– Я все обдумал. Двух недель мне не хватит. Как хотите. Полтора месяца – самый короткий срок… Давайте перепишем.
   Это же надо, что придумал, прохвост! Я сразу понял, к чему он это тянет. Чтобы Сахнов не сомневался ни в чем, чтобы считал, что дело сделано, переманили мы к себе Туташхиа – и все. Хотел, чтобы согласие его на правду похоже было.
   Видел я, хитрит абраг, за нос нас провести хочет, но Сахнову только одно нужно – бумагу эту подписать. Как примется он убеждать – две недели, куда, мол, больше, Туташхиа свое повторяет – полтора месяца, и ни днем меньше. Чуть не сцепились из-за этого. Но тут Сахнов на уступки пошел, предложил в конце листа примечание сделать, что срок исполнения продлен, – и расписаться там им обоим. Но Туташхиа на дыбы стал, весь документ переписать заставил, а потом опять читал его и перечитывал сто раз. Но подписал в конце концов. На том и закончили, назначив встретиться с ним через неделю в условленном месте. Пока выходили из кабинета, я успел шепнуть полковнику, что надует нас абраг. И что вы думаете, вытаращил он на меня свои рыбьи глаза с таким гневом, будто не Туташхиа, а я издеваюсь над нам и собираюсь оставить его в дураках.
   Когда вышли во двор, Туташхиа заставил нас вывести ему теленка, потом сел на коня и уехал.
   Сказать вам правду, с того момента я больше не видел его никогда.
   А полковник Сахнов на другое утро вдалбливал мне без конца, что мне делать с Туташхиа после того, как с братьями Чантуриа будет покончено. И укатил в своем фаэтоне в Поти.
   Неделя проскочила быстро, надо было выходить на встречу с Датой.
   Но я не такой простак, понимаю, какой подарочек он может приготовить мне за розги. Умирать-то неохота! Послал я переодетого полицейского, а сам спрятался в кустах. Сижу и жду. Вот идет мой полицейский, подошел к условленному месту, там никого нет. Огляделся, увидел у моста мальчика лет восьми, я рядом с ним хурджин. Полицейский стоит и ждет, когда же появится Туташхиа. Потом спросил мальчика:
   – Ты что здесь делаешь?
   – Меня прислал Туташхиа, – ответил мальчик. – Он с кем-то должен тут встретиться.
   – Это со мной, – отвечает полицейский. – Что он просил передать?
   – Он просил передать вам хурджин.
   – Зачем?
   – Чтобы вы преподнесли его Никандро Килиа.
   Когда в кустах мы развязали хурджин, то с одного бока в нем лежала курица, а с другого – индюк.
   Вот все так и закончилось.
   Но что после этого подлец Туташхиа наворотил – описать нет никаких сил. Все прежние злодейства – только детская игра рядом с нынешними. Делал все так, чтобы и следа не осталось нигде. Но можете мне поверить, что после того, как он второй раз ушел в абраги, все поджоги, убийства и насилия, что были в Грузии, – все дело его рук! Это говорю вам я – Никандро Килиа!
   Всего месяц прошел с той поры, и вдруг приезжает из Кутаиси губернское мое начальство вместе с каким-то офицером и приказывает сдать ему дела. Кукиш мне под нос вместо должности!
   Я, конечно, сразу в Тифлис, в кабинет Мушни Зарандиа. Увидел он меня, рассвирепел – стал ругать, да так, будто головешки горячие изо рта посыпались. Часа два орал, ослом обзывал. Я решил, что пропало все, разозлился и тоже стал кричать:
   – Это по вашей милости я службу потерял! Из-за вас дети мои голодать будут! Вы все подстроили, вы и исправляйте, не то я покажу вам, где раки зимуют!
   – Что ты мне показать можешь? – захохотал Зарандиа. – Поделись со мной, не томи мою душу.
   – Небось твоя жена, Мушни-батоно, и теперь носит серьги, что ей евреи подарили? – спросил я.
   Зарандиа поманил меня рукой.
   – Подойди сюда, Килиа, – сказал он. – Садись-ка рядом. – Открыл несгораемый шкаф, долго шарил там, пока не вытащил какую-то бумажку. Положил ее передо мной и сказал: – Ты, конечно, идиот и наглец. Но читать, кажется, умеешь. Прочитай-ка, что тут написано.
   То была расписка, заверенная нотариусом. В ней говорилось, что Мушни Зарандиа вернул серьги евреям ровно через неделю после того, как они поднесли их его жене. Вот тебе и на! От неожиданности я просто остолбенел. Можете себе представить, столько лет Мушни вел себя со мной так, будто испытывает благодарность, что я не донес про его взятку. А я считал, что держу его в руках и в любой момент заставлю плясать под свою дудочку и делать так, как выгодно будет мне. И вдруг что же открывается! Я чуть не рехнулся от досады и злости и начал вопить изо всех сил:
   – Ты думаешь, Мушни Зарандиа, что выскользнул из моих рук! Не думай! Знай, беда моих детей падет на твою голову! Я буду каждый день писать доносы на тебя, каждый день буду рассылать их по всем присутствиям… Что Мушни Зарандиа – вор, что Мушни Зарандиа – взяточник, что Мушни Зарандиа – враг царю и трону его! Мне, я знаю, никто не поверит, но будешь ты весь в грязи – это так! Если не вернешь мне службу!
   Мушни Зарандиа рассмеялся мне в лицо.
   – На что ты способен, – сказал он, – я знаю и без тебя, Килиа. А теперь посиди тихо. Постарайся успокоиться. Я приму человека, поговорим потом.
   Он позвонил, вошел посетитель, и они долго говорили о деле.
   А я тем временем и правда пришел в себя, не скажу, что успокоился, а скорее опомнился и готов был головой биться о стенку, что наговорил столько глупостей.
   Опустил голову, сижу, боясь шелохнуться.
   А Зарандиа, выпроводив посетителя, вытащил из письменного стола еще одну бумагу и протянул мне.
   – Перепиши, – сказал он, – оставь мне и уходи. Отдохнешь месяц-другой, а там посмотрим, что с тобой делать.
   Начал я читать, глазам своим не верю!
   Представьте себе, он за меня объяснение написал на имя министра с просьбой оставить меня на службе. Да как написал!
   – Не думай, Килиа, – сказал он, – что ты меня напугал и я со страху это сделал. Не боюсь я тебя, поверь. Но с тобой поступили несправедливо, и по-человечески я должен прийти тебе на помощь. Конечно, не больно ты умный человек, но не взяточник, не казнокрад, к тому же человек – верный царю и отечеству. Свой уезд ты знаешь хорошо и место свое занимаешь по праву. Перепиши объяснение и уходи.
   И что же? Через два месяца я снова был полицмейстером.
   Вот я и говорю, что Мушни Зарандиа был хитрецом, но добрым хитрецом. Хорошим человеком! Вы убедились, наверно, сами, что я прав. И жить надо только так, как жил Мушни!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Низвергнув на землю дракона, вонзил Туташха в его огнедышащую пасть копье и обезглавил. И увидев это, возрадовались те, малые числом, но сильные духом, что втайне следовали поучениям Туташха, ибо узрели в нем своего избавителя.
   Но был подобен фениксу дракон, и вместо одной головы выросло у него семь. И все семь снова отрубил Туташха. Хлынул из них кровавый поток, и переполнились реки. Вышли они из берегов и унесли все содеянное предками. Не осталось на земле пахаря, и некому было ни сеять, ни пахать. Началась резня и братоубийство, ибо были все люди злы и неправедны, убивали без разбора и смысла, потому что, не ведая назначения человека на земле, просто жаждали превратить мир в пепелище. Всех ненавидели они и не знали, чего хотят кроме крови и смерти. Оправданием же был для них пример Туташха. Говорили, что он тоже пошел на дракона с мечом, желая силой своего меча одолеть драконову силу. Дракон же не погиб, но, напротив усемерился, ибо вместо одной отрубленной головы выросло семь, и семижды семь умножилось зло в мире. И увидев это, впал в отчаяние светлый юноша Туташха, ибо понял: никто не спасет род человеческий, кроме самого человека.
   И решил тогда Туташха из духа всеобъемлющего и всемирного превратиться в человека.
   И был он тогда в замыслах своих уже богом.

Граф Сегеди

   Как это ни удивительно, но во все времена умные люди – большая редкость. Для монархов, президентов и канцлеров их малочисленность вполне очевидна и является истинной проблемой. Но проблема, еще более тягостная и неразрешимая, – люди заурядные. Это величайшая беда человечества.
   Давно замечено, что достойными и призванными править государством считают себя раньше всего люди посредственного ума и нищие духом. С изумительной энергией и упорством они рвутся вперед, и наиусерднейшим из них удастся достичь цели, то есть захватить бразды правления в свои руки. Я много размышлял о причинах их успеха. Думаю, что не ошибусь, сказав, что первооснова здесь маниакальная: когда человек слепо, фанатично верит в свое превосходство над другими, тогда каждый поступок смел до бесстыдства. Наглость повергает крепости – это известно, но ею не обойтись, чтобы удержать завоеванное. Здесь необходим ум, способность анализа и обобщения, необходимо творчество, что для нашего случая исключено с самого начала, – ведь мы говорим о людях ограниченных. Довольно быстро захваченные крепости уплывают из рук тех, кто их завоевал, и тут-то «величайшая беда человечества» обретает иронический характер. Того, кто хотя бы раз, и пусть даже недолгое время, побывал на высокой должности, боятся решительно все: он знает прегрешения других, и согрешившим приходится поддерживать оступившегося. Малочисленность умных людей – явление также хроническое, и поэтому наиболее реально, место одной заурядности займет другая заурядность. Те же, кто занимает должности еще более высокие, предпочитают оставить на старом месте известного им грешника, нежели посадить умницу, от которого неизвестно чего ждать. Лишившись одного кресла, заурядность пересаживается чаще всего в кресло еще более удобное. И так тянется до тех пор, пока он не предпочтет удалиться на покой в свою деревню, разводить спаржу, или не переселится в лучший мир. Его продолжительная деятельность тяжким бременем будет лежать на плечах народа и государства. Но беда в том, что к тому времени, когда пробьет час ухода одного маньяка, возникнут и окрепнут другие маньяки, ему подобные. Их череда бесконечна, это беспрерывный процесс, не знающий просветов, а не отдельные печальные случаи. Такова проблема серых, заурядных людей, именно серых и заурядных, ибо откровенные, безудержные карьеристы – это уже другой сорт.
   Положение, создавшееся вокруг «Киликии», и события после того, как Дата Туташхиа вторично ушел в абраги, могут служить великолепной иллюстрацией и к деятельности людей посредственного ума, и к типу поведения умного, но для меня эти события важны больше всего тем влиянием, какое они оказали на мои собственные взгляды, деятельность и судьбу.
   Однако, прежде чем приступить к рассказу, хочу поделиться еще одной мыслью. В зрелом возрасте люди, как я наблюдал не раз, свои отношения с другими строят по стереотипу, сложившемуся годами. Формирование стереотипа начинается с момента рождения и завершается к двадцати – двадцати пяти годам. В последующие годы сложившийся стереотип лишь совершенствуется, рафинируется либо же расчленяется на подстереотипы, и этот завершающий процесс длится на протяжении всей остальной жизни. Мною усвоен, допустим, такой стереотип: я непременно должен подавать нищему. Но какому нищему, в каких обстоятельствах подавать, а в каких нет? И если подавать, то сколько? Все это уже расчленение первоначального стереотипа. Еще в юности в моем сознании сложился стереотип: одеваться должно так, чтобы моя внешность не задевала внимания окружающих. Позлее я вооружился подстереотипами, отвечающими вкусам разных кругов общества, и стал варьировать свой туалет.
   По мере того как в моем сознании расчленялись различные стереотипы и подстереотипы, развивался мой характер, менялась моя психология. Расчленение стереотипов моего поведения и поступков началось в годы учения за границей и на первых шагах секретной службы и продолжается до сих пор. Говоря фигурально, сколько раз встречались мне нищие, столько раз обогащался новыми разновидностями стереотип моего отношения к ним. Сколько светских и деловых визитов было в моей жизни, столько раз соответствующий стереотип заставлял меня обдумывать тонкости моего туалета и тем самым вырабатывать новый подстереотип своего поведения. Но основа – сочтем ее стимулом, импульсом, потребностью – оставалась неизменной: я должен подать нищему и не должен задевать своим туалетом посторонних. Стереотип – это прежде всего плод взаимодействия врожденных свойств и среды. Совокупность стереотипов определяет отношения человека и со средой, и с собственным внутренним миром. Таким образом, если стереотип – это предварительно выработанный способ взаимоотношений с одним явлением жизни, то принцип общения с целым миром обнаруживает истинное отношение человека ко всему на свете и истинное его душеустройство. Я говорю несколько упрощенно, но цель моя – разобрать и понять последствия возникшей ситуации, а не саму эту ситуацию в прихотливой логике ее событий, последствия и результаты которых остается лишь констатировать. Поэтому ограничусь тем, что сказал, и перейду к повествованию.
   Полковник Сахнов, как и большинство его коллег по борьбе за преуспеяние и власть, отсиживался в крепости, взятой другим. Этот другой был его высочество великий князь. Сахнов же прочно сидел в дарованном ему однажды кресле, и комичность положения заключалась в том, что он вдобавок состоял членом чрезвычайного совета министерства. Всякий шаг против Сахнова расценивался как действие против августейшей семьи, и неприкосновенность полковника Сахнова считалась гарантированной, несмотря на то что и министерство внутренних дел, и шеф жандармов относились к своему подчиненному весьма сдержанно. Сахнов отлично понимал, с каким удовольствием с ним распрощались бы, и отвечал своему начальству зрелой неприязнью. Но так как лучший вид обороны – нападение, то Сахнов не только грезил о портфеле командира жандармского корпуса, но и предпринимал энергичные шаги к его получению.
   К тому времени, когда Дата Туташхиа снова ушел в абраги, нам удалось замирить пять банд, насчитывающих двух или более человек; у четырех банд осталось по одному человеку: четырнадцать человек из числа замиренных мы завербовали и их руками уже уничтожили восемь непокорившихся абрагов; оставшиеся абраги – их было не более четырех-пяти – стояли у порога уничтожения; было обнаружено около двухсот укрывателей разбойников и абрагов, не менее четверти из них дали подписку о тайном сотрудничестве с нами. Помимо всего, мы обладали прекрасно разветвленной и хорошо законспирированной сетью распространения и сбора слухов. Расходы по проведению операции не превышали восьми – десяти тысяч, суммы ничтожно малой. Дорожные, почтовые и телеграфные расходы, содержание агентуры – все входило в эту сумму. Благодаря настойчивости и влиянию полковника Сахнова наш опыт очень скоро стал практиковаться во всей империи. Согласно замыслу, он призван был обслуживать разнообразнейшие интересы державы и престола. Для того времени это было грандиознейшим новшеством. Насколько мне известно, тайные полиции европейских держав не располагали тогда подобными службами особого назначения. Единственным создателем «Киликии» – ее теоретических начал и практического их претворения – и в министерстве, и при дворе считался Сахнов. Он ходил в победителях, и излишне говорить о возможностях, открывшихся его честолюбию.
   Несмотря на то что самовольная попытка переманить Дату Туташхиа окончилась плачевно, Сахнов остался куратором «Киликии» и неизменно получал от нас регулярные рапорты о ходе дел. Столь же регулярно мы получали от него ответные инструкции, однако все они дублировали уже осуществленные нами операции. И крупицы нового нельзя было обнаружить в них. Однажды, когда я находился в Петербурге, мне довелось выяснить, как составлялись эти инструкции. Получив очередной рапорт об успешном завершении какого-либо дела, Сахнов немедля составлял письмо на наше имя с предписанием безотлагательно решить то самое дело, о завершении которого мы только что доложили. Это письмо он давал прочитать товарищу министра или самому министру, если представлялся к тому случай, и запечатанный пакет отправлялся в Тифлис. Убедился я и в том, что полковник, по мере возможности, порочил служебную репутацию мою и Зарандиа. Находясь в Петербурге, я ни с кем не поделился своим открытием, но по возвращении в Тифлис рассказал все Мушни.
   – Что вы об этом думаете, Мушни?
   – Этого следовало ожидать, ваше сиятельство. Посудите сами. Пока вы и я находимся на своих местах, Сахнов живет под угрозой нашего протеста. Заяви мы претензию на авторство «Киликии», и ему придется доказывать, спорить, оправдываться. Его заслуги окажутся под сомнением. Он не намерен отказываться от чести быть автором «Киликии» и сделает все возможное, чтобы использовать ее успех в своих интересах. Он пойдет на все, сомневаться в этом не приходится.
   Я и по сей день не думаю, что борьба полковника с нами была продуманной и планомерной. Скорее им руководил инстинкт самосохранения – он присвоил плоды чужих трудов, и страх разоблачения и осмеяния постоянно жил в нем. Поэтому мне пришло в голову, что недурно было бы уверить его в том, что мы и не думаем устанавливать, кто истинный автор «Киликии». Я сказал об этом Зарандиа.
   – Полковник ждет разоблачения, граф, – улыбнулся Зарандиа. – Это стало его навязчивой идеей, даже психиатр был бы здесь бессилен. Под каким бы соусом ни преподнесли мы ему эту мысль, он все равно заподозрит коварство.
   – Как же быть?
   – В настоящее время я не вижу такого хода, который не был бы расценен как покушение на его реноме!.. Но не надо забывать, что мы имеем дело с Сахновым, а от него, как вы изволили однажды заметить, можно ожидать всего – глупости, между прочим, тоже.
   – Мне остается кунктаторство – к этому сводится ваш совет?
   – Да, саше сиятельство.
   – Пусть так, – сказал я, поняв, что Зарандиа решил выжидать, пока яблоко само созреет. Другого пути и в самом не было видно. – Об этом нужно еще подумать. И прошу не предпринимать ничего без моего согласия.
   – Слово честного человека!
   Разговор закончился, но Мушни Зарандиа все не уходил, и казалось, погрузился в размышления. Прошло довольно много времени, прежде чем он поднял голову и посмотрел мне прямо глаза:
   – Вы изволили сказать, что об этом нужно еще подумать. Я бы хотел ясности, – в каком направлении следует думать: только ли в том, чтобы не дать Сахнову возможности предпринять против нас что-либо серьезное, или и в том, чтобы полковнику доверили, скажем, надзор за государственными мельницами или публичными домами?
   – У нас еще и выбор есть? – Я рассмеялся, так как вопрос Зарандиа выходил далеко за рамки наших возможностей и компетенции.
   – Смотря по тому, как сложатся обстоятельства, ваше сиятельство.
   – Но из чего мы исходим?
   – Единственно из интересов империи и престола. Как всегда! Дать Сахнову возможность стать шефом жандармов было бы ошибкой, могущей обернуться трагедией для империи. Это была бы акция, направленная на подрыв государственных интересов. Я убежден в этом, и отвечаю за свои слова только я.
   Мушни Зарандиа откланялся и покинул кабинет, не дожидаясь моего ответа.
   Я вдруг обнаружил, что впервые за долгие годы своей бы – совершенно невольно и незаметно для себя – вступил во взаимоотношения, уязвляющие мое служебное достоинство. И с кем! Со своим подчиненным! И для меня, и для Зарандиа полковник Сахнов был вышестоящим лицом, и лишь только после этого – человеком с определенными достоинствами и недостатками. Всякий тайный поступок или помысел, направленный против него, мог трактоваться как нарушение профессиональной этики, приближающейся по своему смыслу к нарушению присяги. Бесспорно, действия Сахнова заслуживали порицания и осуждения, но для этого необходим был мой или чей-либо письменный рапорт, посланный по соответствующей форме в соответствующие инстанции, которые бы изучили его соблаговолили или не соблаговолили решить это дело.
   Я почувствовал, что Мушни Зарандиа намерен бороться против Сахнова средствами, не дозволяемыми субординацией… Моей прямой обязанностью, и при этом безотлагательной, было потребовать от него письменного разъяснения, наложить взыскание если это будет необходимо, и обо всем, что случилось, рапортовать шефу. Так было принято, и ничего другого я не мог ни представить себе, ни допустить. Так я и предполагал поступить, но что-то удерживало меня. То, видимо, рефлектировал я, что я уже поддался влиянию своего подчиненного и боюсь признать свою вину. Я восстановил в мыслях всю цепь взаимоотношений Сахнова и Зарандиа, вспомнил все свои беседы с Мушни; нет, я не подстрекал его к действиям против Сахнова, не давал толчка, даже скрытого, я просил лишь задуматься о том, не угрожает ли нам что-либо… Только это и было, но не находил я в себе желания воздать Зарандиа по заслугам.
   …А не мог бы он (моя мысль потекла вдруг по другому руслу) воспользоваться нашей последней беседой против меня? Мог! Стоило ему подать министру, шефу или самому Сахнову рапорт – и мне пришлось бы доказывать, что меня вовсе не втянули в грязную историю. Я взялся было за перо, но не смог вывести и строки; мало того, только сейчас, наедине с пером и бумагой, я понял окончательно, что не предприму против Зарандиа и шага, ибо не хочу этого! И это был уже компромисс. Один из важнейших стереотипов моего понимания служебного долга лопнул как мыльный пузырь – у меня на глазах и без малейшего моего сопротивления. Видимо, тогда впервые возникла трещина в моем сознании и в моих представлениях о духовных ценностях.
   Почему?
   Я долго размышлял над этим. Сахнов никогда не был мне страшен. Мой вес и мои заслуги надежно защищали меня. К тому же я был состоятельным человеком, и отставка не выбрасывала меня из жизни. Я попал под влияние Зарандиа? Говорю уверенно: я весьма почитал этого человека, но настороженное отношение к нему никогда не исчезало во мне. Не оставалось сомнения: стереотип, о котором я говорил, прекратил свое действие…

Точи Микашавриа

   В ту пору, когда я ушел в абраги, другие замирялись с правительством и возвращались к семьям. У меня в абрагах ходили два двоюродных брата со стороны матери – оба Чантуриа, и я укрылся у них. Мне шел тогда пятнадцатый год. Почему мне пришлось стать абрагом, я уже рассказывал, повторять не буду.
   В тот год снова подался в абраги и Дата Туташхиа. Пришел он в Мухурские горы, нашел нас… Я говорю, конечно, о своих двоюродных братьях, на меня смотрели еще как на дитя, какие у него со мной дела? Меня и отослали – за чем, не помню, а сами наговорились всласть, и когда я вернулся, Даты уже не было. Только много позже я узнал, о чем они говорили и почему он вернулся в абраги. Дата им сказал, моим двоюродным братьям: «По каким дорогам ходите, где укрываетесь и что делаете, я знать не знаю. И знать не хочу. Но если что с вами случится, не моих рук дело. Так и запомните».
   Леса в Мухурских горах такие – сотня абрагов укроется и знать друг о друге не будут. Уходить нам оттуда ни к чему. И Дата Туташхиа не уходил – было у него какое-то дело. Может быть, ждал кого?.. Мы редко попадались друг другу на глаза, да и то издали. Так и жили.
   Быть абрагом, даже если нет на тебя облавы и место приглядел такое, что тебя не достать, все равно трудно. Убивает безделье. Сил нет, как оно осточертевает… Вот от этого абраг другой раз и теряет осторожность и попадает в капкан. Моим двоюродным братьям было полегче – все-таки взрослые. А как мне, мальчишке, усидеть на одном месте? Я и мотался туда-сюда. Все горы и скалы облазил, все леса прочесал. Деревья, овражки, пещеры наизусть знал.
   Была там одна полянка. Вокруг холмы. Тихое-претихое было место. На полянке стоял когда-то дом, и жил в этом доме человек по имени Буху. Рассказывали, убил он брата. Случайно. Как получилось, и сам не знал. Вернулся после тюрьмы, в деревне жить не стал, а облюбовал эту одинокую поляну и поселился здесь до конца своих дней. От дома следов не осталось, а место с тех пор так и зовется – поляной Буху. Вода была далеко, и Буху вырыл колодец. Над колодцем поставил хибарку, входи, кому надо, двери не было. Колодец был очень глубокий. Крикнешь в него и долго ждешь, пока эхо назад вернется. Когда ноги приносили меня в эти места, я непременно спускался к колодцу и подолгу сидел, представляя, какое у Буху было здесь житье-бытье. Надоест думать, покричу в колодец, послушаю эхо. Вот и забава. Но не думайте, что я лазал по горам и лесам совсем уж без оглядки и опаски. Да и братья не позволили б. До ближайшей деревни было отсюда верст пятнадцать – двадцать. Сюда никто не поднимался, место славилось безлюдьем. Наблюдать и примечать я научился быстро – у ребят живая память. Примятая трава, сломанный сук, сдвинутый камень – все я замечал.
   Спустился я однажды к поляне Буху, остановился на расстоянии выстрела, оглядел все вокруг – вроде ничего подозрительного, еще пониже спустился и вижу: под орехом человек сидит. Дуло ружья – прямо на меня. И глядит в упор. Я его узнал. Это был Дата Туташхиа.
   – Здравствуйте, дядя Дата!
   – Здорово, абраг! – ответил он весело. – Иди-ка сюда, только обойди колодец сзади.
   Я подошел, мы потолковали о том о сем, он расспросил меня о братьях, и разговор вроде бы увял…
   – Дядя Дата, почему вы велели мне обойти колодец? – решился спросить я.
   – Я третий день тебя здесь поджидаю. Ты ведь любишь кричать колодец?
   – Люблю. Ну и что?
   – А то, что теперь в эту хибару хода нет, – Дата глядел на меня по-прежнему весело.