Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга вторая

таким, как и все мы, перестанешь быть посмешищем, со своим "азаном", как и
каждый из нас был бы смешон, оказавшись среди правоверных мусульман. А
сейчас тебе приходится каждый раз убегать от людей, чтобы возглашать свой
"азан". А эти люди - твои друзья, вместе с тобой сражаются за общее дело.
Кривонос давно уже присел к костру Назруллы. А тот вдруг встал и, как
хозяин, подал атаману испеченную в золе картошку. Максим, улыбаясь, взял
ее, постучал о колено, чтобы стала помягче. Назрулла вытащил из костра и
вторую, подул на нее и тоже раз-другой ударил о колено.
- Я думал, будет настоящее крещение. Это оскорбило бы память моих
родителей и мою любовь к родине!.. А так, чтобы только... мост перейти,
чтобы товарищи верили, что Назрулла становится таким, как и они, я
согласен. Крестите!.. Я полюбил вас, друзья мои, за ту иную веру, веру в
свободного человека на земле! Крестите!.. Или, может быть, ты шутишь,
насмехаешься надо мной?.. - спросил почти шепотом.
Атаман понял, что слова его упали в хорошо подготовленную почву.
Совместная борьба в этом далеком краю, будто бы и за чужую свободу, была
борьбой и за лучшую жизнь каждого украинца, итальянца, турка, испанца,
хотя велась она на итальянской земле.
Борьба эта тяжелая и долгая!
- О таких вещах, брат мой, только дураки могут говорить ради смеха или
недруги наши! - серьезно ответил Кривонос Назрулле.
Максим Кривонос посолил очищенную картошку размельченной на камнях
солью. Крещение, можно сказать, совершилось!..

11

- Я так думаю, Богдан: потом переезжайте хоть в Субботов, хоть в тот же
Чигирин, куда душа пожелает. Но надо сделать это не раньше, чем получишь
материнское благословение... - наставлял Богдана шурин Яким Сомко.
Пошел уже четвертый месяц, как женился Богдан на сестре Якима Сомко.
В неволе Богдан истомился душой и телом. После возвращения на родину
ему все представлялось в ином свете, чем тогда, когда уходил на Цецорскую
битву. Родная земля сурово, словно клокочущее море, встретила его, а
первые неудачи заставили насторожиться. Сейчас он вошел, точно в тихую
гавань, в эту дружную купеческую семью.
- Благословение матери!.. Неужели ты, Яким, действительно веришь, что
моя мать... так же, как и в детстве, прижмет мою голову к своей груди и
скажет: "Мой Зинько!.." А тот, второй... Сколько ему теперь лет?
- Григорию? Около двух. Эх ты... - с упреком сказал Яким.
- А что я? Я только спрашиваю. Хотя иезуиты и турки учили меня скрывать
свои настоящие чувства, но перед матерью я не способен лицемерить.
- Многому, вижу, научили тебя голомозые басурмане, Богдан. Даже
иезуитов превзошли, - снова, вздохнув, продолжал Яким. - Всю свою злобу
выместили на тебя. Да и не только злобу... Еще с того памятного дня, когда
мы вместе отбивались от турок, поверь, люблю тебя! И мне хотелось бы стать
твоим отцом, крутым, строгим отцом...
Богдан вспомнил отца, как он сердился иногда на своего любимого сына и
журил его.
- Ну так будь, Яким... крутым, но только отцом. Хоть раз! Ну, отстегай,
заставь послушаться, и, может, я... все-таки поеду повидаться с матерью.
Ради тебя! Как покорившийся...
В словах Богдана чувствовалась горькая искренность. Яким подошел к
столу, возле которого, опершись спиной, стоял Богдан. Густые брови его
сошлись, еще резче подчеркнув шрам над переносицей, а глаза потухли. Яким
положил руку на плечо Богдану и, ласково улыбнувшись, посоветовал:
- Поезжай к матери, чего душу себе мутишь! Бери с собой Ганну, и как
раз к пасхе поспеете. Наши родители... да и все так поступали, чтя память
первого слова - мама!.. - И снова вздохнул. - Розгами такого уже не
переделаешь. Кабы у меня была мать, я бы на краю света нашел ее.
- Ну вот и убедил!.. Успокойся, дружище. Теперь я поеду!
Ганна растерялась в первый момент, когда Яким сказал ей о поездке к
матери Богдана. Но когда и муж сказал об этом, она покорно промолвила:
- Хорошо. Гостинцы возьмем?
- Как полагается, - произнес брат. - Вы едете в гости на пасху.
Возьмите крашеных яиц, кулич...
В дорогу собрались быстро. Завернули кулич в полотенце, вышитое Ганной,
когда она была еще девушкой. Поставили его в новую корзину, сплетенную по
заказу Якима старым рыбаком, положили туда крашеных яиц.
- Хорошо, если бы и Ганна смогла ехать верхом, - сказал Богдан Якиму
накануне отъезда в Петрики.
- Не думай, что нашей Ганне впервые ехать верхом на лошади. Она еще в
детстве скакала верхом, когда отводила коня на пастбище. Но она... шепнула
моей Елене...
- Я знаю... Яким.
И все же Ганна отправилась в путь верхом, в обыкновенном турецком седле
с высокой лукой.
Ганна видела, как искренне радовался он, когда узнал, что она
беременна, и с благодарностью думала о его удивительно теплом, отцовском
отношении к ее трехлетней сироте Кате. Она научила дочь называть Богдана
отцом, прививала ей любовь к нему.
Весна был в полном разгаре. Только в Овруче еще сохранился в некоторых
местах почерневший, ноздреватый снег. Отдыхая в овручской корчме, Богдан с
Ганной расспросили, как им лучше проехать в село Петрики в Белоруссии,
чтобы не блуждать. Богдану хотелось сократить путь, ибо видел, что Ганне
становится все труднее ехать в седле.
- Да не морочь себе голову, Богдась! Я выдержу, если даже придется
ехать на хребте вола! Лишь бы вместе с тобой... - успокоила его Ганна.
В страстную субботу они пришли к заутрене в овручскую деревянную
церковь, чтобы приложиться к плащанице. Богдан уговаривал Ганну
задержаться в Овруче еще на день, отдохнуть, а утром, на пасху, выехать к
матери. Ганна настаивала на немедленном отъезде, чтобы успеть поздравить
мать с праздником.
Пасхальное воскресенье с утра было облачным, порой даже кропил дождик.
Ганна объясняла мужу, что весенние дожди "съедают остатки снега". Утром
они подъехали к Припяти, к месту, где вливалась в нее полноводная весной
речка Уборть. Снега уже не было видно даже в густых перелесках.
Им стало страшно, когда увидели перед собой широко разлившуюся
полесскую реку. По ту сторону виднелась колокольня с зеленым куполом и
позолоченным крестом. Она выглядывала из-за густых, чуть зазеленевших
деревьев. Кому еще, кроме этих двух несвоевременных путников, препятствует
эта полноводная река? Припять. Само название показалось Богдану
воинственным.
Он соскочил с коня, помог сойти жене. Богдан легко снял ее с седла.
- Я же... тяжелая, Богдась, - произнесла Ганна.
- Легче ты мне никогда не казалась! - отвечал радостно Богдан, опуская
жену на землю.
Ветер разогнал весенние облака. Река словно притихла из уважения к
путникам. Зеленели стебельки ранних водорослей, шелестела уже осока,
соревнуясь с весенним ветром, на широком просторе лугов. Появились первые
цапли, трясогузки...
А в нескольких милях по течению реки они увидели паром. С трудом
дозвались паромщика с противоположного берега.
- А к кому это ты, казаче, в наши заброшенные Петрики в гости едешь? -
спросил паромщик, налегая на руль.
- К матери, дяденька... Жолнера Ставецкого, может, знаете?
- Так это ты и будешь тот самый Зинько, которого горько оплакивает
мать? Не откажи, сынок, и мне поцеловаться с тобой ради святого праздника.
Христос воскрес!
- Воистину... А вы знаете ее, мою несчастную мать?
- Отчего же это она несчастная, коль у нее вон какой сын - орел?
Значит, и невестку везешь? Ай-ай, женщине ехать в седле... Небось казачка,
коли такая храбрая. Дай боже вам хорошо жизнь прожить. А мать-то знает?
- Нет, добрый человек. Некого было послать, чтобы предупредить.
- Понятно... Покуда переправятся кони, я мигом подскочу к ней. Вон там,
за ветлами, и живет пан королевский жолнер...
Мать встретила их у ворот. Рядом с ней стоял ее муж, Василий. Его
рыжеватая борода была старательно расчесана. Он был без шапки, в руках, на
полотенце держал зарумяненный, блестящий от яичного желтка кулич.
- Христос воскресе, мама! - первой поздоровалась Ганна, целуя свекровь.
- Воистину воскрес! - ответил Василий Ставецкий и торжественно поднял
кулич.
Богдан решил последовать примеру Ганны. Бросил поводья паромщику, снял
с головы шапку и обнял отчима. Чуть было кулич не выбил из рук отчима,
обнимая и целуя его. Только теперь почувствовал благодарность к этому
человеку, позаботившемуся о его матери.
Когда Богдан расцеловался с отчимом, кто-то потянул его за саблю. Его
словно кипятком обдало.
- Да это же... Григорий, братик! - последнее слово произнес он глухо.
И Богдан подхватил мальчика на руки.
- Казаком растешь! - воскликнул он, охваченный глубоким волнением.
А мать уже обнимала Богдана.

12

Богдану приятно было видеть, что Ганна чувствовала себя здесь как в
родном доме. И свекровь и соседи с уважением относились к ней. Но сам он
ни минуты не забывал о том, что находится в гостях, хотя и у родной
матери.
Может, это глухое село угнетало Богдана? Оно выглядело убого и совсем
не было похоже на приднепровские села. Правда, село утопало в зелени
садов, это они увидели еще с противоположного берега реки. Притаилось в
буераках, словно завороженное.
Но он не признавался, что тоскует с первого дня их приезда в Петрики,
что каждое "завтра" представлялось ему счастливым днем прощанья.
А каждый день всегда начинался в окружении людей. Новые впечатления,
беседы... Так и летело время. В Петриках селились и бывшие казаки,
бежавшие от наказания за свои "провинности". Королевский жолнер Василий
Ставецкий тоже беглец, но сейчас он уже пользуется уважением и почетом у
своего начальства. Его отпустили домой на праздники за усердную
королевскую службу и преданность.
- Знали бы они, чего стоит это усердие нашему брату!.. Бороду пришлось
отрастить, требуют солидности, чтобы отличались от казаков. Иначе хоть
бросай службу. А куда денешься? В Белоруссии людям легче живется со своими
шляхтичами Сапегами да Радзивиллами, чем на Украине с чужими. Казачества у
нас своего, известно, нет, но наши люди пробираются и на Сечь.
Богдан увидел, что отчим симпатизирует казакам. Это пришлось ему по
душе. А как не любил он его до встречи. Оказалось, что жолнер очень много
знает и умеет интересно рассказывать. Его симпатии к казакам,
непосредственность в суждениях о свободолюбии невольно вызывали уважение к
отчиму.
С грустью заметил он, как переменилась мать. Разбуженная совсем недавно
сердечная привязанность к этому мужчине сделала ее совсем другой женщиной.
За три с лишним года разлуки с сыном Матрена даже помолодела!
Богдан порой ловил себя на том, что ему хотелось бы услышать от нее
слова раскаяния, чтобы винить во всем обстоятельства, безжалостную судьбу.
С душевной болью вспоминал он отца. Он старался скрыть свои переживания,
но разве скроешь их от матери? Она понимала сына. Теперь и он понимал, как
трудно было ей совместить долг материнства с любовью к мужу!..
Матрена радовалась, что ее муж сумел подобрать ключи к замкнутой душе
Богдана. Он вел с ним задушевные беседы. Рассказывал о своей службе, о
недавнем заседании сейма, на котором он сам, по долгу королевской службы,
присутствовал.
- Казацких послов-полковников и выслушать не захотели. А король хотя и
принял казаков, но... больше отчитывал за "своеволие".
- Только и делают, что орут, как на батраков! И как не надоест это
нашим людям! - не стерпел Богдан.
- Надоело уже, будь они... Нереестровые казаки как бельмо на глазу у
шляхты, потому что они свободны. Казацкие полковники-послы прибыли на
заседание сейма непрошеными гостями, без вооруженной поддержки, не так,
как известные сенаторы да спесивая шляхта, которые ездят на сейм с
войском. Свобода украинских людей очень тревожит шляхту. Послушал бы ты,
казаче, выступление сенатора Юрия Збаражского. Он в каждой речи требует
покончить с вольным казачеством, "не успокаивать, говорит, их надо, а
избавиться от этой напасти!..". А так думает не только сенатор Збаражский,
но и все члены правительства, которые захватили на Украине самые лучшие
земли и заводят там имения!.. Да и королю зачем нужны сейчас казаки,
толкующие о свободе, а в последнее время бунтующие из-за земли? Королю,
шляхтичам нужны не казаки, а крепостные, которые обрабатывали бы их земли!
Вот поэтому король и орал на полковников - казацких послов.
Богдан слышал об этом уже кое-что, по это были только слухи. А сейчас
он беседует со свидетелем этих разговоров.
- Получается, что землепашцу не так-то легко бороться со шляхтой?.. -
спрашивал Богдан у отчима, теперь уже глядя на него иными глазами.
- Еще король упрекал казаков за их нерассудительный союз с крымчаками.
- Какой союз? Может, за нападение на них? Крымчаки же подданные
турецкого султана.
Ставецкий рассмеялся. И Богдан понял, что его отчим не просто тешит
себя разговорами о неприятных казацких делах. Вчера он убедился, что
многие мужики в селе интересовались долей казаков, как своей собственной.
- Крымчаки стали напористее! Как только получил Мухамед Гирей Крымское
ханство, он сразу поднял голову. Человека только допусти до власти, а уж
он сумеет воспользоваться ею. Мухамед Гирей вышел из повиновения султана и
подговаривает казаков вместе с ним выступить против турок. А казакам это
на руку, они испокон века враждуют с турками. Кажется, они еще... хотят
поддержать вместе с Гиреем и сына гречанки, претендующего на султанский
трон.
- Турки этого не стерпят. Не вмешивались бы в это дело...
- Да разве у казаков ума нет? Зачем им вмешиваться в их грызню за
шаткий трон?.. Турки прогнали Мухамеда, да еще и пожаловались королю на
казаков. Как видишь, сам черт не разберется в этой путанице: если не
королевские, то султанские прихоти. А людям потом... тошно становится от
королевского гнева.
- А не кажется ли белорусам, что людям тошно не от султанских прихотей,
а больше от потворства короля шляхтичам? Они что хотят, то и делают с
нашими людьми. Не они ли вместе с Веной натравливают и этого афинского
наследника султана? Коронные гетманы не прочь натравить кого-нибудь на
турок.
Отчим отошел от изгороди, оглянулся: не подслушивает ли кто их
разговоры? Нравился Богдану этот разговор! "Что хотят, то и делают с
нашими людьми"! Как он будет вести себя, когда переедет жить в Субботов,
где кипит ненависть казаков?
- Конечно, шляхтичи, есть... шляхтичи! А казак жизнью рискует... Вот
поэтому король и накричал на казацких полковников, - снова продолжал
Ставецкий прерванный разговор, - хотя среди полковников было... двое из
реестровых казаков. Откуда им знать, в какую петлю лучше сунуть голову
прижатому в неволе крестьянину?
- Конечно, полковники не согласились с королем и обо всем расскажут
людям. Вот так и разжигается вражда.
- Что можно сказать об этих полковниках? От запорожцев был только один,
который изложил королю требования казаков. А два полковника реестрового
казачества говорили только о вере да об открытии церквей. Король пообещал
им. Но сейм, узнав об этом обещании короля, отложил рассмотрение
религиозных вопросов до следующего созыва...
Прощанье было таким же теплым и искренним, как и встреча. За две
недели, проведенные в гостях у матери, у Богдана на многое открылись
глаза.
- Не вмешивайся, Зиновий, в эти распри со шляхтой. У нее власть и сила!
- непосредственно и чистосердечно советовал отчим Богдану. - Да если бы у
меня были такие знания, как у тебя, я пошел бы служить войтом в Киев!
Пускай уж казаки воюют.
- Спасибо за совет. Но я тоже казак, и... отращивать для них бороду не
буду! Не так ли, мама? - засмеялся он.
По настоянию Матрены отчим достал сбрую и запряг Богдановых коней в
легкую белорусскую телегу. На дно телеги положили седла и праздничные
подарки сватам. Ганна, вопреки предупреждениям свекрови, как девушка,
подпрыгнула и села в телегу, поправив рядно, застланное поверх
прошлогодней гречневой соломы. Только тогда Матрена торжественно
произнесла:
- С богом, дети!..
Тронули отдохнувшие кони. Ставецкий торопливо и громче, чем нужно,
давал последние наставления. Королевский жолнер хорошо знал дороги не
только на своей белорусской стороне, но... может, еще лучше и дороги на
Украину.
Обратно им пришлось ехать в объезд Мозыря. Ставецкий заверил их, что по
этой дороге они на пятый день будут уже в Чигирине.

13

Богдан, словно молодой, неопытный аист, устраивался в бывшем отцовском
гнезде. Он хотел найти покой, занявшись хозяйством в Субботове, и рьяно
взялся за дело, по крайней мере в первые дни после своего возвращения.
Только год спустя судьба снова привела Богдана в Киев. Жена его до сих
пор жила у брата в Переяславе. После покрова, последнего престольного
праздника в переяславской церкви, Ганна родила дочь. Степанидой нарекли
девочку в честь покойной бабушки. Ганна никогда не видела своей матери
Степаниды, она умерла от родов...
Богдану начало надоедать каждый раз ездить из Чигирина в Переяслав. В
Субботове он, на удивление, быстро освоился с обстановкой. Тут нужен был
хороший хозяйский глаз, и Богдан весь день проводил в хлопотах. Но,
несмотря на это, отдыхал душой, найдя здесь покой. Никто тобой не
помыкает, не попрекает куском хлеба. Распахивай дикие целинные земли,
только спасибо тебе скажет за это челядь - казацкие сироты и крестьяне,
выгнанные из собственных домов.
Зачем же хозяйке сидеть в Переяславе у брата?
- Вроде бы и мы не безрукие! Женщине с ребенком лучше бы дома жить, -
сказала однажды Мелашка Богдану.
Хмельницкий не сомневался в ее искренности. Когда он вернулся от матери
в Субботов, он прежде всего сказал Мелашке:
- Прошу вас, как сын: оставайтесь и впредь моей матерью и хозяйкой
дома!..
Только потом рассказал ей о своей дружбе с Карпом:
- Он для меня как родной. А знаете, что он сказал? Будто бы его бабушка
Мария...
- Мария? - вздрогнула Мелашка.
- Вы знаете, мне кажется, что Мария Полтораколена... - осторожно начал
Богдан.
Но Мелашка не дала ему закончить:
- Мария Полтораколена? Неправда, не может быть. Бабушка, говорит?..
- Да, называет бабусей и живет у нее. Мать его утопилась с горя, узнав,
что муж, сын этой Марии, погиб на войне... Вы не тревожьтесь, мама, я
разыщу Карпа, и он вам обо всем сам расскажет. Чего только не случается в
жизни! Ведь я тоже словно из мертвых воскрес...
Мелашка слушала с замершим сердцем. Радоваться ли ей, если это
взаправду ее мать?
Мелашка совсем прижилась в Субботове, да ей и некуда было деваться. К
кому вернешься в Олыке?
Мартынко служит в Лубенском казацком полку, собирался на Сечь податься,
если не припишут к реестровцам. В том же полку с Мартынком находились
Филонко Джеджалий и Богун Иван. Слыхали они и о женитьбе Богдана. Теперь
он словно отрезанный ломоть от их дружной семьи.
Богдан приехал в Субботов неожиданно. Его тотчас пригласили в
Чигиринский полк, предложили стать есаулом или полковым писарем. У него
голова кругом шла! Чигирин - его обетованная земля! Дом староства, криница
с новыми привязями для коней, корыто из вербы - все стоит на том же
месте... Казаков в Чигирине стало намного больше. Всюду новые люди, они
открыто и смело говорят о "державе", о реестрах, которыми уже начали
пугать чигиринцев.
Держава! Совсем новое слово появилось в речи чигиринцев. Они, как
родного отца из похода, ждут возвращения посла к московскому царю,
которого направил туда святейший киевский митрополит.
- Кроме как к царю, людям некуда больше деваться, спасаясь от
католического нашествия и грабежа!.. - говорил один чигиринец на улице,
окруженный толпой не только казаков, но и женщин.
И Богдану теперь нетрудно было понять тревогу шляхты, королевских
осадников, живущих на украинских землях.
- Очевидно, придется и мне записаться в реестр, коль так настойчиво
вписываются в него другие, - подумав, спокойно ответил он на вопрос
полковника реестровых казаков.
И все же оттягивал вступление в полк, ссылаясь на семейные дела, на
запущенность хозяйства после смерти отца. За время семейной жизни Богдан
стал солиднее, возмужал. Он вникал в разные хозяйские мелочи. Сразу же по
приезде в Субботов принялся обновлять изгородь. Время от времени
наведывался в Переяслав, к своей жене.
И вот после Нового года Богдан снова поехал в Переяслав, чтобы совсем
увезти жену домой. Выехал он вместе с казаками, которые сопровождали
молодых запорожских полковников Якима Чигиринца и Антона Лазоренко,
направлявшихся в Киев.
В окрестностях Киева отряд запорожцев с полковниками связался с
казаками, которые жили в селах на вольном положении, ожидая "клича".
Достаточно было одного слова полковников, чтобы казаки присоединились к
ним и через три дня направились в Киев. Вместе с ними поехал в Киев и
Богдан.
- Послание от святейшего отца Борецкого получили мы на Сечи, - сообщил
казакам полковник Чигиринец. - Король ксендзов засылает сюда. И даже целый
полк жолнеров вместе с ксендзами! С каким упрямством они делают наших
людей униатами. Ополячивают, хотят превратить в свое быдло!.. Наших
священников постригают в ксендзы...
- Это погибель для нашего народа! Начинают с церквей, а потом и за нас
возьмутся...
- Да, погибель. Как иезуитская зараза! Сам папа римский посылает
послания на пергаменте. Даже перед смертью не разрешают причащаться
православным людям. Как собак должны хоронить, без креста... - объяснял
старшина из киевских казаков.
Они снова направили заслуженных казацких полковников в Варшаву, на
заседание сейма. В этот раз сам Яцко Острянин возглавил послов. Вместе с
ним поехали полковники Илья Федорович и Яцко Гордиенко.
"А как встретят их? Не так ли, как предыдущих?" - задал себе вопрос
Богдан, вспомнив упрямство, непримиримость Потоцкого, правой руки и
советника коронного гетмана Конецпольского.
И Богдан даже не опомнился, как оказался в бурлящем Киеве. Больше всего
здесь было казаков и старшин. Встречались и небольшие группы королевских
жолнеров. Богдан не мог объяснить себе, почему его так влекло в Круг
боевых казаков. В этот момент он невольно вспоминал, как шепот искусителя,
заманчивое предложение Конецпольского, сделанное ему в Каменце. Чем им
мешает вера наших людей?..
Он почувствовал, как все больнее ранили его душу тревожные разговоры в
казацкой толпе. На Подоле взбунтовались казаки! Среди них часто
встречались люди в мещанских кунтушах. У всех глаза горели тревогой и
ненавистью. Грозно шумела возбужденная и бескомпромиссная толпа.
- Смотри!.. Не Богдан ли это? - услышал Хмельницкий знакомый, будто
испуганный голос. Он вздрогнул, повернул голову, ища взглядом того, кому
принадлежал этот желанный голос. Сейчас, когда душа в таком смятении, так
нужна поддержка друга!
К нему пробивался сквозь толпу воин в форме старшины королевских войск.
Коренастый, с роскошными, холеными усами, туго затянутый ремнем, на
котором висела сабля и торчал пистоль.
- Не узнаешь, казаче? Мрозовицкий! - произнес, протягивая обе руки для
приветствия. - О, благодарение пречистой, наконец-таки узнал! Здравствуй,
брат мой! Слыхал я и не поверил. Сам Конецпольский хвастался знакомством с
тобой. Думаю, хвастается... А он уверял меня, что виделся с тобой и после
возвращения из плена!.. Вот так встреча, сто чертей ему в глотку!
- Вот здорово, что мы встретились с тобой, дружище!.. Что тут творится,
посмотри! Совсем рассудок потеряли правители! Насильно навязывают
православной церкви эту проклятую унию, - удивлялся возбужденный Богдан.
- Да плюнь хоть ты на "этот суд нечестивых"! С ума сходят одни, а из-за
них делаются безумными и другие. Слыхал, отсекли голову киевскому войту
Ходыке!.. А теперь и униатского попа Юзефовича поймали. Пользуются
рыцарским правом карать или миловать... - улыбнулся Мрозовицкий.
- Какой ужас! Как ты можешь так спокойно говорить об этом, пан сотник?
- То ли ужас, то ли жалость, сам не пойму!..
- Так, может, следовало бы предотвратить? - заколебался Богдан.
- Не знаю. У меня есть приказ защищать униатов, которых навезли сюда. А
это ведь спои... Сам дьявол не защитит этих божьих дураков. Знаешь что:
уйдем подальше от греха. Сами образумятся, утопив двух-трех попов. Я
сейчас... - И он окликнул жолнера, который встревоженно пробивался к нему:
- Что случилось, пан Сава?
- Уже схватили ксендза Юзефовича! Там... к Днепру тащат топить.
- Кто?
- Казаки, уважаемый пан ротмистр, кто же еще. Даже с Сечи прибыли
сюда... Понятно, и посполитые, миряне засуетились. Киевского мещанина,
какого-то Сазона, тоже под лед сунули в Днепре. А сейчас попа ведут...
- Раз поп, - значит, не ксендз? - засмеялся Мрозовицкий.
- Католичество он принял! Усердно проповедовал его, уважаемый пан, -
объяснял жолнер.
Неожиданно хлынувшая толпа отбросила их в сторону Днепра, оттеснив
Богдана от Мрозовицкого.
Люди бежали с холма. Они, точно овцы, гонимые невидимым чабаном,
кувырком скатывались вниз и вновь образовывали огромную толпу,
продвигающуюся к скованному льдом Днепру. Река совсем недавно замерзла, на
ней в беспорядке торчали ледяные глыбы. На льду Богдан увидел толпу людей
с топорами и пешнями в руках. Готовили прорубь!..
Вдруг раздался нечеловеческий вопль и тут же оборвался, как туго
натянутая струна. Богдан увидел страшную картину.
Молодой казак с распахнутой грудью, без шапки, словно только что
вырвавшийся из драки, приподнял за волосы человеческую голову, только что
отрубленную другим казаком. Сабля взметнулась вверх и опустилась.
Перекошенное от злости лицо казака, державшего в руке отрубленную голову,
повернулось в сторону Богдана.