Страница:
-----------------------------------------------------------------------
Авториз.пер. с укр. - К.Трофимов. М., "Советский писатель", 1974.
OCR & spellcheck by HarryFan, 4 January 2002
-----------------------------------------------------------------------
Плен - позор, неволя! Еще в детстве Богдан многое узнал о турецкой
неволе из рассказов матери, из казацких песен, в которых проклинались
алчные крымские ханы и воинственно-спесивые турецкие султаны, постоянно
совершавшие набеги на соседние земли. А позже, когда освобождал
единокровных братьев и сестер в Крыму и Турции, он снова немало услыхал об
ужасах проклятого плена.
Теперь Богдан сам стал невольником, неволя с каждым днем все больше и
больше угнетала его пылкую, восприимчивую душу.
В караван-сарае содержались только знатные пленники, и янычары охраняли
их лишь для видимости. В первые дни Богдан не мог пожаловаться на особые
притеснения, хотя он и был простым пленником, посполитый, а не шляхтич.
Только в душе пустота! Неужели и там... пустота? Или народ только
присмирел, притаился, делая вид, что покорился Польской Короне? Неужели
запорожские казаки обленились от безделья? А что с его бедной, осиротевшей
матерью, с друзьями, с которыми разлучила его судьба?
Казалось, свет померк, нет больше ни друзей, ни близких. Коллегия,
дружба с Хмелевским, Кривонос, морской поход, юношеские порывы и мечты -
все пролетело словно сон. Далекий, волнующий сон. А действительность -
одиночество и постыдная турецкая неволя! Много слыхал он о ней, и какой
страшной предстала она перед ним еще в Синопе. Но тогда он освобождал
пленников!
Однако ее, монахиню Христину-Доминику, не нашел. Свою милую, свою
любовь! Да, любовь была и вечно будет источником тяжелых страданий и в то
же время больших героических свершений, как утверждает мудрый Ариосто!
Богдан даже вздрогнул от этих мучительных мыслей. Христина, видимо,
стала наложницей какого-нибудь хана. Послушница-монахиня - наложница,
навеки опозоренная женщина...
Во имя чего жить, на что надеяться? Ведь жизнь они у тебя еще не
отняли! Жизнь... Что сулит она?.. Унизительную роль толмача на позорном
торжище, когда будут требовать выкуп у сыновей Жолкевского. Разве это
жизнь?
Раненый сын гетмана не испытывал особых лишений в неволе. Да,
собственно, и плен был не таким уж тяжелым для знатных, высокомерных вояк.
Вера в силу шляхты и золота, которым родные заплатят за их свободу,
согревала их души. Они даже начали помышлять о мести неверным в недалеком
будущем.
А на что надеяться ему, осиротевшему сыну чигиринского подстаросты?
Если бы еще был жив отец...
Но у него нет теперь отца. А у матери, очевидно, нет ни прежней власти,
ни прежних возможностей помочь сыну вырваться из этого страшного пекла.
Что может сделать несчастная вдова? Не стало подстаросты, забыли и о его
многолетней службе у шляхтичей. Да и сам гетман сложил свою седую голову в
политой кровью, утоптанной копытами придунайской степи.
Вот и насмеялась над ним судьба!
"Эх, да загуляла, загуляла казацкая доля..." - вспомнил Богдан рассказ
Мусия Горленко о том, как пел Галайда в Звенигородском старостве.
"Загуляла казацкая доля... словно шлюха бесстыжая", - жаловался перед
казнью на свою судьбу свободолюбивый казак. А его, Богдана, доля попалась
вон в какие сети! И не трепещет, не бьется она, как пойманная рыбешка...
"Ой да в поле пот на лбу от ветра стынет, но горькую думу из ума не
гонит..."
"Нех пан Богдан надеется на честь нашего рода!.." - превозмогая боль,
воскликнул раненый сын гетмана, когда по чьему-то грозному приказу янычары
уводили Хмельницкого.
"На честь нашего рода!.." - удрученно повторил Богдан. В отчаянии
посмотрел на осеннее небо, на затянутое тучами солнце. Тяжело переживал он
разлуку с сыновьями гетмана, ибо только с ними связывал свою надежду на
освобождение из неволи.
Братья Жолкевские в дни совместного пребывания в плену искренне верили,
что им удастся освободить и сына чигиринского подстаросты. Но
победители-турки не из любви и уважения к наследникам прославленного
коронного гетмана заботились о них. Они смотрели на сыновей Жолкевского
лишь как на ходкий товар. Причем ценный товар! Поэтому купцы заботливо
оберегали их и даже держали при сыновьях гетмана толмача Хмеля.
Вначале Богдан обижался, когда его называли так. Ведь он не Хмель, а
Хмельницкий, это такая же фамилия, как Жолкевские, Конецпольский...
Янычары словно угадали душевное состояние молодого толмача Однажды
поздней осенью налетели они, точно голодные псы на караван-сарай. Схватили
Богдана, как пойманного на месте преступления вора, и скрутили ему руки в
присутствии сыновей гетмана. От неожиданности он даже не успел спросить, в
чем его вина, - все произошло точно на пожаре.
- За что связали меня, голомозые! - с возмущением спросил Богдан, когда
его вывели за ворота. Янычары с нагайками в руках поспешно отвязывали
коней и стремительно вскакивали в седла.
Богдан шел между двумя вооруженными всадниками, а следом за ним
двигался целый отряд янычар. У них было такое приподнятое настроение,
словно праздновали еще одну победу.
- Будешь противиться, гяур, привяжем к хвосту коня и потащим, - сурово
крикнул неуклюжий янычар с широкими угловатыми плечами. Он, казалось, был
воплощением ненависти, подлости и кровожадности.
"Привяжем к хвосту коня..." Да этому чудовищу ничего не стоит за ребро
крюком зацепить и мертвым тащить человека туда, куда прикажут. Лучше уж не
злить их. Ишь как разошелся! Нет, напрашиваться на издевательства он не
будет. Ему надо подумать о спасении. Но как спастись?..
Мазанки-хижины остались позади. Вот уже миновали и военный лагерь. Куда
и зачем ведут его с такой загадочной поспешностью? Взглянул на солнце,
вынырнувшее из-за облаков, вспомнил астрономию, географию и
сориентировался. Его ведут на юг.
Впереди должно быть море. То самое море, волны которого плещут и у
казацких берегов!.. Значит, его ведут в Крым, на родину победителя -
Гирея.
Напрягал зрение, хотел поскорее увидеть море, словно надеялся услышать
от него весточку о родной земле. А вокруг - бесконечная пустынная степь, и
только изредка пронесется над ней порывистый ветер. Порой в небесной
мглистой дали на распростертых крыльях парит орел. Хищник словно любуется
вооруженным отрядом всадников, зорко подкарауливая добычу на их пути.
Страшны степные дороги, ведущие в неволю: крылатых хищников в этом диком
поле басурмане приучили к кровавой поживе!..
Чем дальше, тем труднее было идти. Около трех десятков коней поднимали
столбы удушающей пыли. Ручейки пота, струившиеся по лицу, смешивались с
пылью, превращались в липкую грязь, которую время от времени приходилось
вытирать просто о плечо, наклоняя голову. Ведь так и оставили руки
связанными за спиной. Пот разъедал, слепил глаза.
"Нех пан Богдан надеется на честь нашего рода!.." - поторопились
пообещать ему сыновья гетмана.
Куда ведут и зачем так внезапно и грубо разлучили его с Жолкевскими,
которые были для него спасительной соломинкой, протянутой ему самой
судьбой? И вот она оборвалась! А как ему хотелось вырваться из плена!
Бесконечная пустынная степь, выбившийся из сил пленник между двумя
всадниками. Тот же коренастый рябой янычар огрел Богдана плетью по спине.
- Поживее, поживее, гяур! - подгонял он, бессердечно стегая своего
коня.
Остальные янычары, пружинисто подскакивая в седлах, тоже пришпорили
коней, подхлестнув их нагайками. Словно и к ним относились оскорбительные
окрики старшины янычар. Выслуживаясь перед неизвестным Богдану вожаком или
военачальником, конопатый не только не скупился на площадную брань, но и
слишком вольно орудовал плетью.
Удар вывел Богдана из задумчивости. Вначале он даже не почувствовал
боли, только вспыхнул от возмущения. Душа его, казалось, застонала.
- За что бьешь, конопатый шайтан! - выругался обозлившийся Хмельницкий.
Он вдруг решительно остановился и задергал руками, стараясь высвободить
их.
- Гяур! - воскликнул конопатый янычар и снова разразился грязной
бранью. Он ведь победитель!
Резко дернув поводья, янычар осадил коня, словно не пленник, а конь
проявил непокорность. Жеребец стал на дыбы. А нагайка конопатого янычара,
потерявшего над собой власть, изо всех сил впилась в голову Богдана. Он
успел втянуть голову в плечи и закрыть глаза. Но это не спасло его. Удар,
словно молния, сразил молодого казака. Нагайка была со свинчаткой.
Падая, юноша еще чувствовал удары разъяренного палача. На какое-то
мгновение мир закружился в смертельном вихре, а потом провалился в бездну,
исчез - он уже не слышал брани рассвирепевшего вояки.
Остальные янычары сначала пришли в замешательство, а потом зашумели.
Ведь им приказали доставить пленника в султанский дворец живым!
От криков и ругани янычар Богдан очнулся.
"Значит, не в Крым, а в султанский дворец ведут", - догадался он.
На обезумевшего от ярости янычара со всех сторон набросились всадники,
оттеснив его от пленника, лежавшего на земле со связанными руками. По его
мертвенно бледному лицу струился грязный пот. Кровь сочилась из
рассеченной губы, капала из ушей, запеклась на шее.
Когда очнувшийся Богдан закашлял, захлебываясь кровью, к нему подбежал
молодой янычар и приподнял голову. Подбежал и второй. Они усадили
пленника, осторожно поддерживая, кто-то вытер ему лицо малахаем.
В тревожных криках янычар находившийся в полусознательном состоянии
Богдан улавливал осуждение конопатого. Он понял, что янычары ненавидят
своего старшого.
Открыв глаза, увидел, как плотной стеной окружили его спешившиеся и,
казалось, встревоженные воины. Они о чем-то горячо спорили. Однако Богдану
неясно было, из-за чего янычары ссорятся. Мир предстал перед ним чужим,
жестоким. Да и жизнь вдруг стала не мила ему после такого позорного
наказания. Богдан снова впал в беспамятство.
Янычары повернули его на правый бок. Разняли зубы и влили в рот теплой
воды из бурдюка. Когда спустя некоторое время пришедший в себя Богдан
раскрыл глаза и чуть слышно, словно обращаясь к матери, стоявшей у его
смертного одра, простонал: "Воды", - ему тут же снова поднесли ко рту
бурдюк...
Очнувшись, Богдан вначале не мог понять, где находится, кто ухаживает
за ним: может, это родная мать склонилась над его изголовьем?..
Среди янычар нашелся сердечный человек, поднесший гяуру бурдюк с
выдержанным кумысом. Выпив несколько глотков, Богдан пришел в себя. Он с
жадностью набросился на животворный напиток! И смутился.
- Тешеккюр едерим! [Спасибо! (турецк.)] - благодарно прошептал он.
Внезапная страшная боль в голове воскресила в памяти все - унижение,
позор. Кровь ударила в виски, вихрем пронеслись в голове тяжелые мысли.
Едва сдержался, осознав безвыходность своего положения. Только бы
выдержать! Тупое равнодушие, словно яд, просочившийся в кровь, стало
наполнять все его существо.
Добросердечный янычар снова вытер пленнику окровавленные губы, снял
запекшуюся кровь возле уха и на шее. Богдану захотелось взглянуть на этого
чуткого человека, оказавшегося среди воспитанных в злобе и ненависти
янычар. И тут в памяти всплыл Назрулла, которого наказали двадцатью
ударами нагайки за то, что отказывался брать ясырь. Так, может быть, это
он?..
С трудом приподнял голову и, превозмогая боль, искал глазами янычара с
добрым сердцем. Вспомнил слова казаков о том, что янычары - это звери в
образе человека. А этот уже немолодой янычар по внешнему виду ничем не
отличался от остальных, но... это и не Назрулла. Встретились взглядами.
Да, по бурдюку в руках догадался, что это тот самый, который поил его
целительным кумысом. И среди янычар, оказывается, встречаются хорошие
люди. Еще раз произнес "тешеккюр" и, зажмурив глаза, тяжело опустился на
землю.
Спустя некоторое время, прижавшись ухом к земле, Богдан услышал топот
конских копыт. Приближались всадники. Может быть, еще отряд с такими же
пленниками догоняет их. Ах, как ему хотелось, чтобы и сыновей гетмана
провели по этой пыльной вражеской земле!" Даже без нагайки и побоев!
Только провели бы их по этому безграничному пыльному океану страшной и
безжалостной чужбины...
Послышались голоса. Волнение, а может быть, и тревога в отряде янычар.
- Зачем связали его? - сердито спросил прискакавший военачальник.
Богдан устало закрыл глаза. Ему развязали руки, удобнее положили на
земле. Он облегченно вздохнул, на глазах выступили слезы - то ли от
радости, что почувствовал себя свободнее, то ли от благодарности за
заботу. А вытереть слезы не решался, боялся, как бы снова не связали еще
не отдохнувшие руки.
- Поднять и поддержать гяура!! Кумыс... - велел тот же властный голос.
Богдан узнал его - это Мухамед Гирей.
Благодарить или, может, сопротивляться, чтобы хоть этим выразить свое
презрение к врагу? И Богдан с ненавистью посмотрел на человека,
проявившего такую заботу о нем. Доброта врага - это то же издевательство,
только более тонкое, чтобы еще сильнее донять побежденного.
Защитник... Кровавый победитель, опьяненный успехом, который и вскружил
ему голову... Богдана подвели к Гирею. Юноша почувствовал, как стали
оживать онемевшие руки, от гнева помутилось в голове. Пошевелил одной,
затем второй рукой. Привычным движением, как учила в детстве мать, протер
глаза, вытер кровь на лице и шее.
- За что меня так жестоко избили, Мухамед ага-бей? Ведь я пленник и
ничем не оскорбил вас... - с трудом сдерживая гнев, покорным тоном спросил
Богдан.
Ага-бей улыбнулся, решив, что пленник не в таком уж плохом состоянии,
раз осмелился задавать ему вопросы. Ясырь для самой Мах-Пейкер! Покуда
приедут в Стамбул, губа у него заживет. Да и переоденут его.
- Пленник и сам может спросить у безрассудного янычара, чем провинился
перед ним. Ведь он так прекрасно говорит на языке правоверных! -
улыбнувшись, ответил Мухамед Гирей. То ли ему понравился пленник, то ли он
был доволен, что видит его живым вопреки паническому сообщению гонца.
Возможно, была и другая причина, вызвавшая его лукавую улыбку: такой
молодой красивый гяур может погасить гнев всесильной султанши, по
повелению которой Мухамед возвращается в Стамбул.
Богдан огляделся, ища глазами своего обидчика. Спешившиеся янычары
расступились. А до сих пор еще не унявший своей злобы янычар стоял, держа
коня за поводья. Издевательская пренебрежительная улыбка торжествующего
победителя появилась на его перекошенном лице.
- Такого словом не прошибешь. Сожалею, что на поле брани, защищая сына
гетмана, не встретился с ним... - сквозь зубы процедил Богдан.
Рябой янычар тут же схватился за саблю и, бросив коня, грозно рванулся
к Богдану. Несколько янычар преградили ему путь. А Мухамед Гирей стоял,
как заколдованный. У него в голове молниеносно промелькнула мысль. Как
встретит этого казака-красавца распутная Мах-Пейкер? Отомстит ли ему за
своего любимца, обожавшего ее Ахмет-бея? Даже ее чары не спасли любимого
от этого гяура. Победивший Ахмет-бея казак оказался недосягаемым и для
такого проныры, как Селим... Случай?
А может, Мах-Пейкер придется по сердцу красивый казак и она снова не
заметит отважного Мухамеда Гирея?
Крымский хан вздрогнул от этих тягостных дум. И решил не мешать
разгневанному янычару.
- Поступай с пленником так, как подсказывает тебе твоя совесть. Слуга
султана волен по своему усмотрению чинить суд над неверным... - почти
тоном приказа сказал Мухамед Гирей рассвирепевшему янычару. Он вспомнил
при этом красавицу Фатих-хоне, самую младшую дочь славного Зобара Сохе.
Мстительная султанша сначала обещала отдать ее в жены доверенному чаушу, а
потом забрала ее в гарем своего сына, молодого султана.
Надсмотрщик расценил слова Гирея как призыв к расправе. Он успел уже
привлечь на свою сторону нескольких янычар из охраны. Надо действовать
решительно. Ведь на то он и доверенный слуга султанши матери, а не простой
янычар! Грубо растолкав охранявших гяура янычар, он подскочил к Богдану.
Зазвенели сабли, стремительно выхваченные из ножен.
Богдан тревожно огляделся и понял, что сейчас произойдет схватка между
его охранниками и злым янычаром султанши.
Лишь на миг заколебался всемогущий властелин этих безграничных степей.
Кому придет в голову мысль об истинной причине мести крымского хана или...
янычара? Убили и бросили на съедение хищникам, объяснив всесильной
султанше, каким непокорным был гяур, даже находясь в руках такого
исполнительного ее слуги.
- Мегмет-ульча! - воскликнул Гирей. - Расступитесь! Пусть янычар
достойно проучит гяура, осмелившегося поднять руку на победителя!
И почувствовал, как у него самого задрожали губы. Поднять бы и свою
саблю!.. Но на кого? На гяура-победителя, синопского героя? Или... на
рябого и злого янычара, представляющего здесь грозную и лукавую
Мах-Пейкер?
Приказ ага-бея выполняется молниеносно. Турецкая карабеля в руках
разъяренного янычара угрожающе просвистела недалеко от Богдана. Янычар
хищно оскалился, на миг остановился, прикидывая расстояние до смерти
своего врага.
Ошеломленный Богдан уже не надеялся на спасение. Думать некогда, бежать
некуда.
А враг приближался, предвкушая удовольствие от кровавой расправы. Сабля
играла в его руке, отражая скупые лучи осеннего заходящего солнца. В
глазах янычара пылал огонь.
"Вот это и есть ослепление победой!" - промелькнуло в сознании
обреченного. И, как никогда прежде, в нем пробудилась жажда жизни.
Почувствовал, как напрягается каждый мускул, а глаза зорко следят за
каждым движением противника.
Когда янычар порывисто замахнулся саблей, безвольно замерший перед этим
Богдан вдруг бросился к нему. Враги ахнули. Как шакал, разинул пасть
конопатый янычар, готовый вмиг рассечь свою жертву. Но миг оказался
долгим...
Безоружный Богдан с силой ударил головой в выпяченную грудь янычара.
Теперь сабля ему не послужит, она очутилась в руках трезвого и спокойного
в такой неравной борьбе пленника. Богдан не прислушивался ни к окрикам
Мухамеда Гирея, ни к смертельным угрозам врагов. Как только вырвал из рук
янычара саблю, почувствовал, что теперь может умереть достойно. И он вдруг
выпрямился и взмахнул саблей. Еще раз, как змея, зашипела сабля в руках
Богдана. Янычар еще стоял на ногах, нечеловеческим голосом взывая о
помощи. Широкая открытая грудь, грязная, с огромным кадыком шея - в нее и
врезалась сабля Богдана. Голова конопатого янычара не слетела с плеч, а
надломилась, как чертополох, подкошенный кнутом пастуха, и казалось, с
презрением смотрела на такую позорную смерть.
Богдан не видел, как сраженный янычар опустился на землю. От сильного
напряжения и волнения у него помутилось в голове. Кровь и смерть врага
вызвали в нем еще большую жажду жизни. Ах, как хотелось ему жить! Но...
пусть убивают, один раз умирать: или сам с честью погибнешь в этой
бескрайней, чужой осенней степи, над которой кружат, навевая тоску,
голодные вороны, или алчный враг прикончит тебя.
Выпрямился, как победитель. Преодолевая предательскую усталость, Богдан
оперся на чужую саблю, забрызганную кровью врага. В предсмертной агонии
бился сраженный янычар. А все живое вокруг, даже воронье в небе, умолкло.
Умолкло, пораженное силой и дерзостью пленника.
- Посадить на коня и вести на двух арканах! - властно повелел Мухамед
Гирей, только теперь понявший, почему погиб в украинской степи храбрый
воин Ахмет-бей! Богдан уловил в словах Гирея нотки растерянности.
Тревожные вести молнией неслись по стране, наполняя сердце печалью и
скорбью. Из сотни чигиринского подстаросты еще не вернулся домой ни один
воин. Тяжелый туман стелился над Днепром. Точно после кровавого набега
крымских татар, нигде не было слышно ни песен, ни смеха.
Сиротливо приуныло широкое низовье Днепра. Семьи казаков были в трауре.
Весной из Лубен в Чигирин пришла к Матрене Хмельницкой Мелашка.
Мать Богдана часто вспоминала Пушкариху, эту добрую, умную женщину, и
несказанно обрадовалась ее приходу. Какие только слухи не распространялись
среди родственников погибших и оставшихся в Чигирине казаков! С кем
посоветуешься, кто утешит тебя, овдовевшую, как и многие другие казачки? С
нетерпением ждала казаков чигиринской сотни, с которыми ушел ее муж. Но
все они пали на поле брани или попали в плен к туркам - и в родном
старостве давно уже отслужили по ним панихиду.
- Не верится мне, сестрица Мелашка... Если уж и суждено было погибнуть,
то...
- Бог с вами, пани Матрена, - сочувственно успокаивала Пушкариха. -
Наши люди живучие. В бою как и на поле - не каждая головка чертополоха
попадает под кнут чабана. Так и род человеческий переведется, сохрани
боже.
Все это верно, молча соглашалась хозяйка. Степной чертополох - это ее
любимый сын Богдан. Матрена и сама, превозмогая боль материнского сердца,
рассудила, как справедливый судья: нельзя отнять у нее сразу мужа и сына!
Да и сын-то какой орел! Очевидно, неверные неожиданно напали на него,
поразив его саблей со змеиным ядом? Ведь он турецкий язык, как свой,
знает, сумел бы договориться даже с врагами.
- В Лубнах рассказывали, - продолжала Мелашка, - будто гетман в день
гибели написал жене прощальное письмо. Словно терновым венцом венчал себя,
отправляясь в последний раз на свою Голгофу. Сыну будто бы завещал
отомстить неверным, а сам прощался с женой и жизнью. По трупам народа
нашего шел, да и споткнулся. На старости лет пришлось, как простому
смертному, вместе с ними костьми лечь. Жутко, но жалости никакой. Всю
жалость сам и растоптал своим жолнерским сапогом. Тьфу, прости господи, -
будучи мертвым, в грех нас вводит.
- А о Михайле моем слыхала что-нибудь? - спросила Матрена, когда
Мелашка умолкла.
- Ничего утешительного, пани Матрена. Известно, что вместе с гетманом
сложили головы и его ближайшие слуги.
Мелашка запнулась на слове. И не только потому, что вспомнила об очень
близких отношениях покойного подстаросты с гетманом Жолкевским. Она вдруг
вспомнила о жолнере из Белоруссии, который заходил к ней в Лубнах. Назвал
себя Василием Ставком или Ставецким, интересовался вдовой Хмельницкой.
"Любили мы друг друга, - сказал он. - Любовь эта была несчастливой, но она
на всю жизнь оставила след в моем сердце. Теперь я решил найти ее. Хотя бы
утешить в таком горе..." "Сказать или промолчать? - колебалась Мелашка. -
Такой не успокоится. Раз уж до Лубен дошел, доберется и до Чигирина!.."
- Спасибо и вам, Мелашка, - продолжала хозяйка, не замечая
нерешительности гостьи. - Хочется открыть вам душу, как на исповеди, чтобы
снять с нее тяжелый камень. Сердце подсказывает мне, что Михайла уже нет в
живых. Приими, боже праведный, душу убиенного во брани... - крестилась
вдова, не вытирая слез. - Признаюсь, не по доброй воле. Ради
отца-наливайковца согласилась связать свою судьбу с нелюбимым человеком.
Но любила сына, орла ясноглазого. Этой материнской любовью и жила, забывая
о счастье супружества. А теперь...
Хмельницкая вытерла полой свитки слезы. Свет ей не мил, но жить нужно.
О судьбе сына, а не своей позаботиться надо. Может быть, он остался жив и
попал в плен с остатками войск гетмана.
- Хочу просить вас, - подавив грусть, обратилась подстаростиха к
Мелашке. - Похозяйничали бы вы у меня в Субботове, пока я в Польшу съезжу.
В глубоком трауре наши чигиринцы. А что делается в Жолкве? Надо бы и мне
вместе с родными гетмана отслужить панихиду по любимом им подстаросте.
Может, о сыне что-нибудь узнаю. - Немного помолчала и мечтательно
добавила: - Такая теплынь, солнышко, сады цветут. А мне тяжело.
Одиночество, словно шашель, вгрызается в самое сердце!.. Вот и хочу в
последний раз повидаться с панами Жолкевскими, узнать их отношение к нам и
попросить...
- До Лубен дошли слухи, что раненый сын ваш находится в турецком плену.
Сказывают, Богдан по приказу пана Михайла бросился со своим отрядом на
выручку панов Жолкевских. Очевидно, вместе с ними и в неволю попал.
Поезжайте, пани Матрена, а я останусь у вас по хозяйству. Все равно мне
своих птенцов приходится в чужом гнезде растить...
Как родные, договаривались две матери. По одной тернистой дороге
пришлось им идти, воспитывая своих детей. Сын Мелашки завершал образование
в Мгарском монастыре, куда забросила его нелегкая судьба. Ивасик Богун
тоже с ним. Мартынко считает его своим братом и заменяет ему отца. А
Матрене, которая была старше Мелашки, приходится еще раз, может быть в
последний, напрягать все силы и снова искать свою судьбу на длинном
вдовьем пути.
Погожие весенние дни делали мир прекрасным, привлекательным, зовущим к
жизни. На дорогах, бегущих вдоль Днепра, было спокойно. Прошел уже год,
как их очистили от турок и татар.
В сопровождении четырех дворовых казаков и одной наймички Матрена
отправилась в путь в старостовом тарантасе. Рассчитывая ехать не только
днем, но и вечером, Хмельницкая собиралась за лето справить все свои дела
в Польше и побывать в Киеве. Немногочисленная челядь проводила ее со
двора. Мелашка шла рядом с тарантасом до самого леса, который начинался за
околицей села. Наплакались вдосталь, даже слез не вытирали. Мелашка,
напутствуя, старалась подбодрить вдову и вселить в ее сердце надежду.
- И на ратном поле смерть не каждого подстерегает. Дворовые Вишневецких
сказывают, якобы пан Станислав сам искал себе смерти. Такому человеку и
Авториз.пер. с укр. - К.Трофимов. М., "Советский писатель", 1974.
OCR & spellcheck by HarryFan, 4 January 2002
-----------------------------------------------------------------------
Плен - позор, неволя! Еще в детстве Богдан многое узнал о турецкой
неволе из рассказов матери, из казацких песен, в которых проклинались
алчные крымские ханы и воинственно-спесивые турецкие султаны, постоянно
совершавшие набеги на соседние земли. А позже, когда освобождал
единокровных братьев и сестер в Крыму и Турции, он снова немало услыхал об
ужасах проклятого плена.
Теперь Богдан сам стал невольником, неволя с каждым днем все больше и
больше угнетала его пылкую, восприимчивую душу.
В караван-сарае содержались только знатные пленники, и янычары охраняли
их лишь для видимости. В первые дни Богдан не мог пожаловаться на особые
притеснения, хотя он и был простым пленником, посполитый, а не шляхтич.
Только в душе пустота! Неужели и там... пустота? Или народ только
присмирел, притаился, делая вид, что покорился Польской Короне? Неужели
запорожские казаки обленились от безделья? А что с его бедной, осиротевшей
матерью, с друзьями, с которыми разлучила его судьба?
Казалось, свет померк, нет больше ни друзей, ни близких. Коллегия,
дружба с Хмелевским, Кривонос, морской поход, юношеские порывы и мечты -
все пролетело словно сон. Далекий, волнующий сон. А действительность -
одиночество и постыдная турецкая неволя! Много слыхал он о ней, и какой
страшной предстала она перед ним еще в Синопе. Но тогда он освобождал
пленников!
Однако ее, монахиню Христину-Доминику, не нашел. Свою милую, свою
любовь! Да, любовь была и вечно будет источником тяжелых страданий и в то
же время больших героических свершений, как утверждает мудрый Ариосто!
Богдан даже вздрогнул от этих мучительных мыслей. Христина, видимо,
стала наложницей какого-нибудь хана. Послушница-монахиня - наложница,
навеки опозоренная женщина...
Во имя чего жить, на что надеяться? Ведь жизнь они у тебя еще не
отняли! Жизнь... Что сулит она?.. Унизительную роль толмача на позорном
торжище, когда будут требовать выкуп у сыновей Жолкевского. Разве это
жизнь?
Раненый сын гетмана не испытывал особых лишений в неволе. Да,
собственно, и плен был не таким уж тяжелым для знатных, высокомерных вояк.
Вера в силу шляхты и золота, которым родные заплатят за их свободу,
согревала их души. Они даже начали помышлять о мести неверным в недалеком
будущем.
А на что надеяться ему, осиротевшему сыну чигиринского подстаросты?
Если бы еще был жив отец...
Но у него нет теперь отца. А у матери, очевидно, нет ни прежней власти,
ни прежних возможностей помочь сыну вырваться из этого страшного пекла.
Что может сделать несчастная вдова? Не стало подстаросты, забыли и о его
многолетней службе у шляхтичей. Да и сам гетман сложил свою седую голову в
политой кровью, утоптанной копытами придунайской степи.
Вот и насмеялась над ним судьба!
"Эх, да загуляла, загуляла казацкая доля..." - вспомнил Богдан рассказ
Мусия Горленко о том, как пел Галайда в Звенигородском старостве.
"Загуляла казацкая доля... словно шлюха бесстыжая", - жаловался перед
казнью на свою судьбу свободолюбивый казак. А его, Богдана, доля попалась
вон в какие сети! И не трепещет, не бьется она, как пойманная рыбешка...
"Ой да в поле пот на лбу от ветра стынет, но горькую думу из ума не
гонит..."
"Нех пан Богдан надеется на честь нашего рода!.." - превозмогая боль,
воскликнул раненый сын гетмана, когда по чьему-то грозному приказу янычары
уводили Хмельницкого.
"На честь нашего рода!.." - удрученно повторил Богдан. В отчаянии
посмотрел на осеннее небо, на затянутое тучами солнце. Тяжело переживал он
разлуку с сыновьями гетмана, ибо только с ними связывал свою надежду на
освобождение из неволи.
Братья Жолкевские в дни совместного пребывания в плену искренне верили,
что им удастся освободить и сына чигиринского подстаросты. Но
победители-турки не из любви и уважения к наследникам прославленного
коронного гетмана заботились о них. Они смотрели на сыновей Жолкевского
лишь как на ходкий товар. Причем ценный товар! Поэтому купцы заботливо
оберегали их и даже держали при сыновьях гетмана толмача Хмеля.
Вначале Богдан обижался, когда его называли так. Ведь он не Хмель, а
Хмельницкий, это такая же фамилия, как Жолкевские, Конецпольский...
Янычары словно угадали душевное состояние молодого толмача Однажды
поздней осенью налетели они, точно голодные псы на караван-сарай. Схватили
Богдана, как пойманного на месте преступления вора, и скрутили ему руки в
присутствии сыновей гетмана. От неожиданности он даже не успел спросить, в
чем его вина, - все произошло точно на пожаре.
- За что связали меня, голомозые! - с возмущением спросил Богдан, когда
его вывели за ворота. Янычары с нагайками в руках поспешно отвязывали
коней и стремительно вскакивали в седла.
Богдан шел между двумя вооруженными всадниками, а следом за ним
двигался целый отряд янычар. У них было такое приподнятое настроение,
словно праздновали еще одну победу.
- Будешь противиться, гяур, привяжем к хвосту коня и потащим, - сурово
крикнул неуклюжий янычар с широкими угловатыми плечами. Он, казалось, был
воплощением ненависти, подлости и кровожадности.
"Привяжем к хвосту коня..." Да этому чудовищу ничего не стоит за ребро
крюком зацепить и мертвым тащить человека туда, куда прикажут. Лучше уж не
злить их. Ишь как разошелся! Нет, напрашиваться на издевательства он не
будет. Ему надо подумать о спасении. Но как спастись?..
Мазанки-хижины остались позади. Вот уже миновали и военный лагерь. Куда
и зачем ведут его с такой загадочной поспешностью? Взглянул на солнце,
вынырнувшее из-за облаков, вспомнил астрономию, географию и
сориентировался. Его ведут на юг.
Впереди должно быть море. То самое море, волны которого плещут и у
казацких берегов!.. Значит, его ведут в Крым, на родину победителя -
Гирея.
Напрягал зрение, хотел поскорее увидеть море, словно надеялся услышать
от него весточку о родной земле. А вокруг - бесконечная пустынная степь, и
только изредка пронесется над ней порывистый ветер. Порой в небесной
мглистой дали на распростертых крыльях парит орел. Хищник словно любуется
вооруженным отрядом всадников, зорко подкарауливая добычу на их пути.
Страшны степные дороги, ведущие в неволю: крылатых хищников в этом диком
поле басурмане приучили к кровавой поживе!..
Чем дальше, тем труднее было идти. Около трех десятков коней поднимали
столбы удушающей пыли. Ручейки пота, струившиеся по лицу, смешивались с
пылью, превращались в липкую грязь, которую время от времени приходилось
вытирать просто о плечо, наклоняя голову. Ведь так и оставили руки
связанными за спиной. Пот разъедал, слепил глаза.
"Нех пан Богдан надеется на честь нашего рода!.." - поторопились
пообещать ему сыновья гетмана.
Куда ведут и зачем так внезапно и грубо разлучили его с Жолкевскими,
которые были для него спасительной соломинкой, протянутой ему самой
судьбой? И вот она оборвалась! А как ему хотелось вырваться из плена!
Бесконечная пустынная степь, выбившийся из сил пленник между двумя
всадниками. Тот же коренастый рябой янычар огрел Богдана плетью по спине.
- Поживее, поживее, гяур! - подгонял он, бессердечно стегая своего
коня.
Остальные янычары, пружинисто подскакивая в седлах, тоже пришпорили
коней, подхлестнув их нагайками. Словно и к ним относились оскорбительные
окрики старшины янычар. Выслуживаясь перед неизвестным Богдану вожаком или
военачальником, конопатый не только не скупился на площадную брань, но и
слишком вольно орудовал плетью.
Удар вывел Богдана из задумчивости. Вначале он даже не почувствовал
боли, только вспыхнул от возмущения. Душа его, казалось, застонала.
- За что бьешь, конопатый шайтан! - выругался обозлившийся Хмельницкий.
Он вдруг решительно остановился и задергал руками, стараясь высвободить
их.
- Гяур! - воскликнул конопатый янычар и снова разразился грязной
бранью. Он ведь победитель!
Резко дернув поводья, янычар осадил коня, словно не пленник, а конь
проявил непокорность. Жеребец стал на дыбы. А нагайка конопатого янычара,
потерявшего над собой власть, изо всех сил впилась в голову Богдана. Он
успел втянуть голову в плечи и закрыть глаза. Но это не спасло его. Удар,
словно молния, сразил молодого казака. Нагайка была со свинчаткой.
Падая, юноша еще чувствовал удары разъяренного палача. На какое-то
мгновение мир закружился в смертельном вихре, а потом провалился в бездну,
исчез - он уже не слышал брани рассвирепевшего вояки.
Остальные янычары сначала пришли в замешательство, а потом зашумели.
Ведь им приказали доставить пленника в султанский дворец живым!
От криков и ругани янычар Богдан очнулся.
"Значит, не в Крым, а в султанский дворец ведут", - догадался он.
На обезумевшего от ярости янычара со всех сторон набросились всадники,
оттеснив его от пленника, лежавшего на земле со связанными руками. По его
мертвенно бледному лицу струился грязный пот. Кровь сочилась из
рассеченной губы, капала из ушей, запеклась на шее.
Когда очнувшийся Богдан закашлял, захлебываясь кровью, к нему подбежал
молодой янычар и приподнял голову. Подбежал и второй. Они усадили
пленника, осторожно поддерживая, кто-то вытер ему лицо малахаем.
В тревожных криках янычар находившийся в полусознательном состоянии
Богдан улавливал осуждение конопатого. Он понял, что янычары ненавидят
своего старшого.
Открыв глаза, увидел, как плотной стеной окружили его спешившиеся и,
казалось, встревоженные воины. Они о чем-то горячо спорили. Однако Богдану
неясно было, из-за чего янычары ссорятся. Мир предстал перед ним чужим,
жестоким. Да и жизнь вдруг стала не мила ему после такого позорного
наказания. Богдан снова впал в беспамятство.
Янычары повернули его на правый бок. Разняли зубы и влили в рот теплой
воды из бурдюка. Когда спустя некоторое время пришедший в себя Богдан
раскрыл глаза и чуть слышно, словно обращаясь к матери, стоявшей у его
смертного одра, простонал: "Воды", - ему тут же снова поднесли ко рту
бурдюк...
Очнувшись, Богдан вначале не мог понять, где находится, кто ухаживает
за ним: может, это родная мать склонилась над его изголовьем?..
Среди янычар нашелся сердечный человек, поднесший гяуру бурдюк с
выдержанным кумысом. Выпив несколько глотков, Богдан пришел в себя. Он с
жадностью набросился на животворный напиток! И смутился.
- Тешеккюр едерим! [Спасибо! (турецк.)] - благодарно прошептал он.
Внезапная страшная боль в голове воскресила в памяти все - унижение,
позор. Кровь ударила в виски, вихрем пронеслись в голове тяжелые мысли.
Едва сдержался, осознав безвыходность своего положения. Только бы
выдержать! Тупое равнодушие, словно яд, просочившийся в кровь, стало
наполнять все его существо.
Добросердечный янычар снова вытер пленнику окровавленные губы, снял
запекшуюся кровь возле уха и на шее. Богдану захотелось взглянуть на этого
чуткого человека, оказавшегося среди воспитанных в злобе и ненависти
янычар. И тут в памяти всплыл Назрулла, которого наказали двадцатью
ударами нагайки за то, что отказывался брать ясырь. Так, может быть, это
он?..
С трудом приподнял голову и, превозмогая боль, искал глазами янычара с
добрым сердцем. Вспомнил слова казаков о том, что янычары - это звери в
образе человека. А этот уже немолодой янычар по внешнему виду ничем не
отличался от остальных, но... это и не Назрулла. Встретились взглядами.
Да, по бурдюку в руках догадался, что это тот самый, который поил его
целительным кумысом. И среди янычар, оказывается, встречаются хорошие
люди. Еще раз произнес "тешеккюр" и, зажмурив глаза, тяжело опустился на
землю.
Спустя некоторое время, прижавшись ухом к земле, Богдан услышал топот
конских копыт. Приближались всадники. Может быть, еще отряд с такими же
пленниками догоняет их. Ах, как ему хотелось, чтобы и сыновей гетмана
провели по этой пыльной вражеской земле!" Даже без нагайки и побоев!
Только провели бы их по этому безграничному пыльному океану страшной и
безжалостной чужбины...
Послышались голоса. Волнение, а может быть, и тревога в отряде янычар.
- Зачем связали его? - сердито спросил прискакавший военачальник.
Богдан устало закрыл глаза. Ему развязали руки, удобнее положили на
земле. Он облегченно вздохнул, на глазах выступили слезы - то ли от
радости, что почувствовал себя свободнее, то ли от благодарности за
заботу. А вытереть слезы не решался, боялся, как бы снова не связали еще
не отдохнувшие руки.
- Поднять и поддержать гяура!! Кумыс... - велел тот же властный голос.
Богдан узнал его - это Мухамед Гирей.
Благодарить или, может, сопротивляться, чтобы хоть этим выразить свое
презрение к врагу? И Богдан с ненавистью посмотрел на человека,
проявившего такую заботу о нем. Доброта врага - это то же издевательство,
только более тонкое, чтобы еще сильнее донять побежденного.
Защитник... Кровавый победитель, опьяненный успехом, который и вскружил
ему голову... Богдана подвели к Гирею. Юноша почувствовал, как стали
оживать онемевшие руки, от гнева помутилось в голове. Пошевелил одной,
затем второй рукой. Привычным движением, как учила в детстве мать, протер
глаза, вытер кровь на лице и шее.
- За что меня так жестоко избили, Мухамед ага-бей? Ведь я пленник и
ничем не оскорбил вас... - с трудом сдерживая гнев, покорным тоном спросил
Богдан.
Ага-бей улыбнулся, решив, что пленник не в таком уж плохом состоянии,
раз осмелился задавать ему вопросы. Ясырь для самой Мах-Пейкер! Покуда
приедут в Стамбул, губа у него заживет. Да и переоденут его.
- Пленник и сам может спросить у безрассудного янычара, чем провинился
перед ним. Ведь он так прекрасно говорит на языке правоверных! -
улыбнувшись, ответил Мухамед Гирей. То ли ему понравился пленник, то ли он
был доволен, что видит его живым вопреки паническому сообщению гонца.
Возможно, была и другая причина, вызвавшая его лукавую улыбку: такой
молодой красивый гяур может погасить гнев всесильной султанши, по
повелению которой Мухамед возвращается в Стамбул.
Богдан огляделся, ища глазами своего обидчика. Спешившиеся янычары
расступились. А до сих пор еще не унявший своей злобы янычар стоял, держа
коня за поводья. Издевательская пренебрежительная улыбка торжествующего
победителя появилась на его перекошенном лице.
- Такого словом не прошибешь. Сожалею, что на поле брани, защищая сына
гетмана, не встретился с ним... - сквозь зубы процедил Богдан.
Рябой янычар тут же схватился за саблю и, бросив коня, грозно рванулся
к Богдану. Несколько янычар преградили ему путь. А Мухамед Гирей стоял,
как заколдованный. У него в голове молниеносно промелькнула мысль. Как
встретит этого казака-красавца распутная Мах-Пейкер? Отомстит ли ему за
своего любимца, обожавшего ее Ахмет-бея? Даже ее чары не спасли любимого
от этого гяура. Победивший Ахмет-бея казак оказался недосягаемым и для
такого проныры, как Селим... Случай?
А может, Мах-Пейкер придется по сердцу красивый казак и она снова не
заметит отважного Мухамеда Гирея?
Крымский хан вздрогнул от этих тягостных дум. И решил не мешать
разгневанному янычару.
- Поступай с пленником так, как подсказывает тебе твоя совесть. Слуга
султана волен по своему усмотрению чинить суд над неверным... - почти
тоном приказа сказал Мухамед Гирей рассвирепевшему янычару. Он вспомнил
при этом красавицу Фатих-хоне, самую младшую дочь славного Зобара Сохе.
Мстительная султанша сначала обещала отдать ее в жены доверенному чаушу, а
потом забрала ее в гарем своего сына, молодого султана.
Надсмотрщик расценил слова Гирея как призыв к расправе. Он успел уже
привлечь на свою сторону нескольких янычар из охраны. Надо действовать
решительно. Ведь на то он и доверенный слуга султанши матери, а не простой
янычар! Грубо растолкав охранявших гяура янычар, он подскочил к Богдану.
Зазвенели сабли, стремительно выхваченные из ножен.
Богдан тревожно огляделся и понял, что сейчас произойдет схватка между
его охранниками и злым янычаром султанши.
Лишь на миг заколебался всемогущий властелин этих безграничных степей.
Кому придет в голову мысль об истинной причине мести крымского хана или...
янычара? Убили и бросили на съедение хищникам, объяснив всесильной
султанше, каким непокорным был гяур, даже находясь в руках такого
исполнительного ее слуги.
- Мегмет-ульча! - воскликнул Гирей. - Расступитесь! Пусть янычар
достойно проучит гяура, осмелившегося поднять руку на победителя!
И почувствовал, как у него самого задрожали губы. Поднять бы и свою
саблю!.. Но на кого? На гяура-победителя, синопского героя? Или... на
рябого и злого янычара, представляющего здесь грозную и лукавую
Мах-Пейкер?
Приказ ага-бея выполняется молниеносно. Турецкая карабеля в руках
разъяренного янычара угрожающе просвистела недалеко от Богдана. Янычар
хищно оскалился, на миг остановился, прикидывая расстояние до смерти
своего врага.
Ошеломленный Богдан уже не надеялся на спасение. Думать некогда, бежать
некуда.
А враг приближался, предвкушая удовольствие от кровавой расправы. Сабля
играла в его руке, отражая скупые лучи осеннего заходящего солнца. В
глазах янычара пылал огонь.
"Вот это и есть ослепление победой!" - промелькнуло в сознании
обреченного. И, как никогда прежде, в нем пробудилась жажда жизни.
Почувствовал, как напрягается каждый мускул, а глаза зорко следят за
каждым движением противника.
Когда янычар порывисто замахнулся саблей, безвольно замерший перед этим
Богдан вдруг бросился к нему. Враги ахнули. Как шакал, разинул пасть
конопатый янычар, готовый вмиг рассечь свою жертву. Но миг оказался
долгим...
Безоружный Богдан с силой ударил головой в выпяченную грудь янычара.
Теперь сабля ему не послужит, она очутилась в руках трезвого и спокойного
в такой неравной борьбе пленника. Богдан не прислушивался ни к окрикам
Мухамеда Гирея, ни к смертельным угрозам врагов. Как только вырвал из рук
янычара саблю, почувствовал, что теперь может умереть достойно. И он вдруг
выпрямился и взмахнул саблей. Еще раз, как змея, зашипела сабля в руках
Богдана. Янычар еще стоял на ногах, нечеловеческим голосом взывая о
помощи. Широкая открытая грудь, грязная, с огромным кадыком шея - в нее и
врезалась сабля Богдана. Голова конопатого янычара не слетела с плеч, а
надломилась, как чертополох, подкошенный кнутом пастуха, и казалось, с
презрением смотрела на такую позорную смерть.
Богдан не видел, как сраженный янычар опустился на землю. От сильного
напряжения и волнения у него помутилось в голове. Кровь и смерть врага
вызвали в нем еще большую жажду жизни. Ах, как хотелось ему жить! Но...
пусть убивают, один раз умирать: или сам с честью погибнешь в этой
бескрайней, чужой осенней степи, над которой кружат, навевая тоску,
голодные вороны, или алчный враг прикончит тебя.
Выпрямился, как победитель. Преодолевая предательскую усталость, Богдан
оперся на чужую саблю, забрызганную кровью врага. В предсмертной агонии
бился сраженный янычар. А все живое вокруг, даже воронье в небе, умолкло.
Умолкло, пораженное силой и дерзостью пленника.
- Посадить на коня и вести на двух арканах! - властно повелел Мухамед
Гирей, только теперь понявший, почему погиб в украинской степи храбрый
воин Ахмет-бей! Богдан уловил в словах Гирея нотки растерянности.
Тревожные вести молнией неслись по стране, наполняя сердце печалью и
скорбью. Из сотни чигиринского подстаросты еще не вернулся домой ни один
воин. Тяжелый туман стелился над Днепром. Точно после кровавого набега
крымских татар, нигде не было слышно ни песен, ни смеха.
Сиротливо приуныло широкое низовье Днепра. Семьи казаков были в трауре.
Весной из Лубен в Чигирин пришла к Матрене Хмельницкой Мелашка.
Мать Богдана часто вспоминала Пушкариху, эту добрую, умную женщину, и
несказанно обрадовалась ее приходу. Какие только слухи не распространялись
среди родственников погибших и оставшихся в Чигирине казаков! С кем
посоветуешься, кто утешит тебя, овдовевшую, как и многие другие казачки? С
нетерпением ждала казаков чигиринской сотни, с которыми ушел ее муж. Но
все они пали на поле брани или попали в плен к туркам - и в родном
старостве давно уже отслужили по ним панихиду.
- Не верится мне, сестрица Мелашка... Если уж и суждено было погибнуть,
то...
- Бог с вами, пани Матрена, - сочувственно успокаивала Пушкариха. -
Наши люди живучие. В бою как и на поле - не каждая головка чертополоха
попадает под кнут чабана. Так и род человеческий переведется, сохрани
боже.
Все это верно, молча соглашалась хозяйка. Степной чертополох - это ее
любимый сын Богдан. Матрена и сама, превозмогая боль материнского сердца,
рассудила, как справедливый судья: нельзя отнять у нее сразу мужа и сына!
Да и сын-то какой орел! Очевидно, неверные неожиданно напали на него,
поразив его саблей со змеиным ядом? Ведь он турецкий язык, как свой,
знает, сумел бы договориться даже с врагами.
- В Лубнах рассказывали, - продолжала Мелашка, - будто гетман в день
гибели написал жене прощальное письмо. Словно терновым венцом венчал себя,
отправляясь в последний раз на свою Голгофу. Сыну будто бы завещал
отомстить неверным, а сам прощался с женой и жизнью. По трупам народа
нашего шел, да и споткнулся. На старости лет пришлось, как простому
смертному, вместе с ними костьми лечь. Жутко, но жалости никакой. Всю
жалость сам и растоптал своим жолнерским сапогом. Тьфу, прости господи, -
будучи мертвым, в грех нас вводит.
- А о Михайле моем слыхала что-нибудь? - спросила Матрена, когда
Мелашка умолкла.
- Ничего утешительного, пани Матрена. Известно, что вместе с гетманом
сложили головы и его ближайшие слуги.
Мелашка запнулась на слове. И не только потому, что вспомнила об очень
близких отношениях покойного подстаросты с гетманом Жолкевским. Она вдруг
вспомнила о жолнере из Белоруссии, который заходил к ней в Лубнах. Назвал
себя Василием Ставком или Ставецким, интересовался вдовой Хмельницкой.
"Любили мы друг друга, - сказал он. - Любовь эта была несчастливой, но она
на всю жизнь оставила след в моем сердце. Теперь я решил найти ее. Хотя бы
утешить в таком горе..." "Сказать или промолчать? - колебалась Мелашка. -
Такой не успокоится. Раз уж до Лубен дошел, доберется и до Чигирина!.."
- Спасибо и вам, Мелашка, - продолжала хозяйка, не замечая
нерешительности гостьи. - Хочется открыть вам душу, как на исповеди, чтобы
снять с нее тяжелый камень. Сердце подсказывает мне, что Михайла уже нет в
живых. Приими, боже праведный, душу убиенного во брани... - крестилась
вдова, не вытирая слез. - Признаюсь, не по доброй воле. Ради
отца-наливайковца согласилась связать свою судьбу с нелюбимым человеком.
Но любила сына, орла ясноглазого. Этой материнской любовью и жила, забывая
о счастье супружества. А теперь...
Хмельницкая вытерла полой свитки слезы. Свет ей не мил, но жить нужно.
О судьбе сына, а не своей позаботиться надо. Может быть, он остался жив и
попал в плен с остатками войск гетмана.
- Хочу просить вас, - подавив грусть, обратилась подстаростиха к
Мелашке. - Похозяйничали бы вы у меня в Субботове, пока я в Польшу съезжу.
В глубоком трауре наши чигиринцы. А что делается в Жолкве? Надо бы и мне
вместе с родными гетмана отслужить панихиду по любимом им подстаросте.
Может, о сыне что-нибудь узнаю. - Немного помолчала и мечтательно
добавила: - Такая теплынь, солнышко, сады цветут. А мне тяжело.
Одиночество, словно шашель, вгрызается в самое сердце!.. Вот и хочу в
последний раз повидаться с панами Жолкевскими, узнать их отношение к нам и
попросить...
- До Лубен дошли слухи, что раненый сын ваш находится в турецком плену.
Сказывают, Богдан по приказу пана Михайла бросился со своим отрядом на
выручку панов Жолкевских. Очевидно, вместе с ними и в неволю попал.
Поезжайте, пани Матрена, а я останусь у вас по хозяйству. Все равно мне
своих птенцов приходится в чужом гнезде растить...
Как родные, договаривались две матери. По одной тернистой дороге
пришлось им идти, воспитывая своих детей. Сын Мелашки завершал образование
в Мгарском монастыре, куда забросила его нелегкая судьба. Ивасик Богун
тоже с ним. Мартынко считает его своим братом и заменяет ему отца. А
Матрене, которая была старше Мелашки, приходится еще раз, может быть в
последний, напрягать все силы и снова искать свою судьбу на длинном
вдовьем пути.
Погожие весенние дни делали мир прекрасным, привлекательным, зовущим к
жизни. На дорогах, бегущих вдоль Днепра, было спокойно. Прошел уже год,
как их очистили от турок и татар.
В сопровождении четырех дворовых казаков и одной наймички Матрена
отправилась в путь в старостовом тарантасе. Рассчитывая ехать не только
днем, но и вечером, Хмельницкая собиралась за лето справить все свои дела
в Польше и побывать в Киеве. Немногочисленная челядь проводила ее со
двора. Мелашка шла рядом с тарантасом до самого леса, который начинался за
околицей села. Наплакались вдосталь, даже слез не вытирали. Мелашка,
напутствуя, старалась подбодрить вдову и вселить в ее сердце надежду.
- И на ратном поле смерть не каждого подстерегает. Дворовые Вишневецких
сказывают, якобы пан Станислав сам искал себе смерти. Такому человеку и