Алтунин Александр. На службе Отечеству

   Светлым июньским вечером наш поезд подкатил к перрону Омского вокзала. Выпрыгнув из вагона, я сразу же заметил спешившую мне навстречу тетушку Макриду Дмитриевну в завязанном под подбородком цветастом платке. Ее миниатюрная фигурка легко передвигалась по перрону. Подбежав ко мне, тетушка подпрыгнула, и ее маленькие, худенькие, но цепкие руки крепко обхватили мою шею. Часто моргая незрячими от слез глазами, она осыпала меня поцелуями.
   - Саша! Голубчик! - радостно лепетала моя добрейшая тетушка. - Вот и свиделись наконец.
   Тетушка, наверное, не скоро выпустила бы меня из объятий, если бы не подошедший вслед за ней богатырского сложения цыгановатый мужчина.
   - Ну хватит тебе, баба, слюнявить доброго молодца, - заявил он рокочущим басом. - Дай и нам поздороваться. - Приподняв жену, Петр Емельянович Дьяков легко отстранил ее и, словно медведь, стиснул меня так, что я, несмотря на довольно крепкое телосложение, опасался за целость своих ребер.
   Петр Емельянович оглядел меня, проверил мое снаряжение, словно сбрую на коне, перед тем как тронуться в дальний путь, и удовлетворенно разгладил мозолистыми пальцами свои растрепавшиеся усы.
   - Хорош, чертяка! - восхищенно воскликнул он. - Во какой вымахал! Даже меня обскакал. Бравый, ей-богу, бравый вид! - И, взглянув на кубики в петлицах, спросил: - А какое же у тебя звание?
   - Лейтенант, товарищ дядюшка! - шутливо вытянулся я, лихо приложив руку к козырьку.
   - Это какому же, к примеру, офицерскому званию царской армии можно приравнять? - заинтересовался старый солдат.
   - Кажется, подпоручик... - отвечаю неуверенно.
   - Эге, выходит, выше прапора. А ведь нашему брату, сыну крестьянскому, допрежь выше прапора и не мечтай, хоть какой ты ни будь способный и умный. А ты вот, еще и молоко на губах не обсохло, уже офицерского чина удостоился. Цени, брат. Спасибо скажи Советской власти, защищай ее, коль тебе доверили столь важное дело.
   - Обязательно, дядюшка, - ответил я серьезно. - Если потребуется, жизни своей не пожалею за нашу Родину, за Советскую власть.
   Растроганный Петр Емельянович неожиданно выхватил из бокового кармана бутылку:
   - По этому торжественному случаю надо бы по стаканчику осушить!
   - Тебе, старый пьяница, лишь бы повод! - сердито возразила тетушка Макрида Дмитриевна, крепко державшая мою руку.
   - Ничего, ничего, Макридушка, - ласково пророкотал Петр Емельянович, торопливо вытаскивая из карманов граненые стаканы, завернутый в газету кусок ржаного хлеба и соленый огурец. - Мы мигом сообразим, иначе дело гиблое: не пойдет у него служба, коль первое звание не обмыть. Отойдем-ка вот сюда, - показал он на прилавок продовольственного ларька.
   Отработанным движением Петр Емельянович налил в стаканы водку и один протянул мне, ласково приговаривая:
   - Успехов тебе самых огромадных. - Довольно крякнув, добавил: - И невестушку самую пригожую. - Заметив, что я лишь пригубил водку, нахмурился: - Э-э-э! Не по-нашенски, брат, не по-сибирски. Ну что ты как хлюпик какой! Хлобыстни весь, будь мужиком...
   Прозвучал станционный колокол, предупреждавший об отправлении поезда. Поняв, что я не стану пить, дядюшка секунду раздумывал, не слить ли водку в бутылку, но махнул рукой и опрокинул содержимое в рот, приговаривая: "Чем в таз, лучше в нас". Спрятав бутылку и стаканы, дядя обнял меня:
   - Что отцу-то сказать? Когда в отпуск?
   - Недельки через две ждите. Обещали отпустить сразу по прибытии в часть.
   - Будем ждать! - повторял дядюшка, идя за вагоном. - Будем жда-а-ать!
   А тетушка молча семенила за супругом, одной рукой прощально взмахивая вслед уходящему поезду, другой вытирая слезы.
   Встреча с родственниками доставила мне искреннюю радость: словно домой на минутку заглянул. И, что скрывать, приятно было видеть подчеркнутое уважение близких: как же, их Сашуньке доверена почетная миссия с оружием в руках защищать Родину. И не рядовым бойцом, а командиром!
   Расставался я с родными без печали, верил, что уезжаю ненадолго, что скоро смогу обнять любимую матушку и отца, старшего брата Мишу и сестренку Машеньку.
   Вставай, страна огромная...
   Время в пути пролетело незаметно. Перед взором промелькнули незнакомые места: большие города, деревушки, очень непохожие на наши, сибирские. После Волги леса показались мне необычно светлыми и манящими. Они напомнили березовые колки южной части Омской области. Постепенно их становилось все меньше: поезд приближался к Харькову.
   Солнечным воскресным утром 22 июня мы вышли на перрон Харьковского вокзала. Город только просыпался. Лишь на привокзальной площади царило оживление. Люди оживленно разговаривали, куда-то торопились, шутили. И никто еще не знал, что уже три часа в приграничных районах страны бушует смерч войны, льется кровь солдат и мирных жителей.
   Убедившись, что поезд на Лубны, где дислоцировалась наша дивизия, отправится только вечером, мы сдали вещи в камеру хранения и, наскоро позавтракав в кафе, пошли знакомиться с городом. Как истинные провинциалы, мы во все глаза смотрели по сторонам. А когда добрались до площади имени Дзержинского, остановились пораженные ее размерами и красотой окружающих зданий. Андрей Мелкотуков, работавший до поступления в училище в одном из сибирских колхозов, удивленно произнес:
   - Ну и ну, да здесь целое поле можно разместить, десятин десять двенадцать, пожалуй, будет!..
   Мы обменивались впечатлениями и не сразу заметили, что публика, сновавшая вокруг, стала стекаться к большому репродуктору, висевшему на одном из зданий. Не сговариваясь, мы подошли к толпе. Я машинально взглянул на циферблат. Стрелки показывали без нескольких минут двенадцать.
   - По какому поводу сбор? - с улыбкой спросил Мелкотуков стоявшую поблизости молодую женщину. - Может, танцы будут?
   Женщина не поддержала шутку.
   - Сейчас по радио выступит народный комиссар иностранных дел товарищ Молотов, - строго сказала она.
   - О господи! - испуганно воскликнула пожилая женщина, по-видимому возвращавшаяся домой из продовольственного магазина. - Уж не война ли?
   - Ну ты, тетка, скажешь! - возмутился остановившийся рядом с ней молодой рабочий. - Может, опять пограничный инцидент какой, а ты сразу война! С кем воевать-то? С германцем договор... Читала сообщение ТАСС? Нет? Вот то-то и оно: в политике не разбираешься, а тоже - вой-на-а-а!!
   В репродукторе щелкнуло, и над площадью разнесся глуховатый, слегка картавящий голос:
   - "Граждане и гражданки СССР! Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Житомир, Киев, Севастополь, Каунас..."
   Молотов продолжал говорить, а у меня в ушах набатом звучало лишь одно: война!!!
   Заключительные слова народного комиссара "Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами" сознание выделило особо. В том, что победим, мы были уверены.
   Выступление В. М. Молотова закончилось, а толпа не расходилась. Я взглянул на женщину, обвиненную рабочим в незнании политики, и увидел, что по ее морщинистому лицу катятся крупные слезы.
   - Как же так, хлопцы? - растерянно спросил нас молодой рабочий. - Ведь договор же!..
   Мы развели руками: и для нас это сообщение было громом среди ясного неба.
   "Вот и пропал отпуск, так и не придется повидаться с родителями", огорченно подумал я и повернулся к товарищам:
   - Айда, ребята, на вокзал: скорее в часть!
   * * *
   Утром 23 июня мы были уже на станции Лубны. Здесь разгружали боевую технику, боеприпасы, вещевое имущество, предназначенное, как выяснилось, частям 25-го стрелкового корпуса, в состав которого входила и 162-я дивизия, куда мы следовали.
   После проверки документов мы добрались на попутной машине до штаба дивизии. Прочитав предписание, капитан из отделения кадров поинтересовался:
   - Вы член партии, лейтенант?
   - Нет, кандидат. А что?
   - Подождите. - Капитан, захватив мои документы, куда-то ушел.
   Через несколько минут он возвратился и приказал следовать за ним. Подойдя к двери, на которой висела табличка "Начальник отдела политпропаганды", он открыл ее и, остановившись на пороге, пропустил меня вперед.
   - Товарищ батальонный комиссар, - обратился он к сидящему за столом лысеющему человеку, - представляю выпускника Новосибирского пехотного училища лейтенанта Алтунина Александра Терентьевича! - и подтолкнул меня к столу.
   Выйдя из-за стола, батальонный комиссар протянул мне руку:
   - В училище вы были заместителем политрука? - Да.
   - Политинформации с курсантами проводили?
   - Так точно.
   - Как вы расцениваете Заявление ТАСС от 14 июня и вчерашнее вероломное нападение на нашу страну? - задал он неожиданный вопрос.
   Я растерянно молчал. Мне как-то и в голову не приходило критически обсуждать дипломатические шаги правительства. Однако, поборов смущение, решительно заявил:
   - Заявление ТАСС, по-моему, еще раз четко подчеркнуло миролюбивое устремление Советского Союза и лишило Гитлера возможности оправдать свою агрессию.
   - Вы правы, лейтенант, - улыбнулся батальонный комиссар. - Вижу, что хорошо ориентируетесь в международной обстановке. Сейчас это особенно важно. - Посмотрев на меня испытующе, добавил: - Мы решили назначить вас заместителем командира первой минометной роты по политической части...
   - Я же не политработник! - невольно вырвалось у меня.
   - Надо, лейтенант, надо, - устало вздохнул начальник отдела. Командиров у нас достаточно, а политработников - большой некомплект. Вы кандидат партии и опыт политработы имеете. - Батальонный комиссар, видимо предупреждая возражения, шагнул ко мне и ласково похлопал по плечу: Ничего, ничего, лейтенант, справишься. Поезжай в полк, принимай роту.
   Так неожиданно я стал политработником.
   Связной проводил меня в штаб полка, где со мной побеседовал заместитель командира полка по политической части батальонный комиссар Федор Афанасьевич Панченко. Он был очень внимателен: рассказал об особенностях политической работы, посоветовал, с чего начать. На прощание, задержав мою руку, он сказал:
   - Если на первых порах будет трудно, не стесняйтесь обращаться за советом. Приходите... в любое время...
   Командира роты на месте не оказалось. Дежурный доложил, что он на полковом складе получает недостающее имущество. Не ожидая его возвращения, познакомился с командирами взводов. Искренно обрадовался, узнав, что все они прошли хорошую подготовку: лейтенанты Сергей Воронов и Павел Степанов окончили полный курс пехотного училища, а младший лейтенант Семен Позднышев - артиллерийского. По возрасту они были на год-два старше меня, но выглядели такими же безусыми юнцами, как и я.
   Вскоре возвратился командир роты. Он выглядел старым для своих сорока лет и болезненным; обмундирование висело на нем помятым мешком; пряжка ремня болталась где-то под животом. Видимо, строевая подготовка, полученная им когда-то, выветрилась за годы работы учителем.
   "Как же такой командир поведет в бой?" - подумал я, глубоко огорченный совсем не воинским видом младшего лейтенанта.
   Правда, мне так и не пришлось узнать, какой бы из него получился командир: его отозвали. Лишь значительно позднее я убедился, что из таких вот сугубо штатских людей в боях - в этой жестокой и кровавой школе - часто выковывались прекрасные командиры.
   Хотя командир роты младший лейтенант Ванин и не вызвал у меня симпатии, нам удалось как-то сразу поставить свои отношения на деловую основу: распределили обязанности, помогали друг другу в работе.
   Дни были заполнены получением и проверкой вооружения, подгонкой снаряжения, учебой. Не все здесь проходило гладко.
   Навсегда запомнился такой случай. Из рук Василия Ходаченкова выпала боевая граната со снятым кольцом. Поняв, что не успеет отбросить лимонку, бывший шахтер упал на нее, чтобы спасти стоявших рядом товарищей. Раздался глухой взрыв. Самопожертвование бойца глубоко потрясло нас. Тридцатилетний шахтер Василий Ходаченков преподал мне первый урок мужества, вытекающего из высокого сознания воинского долга. В минуту смертельной опасности он остался верным первой заповеди советского солдата: сам погибай, а товарища выручай. Не прояви Ходаченков такого мужества, пострадали бы и другие бойцы и командиры.
   С первой минуты пребывания в роте я внимательно изучал людей, с которыми предстояло идти в бой. Среди пополнения, прибывшего в полк, были жители западных районов Украины. Плохо подготовленные, поскольку в армии раньше не служили, но настроенные по-боевому, они рвались в бой, чтобы поскорее изгнать фашистов из родных мест. Однако встречались среди них и ненадежные люди. Однажды я стал свидетелем весьма досадной сцены. Красноармеец ожесточенно тряс новичка лет двадцати двух, который испуганно отбивался.
   - Прекратите безобразие! - сердито закричал я, подбегая к ним.
   Красноармеец с трудом разжал побелевшие пальцы и, оттолкнув от себя испуганного новобранца, зло процедил сквозь зубы:
   - Я тебе, паскуда, язык твой поганый вырву за такие слова!
   - Почему безобразничаете, товарищ Браженко? - вспомнив фамилию бойца, строго спросил я.
   - Я не безобразничаю, товарищ лейтенант, это он, гадюка, шипит как змея ползучая, что Германия разобьет СССР, что она сильнее...
   - Фамилия? - До крайности удивленный, я пристально посмотрел на новоявленного "пророка".
   - Удовиченко, - пробормотал тот, не поднимая глаз.
   - Значит, считаете, что Красная Армия неминуемо проиграет войну? - В душе я еще надеялся, что Браженко ошибся.
   Удовиченко молчал.
   - Ну что ж, молчание - знак согласия, - заключил я. - Кто внушил вам такие мысли? На каком основании вы сделали такой вывод?
   Удовиченко вдруг вскинул голову и, злобно блеснув глазами, выпалил:
   - Я сам бачив германцев, коли гостював у свого братуся в Люблинском воеводстве. У них такий великий порядок, стильки танкив и инших машин, всего богато. Перед такою армией нихто не устоит.
   Его слова ошеломили меня. С открытой ненавистью к Советской власти я столкнулся впервые. "Как же так? - подумал я. - Простой крестьянин, о котором Советская власть проявляет огромную заботу, и вдруг так враждебно настроен?" Этого я не мог понять. Решил посоветоваться с заместителем командира полка по политической части. Батальонный комиссар Панченко был очень занят, но, узнав, что я пришел к нему за советом, сразу же принял. Выслушав мой взволнованный рассказ, он покачал головой:
   - Да-а-а! Случай исключительный. Это явный враг. Он, конечно, не отражает настроений простого западноукраинского крестьянина... Ну ничего, разберемся, откуда ветер дует...
   На следующий день наша минометная рота держала экзамен: проводила боевую стрельбу. Все мы, естественно, волновались: многие минометчики боевую мину и в руках не держали. Вначале все шло хорошо. Минометные расчеты должны были поразить цель пятью минами в установленное время. Все расчеты, кроме одного, выполнили задание. Лучшее время показал расчет сержанта Сероштана. Наступила очередь последнего расчета. Я решил уйти с огневой позиции, чтобы прочитать подготовленный здесь же, на стрельбище, боевой листок, как вдруг заметил, что очередная мина еще не вылетела из ствола, а заряжающий уже опускает следующую. Это грозило катастрофой: взрывом и неминуемой гибелью людей. К счастью, я еще не отошел от заряжающего и на какую-то долю секунды опередил его, оттолкнув в сторону так, что он упал, но мину из рук не выпустил. Почти одновременно из ствола миномета с шумом вырвалась ранее опущенная мина и, сотрясая воздух, полетела к цели. Лицо заряжающего покрылось смертельной бледностью. Все так же с миной в руках он встал на колени. Я выхватил у него мину, опустил в канал ствола и почувствовал, как струйки пота потекли по спине, словно перетаскал десятка два шестипудовых мешков...
   Вечером мы детально разобрали этот случай с командирами расчетов и предложили им провести дополнительные занятия с минометчиками.
   Спустя два дня после этого чуть не закончившегося трагически события последовал приказ выступить в поход. Нетрудно было догадаться, что наш путь лежит на фронт, где, по сообщениям Совинформбюро, положение осложнялось с каждым часом. В Прибалтике в конце июня советские войска отбивали атаки на Западной Двине. В Белоруссии с 26 июня ожесточенные бои шли в окрестностях Минска, И только на Украине войска Юго-Западного фронта наносили контрудары по врагу все еще в приграничных районах.
   Трудно было предугадать, на какой участок фронта будет направлена наша дивизия. Но поскольку марш мы совершали на запад, на Пирятин, распространился слух: следуем, мол, в район Киева.
   В районе Пирятина наш полк был остановлен. Командира роты и меня вызвал комбат капитан Тонконоженко и объявил, что в ночь на 28 июня на станции Пирятин полку предстоит погрузка в эшелоны.
   Перед погрузкой снова произошел резкий поворот в моей командирской судьбе. Я уже заметил, что комбат Тонконоженко старается выражать свои мысли предельно кратко и четко. Поэтому меня не удивила лаконичность его распоряжения.
   - Вы, - показал он рукой на моего командира, - сдайте роту, а вы, жест в мою сторону, - примите. Через час доложите.
   Огорошенные таким поворотом наших судеб, мы молча переминаемся с ноги на ногу, ожидая дальнейших разъяснений, но комбат недовольно махнул рукой:
   - Выполняйте!
   - А со мной что будет? - робко спросил младший лейтенант Ванин.
   - В распоряжение штаба дивизии! - бросил на ходу Тонконоженко, спеша к месту построения батальонной колонны.
   Младший лейтенант продолжал стоять, осмысливая случившееся. Я тронул его за локоть:
   - Идемте, Илья Максимович, надо торопиться.
   Мы поспешили в роту. Построив ее, Ванин объявил о моем назначении и начал прощаться с командирами и красноармейцами, обходя строй и каждому пожимая руку. При этом он повторял одни и те же слова:
   - Прощайте, успехов вам в боях.
   Я понимал его состояние. Только успел познакомиться с людьми, ощутить себя нужным, и вдруг - отзывают. Прощаясь со мной, Ванин высказал затаенное опасение:
   - А что, если не пустят на фронт? Может, стар я для фронта?
   - Ну какой же вы старый, Илья Максимович? - возразил я, а в душе засомневался: "А ведь и правда могут в тыл направить: все же за сорок перевалило". И невольно порадовался, что мне всего девятнадцать.
   Проводив своего бывшего командира метров на сто от расположения роты, я крепко пожал ему руку, мы распрощались. Я так и не узнал: удалось ли Илье Максимовичу попасть на фронт, или его отправили в тыловую часть? Больше мы не встречались.
   Часом позже я вывел роту в назначенный пункт, откуда мы батальонной колонной зашагали к месту погрузки. К эшелону вышли не сразу. Сначала, опасаясь налетов вражеской авиации, скрытно расположились в ближайшем лесочке. Здесь всех командиров подразделений собрал командир полка стройный, худощавый подполковник Григорий Денисович Мухин.
   С особым интересом рассматривал я командиров стрелковых батальонов: ведь в первую очередь от них, от их умения, решительности и инициативности, зависит, как будут претворяться в жизнь замыслы командира полка, как, наконец, сложится судьба каждого батальона. С удовлетворением отметил про себя, что наш командир, капитан Тонконоженко, выделялся молодостью и строевой выправкой. По сравнению с ним командир второго батальона майор Хлебников, казавшийся мне стариком, хотя ему было тогда чуть больше сорока, выглядел мешковатым и медлительным. Под стать ему и командир третьего батальона капитан Николюк. "Им не батальонами командовать, - думалось мне, - а какой-нибудь базой заведовать". Впоследствии я с удивлением и радостью узнал, что "мирный" облик комбатов ввел меня в заблуждение: в первых же боях они проявили исключительную распорядительность, спокойствие и личную храбрость.
   Командир полка, отчетливо выговаривая каждое слово, изложил правила поведения бойцов и командиров во время следования в эшелоне. Основными требованиями были: без команды не покидать вагон даже при налете фашистской авиации; за каждого отставшего отвечает старший по вагону. Подполковник Мухин приказал организовать в пути изучение Боевого устава и оружия, а батальонный комиссар Панченко напомнил о необходимости ежедневно проводить информации.
   - Задача ясна, товарищи комбаты? - спросил Мухин.
   - Ясна! - в один голос отозвались Тонконоженко и Николюк. Хлебников с ответом не торопился: пожевав губами, он глубоко вздохнул. Командир полка, как видно, недолюбливавший Хлебникова за излишнюю медлительность, сердито спросил:
   - Вам, товарищ Хлебников, что-нибудь неясно?
   - Все ясно, - нехотя ответил майор.
   Здесь же капитан Тонконоженко разъяснил нам, что наш батальон следует первым эшелоном, за нами - штаб полка с батальоном Хлебникова и артиллерией, затем третий батальон и другие подразделения полка.
   Не успели мы разойтись по ротам, как меня остановил инструктор по пропаганде старший политрук Лобанок:
   - Товарищ Алтунин! К батальонному комиссару Панченко! Подойдя к Панченко, я подождал, пока он закончит беседу с окружившими его политработниками. Освободившись, батальонный комиссар протянул мне руку и устало проговорил:
   - Ну, поздравляю, лейтенант, с новым назначением... Жаль, конечно, что уходите с политработы, но, судя по вашему виду, вы не огорчены? - Заметив, что я замялся, подтвердил: - Вижу, вижу! Надеюсь, станете хорошим командиром!
   - Буду стараться, - с готовностью ответил я, радуясь, что Панченко доброжелательно отнесся к моему возвращению на командную должность.
   Подозвав стоявшего в отдалении политработника, Панченко сказал:
   - Знакомьтесь, ваш заместитель по политической части.
   - Младший политрук Стаднюк! - с чувством собственного достоинства назвал себя подошедший, одетый в не успевшее еще обмяться обмундирование.
   Пока я пытался угадать: из учителей он или из партийных работников, батальонный комиссар, прервав мои мысли, продолжал:
   - А вам известно, товарищ Алтунин, кем оказался поклонник фашистской армии?
   - Вы об Удовиченко?
   - Да, о нем. Его отец до воссоединения Западной Украины владел шестьюдесятью десятинами земли, которую Советская власть передала работавшим на него батракам. В спешке первых дней войны многих таких мобилизовали в армию. Теперь надо их отсеивать. Такие за Советскую власть воевать не будут - это потенциальные предатели.
   "Хорошо, что своевременно проявилась вражеская натура куркуля, горячо обрадовался я. - Лучше стоять с врагом лицом к лицу, чем иметь его у себя за спиной".
   Этот случай, оставивший неприятный осадок в моей душе, облегчил мне впоследствии понимание одного из главнейших истоков гнусного предательства власовцев.
   С наступлением темноты нас посадили в вагоны. Поезд, набирая скорость, двинулся не на запад, как мы предполагали, а на север. Прилуки, Бахмач, Конотоп - названия мелькали одно за другим. Задерживались на станциях только для пополнения запасов воды и угля. Лишь однажды эшелон простоял на глухом полустанке два дня и ночь.
   В пути мы быстро обжили теплушки, следили за чистотой, на остановках спешили к платформе, где разместились полевые кухни и где три раза в день мы получали горячую пищу. Все свободное время учились. Мы добивались, чтобы каждый боец мог заменить товарища в боевом расчете. Только при таком условии можно было надеяться, что миномет не умолкнет, если останется живым хоть один человек. Удалось ли нам этого достичь - покажет бой.
   В начале пути нам везло: эшелон ни разу не бомбили, хотя попадались разбитые вагоны и даже паровозы. Поэтому к налету фашистской авиации готовились тщательно. Был установлен четкий порядок оставления вагонов и рассредоточения взводов на случай разрушения пути. Тренировались в ведении залпового огня из винтовок по снижающимся самолетам. Специальных зенитных установок в батальоне не было, но капитан Тонконоженко перед погрузкой в вагоны раздобыл где-то четыре тележные оси. Установил их на платформы. Закрепил на них обычные станковые пулеметы, снабженные зенитными прицелами. И вот четыре самодельные зенитные пулеметные установки постоянно были нацелены в небо. Около них круглосуточно дежурили наиболее подготовленные пулеметчики. "Защитят ли они эшелон от самолетов?" Эта мысль волновала, я думаю, не одного меня.
   Рев авиационных моторов привлек внимание всех обитателей теплушки. Минометчики сгрудились возле дверного проема. В открытую дверь теплушки видно, как одна за другой с нарастающим воем мчатся навстречу эшелону машины со свастикой на крыльях. Сквозь этот вой слышится прерывистое татаканье - то ведут огонь бойцы, дежурившие у станковых пулеметов.
   "Молодцы! - с восхищением думаю я. - Ведь ни один из них не был еще под вражеским огнем, а не дрогнули!"
   Поезд то ускоряет бег, то почти останавливается - маневрирует машинист, уже не раз попадавший под бомбежку. Справа и слева от железнодорожного полотна взрываются бомбы. Осколки насквозь пронизывают тонкие стены теплушки. Вдруг один из бойцов, стоявших у двери, молча валится на пол: осколок снес ему верхнюю часть черепа вместе с пилоткой. Я на мгновение растерялся, потом, осознав опасность, во весь голос кричу:
   - Всем лечь на пол! - и первым выполняю команду. Теперь осколки проносятся над головой. У противоположной двери кто-то громко стонет. Бросаюсь туда и вижу красноармейца, зажимающего ладонью правое плечо. Сквозь пальцы сочится кровь. Зову санинструктора, и вдвоем мы быстро перевязываем раненого.