Алтунин Александр. На службе Отечеству

   Безоблачное небо пробороздила ракета - сигнал атаки, а я никак не могу заставить себя вскочить. А надо. Таков закон: в решающую минуту командир должен быть впереди!
   Делаю огромное усилие, вскакиваю и с автоматом в руках, не оглядываясь, бегу, как на спринтерской дистанции. Кажется, громко кричу призывное "Вперед!", но голоса своего не слышу. Выстрелов тоже. Лишь догадываюсь о них по свисту пуль. Чувствую, что фашисты ведут неприцельный огонь, иначе уложили бы меня на мать-сыру землю. До ближайших окопов около сотни метров. С радостью убеждаюсь, что все роты бегут почти на одной линии с нами. Вот справа и слева прорвалось "ура-а-а-а!". И подхваченный сотнями разгоряченных глоток древний боевой клич вторгается в шум боя. Взрывы гранат заставляют фашистов прятаться в окопы. Это помогает нам преодолеть оставшиеся метры. Мы прыгаем им на головы. Видим искаженные злобой и страхом лица вражеских солдат, и ненависть, накопившаяся в душе, выплескивается яростным воплем. Ожесточение обоюдное. Вижу, как Василь Сероштан прижал рыжего детину к стенке окопа и цепко схватил его за горло. Короткой очередью срезаю двух убегающих фашистов и вдруг падаю под тяжестью рухнувшего на меня тела. Сбрасываю его, поворачиваюсь - и сердце пронзает боль: Митин! На гимнастерке расплываются два огромных пятна. Видимо, фашист, что корчится под навалившимся на него Степаном Поливодой, метил в меня, но сразил моего ординарца. Подбегает Петренко, на ходу разрывая перевязочный пакет. Взглянув в неподвижное лицо Митина, тяжело вздохнул и закрыл ему глаза.
   Фашисты сопротивляются яростно. Особенно ожесточенная схватка разгорелась на правом фланге батальона, ближе к железной дороге, где действуют рота лейтенанта Воронова и батальон ополченцев. Их контратакуют подошедшие со станции резервы, что заметно приободряет обороняющихся, их сопротивление усиливается по всему фронту.
   Услышав нарастающий шум на правом фланге, где ведет бой взвод Папченко, спешу туда. От меня не отстают Браженко и Поливода. На бегу замечаю, как Стольников, бросив гранату, стремительно перескочил в ближайший окоп. Прыгаю следом. Стольников ожесточенно отбивается трофейной винтовкой от наседающих на него немцев. Услышав мою команду "Ложись!", он падает на дно окопа, а я даю несколько коротких очередей.
   - Как Папченко?! - кричу сквозь треск выстрелов. - Жив?
   - Минут пять назад был жив. Сейчас не могу ручаться... Схватка продолжается. Красноармейцы теснят фашистов. Вот рослый фашист, не выдержав, выскакивает из окопа, бросает винтовку и, размахивая руками, с отчаянным криком бежит прочь. Машинально вскидываю автомат, но сразу же опускаю, вспомнив, как заразительна паника. И тут же убеждаюсь, что поступил правильно. Душераздирающие вопли бегущего вносят замешательство в ряды гитлеровцев. Только что отчаянно дравшиеся, они испуганно оглядываются и один за другим поворачивают спины. Нельзя упустить момент: только на плечах бегущих мы сможем без потерь ворваться на следующую линию окопов. Призывно крича, бросаюсь за убегающими фашистами.
   Вдруг обратившиеся в бегство немцы валятся, словно срезанные взмахом опытного косаря колосья. В расчетливой жестокости фашистов я уже имел возможность убедиться, и все же хладнокровный, почти в упор, расстрел своих солдат, ради того чтобы задержать атакующих, заставляет меня внутренне содрогнуться.
   Уцелевшие немцы отчаянно вопят:
   - Нихт Щисс! Нихт шисс! Нихт шисс!
   Бросив на ходу последнюю гранату, бегу, инстинктивно сознавая, что спасение в быстроте. Назад возврата нет. Стоит только остановиться и повернуть, как нас всех перестреляют на выбор, словно глухарей на току. Бойцы не отстают от меня.
   По небольшой плотности огня догадываюсь, что у фашистов мало автоматов. Это нам на руку. Ведь для винтовки нужен не только меткий, но и хладнокровный стрелок. А когда на тебя мчится орава разъяренных, орущих людей с винтовками наперевес, даже у самого смелого рука дрогнет. Поэтому мы, можно сказать, благополучно добежали до второй линии окопов. И все повторяется снова.
   Оказывается, человек привыкает даже к кромешному аду. Если в первых боях все мелькало перед глазами в каком-то тумане и поступки определялись инстинктом самосохранения, то теперь я различал детали, следил за схваткой, словно со стороны, и пытался влиять на ее исход.
   Неожиданно раздается громкий голос Сероштана:
   - Товарищ командир! Гляньте: германцы поспешают до нас! И в самом деле, несколько десятков фашистов перебежками приближаются к месту, где ведет бой взвод Папченко. Приказываю пулеметчикам сосредоточить по ним огонь и посылаю Сусика предупредить Папченко о грозящей ему опасности. С удовлетворением слежу за работой пулеметчика Бориса Улыбина. От его коротких и точных очередей фашисты, нелепо подпрыгивая, валятся на землю и больше не поднимаются. Облегченно вздыхаю и, кивнув Сероштану, Браженко и Вострикову, выскакиваю из окопа, бегу к очередному укрытию. Делаю последний рывок, хочу прыгнуть в окоп и вдруг с ужасом замечаю нацеленный мне в грудь кинжаловидный штык. Остановиться или отпрыгнуть в сторону уже не могу. Инстинктивно отбив штык, всей тяжестью наваливаюсь на фашиста и мельком замечаю впереди офицера, который целился в меня из пистолета. Пуля просвистела возле самого уха. Подняв голову, вижу, как Василь Сероштан выдергивает из горла офицера окровавленный штык. В который уже раз Василий спасает меня от смерти! Надо бы поблагодарить его, да некогда. "Ладно, сказал я себе, - после боя по-дружески обниму и скажу: спасибо, друг". Я не допускал мысли, что такой возможности у меня не будет.
   Комбат прислал связного с приказом продолжать атаку на станцию. Связной сообщил, что наши части, атакующие вдоль Минского шоссе, отражают яростную контратаку фашистов, поддержанных танками. Значит, там сейчас решается успех наступления, и прорыв нашего и московских коммунистических батальонов к станции поможет главным силам.
   Я возвратился во взвод лейтенанта Калинина и ожидал сигнала к новой атаке, когда послышались тревожные возгласы:
   - Танки! Танки!
   Невольно вздрагиваю, увидев, как из-за ближайших к станции домов медленно выползают уже знакомые приземистые фашистские танки. В разгар знойного июльского дня мне становится вдруг холодно. Однако острое беспокойство о том, как поведут себя бойцы, вытесняет из сердца притаившийся в нем страх. "Успел ли Охрименко доставить во взводы гранаты и бутылки с бензином? Только бы не вспыхнула паника!" Эти мысли заставляют меня тревожно всматриваться в боевые порядки взводов. Деловая суета бойцов - они стремительно рассредоточиваются в поисках надежных укрытий, углубляют окопы - постепенно успокаивает, хотя положение батальона становится отчаянным: поддерживающие нас орудия ведут огонь с закрытых позиций, и, естественно, им нужно время для уточнения данных. В этот момент в мой окоп, будто с неба, сваливается запыхавшийся Охрименко.
   - Усе в порядке, товарищ командир! - хрипит он, протягивая мне две бутылки с бензином и связку гранат. - Двадцать склянок и восемь связок раздал по взводам. Пусть только сунутся, едят их мухи!
   Гора свалилась с плеч: теперь нас голыми руками не возьмешь! С любовью смотрю на распаренное лицо старшины. Хочется обнять его, но я нарочито сердито говорю:
   - Непорядок, Николай Федорович, с голодухи скоро ноги протянем! Когда обедом кормить будете?
   Охрименко, воспринимавший все мои слова всерьез, без улыбки отвечает:
   - Усе готово, товарищ командир. Суп хлопцы заховали близенько. Як ликвидуем танки, можно и поснедать.
   А вокруг танков уже вскипают разрывы: видимо, артиллерийские наблюдатели корректируют огонь орудий. Машины идут зигзагами, что замедляет их ход. Однако расстояние, разделяющее нас, все-таки заметно сокращается. За танками мелькает пехота. Приказываю по цепи:
   - Прицельным огнем отсечь пехоту от танков!
   Треск винтовочных выстрелов и автоматных очередей усиливается. "Почему молчит станковый пулемет?" Смотрю на пулеметчиков, укрывшихся за стальным щитком "максима", и ничего не могу понять: над щитком то появляется, то исчезает голова, а пулемет по-прежнему не работает. Не выдержав, стремительно бросаюсь к пулемету и вижу: Улыбин лежит с окровавленной головой, а его помощник Стенин, грузный и медлительный тридцатилетний мужчина, засовывая в патронник длинный грязный палец, чертыхаясь, пытается толстым ногтем зацепить и извлечь из патронника оторвавшийся конец гильзы.
   - Почему не извлекателем?! - кричу я, падая рядом и оттесняя растерявшегося пулеметчика.
   - Нетути его, потеряли.
   "Спокойно, спокойно", - твержу я себе, подавляя рвущийся из горла крик, и лихорадочно вспоминаю, как поступить. Вспомнил! С силой загоняю патрон в патронник и резким рывком отвожу назад замок. Облегченно вздыхаю: обломок гильзы накрепко засел на верхнем конце патрона. Протягиваю ленту и, дав пристрельную очередь, передаю рукоятки Степину. Тот, сплюнув погасшую самокрутку, сильными лапищами стискивает их и, бурча под нос: "Ну, мы счас им, гадюкам, покажем", нажимает на гашетку. Длинная пулеметная очередь заставляет вражескую пехоту залечь.
   Переключаю внимание на танки. Их шесть. Три идут на позиции роты. Перебегаю в свой окоп. Калинин и Валежников прислали связных с донесением, что их бойцы готовы к встрече с танками. Встревожен отсутствием вестей из третьего взвода. Наконец возвращается запыхавшийся Сусик и докладывает:
   - Политрук в третьем взводе. Там все в порядке.
   Танки надвигаются. Мое внималие приковано к стрелковым ячейкам, в которых укрылся лейтенант Калинин со своими бойцами. Там синхронно курсу одного из танков перемещается какой-то черный предмет. Вспоминаю о сюрпризе, о котором мне докладывал Калинин. Один из его сержантов нашел немецкую противотанковую мину, обвязал ее сплетенным из телефонного кабеля тросом. Видимо, теперь сержант пытается подтащить мину точно под гусеницу танка... Чья-то огромная ладонь накрыла мою руку. Я услышал хриплый шепот Охрименко:
   - Е-дя-ят его мухи! Куда он прет?!
   Удивленно посмотрел в его сторону и увидел, что второй танк, резко изменив курс, идет на стрелковые ячейки, в которых укрылся пулеметчик Степин со своим новым помощником, совсем юным бойцом, фамилию которого я не запомнил.
   - Эх, едят его мухи, - воскликнул Охрименко, пытаясь втиснуть свое грузное тело в узкую стрелковую ячейку, - сгинут пулеметчики со своей колонбиной в такой ямке!
   Необходимо остановить танк прежде, чем он начнет утрамбовывать пулеметчиков и всех нас в землю. Связки гранат только у меня и у Сероштана. Хочу подать команду "Вперед!", а язык словно присох к гортани. Как трудно посылать в огонь человека, да еще такого, кто уже не раз спасал тебе жизнь! Неожиданно для себя с бутылкой в руке выпрыгиваю из окопа. Меня опережает Сероштан. Метров через пять-шесть он падает, потом снова бежит... И с разбегу прыгает в какой-то окопчик, рядом с которым вскипает вспаханная пулеметной очередью земля. Заметили!
   Не в силах отвести взгляд от дорогого мне человека, перестал следить за полем боя. "Ах, Василь, Василь, - взволнованно шепчу про себя, - как тебе помочь?" А Степин короткими, точными очередями (словно и не на него надвигался танк) не давал пехотинцам продвигаться вперед. Видимо поняв, что из окопа не забросить тяжелую связку, Сероштан стремительно бросился наперерез танку. Вот он размахнулся, но рука повисла как плеть.
   - От беда! - слышу полный отчаяния голос Охрименко. - Василю руку повредило! - И, схватив бутылку с бензином, старшина с неожиданным для его грузной фигуры проворством помчался к пулеметчикам.
   В это время Сероштан, взяв связку в левую руку, в трех-четырех шагах от танка рывком сверху вниз кинул ее под гусеницу. Оглушительный взрыв отбросил его в сторону. Танк, ревя, как смертельно раненный зверь, закрутился на месте. Улучив момент, Охрименко снова вскочил и, сделав несколько грузных прыжков, забросил бутылку с бензином на моторный отсек... И упал лицом вниз. "Неужели погиб? - Заметив, что Охрименко ползет назад, облегченно вздохнул: - Жив курилка!" Не отрывая глаз от вспыхнувшего на броне яркого пламени, расстреливаю танкистов, выскакивающих из горящей машины. "Допрыгались!" А Степин, словно дятел на дуплистом дереве, продолжает выстукивать короткие очереди, будто исход поединка с танком его не волновал.
   Внимательно всматриваюсь в боевые порядки батальона и радуюсь, что бой идет на прежних позициях. Вражеская пехота остановлена, хотя трем фашистским танкам удалось прорваться в тыл. Один из них прошел через позиции взвода Папченко. Я чувствовал себя виноватым в случившемся и готов был в горячке повернуть часть сил вслед танкам, однако другая беда заставила на время забыть о них.
   Страх перед бронированными машинами был так велик, что приковал к ним внимание всех бойцов и командиров. Огонь по фашистской пехоте резко ослаб. Этим и воспользовались немцы: с громким криком "хох" они прорвались к нашим окопам. Ненависть переполнила сердца бойцов, увидевших орущих фашистов лицом к лицу, и вытолкнула их из окопов. Почти одновременно весь батальон поднялся навстречу гитлеровцам. Какая-то неодолимая сила под-пяла и меня. На бегу оценивая обстановку, я заметил, что бойцы, группируясь вокруг своих командиров, словно магнитом притягивают к себе вражеских солдат. Цепь их раскололась. Схватка приняла очаговый характер.
   Я сразу заметил, что в наиболее трудном положении оказался взвод старшего лейтенанта Папченко. Окруженным бойцам во главе со Стольниковым и Папченко грозила гибель. Помощи ждать неоткуда: взводы Калинина и Валежникова тоже атакованы немцами. В этот критический момент я мог распорядиться только собой и своими "гвардейцами". Бросился вперед, не сомневаясь, что они последуют за мной. Вскоре со мной поравнялись Охрименко, Браженко, Востриков, Шлевко, Федя и Сусик.
   Охрименко пытается обогнать меня, умоляюще кричит:
   - Потише, товарищ комроты! Задыхаюсь, едят их мухи! Продолжаю бежать, не сбавляя скорости. Охрименко сердито ворчит:
   - И куды його, едят их мухи, поперед батьки несе!
   Федор Браженко бежит слева от меня. Он медленно и плавно, по-верблюжьи, выбрасывает вперед длинные худые ноги, крепко спеленутые до колен обмотками. За ним тяжело сопят Шлевко и Федя. Хома Сусик крепко вцепился в штанину необъятных Фединых галифе и несется вприпрыжку, словно ребенок, не поспевающий за широким шагом взрослого. Левой рукой Хома придерживает болтающийся на груди автомат.
   Справа от Охрименко без усилий поспешает натренированный Николай Востриков.
   Сначала в толпе мечущихся людей трудно разобрать, где свои, а где фашисты: все перемешалось. Вблизи стало видно, что толпа разделилась на три изолированные группы, окруженные бешено прыгающими и вопящими фашистами. Большая часть бойцов сконцентрировалась вокруг Стольникова и Папченко.
   Фашисты слишком поздно заметили приближение нашей группы. Нам оставалось пробежать не более трех десятков метров, когда ближайшие к нам солдаты, услышав топот, повернули головы. Браженко, словно опытный спринтер на финише, опередил меня на два-три корпуса; с возгласом "Бей фашистов!" он бросил гранату и устремился на врагов. За первой гранатой полетели еще две: моя и Охрименко.
   Фашисты заметались между двух огней. Их натиск сразу ослаб. Используя сумятицу в рядах фашистов, группа Стольникова и Папченко стала теснить их.
   Совершенно преобразился наш добродушнейший Охрименко. Его круглое, пухлощекое лицо по-бульдожьи расплылось, светло-голубые глаза побелели от гнева и по-совиному округлились. Когда на меня с двух сторон налетели три дюжих фашиста, он бросился на выручку. Мощным встречным ударом отбил в сторону штык одного немца, ловко увернулся от второго и одновременно нанес ему страшный удар ногой в пах. Солдат скрючился, держась за живот, и с криком ужаса попятился от разъяренного старшины.
   Однако фашисты быстро оправились от сумятицы и снова пошли на нас. Неожиданной контратакой они разрезали надвое группу Стольникова и Папченко, к которой пробились Браженко и Федя. Вместе с красноармейцем Калугиным они самоотверженно закрыли собой израненного Папченко.
   Охрименко, Востриков, Шлевко, Сусик и я соединились со Столыгаковым и общими усилиями начали пробиваться к группе Папченко, которая была на краю гибели. Словно стая волков, почувствовавшая слабость преследуемого, гитлеровцы яростно атаковали Папченко. Наш дружный натиск разорвал вражеское кольцо. Несколько шагов отделяло нас от Папченко, когда два дюжих фашиста вонзили штыки в Калугина и, отбросив его, ринулись на Папченко. Заметив смертельную угрозу старшему лейтенанту, Федор Браженко стремительно прикрывает истекающего кровью Папченко. Охрименко и я обрушиваемся на фашистов. Старшина, выхватив винтовку из рук падающего немца, молниеносным движением вырвал штык из груди Федора Браженко. Тот взглянул на нас расширившимися глазами и медленно повалился навзничь. Я бережно положил его рядом с окровавленным старшим лейтенантом.
   Теперь, когда за нашими спинами раненые товарищи, отступать было нельзя. Это поняли, видимо, и фашисты. Их натиск усилился. Отбивая их наскоки, заметил, что рядом нет Сусика. Когда он отстал, не видел.
   Бой длился какие-то минуты, но мне казалось, что он продолжался долго. Мы отбивались из последних сил, когда со стороны железнодорожного моста раздались дружные артиллерийские залпы.
   Я не мог понять, куда бьют артиллеристы. Вдруг слева и справа раздалось "ура". Атаковавшие нас фашисты дрогнули, побежали. Вскинув винтовку, нажал курок - выстрела не последовало: магазин был пуст. Загнав в магазин новую обойму, я бросился вслед за отступавшими.
   Мы позволили фашистам оторваться метров на шестьдесят - семьдесят. Этим немедленно воспользовались вражеские пулеметчики. Хлестнули кинжальным огнем, и наша цепь, подобно морской волне, набегающей на пологий песчаный берег, прокатилась по траве и затихла.
   Усиливающийся с каждой минутой пулеметный и минометный огонь противника вынудил нас отползти. Разгорелась ожесточенная огневая дуэль. Наступление застопорилось.
   Осмотревшись, я понял, почему отступила фашистская пехота: три танка, которым удалось прорваться в наш тыл, догорали. Славно поработали артиллеристы!
   Отправив Охрименко и Федю на розыски Сусика, бросил взгляд на Стольникова. Заметив мое удивление, политрук сказал:
   - Всю гимнастерку, гадюки, изрешетили, придется просить старшину достать другую: эту невозможно починить.
   - Рана серьезная? - с тревогой спросил я.
   - Нет, осколком царапнуло. Вот Папченко, бедный, много крови потерял.
   - Как же вы пропустили танк? - не удержался я от упрека.
   - Три связки израсходовали, а под гусеницу не попали, - виновато ответил Стольников. - Плохо натренированы.
   Стольников повел санинструктора к Папченко, чтобы выяснить: нужно ли старшего лейтенанта немедленно отправлять в тыл? Я направился следом, но неожиданно появился комбат.
   Надо сказать, что из-за отсутствия проводной связи во время боя нам ни разу не удалось переговорить.
   - Доложите обстановку, лейтенант! - крикнул он, спрыгнув в окоп и с трудом переводя дыхание.
   - На вашем лице кровь, товарищ старший лейтенант, - сочувственно заметил я.
   - Ранка небольшая, а кровоточит... Ну, давай о деле. Почему не преследовали врага?
   Я доложил, что мы были остановлены сильным пулеметным и минометным огнем. Комбат спросил:
   - Какие потери в роте?
   - Не успел еще уточнить, - ответил я.
   - Уточняйте скорее и присылайте донесение о числе бойцов, оставшихся в строю, о неизрасходованных боеприпасах. - Закурив папиросу, Грязев сказал с горечью: - Наделали вы беды, пропустили танки в тыл.
   - Только один сумел проскочить через позиции роты, - оби-женно уточнил я и рассказал, что третий взвод использовал все связки гранат, а подорвать танк не смог.
   - Мало тренировали людей! - не скрыл огорчения комбат. - Нелегкое дело - забросить связку точно под гусеницу... Тут не только сила и сноровка нужны. И стальные нервы тоже. - Помолчав, бросил недокуренную папиросу на дно окопа и, с силой растоптав ее, сказал: - Танки натворили дел: сровняли с землей штаб батальона и уничтожили батальонный пункт боепитания. Погибли комиссар и начальник штаба. Мне повезло. А вот раненые... - Комбат скрипнул зубами. - У, гады!.. Танк ворвался на батальонный медпункт и начал давить беззащитных раненых... Маша Зарубина, санитарка, встала на его пути и, пытаясь защитить раненых, в упор метнула гранату. Она не сдвинулась с места, когда танкист хладнокровно направил машину прямо на ее хрупкую фигурку...
   Слушая комбата, я стиснул руками голову, с трудом сдерживая рвущийся из груди стон.
   Заметив слезы на моих глазах, Грязев сказал:
   - Ничего, мы им еще отплатим! Немало уложили и еще уложим! Готовься к повой атаке, я пойду в третью роту, там танки такое понаделали...
   Едва успел проводить комбата, как в окоп спрыгнули Калинин и Валежников.
   - В тыл вас придется отправлять, товарищи командиры? - огорчился я, увидев на них окровавленные бинты.
   - Если таких отправлять в тыл, в роте не останется ни одного человека, - хмуро возразил Калинин. - Кость не задета, на ногу наступать можно.
   - И я автомат удержу. Штыком вскользь распороло мышцы ниже локтя.
   - Рад, братцы, рад, что вы живы, очень рад!..
   Я действительно почувствовал, как близки и дороги мне эти люди, с которыми несколько дней назад не был даже знаком.
   Стольников, вернувшийся из третьего взвода, сообщил, что у Папченко в строю осталось 17 человек. У Калинина и Валежникова - 68 да минометчики. Всего наберется человек девяносто. Это, как я убедился на собственном опыте, большая сила. Значит, рота сохранила боеспособность. "Так что еще повоюем!" - мелькнула у меня мысль.
   - Сколько людей потеряли, командир! - горестно восклицал политрук. Сколько людей! А станцию так и не взяли..."Как же так, командир?
   Что я мог ответить? Фашисты потеряли намного больше.
   Постарался утешить Стольникова. Но разве можно найти слова, способные умерить горе утраты боевых товарищей, с которыми успели сродниться в боях?! Для каждого из нас первый бой, вид первых убитых и раненых - серьезное потрясение. Ко многому привыкаешь на войне, но к смерти товарищей привыкнуть невозможно. Только что они вместе с тобой радовались успеху, еще четверть часа назад дружески улыбались, мы называли их по имени, и вот уже лежат они, бездыханные, иногда изуродованные так, что невозможно узнать, как не узнать веселого и обаятельного Василия Сероштана в обезображенном взрывом трупе.
   Мы сидим над ним и все еще не верим, что больше не услышим его задорного голоса. Рядом с Сероштаном Хома Сусик. Федя долго ползал по лугу, прежде чем отыскал его под трупом довольно плотного фашиста. "Сколько пережито вместе! - с грустью думал я. - Сколько раз ты, Василь, отводил от меня смерть!"
   Посыльный комбата передал: "Закрепиться на достигнутом рубеже". Охрименко, радуясь передышке, незамедлительно организовал доставку в роту припрятанных где-то термосов с обедом. Поручаю ему любой ценой раздобыть патроны и гранаты, и с политруком отправляемся к командиру батальона. Мы нашли его на совершенно разрушенном танками командно-наблюдательном пункте. Старший лейтенант Грязен, поправляя бинт на голове, приказал доложить о состоянии роты. Узнав о потерях, тяжело вздохнул:
   - Могло быть хуже, если бы одновременно с танками на позиции ворвалась пехота.
   - Товарищ комбат! - заговорил раздраженно Стольников. - Нельзя же идти в атаку, когда система огня противника не подавлена, когда фашистские пулеметы не дают головы поднять...
   - Товарищ политрук, - досадливо поморщился Грязев, - запомните: чтобы надежно подавить огневую систему противника, надо не двадцать орудий и минометов на километр фронта, а по крайней мере в пять раз больше. Где их взять? В нашем батальоне, как вам известно, нет даже минометной роты.
   - Трудно в такой обстановке наступать! - не сдавался политрук.
   - Да, трудно, но необходимо! - сказал комбат. - Напоминаю, в районе Смоленска отрезано несколько наших дивизий. Им приказано пробиваться из окружения, и они могут оказаться в безвыходном положении, если мы не поможем им. Вы согласны со мной, лейтенант? - повернулся ко мне Грязев.
   - Согласен! - решительно подтвердил я и добавил: - Товарища Стольникова можно понять - это его второй бой. Я подобное уже пережил...
   Стольников с надрывом возразил:
   - Нам, командирам, понять эту необходимость нетрудно, но как объяснить красноармейцу, что он должен идти на фашистские пулеметы...
   - Разъясните бойцам сложившуюся обстановку, - ответил комбат. - Они поймут...
   Разговор прервался с приходом лейтенанта Самойлова, командира второй роты, и его политрука. За ними подошел незнакомый мне лейтенант. Оказывается, лейтенант - командир первого взвода третьей роты; он единственный из оставшихся в живых командиров этой роты. Я не верил своим ушам: погиб Воронов! Сердце словно камнем придавило. Из командного состава минометной роты остался один я. Невольно мелькнула мысль: "Теперь очередь за мной!"
   Обстоятельно расспросив командиров о состоянии рот, Грязев объявил время новой атаки - семь часов утра. Расстановку рот комбат несколько изменил. Вторая рота по-прежнему должна атаковать станцию с юга, а наша и третья роты - со стороны переезда, то есть с востока.
   По дороге в свою роту предложил Стольникову заскочить на батальонный медпункт, узнать о судьбе Федора Браженко и Николая Вострикова. Я был потрясен вестью о смерти обоих, шел пошатываясь от горя. Стольников обнял меня: