Алтунин Александр. На службе Отечеству

   Неожиданная команда "Становись!" мгновенно выровняла ряды пленных. Под конвоем они зашагали на станцию. А победители отправились к подкатившим походным кухням.
   После ужина Грязев построил батальон. Полковник, руководивший ликвидацией десантов, выброшенных в этом районе, торжественно объявил:
   - Товарищи бойцы и командиры! За образцовое проведение операции по ликвидации десанта от имени командующего группой войск генерал-майора товарища Рокоссовского объявляю вам благодарность!
   Несколько мгновений бойцы молчали, потом спохватились и вслед за командирами недружно прокричали:
   - Служим Советскому Союзу!
   - Поздравляю вас, товарищи, и желаю вам громить фашистов с таким же упорством, как сегодня!
   Старший лейтенант Грязев крикнул "ура".
   - Ура-а-а-а! Ура-а-а-а! Ура-а-а-а! - трижды прогремело над строем.
   Благодарность командующего свидетельствовала, что первый бой, который батальон провел в тяжелых условиях и с чрезвычайно опытным противником, показал его способность выполнять боевые задачи.
   Батальону досталось много немецких автоматов. Однако полковник, к нашему огорчению, приказал оставить на каждую роту по пять автоматов, остальные сдать в его распоряжение.
   * * *
   Бессонная ночь, затянувшаяся схватка с десантом свалили бойцов с ног. Раскатав шинели, они мгновенно забылись в тяжелом сне. Многие вскрикивают, видимо, вновь переживают перипетии лесного боя. Командиры хлопочут о раненых, о питании, боеприпасах.
   Я никак не могу заснуть. Думаю о завтрашнем дне, о будущем. Вспомнил о мине, на которую едва не наступил, велел Лысову принести ее. Он нес ее в вытянутой руке, с опаской поглядывая под ноги. Осторожно положил черное смертоносное' "блюдце" на мою ладонь и, присев рядом, облегченно вздохнул:
   - Вот зараза! Дышать на нее боишься: того и гляди без руки, а то и без головы останешься. Ни на минуту не прикорнул, все ее, треклятую, сторожил: как бы кто ненароком не наступил.
   Не успел я как следует осмотреть мину, как раздался громкий храп Лысова. Стараясь не потревожить его, осторожно встаю и несу опасную находку к комбату. Тот долго вертит ее в руках, потом приказывает вызвать командира первого взвода третьей роты.
   Пришел худенький, небольшого роста белобрысый лейтенант. Комбат молча протянул ему мину. Повертев металлическое "блюдце" в руках, лейтенант вытащил перочинный нож и через минуту подал комбату взрыватель, небрежно бросив на землю безопасный теперь корпус. Комбат просит медленно повторить операцию. Лейтенант неторопливо вставляет взрыватель и вновь вывертывает его. Комбат, наморщив лоб, проделывает то же. И протягивает мину мне. Обезвредив ее, ощущаю нестерпимое желание закурить. Тем временем комбат собрал всех командиров подразделений и приказал лейтенанту научить их обращению с противопехотной миной.
   Возвращаюсь в роту с мыслью при первой возможности передать приобретенный опыт подчиненным. Ночную тишину нарушает богатырский храп да невнятное бормотание спящих. Около одинокой березы слышу, как кто-то негромко, нараспев читает стихи. Из темноты доносятся незабываемые пушкинские строки:
   ...И грянул бой, Полтавский бой! В огне, под градом раскаленным, Стеной живою отраженным, Над падшим строем свежий строй Штыки смыкает. Тяжкой тучей Отряды конницы летучей, Браздами, саблями звуча, Ошибаясь, рубятся сплеча...
   Да это же Папченко! Его приглушенный бархатистый баритон звучал в ночи особенно задушевно.
   Вдруг он зазвенел торжественно, с яростной силой:
   ...Но близок, близок миг победы. Ура! мы ломим; гнутся шведы. О славный час! о славный вид! Еще напор - и враг бежит. И следом конница пустилась, Убийством тупятся мечи, И падшими вся степь покрылась, Как роем черной саранчи...
   Он умолк, а слушатели продолжают сидеть. Затянувшуюся паузу прерывает Сильченко:
   - Товарищ старший лейтенант! Будьте ласковы, "Гайдамакив"...
   - Спать, спать, хлопцы, - встрепенувшись, замахал руками Папченко. Ведь завтра бой...
   - Правильно, товарищ старший лейтенант, завтра, а вернее, уже сегодня нам предстоит трудный бой. Надо отдыхать.
   Папченко резко поворачивается ко мне и, подойдя вплотную, с неожиданной тоской, тихо, почти шепотом, говорит:
   - Не спится, товарищ комроты. Как подумаешь, что через несколько часов снова кровь польется, снова будем хоронить своих товарищей... И так каждый день... Как подумаешь об этом, жить не хочется. Я человек мирный. Учил ребят красоте слова, музыке поэзии, а сейчас учу, как лучше и побольше... убивать!
   - Разве наша в том вина?! - возражаю я. - Я тоже хотел бы мирно трудиться. Да ведь не дают нам такой возможности! То отцам нашим мешали лезли на Советскую Россию со всех сторон. Теперь нам. Им, видишь ли, рабов не хватает, "жизненного пространства" маловато!.. Поэтому у нас нет выбора: мы должны уничтожать фашистскую нечисть во имя свободы и счастья наших близких, во имя будущего нашей Родины...
   - Да, - подтвердил Папченко, - как ни тяжело лишать жизни человека, приходится. Я утешаю себя тем, что фашисты - не люди, они - взбесившиеся звери. И все же... Когда у меня тревожно на душе, я успокаиваю себя стихами. Авторов выбираю по настроению. Стихи великого Тараса читаю, когда сердце о родной Украине затоскует. Пушкин настраивает меня на торжественный, боевой лад. Маяковский будит злость ко всему пошлому и мерзкому на земле...
   Расставаясь с Папченко, я желаю ему хорошенько отдохнуть перед новыми испытаниями.
   Среди ночи возвратился Федя, доложил, что всех раненых парашютистов сопроводил в тыл. Из допроса пленных стало известно, что спасти из огня удалось лишь половину. Один из них заявил, что у парашютистов такой, мол, закон: раненых уничтожать, если вывезти в тыл но представляется возможным. Парашютистов запугивали мучениями, которым их якобы подвергнут русские, если они попадут в плен.
   Под утро батальон опять подняли по тревоге. И снова машины мчатся по шоссе, и предрассветная прохлада овевает сонные лица бойцов. Все явственней доносится артиллерийская канонада. Где-то за горизонтом, на западе, растет тусклое зарево пожара. Сомнений нет: мы приближаемся к линии фронта. Тактическая авиация фашистов еще не начала разбой, и мы беспрепятственно продвигаемся навстречу неизвестности.
   На рассвете колонна свернула с шоссе, и вскоре батальон был высажен на опушке большой рощи. Впереди вырисовывались деревянные домики городка, в котором полыхали многочисленные пожары и слышалась то затухавшая, то разгоравшаяся перестрелка. На востоке из-за верхушек деревьев едва пробились первые лучи солнца, когда к штабной машине подкатили две черные эмки. Из первой почти на ходу выскочил подтянутый, худощавый полковник с советским автоматом на плече. Комбат неторопливо приблизился к нему, представился.
   - Я командир тридцать восьмой стрелковой дивизии, - назвал себя прибывший. - Вага батальон поступает в мое распоряжение. Задачу получите от полковника Мешкова, - кивнул он на грузного пожилого полковника, прибывшего на второй машине. - Он познакомит вас с обстановкой...
   Ознакомившись с численностью, вооружением и состоянием батальона, командир дивизии уехал, а полковник Мешков приказал вызвать к нему всех командиров подразделений.
   - Товарищи командиры! - обратился он к нам. - В районе Смоленска сложилась чрезвычайно сложная обстановка. Моторизованные и танковые части противника 16 июля ворвались в Смоленск. Вслед за этим севернее Смоленска танковые и моторизованные части другой фашистской группировки прорвались от города Демидов к городу Ярцево и соединились с выброшенным здесь крупным воздушным десантом. Пытаясь выбить противника из Смоленска, части 129-й стрелковой дивизии и полк нашей 38-й дивизии несколько дней вели ожесточенные бои в северной части города. Танковым и моторизованным частям Гота и Гудериана удалось соединиться восточнее Смоленска и отрезать наши части, ведущие бои за Смоленск. Вчера враг форсировал реку Вонь и ворвался на восточную окраину Ярцева. Решительной атакой к вечеру он был отброшен на правый берег реки. Всю ночь продолжался бой по ликвидации отдельных вражеских групп, засевших в каменных домах. Частям нашей дивизии, усиленной батальонами московских ополченцев и вашим батальоном, предстоит форсировать реку Вопь и разгромить противостоящие силы противника. Задачу батальона и его соседей объявлю в Ярцево, а сейчас вам, комбат, необходимо по возможности скрытно вывести батальон на левый берег реки в район текстильной фабрики, во-о-о-н туда, где высится фабричная труба, - показал он на город...
   Назначив комбату час встречи, Мешков уехал, а мы повели роты в указанном направлении.
   В полдень батальон занял исходный рубеж для наступления, который проходил по территории фабрики. В одном из цехов мы со Стольниковым наткнулись на огромные барабаны с узорным шелком. Красноармейцы деловито отрывали большие куски и, сняв сапоги или ботинки, наматывали шелк на распухшие ноги взамен истлевших грязных портянок.
   - Сколько народного добра пропадает! - с досадой махнул рукой Стольников. - Надо бы взять под охрану.
   "Надо, конечно, надо, - мысленно соглашаюсь я. - Но возможно ли уберечь это добро в обстановке, когда город переходит из рук в руки? Пойдут красноармейцы в атаку, и снова некому будет охранять продукцию".
   В этот день наступление так и не началось. Противник, заметив, видимо, оживление на левом берегу реки, во второй половине дня открыл такой ураганный огонь из минометов и орудий, что люди не могли и носа высунуть из укрытий.
   Едва обстрел стих, возобновилась подготовка к атаке. Полковник Мешков с командирами батальонов ополченцев и нашим комбатом долго отрабатывал по карте и на местности порядок атаки. Возвратившись под вечер в батальон, Грязев объявил, что атака начнется на рассвете.
   Скрытно выведя командиров рот на берег реки Вопь, он на местности уточнил задачи и показал направление атаки батальона и его соседей. Нам предстояло во взаимодействии с батальонами московских ополченцев форсировать реку, атаковать противника, закрепившегося в районе железнодорожной станции, и к исходу дня выйти на реку Песочная. Командир батальона сообщил, что на главном направлении вдоль шоссе Вязьма - Ярцево наступают части 38-й стрелковой дивизии.
   Показывая Воронову направление атаки его роты, Грязев предупредил, чтобы после захвата железнодорожного переезда он совместно с первым батальоном ополченцев воспрепятствовал подходу резервов противника с севера. С удивлением присматриваюсь к Сергею. Он заметно изменился. Обычно замкнутый и невозмутимый, он выглядит сегодня оживленным, улыбчивым. Указания комбата слушает с подчеркнутым вниманием, часто задает вопросы, высказывает свое мнение. Чувствуется, новое назначение его окрылило.
   Нашей и второй роте лейтенанта Самойлова комбат Грязев приказал наступать непосредственно на железнодорожную станцию. Левее нас должен был действовать второй батальон ополченцев.
   Заканчивая рекогносцировку, Грязев предупредил, что атака должна быть стремительной, иначе противник успеет увести скопившиеся на станции железнодорожные составы. Он предупредил, что до начала наступления нужно навести штурмовые мостики через Вопь и во время артподготовки переправить роты на правый берег.
   Пока было светло, бойцы старались найти местечко поспокойнее, чтобы написать родным.
   После отъезда из училища я послал домой всего одно письмо, в котором обещал приехать в июле в отпуск. Но июль уже кончается, и провожу я его совсем не так, как мечтал. Многим хотелось поделиться с родными, да разве обо всем напишешь! Удивительная способность человеческой памяти: когда сердце тоскует о близких, она, словно на фотографии, отпечатывает их образы, особенно когда закроешь глаза, вырисовывает одну картину за другой: четко видится единственная подковообразная улица родной сибирской деревни с удивительным названием Стеклянка. По обеим сторонам улицы ровными рядами выстроились приземистые, в основном саманные, домишки с примыкающими к ним хозяйственными постройками. В одном из таких домов живет наша семья. Дом мы строили сами. До создания колхоза хлеба частенько не хватало до нового урожая, питались чем придется. Поэтому я всегда остро сочувствовал тем, кому жилось еще хуже. Однажды в хату забрели погорельцы: старуха с двумя мальцами моего возраста. Оборванные, грязные и такие голодные, что, увидев ломоть хлеба, они не сводили с него глаз. Мне стало жаль их. Обшарил я тогда чулан и собрал все, что нашел съестного: краюху черствого хлеба, десяток яиц, чугунок вареной картошки, кусочек сала. Подал все старухе. Она и взять не решается, а девочка глядит на продукты и ревет. Наконец старуха сложила припасы в холстяной мешочек, повернулась к иконе и, крестясь, прошептала:
   - Матерь божия! Не пожалей для него милости своей, как он не пожалел для нас хлеба насущного. Сохрани его и помоги в минуту трудную!
   Вечером вернулись с поля родители и старший брат, собрались ужинать, а в доме шаром покати. Выслушав мою невразумительную речь о необходимости помогать голодающим, отец тяжело вздохнул, вышел во двор, стал свертывать цигарку. Брат Михаил, проходя мимо, исподтишка влепил мне затрещину и хохотнул:
   - Эх ты, помощь голодающим! С тобой последних штанов лишишься.
   - Тоже мне, учитель! Иди лучше корову встречай, - замахнулась мать на Михаила полотенцем. - Слышишь, стадо гонят. - А сама ободряюще улыбнулась мне: ничего, мол, переживем...
   Хотелось броситься к ней, но сковала мальчишеская стеснительность, и я только благодарно покосился в ее сторону.
   Одно воспоминание вызывает другое... Мне живо представилась деревенская улица в предвечерний час: блеет и мычит скотина, которую пастух гонит с пастбища; голосисто перекликаются ребятишки, помогая загонять ее по дворам; возвращаются с поля взрослые... А вот и мать, Ирина Андреевна, гремя подойником, выходит из избы. Ее нестарое, по изборожденное морщинами красивое и доброе лицо (для каждого сына мать самая добрая и самая красивая!) озабочено. Ясно вижу задумчивое лицо моей сероглазой, не по годам серьезной шестнадцатилетней сестренки Машеньки, которая относилась к братьям покровительственно. Следила, чтобы выглядели опрятно. Старшего брата, Михаила, заставляла регулярно бриться. Где-то он теперь? На каком фронте? Жив ли? Отца, Терентия Дмитриевича, сорокавосьмилетнего жилистого мужчину, я почему-то всегда представляю верхом на коне. Страстный любитель этих умнейших животных, он всю свою жизнь работал конюхом в колхозе. Гордился знанием лошадей. Выберет, бывало, на ярмарке самую дохлую на вид лошаденку, под насмешливыми взглядами соседей дотащит ее до двора, а потом выхаживает, как дитя. Зато какая гордость светилась в его глазах, когда он ехал по улице на преобразившемся, словно в сказке, красавце коне!
   ...Не вдаваясь в детали, начинаю письмо: "Здравствуйте, дорогие отец, мама и сестренка!" Скупо сообщаю, что нахожусь на фронте, что жив и здоров, что пока в серьезных боях мне не довелось участвовать... Словом, как все фронтовики, старался не волновать близких: они и так живут в страхе получить похоронку.
   ...Вечером Стольников, отозвав меня в сторону, озабоченно сказал:
   - В роте распространился слух, что в Смоленске окружены главные силы фронта, что, как только фашисты покончат с ними, они навалятся на нас. Поэтому наступать, мол, в такой обстановке - значит ускорить свою гибель. Кто-то хитро распускает слухи, времени для выявления распространителей нет. Надо побеседовать с бойцами.
   Собираем роту. Стольников, как всегда, говорит страстно и откровенно:
   - Только скрытый враг может распространять лживые сведения, чтобы подорвать нашу веру в победу! Вместо того чтобы решительно пресекать слухи и арестовывать их разносчиков, вы, товарищи бойцы, передаете их друг другу и невольно становитесь пособниками врага... Помните предупреждение товарища Сталина: "Нужно иметь в виду, что враг коварен, хитер, опытен в обмане и в распространении ложных слухов. Нужно учитывать все это и не поддаваться на провокации. Нужно немедленно предавать суду военного трибунала всех тех, кто своим паникерством и трусостью мешает делу обороны..." - Окинув присутствующих быстрым взглядом, Стольников продолжает: - Я хочу прочитать вам строки народного поэта Казахстана Джамбула:
   ...С собакой сравнить их, злодеев лихих? Собака, завыв, отшатнется от них... Сравнить со змеею предателей злых? Змея, зашипев, отречется от них... Проклясть их дела и фальшивую речь их, Лишить их, чудовищ, имен человечьих...
   Успокаиваясь, политрук кивает в мою сторону:
   - Вот командир подробно расскажет об истинном положении на фронте, и вы убедитесь, что распространители слухов - хуже фашистов: они вредят исподтишка.
   Как можно спокойнее рассказываю о сложившейся на смоленском направлении обстановке. Не скрываю, что неприятельским частям удалось прорваться в тыл смоленской группировке наших войск, но и сами немцы оказались между молотом и наковальней. Наковальней являются наши части, сражающиеся в Смоленске, а молотом - ярцевская группа войск, в которую входит и наш батальон.
   Сравнение, видимо, понравилось слушателям: их лица веселеют. Подчеркиваю, что пассивных всегда бьют. Поэтому, чтобы разгромить фашистские части, вышедшие в тыл нашим смоленским дивизиям, нам надо с удвоенной активностью и яростью сражаться с врагом.
   После собрания взволнованные красноармейцы подтащили к Стольникову упиравшегося бойца. Удерживая его за плечи, рослый красноармеец в каске возмущенно говорит:
   - Это он, наш главный "информатор". Куда-то бегает, а потом нашептывает на ухо сведения, будто бы полученные "от верного друга из штаба"...
   - В каком же штабе у тебя верный друг, снабжающий точными сведениями? - сердито спрашивает Стольников побледневшего красноармейца.
   - Не верьте им, - испуганно зачастил болтун. - Я не распространял ложные слухи. Я иногда пересказывал факты, которыми со мной делился мой старый друг.
   - Где этот друг? - настаивает Стольников.
   После продолжительного увиливания и запирательства красноармеец называет фамилию бойца из третьей роты. Оказалось, что знакомы они всего несколько дней. Документы у "старого друга" показались подозрительными, и его для выяснения личности отправили в штаб дивизии.
   Воспользовавшись тем, что почти вся рота была в сборе, Стольников предложил парторгу Лысову зачитать собравшимся недавно опубликованный Указ Президиума Верховного Совета СССР о введении института военных комиссаров. Зачитав указ, Лысов изложил содержание Положения о военных комиссарах Рабоче-Крестьянской Красной Армии и кратко рассказал о его значении.
   - Разрешите мне, - заключил Стольников, - закончить беседу словами нашего армейского поэта Шемонаева, который так охарактеризовал роль военных комиссаров:
   В дыму сражений,
   В зареве пожаров
   Бойцы увидят
   Вновь перед собой
   Знакомый облик
   Славных комиссаров
   С железной волей,
   С пламенной душой.
   В опасный час,
   В минуту грозовую
   Они слова
   Зовущие найдут,
   За Родину,
   За партию родную,
   За Сталина
   К победе поведут.
   Бойцы и командиры долго не могут угомониться. Все взволнованы предстоящим наступлением. Ведь это будет первое наступление, в котором нам доведется участвовать, и хочется, чтобы оно стало началом изгнания врага с родной земли. Обходим со Стольниковым роту, стараемся побеседовать с каждым бойцом, узнать о настроении. Возвращаясь в полночь с позиций боевого охранения, наткнулись на расположившихся полукругом красноармейцев. Из темноты доносится баритон Папченко. Он читает Маяковского, читает мастерски, страстно, вдохновенно, умело подчеркивая особенности поэтической рифмы. Я впервые понял мощь стихов пролетарского поэта.
   - Не дает спать бойцам! - возмутился Стольников. - Нашел время для стихов!
   - Он верит в мобилизующую силу поэзии. Убежден, что стихами можно смягчить человека, настроить его на лирический лад или возбудить в нем чувства гнева, ненависти, поднять ослабевший дух.
   - Никогда не слышал о таком предназначении поэзии, хотя неравнодушен к ней и преклоняюсь перед поэтами...
   Услышав голоса, Папченко умолк, шагнул навстречу. Узнав нас, доложил, что взвод к наступлению готов, а сейчас он, по просьбе бойцов, читает им Маяковского.
   - Неужели сами попросили? - не поверил Стольников.
   - Конечно! - Папченко пожимает плечами. - Каждую свободную минуту просят что-нибудь почитать...
   * * *
   Ночью справа от нас неожиданно заговорили минометы, а над позициями противника вспыхнули осветительные ракеты. Вскоре разгорелась ожесточенная стрельба из всех видов стрелкового оружия.
   Побывав у командира батальона, я узнал, что в первом часу ночи он послал поисковую группу на участке роты лейтенанта Воронова. Так как наш батальон оказался отдельной частью и к тому же наступал не на главном направлении, старшему лейтенанту Грязеву пришлось самому позаботиться о "языке".
   Вылазка разведгруппы не удалась. Однако разведчики выяснили, что до самого переднего края нет минных полей. Это нас обрадовало: отсутствие минных полей облегчало атаку и свидетельствовало, что противник думает не обороняться, а наступать.
   Еще засветло нам доставили из саперного батальона сборный штурмовой мостик, который бойцы взвода лейтенанта Валежникова должны были перед началом наступления перекинуть через реку.
   На рассвете, как только противник прекратил артиллерийско-минометный обстрел наших позиций, мы со Стольниковым спустились к реке. Тренировка в сборке штурмового мостика, проведенная в тылу, помогла. Теперь бойцы под руководством сапера-инструктора сноровисто наращивали звено за звеном, и вскоре мостик заколыхался на воде под тяжестью пробежавшего по нему лейтенанта Валежникова. Возвратившись на свой берег, лейтенант вполголоса доложил:
   - Товарищ комроты! Переправа готова.
   Предрассветный туман поднялся над рекой и залил прибрежные кусты. Как ни старались мы бесшумно навести переправу, фашисты, видимо, услышали всплески. Внезапно вдоль всей реки поднялись фонтаны разрывов фашистских мин. К счастью, никто не пострадал. Мы скрытно вернулись в окопы.
   В половине четвертого на позициях батальона все замерло. Тишину нарушали лишь фашистские пулеметчики, методично стрелявшие короткими очередями. Стольников усмехнулся:
   - Словно роботы стоят за пулеметами.
   Было довольно светло, хотя лучи солнца еще не позолотили горизонт. Воздух по-утреннему свеж и чист, пороховая гарь пока не пропитала его, не поглотила запахов разнотравья. Мы со Стольниковым поднимаемся на чердак двухэтажного каменного здания и внимательно осматриваем противоположный берег - ровный и открытый. Представив, как трудно будет преодолеть его под ружейно-пулеметным огнем, я зябко поежился.
   - Да, утро сегодня прохладное, - заметил Стольников, по-своему поняв мое невольное движение.
   ...Артиллерийская подготовка началась ровно в восемь утра. Солнце было нашим союзником - слепило фашистских наблюдателей. Свист снарядов заглушается воем мин: ведут огонь поддерживающие нас артиллерийские и минометные подразделения.
   В воздух взвилась красная ракета - сигнал к форсированию реки. Под прикрытием пулеметного огня взводов Калинина и Папченко бойцы лейтенанта Валежникова бросились к штурмовому мостику и стали быстро перебегать на противоположный берег. Заговорили немецкие минометы. Где-то рядом приглушенно вскрикнул раненый. Петренко пополз на стон. По опыту я знал, что огневой налет может на время парализовать волю. Кто-то должен первым покинуть укрытие. Сам я этого сделать не мог: надо протолкнуть оставшуюся часть роты на противоположный берег. Я встретился взглядом со Стольниковым. Поняв меня, политрук тихо, как бы про себя, сказал:
   - Вот она, минута грозовая, - и, рывком выскочив из укрытия, крикнул: - За мной, товарищи!
   Следом за политруком скатился вниз лейтенант Калинин, за ним бросились бойцы его взвода. Махнув рукой старшему лейтенанту Папченко, спешу к штурмовому мостику. Прыгаю по шатким, неустойчивым дощечкам, оглядываюсь и вижу, как в окружении бойцов спускается Папченко, размахивая руками и что-то крича на ходу. Наконец можно облегченно вздохнуть: командиры взводов доложили, что переправа закончилась без потерь.
   Ожидаем сигнал о начале атаки. Рядом со мной устанавливает штык в боевое положение мой новый ординарец Митин. Поблизости располагается "группа управления" - Поливода, Сероштан, Лысов, Браженко, Востриков, Шлевко, Сусик. Отсутствуют Охрименко и его верный помощник Федя. Они "организовывают" питание, боеприпасы и эвакуацию раненых.
   Невольно восхищаюсь Стольниковым: мне, уже побывавшему в ожесточенных боях, с трудом дается спокойствие, а политрук, перебегая от бойца к бойцу, что-то говорит, от чего у многих появляются улыбки.
   - Что за радостные вести принес, Вадим Николаевич? - спросил я, когда политрук возвратился.
   - Я сообщил бойцам, что наши части, наступающие вдоль Минского шоссе, ворвались в расположение врага и выкуривают фашистов из нор. - Заметив, что Сероштан сосредоточенно грызет сухарь, он с шутливым испугом спросил: Василий Андреевич, вы уничтожаете свой НЗ? Берегитесь: увидит - Охрименко, лишитесь шевелюры.
   - Ничего, товарищ политрук, - смеясь отвечает сержант, - я займу провизии у фашистов, когда мы к ним заявимся. Им-то вряд ли она понадобится.