Алтунин Александр. На службе Отечеству

   Каждый день мы подолгу изучаем карту, а полковник с увлечением анализирует ход высадки десанта и достигнутые им результаты. Высоко оценивая значение этой морской десантной операции, он говорит нам:
   - Вы, ребята, если останетесь в живых, с гордостью будете говорить после войны: "Я участвовал в Феодосийском десанте в декабре 1941 года".
   В первой половине января 1942 года советские войска прочно удерживали Керченский полуостров. Я и лейтенант каждый день ожидали известие о начале нового наступления и очень переживали, что оно начнется без нашего участия.
   В десятых числах января в палате неожиданно появился Вениамин Соловьев. Подойдя вплотную, он внимательно оглядел меня и протянул руку:
   - Здорово, дружище! Обнять-то тебя можно? Не рассыплешься? - Осторожно обнимает, поглаживая по спине. Отступив на шаг, спрашивает: - Ну, как дела? Скоро в строй?
   - Хоть сейчас! - обрадовался я. - Можно одеваться?
   - Ну уж, так сразу и одеваться, - засмеялся Вениамин. - Ты ж разоришь нас на бинтах: все запасы батальонного медпункта на тебя уйдут. Подлечись маленько. Как снимут бинты, давай телеграмму - сразу прискачу и умыкну. Помолчав, добавил: - Меня майор Андреев командировал в Феодосию, я воспользовался оказией, чтобы навестить тебя.
   Я забросал его вопросами о положении в роте, в батальоне, во всем полку, а полковник, протянув карту, попросил:
   - Лейтенант, взгляни, насколько наши данные расходятся с истинным положением.
   Соловьев, взглянув на карту, заметил:
   - Ваша "разведка", товарищ полковник, располагает не совсем точными данными. Линия фронта, например, на вашей карте проходит значительно западнее, чем на самом деле...
   Собираясь уходить, Соловьев участливо спросил:
   - Харч плохой, Саша?
   Я отрицательно покачал головой.
   - Почему же ты так похудел? Тебя можно в качестве учебного пособия по анатомии использовать: весь скелет вырисовывается.
   Услышав, что несколько дней я ел крошечными порциями и только жидкую пищу, он хлопнул себя по лбу:
   - Чуть но забыл, я же привез тебе гостинец! - расстегнул полевую сумку, вытащил небольшой сверток и, протягивая мне, пояснил: - Здесь кружок краковской и, кусок сыра, подкрепитесь. Желаю поскорее поправиться.
   Я вышел его проводить. Вениамин, подняв указательный палец, сказал:
   - Помни, Александр, как только доктора снимут повязки, черкни пару слов на нашу полевую, я сразу примчусь. Майор Андреев будет рад выцарапать тебя отсюда.
   - Спасибо, друг, обязательно напишу, и, надеюсь, скоро. После отъезда Соловьева я с еще большим нетерпением стал ждать, когда с меня снимут бинты. И на перевязках с надеждой спрашивал врача:
   - Ну как, товарищ доктор, скоро повязки будете снимать?
   - Потерпите, голубчик. - Старик сокрушенно качает головой. - Что-то не заживают ваши раны. Витаминов бы, да где их достанешь...
   - А сколько ждать?
   - Трудно сказать, - разводит руками доктор. - Это от вашего организма зависит.
   Внезапно возобновились налеты фашистской авиации. С северо-запада стали доноситься глухие раскаты артиллерийской канонады. "Неужели наши перешли в наступление?"
   Под вечер 18 января в палату вбежал старичок доктор - на голове не было обычной белой шапочки, седые волосы растрепаны.
   - Товарищи раненые! Голубчики! Случилось несчастье; комендант города сообщил, что наши войска, чтобы избежать окружения, оставляют Феодосию! Сейчас в порту находится последний транспорт. Если вы не успеете на него, попадете в плен. Спешите, голубчики, спешите, а я побегу остальных оповещать.
   - А вы, доктор?! - кричу я вслед.
   Он на мгновение останавливается, огорченно машет рукой:
   - Нет, куда уж мне, буду дожидаться вашего возвращения.
   Мы с лейтенантом начали одеваться.
   - Ребята, у вас пистолет есть? - спросил полковник. - Оставьте мне.
   - Зачем вам пистолет, товарищ полковник? - поинтересовался я.
   - Живым я им не дамся...
   - Что вы говорите, товарищ полковник! - возмутился лейтенант. - Разве мы вас оставим?! Ты что молчишь, Саша?! - крикнул он мне.
   - Мы донесем вас, товарищ полковник! Я уже и способ придумал. - Я выбежал из комнаты и возвратился с толстой палкой, которую приметил еще раньше. - Мы с лейтенантом держим эту палку, вы, товарищ полковник, садитесь на нее и руками обхватываете наши плечи...
   - Да куда вам, доходягам, - огорченно машет рукой полковник, - сами еле на ногах держитесь. Оставьте меня, сынки, спасайтесь. Я свое отвоевал.
   Искренне возмущенные, мы наперебой упрекаем полковника, что он толкает нас нарушить закон товарищества.
   - Ладно, ладно, сынки, - прерывает нас полковник, и улыбка освещает его смуглое осунувшееся лицо, - сдаюсь! Давайте попробуем.
   Помогаем ему одеться, обрубки ног кутаем в одеяла. Больших трудов стоило нам усадить грузного полковника на палку. Когда мы подняли его, шею пронзила такая острая боль, что я пошатнулся и с трудом удержал палку. Лицо лейтенанта тоже дрогнуло от боли.
   И начался мучительный путь.
   Ноги скользят по крупной гальке, каждый шаг вызывает боль. Пройдя сто метров, мы останавливаемся, сажаем полковника на гальку и в изнеможении ложимся рядом. Когда до корабля осталось каких-нибудь триста метров, я почувствовал, что рана на шее открылась. "Только бы не упасть, только бы успеть!" Мы одолели еще сотню метров, когда я от дикой боли покачнулся и потерял сознание. Придя в себя, увидел взволнованное лицо полковника.
   - Как чувствуешь себя, сынок? - участливо спросил он, встретив мой взгляд.
   - Ничего, - попытался я улыбнуться. - Проклятая рана подвела. Сейчас пойдем дальше.
   - Нет, ты уж лежи! - Полковник решительно пресек мою попытку подняться. - Сейчас лейтенант приведет кого-нибудь на помощь.
   Вскоре прибежали лейтенант и четыре матроса. Двое подхватили полковника, другие попытались взять на руки меня. Я решительно воспротивился и двинулся следом за полковником, поддерживаемый матросами.
   Когда мы поднялись на палубу, к нам подошел рослый моряк и распорядился отнести полковника в корабельный лазарет. Полковник, притянув нас к себе, взволнованно сказал:
   - Спасибо, сынки, желаю вам дожить до победы. Оглядевшись вокруг, мы увидели, что корабль до отказа забит людьми и техникой. Видя, что мы сиротливо оглядываемся, к нам подошел худенький матрос и предложил проводить в трюм, где разместились легкораненые. Мы чувствовали, что без перевязки не выдержим перехода. Обняв матроса рукой за плечо, я доверительно шепнул ему, что у меня и моего товарища открылись раны, и спросил, нельзя ли здесь, на корабле, сделать нам перевязку.
   - Конечно, можно! - воскликнул матрос. - Идемте в лазарет. Он подвел нас к двери, приоткрыл ее. Мы увидели просторную, хорошо освещенную каюту. Над операционным столом склонился молодой врач. Не поднимая головы, он что-то тихо сказал своим помощникам. Матрос закрыл дверь.
   Через некоторое время из каюты осторожно вывели моряка с перебинтованной грудью. Один из помощников корабельного врача выбежал вслед за раненым.
   - Возьми, Федор, осколок фашистский на память, - предложил он. - Еще сантиметров десять - и пришлось бы искать его в правом легком... А вы, товарищи, кого ожидаете? - спросил он удивленно.
   Выслушав сопровождавшего нас матроса, он распахнул дверь:
   - Заходите, пожалуйста.
   Нам помогли раздеться. Когда с меня стянули гимнастерку и нательную рубашку, обнажилось левое плечо, покрытое свежими кровавыми потеками, тянувшимися из-под бинта на шее. Стараясь причинить мне меньше боли, один из помощников врача осторожно снял насквозь промокший бинт и стал смывать следы крови вокруг раны.
   - Как же это вы умудрились разорвать шов? - недовольно покачал головой врач.
   Выслушав объяснение, он понимающе кивнул:
   - Неудивительно, что шов разошелся...
   Когда новые швы были наложены, а раны перевязаны, врач устало сказал своим помощникам:
   - Теперь в награду за испытания, выдержанные этими ребятами, выделим им из наших скромных запасов по пятьдесят граммов спирта. - Он дружески подмигнул нам: - Сейчас это для вас будет лучшим лекарством.
   Терпеливо ожидавший нас у двери матрос предложил:
   - Пойдемте, покажу вход в трюм, там вам будет теплее.
   Осторожно спускаемся вниз. Где-то тускло светит лампочка. Повсюду плотными рядами лежат раненые. После дневного света чувствуем себя ослепшими и в нерешительности стоим у лестницы.
   - Проходите, товарищи, в противоположный угол, - доносится прокуренный голос какого-то доброжелателя, - там свернут канат, на нем и устроитесь. Больше свободных мест нет.
   Раненые лежат так плотно, что, передвигаясь, мы не можем не задеть кого-нибудь. Послышались стоны, возмущенные крики. Осыпаемые ругательствами, наконец натыкаемся на плотно свернутый канат. Подложив под себя шинели, в изнеможении растягиваемся на нем.
   Невыносимо душно. Я весь в липком поту. Краем гимнастерки вытираю лоб, нос. Страшно хочется пить. Лейтенант что-то бормочет.
   - Ты не спишь, Семен? - спрашиваю я.
   - Одна тысяча сто тридцать шесть дьяволов фашистам, - несется в ответ. - Одна тысяча сто тридцать семь дьяволов фашистам... - Прервав свой странный счет, Семен поясняет: - Отвлекаю себя таким образом... успокаивает.
   - И на каком же количестве дьяволов ты успокоишься?
   - Не знаю, - неуверенно отвечает Семен, - пока не усну...
   Однако ни ему, ни мне уснуть не удается. Не выдержав, лейтенант поднимается и решительно заявляет:
   - Ты, Саша, как хочешь, а я выбираюсь наверх.
   Снова сопровождаемые недовольными возгласами, пробираемся к выходу. С трудом выползаем на палубу и, сделав несколько глубоких вдохов, пьянеем от холодного морского воздуха. Долго стоим, прислонившись к металлической обшивке надстройки, потом, шатаясь, словно пьяные, медленно подходим к матросам и просим принести воды.
   - Сейчас, братки!
   Плотный широкоплечий моряк с добрыми глазами принес воду и по одному сухарю.
   - Не знаешь ли, почему стоим?
   - До рассвета невозможно идти: вода нашпигована минами, как колбаса шпиком.
   Любопытство толкает нас к борту. На одной из лодок матросы отталкивают шестами какой-то рогатый шар. Догадываюсь, что это морская мина, и мгновенно забываю о холоде.
   Первая ночь кажется нам особенно длинной. Когда холод одолевает нас, мы спускаемся в трюм и, присев на последних ступенях лестницы, дышим теплым загазованным воздухом, пока голова не начинает кружиться.
   Наконец выглянуло солнце, его лучи разогнали предрассветную мглу.
   Командир осторожно ведет корабль. Около полудня вдруг поднялась суматоха: послышались громкие команды, матросы забегали по палубе, корабль заметно увеличил скорость хода, открыли огонь зенитное орудие и крупнокалиберные пулеметы - три фашистских самолета сбрасывают бомбы. Забыв о минах, командир, маневрируя, кидает корабль из стороны в сторону, не дает фашистским летчикам прицелиться.
   Пожилой солдат, недоверчиво поглядывая то на море, то на небо, говорит соседу:
   - Вот так! Самолеты нас обстреляли, в море мины подстерегают, того и гляди наскочим и попадем к самому господу богу, хотя и не получали от него приглашения.
   - Ну, если бог нас не приглашал, на кой ляд мы ему нужны. А черт из наших краев, говорят, убрался, как только война началась, не перенес здешнего ада. Так что есть надежда, Ефим Петрович, что мы с тобой живыми и невредимыми доберемся до Новороссийска.
   Ефим Петрович и после такого заверения не успокоился. Он остановил проходившего мимо матроса:
   - Скажи, браток, а шторма не ожидается? Вроде ветерок подул.
   Матрос внимательно посмотрел вокруг, даже носом потянул и успокоил:
   - Не бойся, дядя, пока тихо, море спокойное. Должны добраться благополучно.
   Ефим Петрович покрутил головой, тяжело вздохнул. И вдруг тихонько запел глуховатым, но приятным баритоном:
   Нелюдимо наше море, День и ночь шумит оно, В роковом его просторе Много бед погребено...
   Сосед Ефима Петровича, красноармеец с интеллигентным, немного грустным лицом, просит:
   - Ефим Петрович, не нагоняй тоску. Романс этот я очень люблю и с удовольствием послушаю его в другой раз. А сейчас спой что-нибудь повеселее.
   Но Ефим Петрович никак не мог перестроиться. Прищурившись, он поглядывает на море.
   - Посмотри вокруг, Сергей Ильич, - предлагает он вдруг. - Что ты видишь? Одну холодную, мрачную сырость без конца и края. А вспомни, какой штормище был, когда в Феодосию шли, ужас. Думал, хана, до берега не доберемся. До войны не видел, но слышал, что море - красота непередаваемая. Насмотрелся теперь на эту красоту. Жив буду, по доброй воле ни за что сюда не приеду.
   Сергей Ильич неодобрительно качает головой.
   - В Сибири, - продолжает Ефим Петрович, - моря нет, одни леса. И лучше их для меня ничего нет. Зайдешь в лес - воздух чистый, пахучий, вдыхаешь его - и все мало. Прозрачность и звонкость в нем необыкновенные. Березы одна другой красивее: одна раскидистая, величавая, другая тоненькая, как молоденькая девушка. Протягивает тебе веточки, словно поиграть приглашает. Листочками шелестит. Срубить такую - ровно жизнь загубить. Или сосны. Стоят так важно: мол, знаем большую тайну, да не скажем никому. Верхушки, точно золотой пылью осыпаны, на солнышке греются. А уж как птицы поют! Коленца немыслимые выводят, одна птаха перед другой старается...
   Сергей Ильич слушает с улыбкой.
   - Любишь ты лес, Ефим Петрович, хорошо о нем рассказываешь. Только на море напраслину не возводи. Видел ты его не в лучшее время: то шторм, то студеная, промозглая' погода, когда все окрашено в серый цвет. Думаю, что и лес в такую погоду непривлекателен.
   Ефим Петрович машет рукой, возражая. А его сосед, задумчиво глядя вдаль, продолжает:
   - Жаль, что не пришлось тебе видеть море в летний солнечный день. Тогда оно соперничает с небом своей красотой, яркостью и чистотой красок. Поезжай летом на море, не пожалеешь...
   Пригретые солнышком, мы вслушиваемся в неторопливую беседу бойцов. Незаметно подкрадывается дремота и смеживает веки...
   И еще одну ночь корабль простоял в открытом море. К холоду мы постепенно притерпелись, но голод давал о себе знать все сильнее. Экипаж раздал все, что мог выделить из своих весьма ограниченных запасов. На нашу долю выпало по два сухаря и миске жидкого супа. Зато на третий день мы жадно всматривались в знакомые очертания Новороссийска и с нетерпением ожидали, когда корабль пришвартуется к причалу.
   В ожидании встречи с врагом
   Томительно течет время в Ворошиловске{21}. Вспоминаю Сочи, где целые дни проводил в парках. Здесь двери госпиталя закрыты - зима в самом разгаре.
   Во время перевязки случайно услышал разговор об ухудшении здоровья капитана Николаенко. "Неужели комбат?" - подумал я встревоженно. У сестры узнал номер палаты.
   - Алтунин? И ты здесь! - удивленно развел руками Николаенко, когда я предстал перед ним. - Вот не ожидал, думал, батальоном командуешь... Ну, как дела в полку? Давно оттуда?
   - Следом за вами, - усмехнулся я. - Не успел командование принять.
   Выслушав рассказ, как рота пыталась перерезать шоссе в Старом Крыму, Николаенко тяжело вздохнул:
   - Успели фрицы подтянуть свежие силы!
   Мы с жаром начали анализировать результаты высадки десанта, пытались строить прогнозы дальнейшего развития событий в Крыму. Николаенко, выпросив у кого-то карту, нарисовал радостную картину, как наши войска с Ак-Монайских позиций нанесут решающий удар по фашистской группировке и очистят Крым. Однако шли дни, а радио и газеты не сообщали о переходе войск в наступление с Ак-Монайских позиций. Николаенко, прощаясь со мной перед эвакуацией в тыловой госпиталь, сказал:
   - И все-таки наша десантная операция войдет в летопись войны и станет одной из славных ее страниц. Ведь появился новый фронт...
   Из госпиталя часто пишу домой. Ответные письма не радуют: от отца все еще нет вестей.
   Между тем раны мои затянулись, и во второй половине февраля 1942 года медицинская комиссия госпиталя выписала меня в строй.
   Солнечным днем покидаю госпиталь. Зажав в руке крохотный сверток, в котором поместилось все мое имущество: полотенце и кусок мыла, - топаю на вокзал, чтобы выехать в Армавир в распоряжение отдела кадров военного округа.
   В Армавир добрался товарным поездом. В городе обратил внимание на множество различных агитплакатов. По дороге к штабу с интересом рассматриваю их. И вдруг застываю перед огромной черно-зеленой вошью в рогатой каске. На плакате читаю: "Вошь - союзник Гитлера! Она - переносчик тифа!"
   Каска со зловещей свастикой на голове гадкого насекомого вызвала невольный смех. Не думал я в ту минуту, что этот плакат надолго осядет в моей памяти.
   Отдел кадров разыскивать не пришлось. Он размещался в старинном двухэтажном здании неподалеку от вокзала. Меня вызвал на беседу высокий, аскетического сложения подполковник. Он расспрашивает о родных, интересуется, где я получил военное образование, сколько времени учился, кто был начальником училища. Потом вдруг без всякой, как показалось мне, связи спросил:
   - Вы знаете, что такое маршевый батальон?
   - Я знаю организацию стрелкового, отдельного и неотдельного танкового, наконец, воздушно-десантного батальона, - пожав плечами, отвечаю я, - но о маршевом нам в училище ничего не рассказывали.
   - Маршевые батальоны создаются только на период следования в действующую армию. Вы думаете, наверное, зачем я об этом рассказываю? Объясняю: вы назначаетесь командиром маршевого батальона, который вам надлежит сформировать к двадцать седьмому февраля. В вашем распоряжении меньше недели. Поторопитесь сегодня же выехать в Ворошиловск. Выписку из приказа возьмете у майора Колесова, он же укажет, где получить необходимые для формирования батальона документы. Вопросы есть?
   - Никак нет.
   Так вроде бы начала сбываться надежда снова попасть на фронт.
   Во второй половине следующего дня военный комиссар Ворошиловска представил меня комиссару батальона Васильеву, начальнику штаба старшему лейтенанту Улитину и командирам подразделений. Рядом с Васильевым я выгляжу недоростком. Внешность и грубоватые манеры Васильева резко отличают его от всех политработников, с которыми мне прежде доводилось работать. Начальник штаба Улитин, сверля меня темными глазами, допытывается, сознаю ли я сложность стоящей перед нами задачи: за четверо суток сформировать полуторатысячный маршевый батальон! Его взгляд откровенно говорит: "И как такому молокососу доверили столь ответственное дело?"
   Двое суток пролетают без отдыха. Днем мечемся по городу, размещая прибывших людей, комплектуя подразделения, организуя питание, а ночью обобщаем итоги прошедшего дня и уточняем план работы на следующий день. Количество прибывающих в наше распоряжение людей подавляет. Мне довелось вести в бой полторы сотни бойцов и командиров. В маршевом батальоне самая малочисленная рота раза в три больше. Начальник штаба, когда численность батальона перешагнула за четырнадцатую сотню, схватился за голову и простонал:
   - И как мы доставим на фронт такую прорву людей?!
   - Ничего, Улитин, доставим в целости и сохранности, - рокочет Васильев, широко шагая по комнате. - Вот если бы в бой вести такую махину, то я усомнился бы в наших способностях, а здесь все дело в организации и поддержании порядка. Для того чтобы был у нас порядок, нам самим надо его соблюдать. Вот вы, товарищ лейтенант, - комиссар поворачивается ко мне, старается говорить нарочито сурово, - клюете носом, скоро дырку в столе продолбите, а спать ни себе, ни нам не даете. Предлагаю сейчас же разойтись и три-четыре часа поспать.
   Согласившись с предложением комиссара, я собираюсь улечься на составленные вместе два канцелярских стола, но комиссар решительно протестует и зовет в гостиницу, которая находится в трехстах метрах. Нас разместили в разных комнатах. Там, где нашлась свободная койка для меня, по-богатырски храпят три офицера. Тихо, не зажигая света, пробираюсь на место, раздеваюсь, залезаю под простыню и впервые за последние трое суток ощущаю под собой мягкую постель.
   Шум, поднятый проснувшимися соседями, будит и меня. Семь утра. Быстро одевшись, направляюсь в казармы, где разместились маршевые подразделения. Красноармейцы и младшие командиры завтракают. Из столовой доносятся запахи, вызывающие спазмы в желудке. Питание красноармейцев организовано хорошо: продовольствие поступает в столовую регулярно, а строгий контроль за приготовлением и раздачей пищи обеспечивает каждому получение установленной нормы. Красноармейцы довольны. В худшем положении оказались командиры, прикрепленные к военторговской столовой. Их завтраки, обеды и ужины не выдерживают никакого сравнения с питанием подчиненных. Недовольство вызывает не только плохое качество пищи, но и обслуживание. А вчера многие командиры остались без ужина, потому что опоздали на пять - десять минут.
   - Я вас, товарищи, приучу к порядку, - сухо и непреклонно заявила заведующая столовой.
   Узнав о случившемся, в столовую примчался Васильев. Со свойственной ему решительностью он приказал закрыть все двери, пока командиры не будут накормлены. За превышение власти комиссара, а за компанию с ним и меня потребовал к себе начальник гарнизона.
   - Через сорок минут мы должны предстать пред грозные очи начальника гарнизона, - говорю я Васильеву за завтраком. - Будет нам, Илья Сидорович, баня.
   - Ничего, - усмехается комиссар, - бог не выдаст, свинья не съест. За правое дело готов и пострадать. Плох тот политработник, который равнодушно смотрит на безобразное отношение к исполнению служебного долга.
   Ровно в десять мы нервно ходим по просторной приемной начальника гарнизона: столько дел, а приходится терять время на разбирательство вчерашнего инцидента! Наконец адъютант приглашает в кабинет. Пожилой полковник, устало откинувшись на спинку кресла, спрашивает:
   - Почему терроризируете работников столовой? Кто дал вам право вмешиваться в ее работу?
   - Ваш вопрос, товарищ полковник, касается только меня, - спокойно басит Васильев. - Это я вмешался в работу столовой, поскольку половина командиров батальона оставлена нерадивой заведующей без ужина.
   - Правда? - Полковник удивленно смотрит на интенданта, вытянувшегося у стола. - Вы мне об этом не докладывали.
   - Распорядок работы столовой утвержден мною, товарищ полковник, а командиры явились на ужин с опозданием.
   - Всего на пять - десять минут, - пояснил Васильев.
   - Неважно на сколько, главное - опоздали, - настаивает интендант.
   - А вы знаете, сколько работают командиры? - сдерживая гнев, спросил Васильев. - За четыре дня они должны принять, одеть и обуть, разместить и накормить полторы тысячи человек! Им нелегко выкроить время не только на столовую, но и на сон. А вы... о распорядке работы столовой печетесь. Забываете, что время военное...
   - Почему вы два часа не отпускали работников столовой домой? - прервал Васильева полковник.
   - А что было делать? - удивленно пожал плечами комиссар. - Командиры уличили работников столовой в жульничестве и потребовали объяснения у заведующей. Претензии командиров обоснованны. Я попросил заведующую выйти в зал, но она через официантку сообщила, что спешит домой. Тогда я и приказал закрыть все выходы из столовой. Вот и весь "инцидент", товарищ полковник. Начальнику военторга, вместо того чтобы жаловаться, следовало бы навести порядок в своем хозяйстве.
   - Политрук прав, - укоризненно бросает полковник покрасневшему интенданту. - Наведите порядок, пока не поздно. А вам, - поворачивается к Васильеву, - запрещаю вмешиваться в работу столовой. Если работа не улучшится, доложите мне...
   - Не смогу, - бурчит Васильев, - завтра выезжаю с эшелоном.
   - Неужели готовы к отправке? А ну, лейтенант, докладывайте. Выслушав, воскликнул: - Вы хоть и "террористы", но молодцы! Завтра в десять буду смотреть ваш батальон.
   Выйдя на улицу, Васильев полной грудью вдохнул холодный воздух.
   - Фу, кажется, пронесло! А я, признаться, опасался, что влетит мне от начальника гарнизона по первое число.
   - Если хотите благополучно доехать до фронта, не ввязывайтесь больше в подобные истории.
   - Ладно, не буду, - усмехается комиссар.
   Вторая половина дня и вечер промелькнули в хлопотах. Вечером, когда все вопросы были решены, Васильев пробасил:
   - А теперь, братцы, можно попрощаться с городом.
   - Мне бы только до койки добраться, - жалобно простонал Улитин, растирая поясницу.
   На следующий день после смотра и обеда батальон начал погрузку. Мы с комиссаром зашли к коменданту вокзала, чтобы получить документы. Выслушав его добрые напутствия, поворачиваюсь к выходу. И вдруг меня зашатало, словно пьяного. Если бы не могучие руки Васильева, наверное, упал бы, ноги словно чугунные.
   - Что с тобой, командир? Что случилось? - участливо рокочет над ухом комиссар.
   Пересилив внезапный приступ головокружения, решительно шагаю к выходу, бросаю на ходу:
   - Переутомился, видно, без сна, вот высплюсь в вагоне, и все будет в порядке.
   Однако до вагона добираюсь с трудом. Подняться в теплушку не хватает сил. Васильев, заметив мое нерешительное топтание перед вагоном, подхватывает меня на руки и, подтолкнув вверх, кричит: