друзья Мартынка, руководит сам промысел божий!
Получив его приглашение, приглашение старшого реестровых казацких полков,
хлопцы расскажут другим, привлекут десятки, сотни таких же, как и они,
молодцов. Оршак или даже целый полк можно будет создать из таких юных
сторонников, друзей!
Особенно пришелся по душе Сагайдачному красавец Ивась Богун, он,
казалось ему, будет наиболее преданным джурой. Такого не обольстить
лукавым обманщикам. Непременно надо посоветовать хлопцам, чтобы привели с
собой сотню или даже две таких же, как и они, юношей.
- Ну как же, молодец Мартынко: останешься казаковать у Вишневецких или,
может быть, и нам, грешным, можно надеяться? Не пренебрегайте, молодцы,
нашим казацким родом! - подобрев от выпитого вина, все-таки спросил
Сагайдачный, причисляя и себя к "нашему казацкому роду".
Умудренный уже житейским опытом и хорошо зная горячность своих младших
друзей, Мартынко поспешил ответить полковнику за всех:
- Весна, пан гетман, еще далеко. Говорю, гетман, потому, что полковники
и среди нас найдутся... Пока что еще только рождественские праздники
провожаем крещенской кутьей. Все мы казаки пана Вишневецкого, и больше
того... казаки украинского народа, как говорит мама. Куда народ, туда и
мы.
- Ясно, куда народ, туда и мы! А воевать под началом такого пана
полковника каждый согласится. Верно, Мартынко? - вмешался и Филонко
Джеджалий, словно настраивая и свой, прорезывающийся басок. Ивась даже
покраснел за него, смутился, как девушка, для бодрости подтолкнув его
локтем.
Знакомое чувство воина зашевелилось в душе Сагайдачного. Знакомое и
такое близкое свое, норой и горькое, прошлое. Так же договаривался он и с
Марконетом о службе у французов!.. Именно на такую молодежь, как эта, ему
и следует опираться. Молодежь бросается в реку, не ища броду. Э-хе-хе...
Но он еще не все растерял в этой погоне за проклятым королевским бубликом,
за государственным признанием!..
Утром Сагайдачный отправлялся в дальний путь на Киев как почетный гость
чигиринских казаков. В окружении казаков и сопровождавших его старшин ехал
он до монастыря святой Матрены, спрятавшегося в лесистых буераках. Святая
Матрена! Не в честь ли хозяйки-вдовы сооружена эта обитель?
Остановил коня, повернул его в сторону храма, снял шапку и
перекрестился. Он остался доволен собой! Вся его свита, даже
хозяева-казаки, поддержали показную набожность прославленного полковника.
Еще не все потеряно! Если не Мартынка, самозабвенно влюбленного в
иезуита Богдана Хмельницкого, так его скромных друзей он твердо решил
взять в свою гетманскую свиту. Не с большим рвением восприняли они его
предложение, но и не отказались. Утром он узнал от дворовой девушки, что
Мартынка считают братом храброго сына Хмельницкой. Надо и ему, Петру
Сагайдачному, непременно привлечь на свою сторону этого молодого казака!..
До сих пор молодому Осману редко позволяли заниматься важными
государственными делами. Он довольствовался безграничной свободой, а
вместе с ней и властью, проявляя ее на конских ристалищах и в гареме. Вот
уже пятый год гордостью гарема была первая султанша из гяурок, красивая
невольница, торжественно подаренная султану Мухамедом Гиреем и всесильным
беем - Зобаром Сохе. В диване обходились без молодого Османа. Его мать
зорко следила за управлением государством знатными беями, порой, может,
подобно затянутому тучами солнцу, туманно и не всегда мудро определяла
политику своей страны.
Военное совещание в диване собирались провести, как обычно, без участия
молодого Османа. Бей порой даже из добрых побуждений старались лишний раз
не беспокоить молодого султана. А ведь опять готовились к войне с Речью
Посполитой! Всем было известно, что султан твердо решил возглавить этот
поход.
Мать предупредила Османа о созыве военного совещания в диване.
Предупредила, как родная мать. До сих пор и она играла не последнюю роль в
определении политики государства. Она не только управляла во дворце, в
гареме, но и решала сложные государственные и семейные дела. Мах-Пейкер
проводила совещания в диване, порой без яшмака, с открытым лицом, как
настоящая властительница. Жестокая женщина не щадила даже детей покойного
султана...
- Осман уже совершеннолетний, вполне созревший султан! - заявила она в
диване. - Уже в третий раз женится, а от бывшей гяурки-монахини, теперь
пресветлой любимой султаном правоверной султанши, ждем второго ребенка...
- говорила она государственным деятелям, горячо доказывая, что именно он,
ее Осман, должен стать во главе турецких войск, выступая против Ляхистана.
- Но это небезопасно для султана, великая матушка, пусть всегда сияет
благословенное лицо нашей луны, - льстиво уговаривал султаншу Али-бей. -
Молодой, неопытный в военном деле султан, надежда правоверных, нужен
здесь, в сердце страны Истамбуле. Войска может повести новый визирь
Гусейн-паша. Да благословит аллах его ноги!
Мать султана настаивала на своем, стараясь как можно скорее вывести из
серальских пеленок своего сына, настоящего наследника прославленной
династии Сулеймана Пышного! За спиной Османа стоит, наступая ему на пятки,
второй сын покойного султана, Мухамед...
Высокомерно вела себя турецкая знать, пьянела от безраздельной власти
над страной. И вот он, Осман, - "...да благословит его аллах, как своего
прямого наследника!.." - вдруг так неожиданно взбунтовался, добиваясь
власти, единоличного управления государством. Возглавить поход против
польских войск - это значит взять в свои руки вооруженные силы
государства. Как султан, он возглавит и верховную власть над войсками
правоверных! Он и никто иной должен вести войска против неверных ляхов!..
- Европа сейчас угрожает величию султана, - грозно изрекла Мах-Пейкер,
забывая о яшмаке. - Французы намереваются объединить всю Европу в этом
богопротивном крестовом походе против нас. Ва кюллю ль-кьяфырина омматон
вахидатон! [Все неверные гяуры - это единое религиозное общество!
(турецк.)] - говорит наша благословенная мудрость. Король Ляхистана -
главное лицо в этой войне против нас! Так кто же, как не сам султан,
наследник Сулеймана, должен стать судьей обнаглевших неверных?!
Диван бессилен был погасить пыл честолюбивой матери-султанши. Сам
Осман, по ее воле, присутствовал на этом ответственном совете дивана!
Турецкие войска, отдохнувшие после персидской кампании, теперь поведет
самоуверенный, как и его мать, хвастливо-воинственный Осман II. В диване,
на этом решающем совете, он выступал впервые. Бей услышали хвастливую и
полную угроз речь своего султана. Решительная султанша, привыкшая не
считаться с мнением дивана, зажгла сына своими честолюбивыми замыслами.
Именно это и подчеркивал Осман в своей тронной речи, угрожая всем
непокорным...
Под бравурный бой барабанов, уверенный в легкой, посылаемой самим
аллахом победе, Истамбул заговорил о властном и грозном выступлении
молодого султана в диване. Одобрительно встретили эту весть воины
янычарских полков, одетые, по приказу молодого султана, в новую
европейскую гвардейскую форму и вооруженные не только луками, но частично
и европейскими позолоченными самопалами, главным образом в отрядах,
сопровождавших султана. От прежней формы остались только тяжелые
шапки-малахаи с длинными шлыками, как символ султанского могущества.
Именно в это время и встретился с матерью султана главный надсмотрщик
гаремов Кызляр-ага Сулейман. У него тоже есть свои взгляды и замыслы.
Никто, кроме старой султанши, не поможет ему в этом.
- Хочу предостеречь, уважаемая надежда наша земная, - сказал с рабской
покорностью Сулейман Мах-Пейкер.
- О чем? - так же властно, как и в диване, но настороженно спросила
султанша.
А Сулейман умел найти ключ к этой правоверной душе. Он, конечно,
понимает мать-султаншу! Поэтому предостерегает ее о том, как бы после
отъезда молодого Османа из Истамбула, после такой угодной аллаху борьбы в
диване, не остались во дворце враги, что может привести к нежелательным
для него последствиям. И не только на поле брани, а именно на троне...
Ведь в Истамбуле остается его младший брат Мухамед, только что
возвратившийся из путешествия к египетским пирамидам. Он будет жить вместе
с матерью возле Босфора, в новом дворце, подаренном покойным султаном
любимой жене, матери Мухамеда. Не ее ли, как старшая, справедливо поучала
Мах-Пейкер... Мухамед, родной брат султана, несмотря на свою молодость,
объездил много стран, его обучают лучшие учителя, отуреченные греки и
венецианцы...
Эти слова, точно стрелы молнии, пронзили сердце вдовы-султанши. Задели
они и легко уязвимое самолюбие молодого султана. Какой же он глава
государства, если у себя под носом разрешает воспитывать злейшего врага,
посягающего на его султанский престол! Ведь Мухамед может взбунтоваться,
добиваясь власти еще при его жизни!..
- Немедленно убрать его, как бунтовщика! - лаконично повелел Осман,
единственный властелин живых и мертвых на мусульманской земле. Он даже не
дослушал до конца этой фатальной для Мухамеда клеветы Кызляра-аги.
- Казнь над братом султана может быть совершена только после фетвы
[приговор (арабск.)], вынесенной главным муфтием... - нашептывал Сулейман,
снова вызванный к султанше Мах-Пейкер.
Страшное дело эти незыблемые законы веры, традиций и
престолонаследования...
Фетву мог выносить только главный судья государства, муфтий Езаад. А он
был не только непримиримым противником похода Османа, но и отдавал личное
предпочтение Мухамеду. И муфтий категорически отказался вынести приговор!
Тогда Мах-Пейкер, используя влияние и связи, обратилась к своему
стороннику - муфтию Румелийскому кади. Мало ли она совершила полезного для
себя в союзе с ним, и не он ли, чуть ли не единственный из военных
духовников Анатолии, знает о греховной связи пожилой султанши с неверными
пленниками, даже и правоверным Ахмет-беем?
Кадиаскер был удостоен властительницей высоких наград и недавно получил
от нее подарок: султанша подарила ему пленного Богдана, когда узнала о
том, что этот убийца Ахмета давно уже стал мусульманином. Одаряла она его
тоже не без тайного умысла. Покорный кади в благодарность за великие
милости могущественной может закрыть глаза на слабости стареющей женщины,
легко поддающейся искушениям прародительницы Евы...
Кади согласился утвердить смертный приговор брату султана Мухамеду.
...Казнь совершалась не на большой площади, как обычно, в присутствии
правоверных, а ночью, без огласки. Богдан, как домашний слуга кадиаскера,
должен был сопровождать своего господина на эту казнь.
Это не радовало Богдана. Но это давало ему относительную свободу. В
течение почти двух лет изо дня в день, по пять раз, от восхода до захода
солнца, он читал молитву кади, завоевывая доверие бея-духовника. Это
усыпляло бдительность почитаемого в стране кадиаскера. Иногда Богдан
выходил за калитку двора и без надсмотрщиков духовника и янычар. Поначалу
он ежедневно любовался морем и прибоем с балкона первого этажа дворца
кади. Слева возвышалась знаменитая Девичья башня, за ней во мглистой дымке
морского залива вырисовывалась башня Скутари, окруженная высокими
кипарисовыми рощами.
Скутари! Патриарх Кирилл Лукарис советует начинать именно оттуда. Кому
придет в голову поинтересоваться, почему молодой мулла известного кади
посещает Скутари? Разве не хочется и ему отдохнуть в роскошном уголке
стамбульских вельмож?..
Вот так, замечтавшись, и приехал он с кади на удаленную от центра
города площадь Сары-ер. Очевидно, когда-то здесь была только пустынная,
желтая земля, захваченная купцами. Со временем тут возник отдаленный,
малонаселенный район города. Давно начатое строительство новой мечети
Ени-Джами, казалось, предвещало лучшее время, когда прекратятся страшные
убийства из-за наследования султанского престола.
Площадь была оцеплена отрядом янычар. За плотным кольцом янычар
шатались какие-то люди. Проснулись старики, разбуженные приготовлением к
казни. Им уже все известно! Негодуют или равнодушно регистрируют это
событие, которым завершается подготовка к большой войне с поляками. Им не
раз приходилось быть свидетелями подобных убийств.
Сколько войск прошло уже через эту площадь, в сторону Кыркларели! А
сколько воинов еще готовится и каждый день уходит из города в том же
направлении. Что значит убийство, пускай даже и брата султана, в сравнении
с погибшими на войне правоверными.
Кыркларели находится на границе со славянской страной, на так
называемой земле неверных. Кто бы они ни были - болгары или сербы - они
свои! За этим городом, в сорока милях, жизнью, а не смертью полна их
славянская земля!..
Мрачный, молчаливый рассвет. Посреди площади, прямо на земле, устлано
коврами священное место казни. Даже преступная казнь совершается здесь в
священных местах!
Богдан оглянулся, ища глазами свежесрубленную колоду и возле нее палача
в красной мантии. Как тогда на львовской площади.
Вздрогнул от неожиданно нахлынувших воспоминаний. Обтесанная колода и
откормленный палач. Толпа людей и солнце, прячущееся за весенние облака.
Печальные воспоминания о родной земле. Но кровь казненных, и не всегда
справедливо казненных, впитается в землю так же, как и здесь. Будет ли
здесь пролита кровь? В полумраке виднеются разостланные на земле дорогие
ковры мусульманского Востока. Казалось, что они уже залиты кровью.
Посмотрел на янычар, плотным кольцом окруживших площадь, и у него,
казалось, застонала душа от унижения человеческого достоинства. Сейчас и
думать нечего о помощи обреченному, как это было во Львове. Тут надо обо
всем забыть, готовясь к побегу из этой ужасной страны...
Кадиаскер остановился, воровато, со страхом огляделся вокруг. В
сопровождении неусыпной свиты янычар к месту казни направлялся молодой
султан Осман II, облаченный в рыцарские доспехи. Почти рядом с ним вели
его младшего брата Мухамеда, такого же роста, как и султан.
Вначале Богдан пытался сравнить двух братьев. Да стоит ли... сравнивать
Мухамеда с этим жестоким человеком, грязным подобием зверя! Нет,
несчастного красавца Мухамеда даже нельзя сравнивать с этим закованным в,
железные доспехи палачом...
Мухамед шел в легкой богатой одежде, с непокрытой, побритой головой.
Ступив на ковры смерти, младший брат султана резко остановился, испуганно
и растерянно огляделся, встретившись глазами с братом, в руках которого
находилась его юная жизнь.
Упал на колени перед могущественным братом, зарыдал, торопливо моля
Османа, а не аллаха, не губить его:
- Я не хочу быть султаном, мой могущественный брат! Алла-гу-ак-бар,
умоляю тебя именем нашего отца...
Но Осман грозно посмотрел на стражу и рукой, закованной в железо,
повелительно указал на ковры и отошел в сторону. Стража схватила
несчастного, стоявшего на коленях на коврах, и поставила его на ноги.
Кадиаскер быстро подошел к обреченному и стал рядом с ним. Вытащил
из-под полы пергамент, властно передал его мулле Хмельницкому, чтобы тот
громко прочел. Руки у Богдана то немели, то начинали предательски дрожать.
Два факела освещали с боков этот пергамент со смертным приговором. Он сам
писал его под диктовку кади. Несколько раз перечитывал дома, чтобы не
сбиться при оглашении на площади. При таком фантасмагорическом свете все
знакомые ему слова фетвы казались живыми. За каждым словом стояла тень
страшной действительности, которая вот-вот поглотит и Богдана с его весьма
рискованными связями с царьградским патриархом, самым хитрым и мудрым его
советчиком здесь и, может быть, спасителем...
Эти опасные мысли одолевали Богдана именно сейчас, когда он читал
смертный приговор молодому и одаренному юноше - наследнику султанского
престола! И вот последние слова приговора переплетаются с вихрем таких же
страшных мыслей о посеянной патриархом в его душе надежде. Принесут ли они
плоды?.. А в приговоре сыну султана приходится читать: "...подлежит
смертной казни за готовящуюся измену и возможное нападение на султана,
земного брата аллаха..." - чуть слышно закончил по памяти, потому что
глаза были ослеплены слезами непонятного ему бессилия. Словно себе читал
он приговор за дерзкие помыслы о побеге, к которому он тщательно готовился
в последние месяцы своей подневольной жизни.
И, передав кади пергамент, отвернулся. Не видел, что происходило на
коврах позора. Но все слышал. Страшные проклятия брата султана, казалось,
вызывали стон даже у окружавших его янычар. Будто эти проклятия спасут
несчастному жизнь!
- Нет, ты не брат аллаху, Осман! Ты хочешь пролить братскую кровь на
эти ковры, которые были свидетелями славных побед Баязеда... Пусть же эта
твоя первая кровавая победа братоубийства покроет тебя позором! Нет, аллах
не допустит, чтобы ты господствовал над народом правоверных...
- Кончайте!.. - истерически воскликнул Осман, хватаясь за саблю.
Мухамед больше не произнес ни слова. Сквозь шум и крики, поднятые
янычарами до команде старшин, Богдан услышал страшные, нечеловеческие
хрипы умирающего. А потом все утихло...
Чтобы не проливать священную султанскую кровь на землю, Мухамеда
задушили волосяным арканом. Когда умирающий издал последний стон,
кадиаскер повернулся и ушел прочь, пробиваясь сквозь толпу придворных и
янычар. Следом за ним пошел и Богдан.
Он почувствовал, что стоял на краю пропасти, в которую его снова чуть
было не толкнула судьба... Но... толкнет! В душе пустота или злость на
всех окружающих и на свою горькую судьбу.
Богдан подумал, что бессмысленно было бы класть свою голову рядом с
головой несчастного брата султана. Он должен торопиться. Ведь твой
господин, верховный дамулла и военный судья, словно бежит от этого
символического эшафота, покрытого багряными коврами Баязеда. Страшное
преступление совершили безмолвные, а может, совсем немые телохранители
султана...
Пробившись сквозь ряды янычар, кади обернулся к Богдану и повелительным
тоном сказал:
- Иди домой и жди меня, читая молитвы по убиенному!
Повернулся и направился к своей военной свите, ожидавшей его на улице.
Богдан словно окаменел. Конечно, он должен уйти отсюда. Но продолжал
стоять, точно придорожный столб, провожая своего господина растерянными
глазами, в которых, может быть, зарождались искры гнева. Позади него до
сих пор слышался приглушенный крик. А впереди шагала гвардия,
сопровождавшая властелина страны. Удалялся торжественный султанский
катафалк - карета с телом Мухамеда. Следом за ним поехал и кадиаскер,
властелин его, Богдановой, жизни. "Иди домой и жди меня, читая молитвы..."
- Алла... акбар, - послышалось совсем близко за спиной... Это его
окликают. Ведь он условился со своими... сообщниками, что именно словами
азана они будут обращаться к нему. Здесь принято так приветствовать друг
друга, и потому никто не обратит внимания.
Не торопясь, чтобы не выдать себя, обернулся. Уже в который раз
встречался Богдан на берегу Адриатики с этим древним дервишем Джузеппе
Битонто, через него поддерживал связь с Фатих-хоне, ныне третьей женой
Османа. Но иногда старый дервиш приносил ему вести и от святейшего
патриарха царьградского...
- Еще вечером искал встречи с тобой, брат-сынок. Такая радость...
выследил, когда ты остался один и без надзора.
- Аллах видит, что я рад этой встрече, мой падре Джузеппе, -
встревоженно бросился к рукам старца, делая вид, что лобзает их.
Но Битонто отстранил его от себя, что-то пробормотал. И вдруг с
радостью срывается с его уст имя:
- Назрулла-дир, бай-ока!..
- Назрулла-дир, бай-ока! - повторяет весело Богдан, поднимая свою
голову с груди Битонто. И встречается взглядом со своим бывшим
пленником-братом!
Позабыв всякую осторожность, бросился к нему, как к самому близкому
человеку, обнимая его в предрассветной мгле. Даже не обратил внимания на
молодого аскера-янычара, который стоял в стороне, словно ожидая, что и его
сейчас начнут целовать. Аскер был одет так же, как и Назрулла.
Можно ли выразить словами бурю чувств, нахлынувших так неожиданно, что
даже дух захватило.
Все его надежды на побег из неволи были связаны с именем Назруллы...
Сзади толкнул его в плечо сгорбленный Джузеппе Битонто. Толкнул не
случайно, это сразу почувствовал Богдан и тотчас опомнился. Очевидно,
снова о чем-то предостерегает. Ведь аскер продолжает неподвижно стоять. Но
мулла Хмельницкий был освобожден своим господином от надзора, как
зарекомендовавший себя истый правоверный. Его господин кадиаскер должен
уехать на несколько дней в Брусу, в Эшиль Брусу - бывшую первую столицу
Османского государства, где в склепах-усыпальницах покоятся многие султаны
и члены их семей. Там торжественно должны похоронить-убиенного Мухамеда.
Кадиаскер обязан лично подтвердить султану и его матери, что Мухамед
похоронен...
Богдан поэтому свободен не только в данный момент, но и в течение
ближайших трех-четырех дней.
- Уважаемый брат-сын! Наконец я получил весточку от патриарха Кирилла и
его верных посланцев. Наступило подходящее время для того, чтобы рискнуть
совершить побег. Святейший ждет прибытия казачьих чаек к берегам Босфора!
Несколько дней, начиная с сегодняшнего, в Кыркларели вас троих, с братом
Назруллой и вот с этим аскером-албанцем, будет ждать болгарин, тоже аскер
- воин султана. Вместе с ними вы должны бежать навстречу казакам! Немало
отуреченных братьев-славян бегут, не желая участвовать в войне против
славян. Побег хорошо подготовлен служителями патриарха. Для тебя тоже
принесли одежду и оружие аскера. Из Кыркларели - на море, а там уже...
волны да ветер будут союзниками вашей молодости, будут вашими глазами и
разумом в поисках путей для свободы и встречи со своими!.
Давно уже умолк Битонто, принесший такую желанную весть. На дворе
совсем рассвело, опустела площадь казни. А Богдан стоял, как околдованный,
держа руку Назруллы, и чуть слышно шевелил губами:
- Не забыл, не обманул святейший Кирилл Лукарис! Им обманывать грешно.
Не забыл!..
В Киеве, на Подоле, отправлявшиеся в дальнюю дорогу послы прощались с
казаками и киевлянами. Зима из последних сил боролась с оттепелью, по
утрам еще держались заморозки. Но все же чувствовалось теплое дуновение
весны!
- Нет, не выдумывай, полковник, - в последний раз советовал тоном
приказа Петр Сагайдачный, - поедем в тарантасе. Дорога дальняя, владыку в
седло уже не посадишь!
Полковник Яцко пожал плечами и, посмотрев на оседланных казаками коней,
махнул рукой:
- По мне, хоть и на волах, запряженных в ярма. По-моему, пускай владыка
в своем пастырском тарантасе тащится, а нам следовало бы сопровождать его,
как подобает казакам. Ведь казаки мы еще, да и едем по своим делам. Весна
вон как наседает!
- Сопровождать будут молодые. А пану Яцку надо ехать вместе с владыкой,
в его закрытой карете. Я тоже поеду в коляске с паном Дорошенко... А кони
не спеша будут идти следом за нами.
По приказу Конашевича пришлось отказаться от привычного способа
передвижения, от езды в седле. Да сейчас они и не думали о казацкой чести,
направляясь с таким посольством. К сердцу Речи Посполитой казаки еще
протягивают, к сожалению, просящие руки.
- Ну какие мы казацкие послы, мать родная? - до сих пор еще не мог
успокоиться полковник Яцко. - Приедем в Варшаву, точно купцы, в
разрисованных, как пасхальное яичко, каретах.
С посольством отправлялся и давно известный казакам священнослужитель
Езекиил Курцевич-Булыга, как игумен православной епархии. Новоявленный
владыка, в противоположность другому попу Курцевичу - Йосафату, всегда
помогал казакам и украинскому народу. Казаки уважали его и доверяли ему,
как своему полковнику.
Бывший терехтемировский настоятель прихода, теперь святитель целого
епископата, улыбался, слушая неунимавшегося полковника. Разводил руками,
но не оспаривал распоряжений старшего в посольстве Петра Сагайдачного.
Сколько вместе с ним, как говорится, хлеба-соли съедено!
Набожно благословил молодых казаков из оршака Сагайдачного: Станислава