Страница:
– Нет, нет! Ваша очередь, сударь!
Дардак витиевато выругался и начал:
– Я в эту отсидку ни в чем не замаран, вот вам крест! – Он и правда перекрестился. – А в прежний срок было дело, было, скрывать не хочу. Но по моей вине – ни разу. Меня позвал Коц и говорит: если тебе скучно, у меня найдется, чем потешить тебя. Теперь я расскажу все, как оно было, но вы слово дайте, что бить не будут, – в двух камерах меня уже били! Будь я молодой, дело другое. А теперь здоровье не то.
Толпа стояла затаив дыхание. Полковник окончательно растерялся, не понимал, чего от него требовали.
– У тебя красивей получается! – снова попросил Дардак у коллеги, но Рудольф Валентинович стоял на своем.
– Извольте, господин, извольте. Мы слушаем вас, – в Кубасаридзе заговорило любопытство. – Не бойтесь… Не пойму, за что вас били и почему могут бить, здесь?!
Дардак, наверное, сообразил что здесь их бить не будут, и подробно рассказал, что произошло в прошлую отсидку. Оказалось, что тех арестантов, которые письменно жаловались на беззакония и произвол Коца, начальник тюрьмы под предлогом нарушения дисциплины бросал в одиночку и ночью подпускал к ним мужеложев. Подавляющее большинство оскорбленных, конечно, предпочитало молчать, и месть Коца оставалась безнаказанной. Дардак сказал также, что бывали случаи, когда некоторым, уповавшим на защиту закона, удавалось даже обжаловать эти действия Коца, но разбиравшим жалобы цинизм начальника тюрьмы казался, видно, настолько невероятным, что автора принимали за сумасшедшего. Возможно, конечно, что Коц действовал по указке сверху. Так или иначе, выяснилось, что это была привычная мера, а вовсе не одиночный случай.
– А тебе откуда было знать, что Коц подпускает тебя в наказание за жалобу? – спросил один из офицеров.
– Сперва не знал, потом уже – да!
– Кто тебе сказал?
– Сам сказал.
– Кто это сам?
– Вах, к которому меня впустили… А еще раз было, вышел я оттуда, а Канарейка говорит: «Вот пусть теперь попишет!» – «Что, говорю, попишет?» – «Жалобы!..» Я, брат, их всех знаю, – увлеченно говорил Дардак, – грамотные больно, писать умеют хорошо, кляузный народ! Это еще что, один из них для меня в Государственную думу прошение сочинил, вот вам крест! – И Дардак вновь осенил себя крестом.
– Да, неоткуда Коцу знать, кто на него жаловался, а кто нет?
– Помилуйте, господа! – вмешался Рудольф Валентинович. – Все жалобы на администрацию тюрьмы, поступающие в любое из присутствий Российской империи, пересылаются для разбора начальнику той же тюрьмы. Неужели вы не знаете? Это же известно каждому.
– Вы что же, так и ходите, исповедуетесь по очереди? – полковник кивнул на Рудольфа Валентиновича.
– Больше – он, ну, и я тоже! – ответил Дардак.
– Вас что, заставили? – спросил Кубасаридзе у Рудольфа Валентиновича.
– Никто меня не заставлял. Я во имя свободы! – сказал просвещенный мужелож и продолжал: – Примите мои искреннейшие извинения, ваше превосходительство, и бесконечные сожаления, если я буду вынужден оскорбить ваш слух и чувство нравственной чистоплотности, однако…
В окнах тотчас набилась пропасть всякого офицерья.
– Ну и набежало их! – ахнул Дардак.
Рудольф Валентинович знал свою роль, как «Отче наш», и слушатели знали ее, но мужелож оказался натурой, одаренной воображением, – он не только украсил свою речь новыми живописными подробностями, неведомыми прежней его аудитории, но совершенно изменил тон и стиль своего повествования, обнаружив вдруг в деятельности Коца лиризм, игру ума и некоторую даже сентиментальность, отчего преступление начальника тюрьмы предстало наконец в своей истинно дьявольской сущности.
Полковник походил на котел, стоящий на сильном огне: сперва он испускал шипение, потом со дна пошли подниматься крохотные пузырьки и вдруг забулькал, вскипел, и вода вместе с паром хлынула через край.
– Молчать, мерзавец!
– А у тебя, Стаська, – кила! И еще, Стаська Кубасаридзе, тебя из полка за растрату казенных денег выперли. Вот и смываешь, подлец, пятно на жандармской ниве, – спокойно ответствовал Рудольф Валентинович и повернулся к полковнику спиной.
– Кила, это что такое? – засуетился Дардак вокруг Рудольфа Валентиновича, спокойно и гордо шествовавшего сквозь расступающуюся толпу.
Полковник исчез. Окно закрылось.
Так закончилась первая встреча Кубасаридзе с бунтующими. Вторая встреча была военно-боевого характера и протекала следующим образом.
Полковник дал приказ о боевой готовности и собрал штаб. Вопреки желанию наместника разрешить конфликт политическими методами Кубасаридзе навязал совещанию военное вмешательство. Главным аргументом своей позиции он выставлял «неизвестные боевые качества» оружия, созданного арестантом Квимсадзе. Насчет упомянутого «боевого оружия» было известно, что к насосу допотопной паровой машины были присоединены пожарные шланги, вторые концы коих покоились в неизвестном месте. А еще – рядом с насосом кипели два громадных котла по тысяче литров измещения. Когда Кубасаридзе всерьез разглагольствовал на тему «неизвестного оружия», кое у кого на губах появилась улыбка, однако полковник тут же напомнил о беспомощном, оскорбительном состоянии господина Коца и еще одного надзирателя и победил.
«Бескровная атака» – так была именована операция, боевым оружием в которой служили дубинки, огромные щиты и легкие лестницы для штурма стен. Тюрьма со всех сторон была окружена пятью сотнями солдат. Над главными воротами открылись два окна, солдаты высунули брандспойты и принялись мыть облитую нечистотами баррикаду перед воротами.
Раздалась команда, и с баррикад второй линии в административный корпус полетели камни. Солдаты побросали брандспойты и в мгновение ока скрылись. Через минуту в окнах административного корпуса не осталось ни одного целого стекла.
Огонь прекратился, а с ним прекратился победный рев, вызванный первой ретирадой противника. В окне, теперь уже выбитом, снова появился полковник Кубасаридзе, в руках его сверкал серебром рупор.
– Арестанты, внимание! – прокричал он в рупор. – Вы пошли на поводу кучки авантюристов! Мы их всех перевешаем. Каждый из вас ответит перед военно-полевым судом за участие в бунте, но пока у вас есть возможность искупить свою вину. Как? Хватайте авантюристов, вяжите их, сдавайте нам – и вы будете прощены!..
С баррикады спрыгнули человек двадцать, они принялись подбирать и носить камни обратно на баррикады. Один из арестантов, собиравших камни и оказавшийся рядом с окном, в котором красовался полковник, выпрямился и смачно плюнул прямо в лицо господину Кубасаридзе. Полковник исчез.
По приказу оскорбленного полковника атака началась немедленно.
Калитку в воротах открыли, вслед за унтером влезли вооруженные дубинками и щитами солдаты. Они приставили щиты к баррикаде и, навалившись всем телом, нажали, здорово нажали, так здорово, что, представьте, баррикада двинулась и медленно поползла. Едва баррикада тронулась с места, как распахнулись настежь ворота и ворвалась еще сотня солдат. Вот тут и заработала пушка Класиона Квимсадзе – это величайшее чудо техники, и на атакующих обрушилась мощная струя воды. Поначалу шла вода, видимо, умеренно теплая, и особого впечатления на солдат этот душ не произвел, но когда хлынул бурлящий кипяток из больших банных котлов, тогда эффект превзошел все ожидания: солдаты с воплями укрылись в подворотне, и ворота стремглав захлопнулись. На поле битвы в качестве трофеев остался десяток щитов и дубинок. Обороняющиеся тут же подобрали их.
Со стороны ворот атака была отражена, зато теперь солдаты нажали на все три стены тюремного двора. Стоило, однако, солдату появиться над стеной, как на него тут же со свистом обрушивался град камней и битого кирпича, и щит был тут бессилен. У камней, которые метали с крыши, была такая ударная сила, что осаждавших сбрасывало вместе со щитами. Штурм продолжался больше получаса. Офицеры, руководящие атакой, рассчитывали, что у арестантов кончится запас камней, но он был неисчерпаем, так как стены строящегося корпуса беспрерывно разбирались, и добытый кирпич быстро поступал наверх.
Атака захлебнулась, солдаты отступили далеко от стены и разбились на группы.
Полковник Кубасаридзе распорядился втащить на ближайший склон горы две пушки, а дула направить на тюрьму. Восставшие ответили на это тем, что обстреляли солдат прокламациями. Это был первый опыт подобного обстрела. Большинство солдат к прокламациям не притронулись, но кое-кто все же не постеснялся нарушить воинский устав, подобрал листовку, прочел и даже передал товарищам, про что там писалось. Это вызвало эксцесс между солдатами и офицерами. Взвод сняли с позиции, заменили свежим. Восставшие убедились в эффективности своей пропаганды и усилили действия. Кубасаридзе оказался перед лицом возможного неповиновения солдат и вынес единственно правильное, по его мнению, решение: атаковать, пока подчиняются солдаты!
У повстанцев были наблюдательные пункты на крышах корпусов, и они, надо полагать, вовремя разгадали планы осаждающих. Кубасаридзе разделил свои вооруженные силы на два эшелона. Первый эшелон – офицеры и младший командный состав, сто человек, в дождевиках, вооруженные дубинками и щитами. Второй эшелон – рядовые с тем же оружием, но без дождевиков. Отряды были приведены в готовность для атаки, и из окна верхнего этажа административного корпуса загремел рупор:
– Арестанты! Взрываем баррикаду перед воротами! Отступите на сто шагов! Взрываем… – Полковник Кубасаридзе повторил эту новость несколько раз и удалился.
Никто, конечно, и не подумал отступить на эти сто шагов, однако человек десять предпочли все же убраться с баррикад. Их нагнали, сшибли с ног и изрядно измяли им бока. Чуть приоткрылись ворота, и через узкую щель посыпали солдаты. Разбросав у подножия баррикад пачки динамита, они снова исчезли. Запалы были то ли слишком длинны, то ли отсырели – прошло немало времени, прежде чем синий дымок зазмеился по тюремному двору. Через десять секунд на месте баррикады перед воротами зияла огромная яма.
И тогда еще несколько человек попытались оставить позиции. Однако заранее предупрежденные и засевшие в задних рядах встретили беглецов градом камней, и малодушные вновь расползлись по своим местам.
Настежь распахнулись ворота, и тюрьма замерла. Лишь ритмичное поскрипывание насосов Класиона Квимсадзе нарушало тишину.
– Господа офицеры, вперед! – И под барабанную дробь в распахнувшиеся ворота тюрьмы вступила первая шеренга офицерского отряда. Впереди, прикрываясь огромным щитом, шел сам полковник Кубасаридзе, только глаз и фуражка виднелись из-за щита. Весь отряд с боков и сверху был бронирован такими же щитами. Эта движущаяся крепость, казалось, не дрогнет, хоть обрушься на нее лавина.
До строящегося дома оставалось не более шестидесяти шагов. Столько же – до второй линии баррикад, и еще шагов двадцать до подъезда корпуса. Целью штурмующих было, разумеется, разогнав бунтующих, ворваться в корпус и вызволить Коца и надзирателя. Задача обороняющихся заключалась в том, чтобы, пропустив в ворота лишь голову офицерского отряда открыть сплошной огонь и смять остальные ряды.
По команде с крыш главного корпуса и больницы и с лесов строящегося здания на офицеров сорвалась лавина камней и кирпичных осколков, загрохотавших по щитам, которыми они прикрывались. Но строй шел вперед; предполагалось, что новый поток камней сорвется с баррикад, когда отряд приблизится на расстояние, наиболее доступное для метания, но когда во двор проникла уже добрая половина отряда, неожиданно заработал насос Класиона Квимсадзе… Нет, это была не вода, а мощная – толщиной с конский хвост – струя синеватой жидкости, распространявшей гнуснейшее зловоние. Струя обрушилась на атакующих, но офицеры шли, не дрогнув и не сбавляя шага. Однако когда жидкость, выкачиваемая из ассенизационных колодцев тюрьмы, хлынула за ворот господ офицеров, ряды смешались, и продвижение их стало медленным и хаотичным. Полковник Кубасаридзе, шедший во главе отряда, вдруг лег на землю и накрылся щитом. Офицеры растерялись. На них валился шквал камней и кирпича. Ливень помоев и отбросов заливал их сверху. А на земле, распростершись, лежал их полковник!.. Офицерские отряды, гордость и опора его императорского величества, бросив своего командира на произвол судьбы, кинулись к воротам, но тут их встретил второй брошенный в атаку эшелон.
Второй эшелон состоял по меньшей мере из двухсот солдат, и невозможно описать давку и свалку, которая возникла в тюремных воротах. Скажу только, что насос с упорством одержимого поливал это человеческое месиво, пока оно не вывалилось за ворота, и лишь десятка два оглушенных, избитых и истоптанных офицеров ползли в нечистотах, пытаясь выгрестись из зоны огня.
Приказано было остановить шквал камней, и тогда из-под щита, прикрывшего полковника Кубасаридзе, раздалась бравая команда:
– Господа офицеры, за царя и отечество, по-пластунски, вперед!
Хохот взорвал тюрьму.
Полковник сообразил, что здесь что-то не так, осторожно высунулся из-под щита, оглядел пространство перед собой – ничто не лилось и не сыпалось ни сверху, ни спереди, – обернулся к воротам. Долго очень задумчиво глядел на них, а потом поднялся и, оставив щит на земле и уронив голову на грудь, побрел туда, куда выползали последние его офицеры. Он уже почти достиг ворот, когда из оконного проема строящегося дома вылез арестант, осторожно держа перед собой бочонок с нечистотами. Такие бочки служили в карцере парашей. Арестант подкрался к полковнику сзади, нахлобучил бочонок ему на голову и стремглав бросился назад, гонимый страхом перед собственной дерзостью. Полковник стащил с себя бочонок, отшвырнул его и, отерев лицо полою плаща, скрылся в подворотне.
Арестант перелез через баррикаду и тут же разрыдался, умываясь слезами восторга и гордости. А тюрьма все грохотала.
После инцидента участники атаки дня три-четыре лечили раны теплой серной водой в банях Тифлиса. Наместник по телеграфу беседовал со столицей, и по распоряжению самого премьер-министра полковник Кубасаридзе получил заслуженный отпуск. Пушки со склона Ортачальской горы убрали, а для решения конфликта политическими методами в окне тюрьмы, вместо полковника Кубасаридзе, появился прокурор, господин Калюзе.
– Арестанты, попросите вашего представителя пожаловать на переговоры, – обратился он к повстанцам.
Бунтующие выделили для переговоров с начальством и с прочими представителями власти двух человек, не раз упоминавшихся в моих записях: господина Гоги Цуладзе и писателя-революционера господина Луку Петровича Дембина. Дипломаты не мешкая подошли к окну. Представившись и познакомившись, парламентеры передали прокурору просьбу арестантов о том, чтобы военный врач Щелкунов возобновил отправление своих обязанностей, то есть посещение больных. Как выяснилось впоследствии, она была вызвана тяжелой болезнью Класиона Квимсадзе. Прокурор немедленно ответил согласием – Щелкунова впустили.
Господин Калюзе начал переговоры без всяких обиняков.
– До каких пор вы намерены задерживать господина Коца и того… надзирателя? – спросил прокурор.
– Господин Коц и подонок Моська отбывают срок наказания, господин прокурор, – отрапортовал Гоги Цуладзе.
– Что им предъявлено? – прокурор улыбнулся.
– Оскорбление человеческого достоинства, соучастие в гомосексуализме, выполнение противозаконных распоряжение властей, – ответил Лука Петрович Дембин.
– Серьезные обвинения! – покачал головой Калюзе. – Сколько же им вынесли?
– У нас нет полномочий разглашать срок наказания, однако мы люди гуманные и исполнителей преступлений, совершаемых по требованию свыше, судим не строго. Мы знаем, у кого требовать ответа, придет время, и мы его потребуем! – сказал Цуладзе.
Прокурор Калюзе сел на подоконник, перекинул ноги в сторону двора и, вынув белоснежным платком соринку из глаза, сказал:
– Как вам известно, смена главы правительства означает изменение политического курса. Когда глава правительства оставляет за собой также и портфель министра внутренних дел, это означает, что он собирается сделать акцент на внутриполитических проблемах. Вы согласны о мною?
– Да, – ответил Цуладзе.
– Оно и видно – реакция и террор, – заметил Дембин. – Правда, во всем остальном положение не изменилось.
– Как же, – возразил прокурор, – оно изменилось, и если вы не возражаете, могу привести вам весьма веское доказательство.
– Мы вас слушаем.
– Его императорское величество не так давно велел разбудить в три часа ночи господина Петра Аркадьевича Столыпина и приказал ему немедленно явиться. Его императорское величество пребывал в дурном состоянии духа. «Господин Столыпин – сказал император, и в голосе его была укоризна, – вы дали мне присягу в том, что в скором времени выведете мою империю из состояния смут и неурядиц. Где ваше обещание? Что означает вот это?!» – И государь император бросил на стол какое-то сочинение – десятка полтора страниц, написанных от руки. Получив разрешение его величества, господин Столыпин вооружился красным карандашом и приступил к чтению. Это был составленный тремя студентами Петербургского университета проект реорганизации Российской империи путем проведения коренных реформ. Начинался проект с мысли о том, что царь должен отречься от престола, и кончался призывом к ликвидации частной собственности.
– Какая прекрасная молодежь пошла, господин прокурор! – не удержался Лука Петрович Дембин.
– Великолепная, господин Дембин, блестящая, но… разрешите продолжить… пока государь император в расстроенных чувствах ходил взад и вперед по своему кабинету, господин Столыпин все читал, делая пометки красным карандашом. «Ну как?» – спросил император, когда председатель совета министров закончил чтение. «У меня к вам просьба, ваше величество!» – «Говорите!» – «Я, ваше величество, не обижен вашим вниманием и доверием. Это дает мне право просить вас дать такой приказ: „Впредь, до овладения правилами правописания русского, государственных проектов не писать, времени не отнимать! Николай“. На этих шестнадцати страницах допущено шестьдесят с лишним стилистических, орфографических и пунктуационных ошибок, ваше величество. Я перешлю ваш приказ авторам письма, установлю над ними надзор и доложу вам о последствиях». Государь император выразил согласие. Рукопись была отослана студентам на университетский адрес. Конверт со штемпелем его величества, естественно, вызвал среди студенчества большой ажиотаж, около двухсот молодых людей собрались на торжественное вскрытие и чтение пакета. Результат: двое оставили университет и отправились к родителям в имения, экспроприации которых они столь рьяно добивались в своем проекте. Третий спился! Царь остался на троне, необходимые реформы осуществляет господин Столыпин. А вы говорите, что ничего не изменилось. Как поступил бы предшественник господина Столыпина? Упек бы их в Сибирь… Хочу поставить вас в известность, что о вашем бунте господину Столыпину доложено, и с сегодняшнего дня все будет делаться на основании его распоряжений.
– А что же будет делаться, интересно узнать? – спросил Гоги Цуладзе.
– Ничего нового. Абсолютно ничего! Вы меня поняли? – Калюзе улыбался.
– Как это – ничего? – удивился Лука Петрович Дембнн.
– Разумеется, я несколько переборщил. Как это ничего, в самом-то деле! Будут новшества, непременно будут! Ну, к примеру, вам дадут действовать, как вы сочтете нужным, – в пределах тюрьмы и законности. Это и есть новое! Далее – вы признаны судом виновными, и вам вынесен соответствующий приговор. Приговор есть закон, а закон должен вершиться при любых условиях. Как говорили древние, perеamundus et fiat justitia.[26] Следовательно, вы останетесь сидеть, пока не отбудете полностью наказания. Должен сообщить также, что присутствия, разбирающие жалобы и просьбы о помиловании, будут действовать по-прежнему, и в отношении бунтовщиков не будут принимать чрезвычайных мер. Так, что еще?.. Ага, вспомнил: по-прежнему отбывшие срок наказания будут освобождаться и, как всегда, будут приниматься новые группы осужденных. Еще, надо полагать, вы нам передадите заложников, как обещали, и мы им воздадим по заслугам. Вот, пожалуй, и все. Кажется, я ничего не забыл. За провинности, совершенные в тюрьме до сегодняшнего дня, государство с вас взыскивать не будет. Ему достаточно и того, что исполняется, иными словами, вы отбываете положенный вам срок наказания. Живите, как хотите, но имейте в виду, что нового преступления вам не простят…
Прокурор Калюзе не стал дожидаться реакции на свою речь, пожелал парламентерам здоровья и удалился.
Вот и все.
А реакция, говоря по правде, была ошеломляющей, – парламентеры стояли, как идиоты, уставившись на пустое окно. Долгое молчание нарушил смех Гоги Цуладзе.
– Ай да Столыпин! – промолвил Лука Петрович Дембин.
Прокурор Калюзе скрыл, а возможно, просто забыл одно немаловажное обстоятельство. Произошло же вот что: тюремный конвой сменили, привели новую воинскую часть и расширили запретные зоны, доведя их до ста метров. Смысл этой затеи был ясен: в тюрьме не осуществлялась надзорслужба, и тюремщики застраховали себя от возможного подкопа, – кому под силу прорыть туннель длиною в сто метров? История тюрем такого не помнит. Мера эта, собственно, была излишней: в тюрьме откуда каждый день кого-то освобождают, невозможно обеспечить конспирацию подкопа, тем более когда каждый шатается по своей воле, где хочет и когда хочет…
Шалва Тухарели
Дардак витиевато выругался и начал:
– Я в эту отсидку ни в чем не замаран, вот вам крест! – Он и правда перекрестился. – А в прежний срок было дело, было, скрывать не хочу. Но по моей вине – ни разу. Меня позвал Коц и говорит: если тебе скучно, у меня найдется, чем потешить тебя. Теперь я расскажу все, как оно было, но вы слово дайте, что бить не будут, – в двух камерах меня уже били! Будь я молодой, дело другое. А теперь здоровье не то.
Толпа стояла затаив дыхание. Полковник окончательно растерялся, не понимал, чего от него требовали.
– У тебя красивей получается! – снова попросил Дардак у коллеги, но Рудольф Валентинович стоял на своем.
– Извольте, господин, извольте. Мы слушаем вас, – в Кубасаридзе заговорило любопытство. – Не бойтесь… Не пойму, за что вас били и почему могут бить, здесь?!
Дардак, наверное, сообразил что здесь их бить не будут, и подробно рассказал, что произошло в прошлую отсидку. Оказалось, что тех арестантов, которые письменно жаловались на беззакония и произвол Коца, начальник тюрьмы под предлогом нарушения дисциплины бросал в одиночку и ночью подпускал к ним мужеложев. Подавляющее большинство оскорбленных, конечно, предпочитало молчать, и месть Коца оставалась безнаказанной. Дардак сказал также, что бывали случаи, когда некоторым, уповавшим на защиту закона, удавалось даже обжаловать эти действия Коца, но разбиравшим жалобы цинизм начальника тюрьмы казался, видно, настолько невероятным, что автора принимали за сумасшедшего. Возможно, конечно, что Коц действовал по указке сверху. Так или иначе, выяснилось, что это была привычная мера, а вовсе не одиночный случай.
– А тебе откуда было знать, что Коц подпускает тебя в наказание за жалобу? – спросил один из офицеров.
– Сперва не знал, потом уже – да!
– Кто тебе сказал?
– Сам сказал.
– Кто это сам?
– Вах, к которому меня впустили… А еще раз было, вышел я оттуда, а Канарейка говорит: «Вот пусть теперь попишет!» – «Что, говорю, попишет?» – «Жалобы!..» Я, брат, их всех знаю, – увлеченно говорил Дардак, – грамотные больно, писать умеют хорошо, кляузный народ! Это еще что, один из них для меня в Государственную думу прошение сочинил, вот вам крест! – И Дардак вновь осенил себя крестом.
– Да, неоткуда Коцу знать, кто на него жаловался, а кто нет?
– Помилуйте, господа! – вмешался Рудольф Валентинович. – Все жалобы на администрацию тюрьмы, поступающие в любое из присутствий Российской империи, пересылаются для разбора начальнику той же тюрьмы. Неужели вы не знаете? Это же известно каждому.
– Вы что же, так и ходите, исповедуетесь по очереди? – полковник кивнул на Рудольфа Валентиновича.
– Больше – он, ну, и я тоже! – ответил Дардак.
– Вас что, заставили? – спросил Кубасаридзе у Рудольфа Валентиновича.
– Никто меня не заставлял. Я во имя свободы! – сказал просвещенный мужелож и продолжал: – Примите мои искреннейшие извинения, ваше превосходительство, и бесконечные сожаления, если я буду вынужден оскорбить ваш слух и чувство нравственной чистоплотности, однако…
В окнах тотчас набилась пропасть всякого офицерья.
– Ну и набежало их! – ахнул Дардак.
Рудольф Валентинович знал свою роль, как «Отче наш», и слушатели знали ее, но мужелож оказался натурой, одаренной воображением, – он не только украсил свою речь новыми живописными подробностями, неведомыми прежней его аудитории, но совершенно изменил тон и стиль своего повествования, обнаружив вдруг в деятельности Коца лиризм, игру ума и некоторую даже сентиментальность, отчего преступление начальника тюрьмы предстало наконец в своей истинно дьявольской сущности.
Полковник походил на котел, стоящий на сильном огне: сперва он испускал шипение, потом со дна пошли подниматься крохотные пузырьки и вдруг забулькал, вскипел, и вода вместе с паром хлынула через край.
– Молчать, мерзавец!
– А у тебя, Стаська, – кила! И еще, Стаська Кубасаридзе, тебя из полка за растрату казенных денег выперли. Вот и смываешь, подлец, пятно на жандармской ниве, – спокойно ответствовал Рудольф Валентинович и повернулся к полковнику спиной.
– Кила, это что такое? – засуетился Дардак вокруг Рудольфа Валентиновича, спокойно и гордо шествовавшего сквозь расступающуюся толпу.
Полковник исчез. Окно закрылось.
Так закончилась первая встреча Кубасаридзе с бунтующими. Вторая встреча была военно-боевого характера и протекала следующим образом.
Полковник дал приказ о боевой готовности и собрал штаб. Вопреки желанию наместника разрешить конфликт политическими методами Кубасаридзе навязал совещанию военное вмешательство. Главным аргументом своей позиции он выставлял «неизвестные боевые качества» оружия, созданного арестантом Квимсадзе. Насчет упомянутого «боевого оружия» было известно, что к насосу допотопной паровой машины были присоединены пожарные шланги, вторые концы коих покоились в неизвестном месте. А еще – рядом с насосом кипели два громадных котла по тысяче литров измещения. Когда Кубасаридзе всерьез разглагольствовал на тему «неизвестного оружия», кое у кого на губах появилась улыбка, однако полковник тут же напомнил о беспомощном, оскорбительном состоянии господина Коца и еще одного надзирателя и победил.
«Бескровная атака» – так была именована операция, боевым оружием в которой служили дубинки, огромные щиты и легкие лестницы для штурма стен. Тюрьма со всех сторон была окружена пятью сотнями солдат. Над главными воротами открылись два окна, солдаты высунули брандспойты и принялись мыть облитую нечистотами баррикаду перед воротами.
Раздалась команда, и с баррикад второй линии в административный корпус полетели камни. Солдаты побросали брандспойты и в мгновение ока скрылись. Через минуту в окнах административного корпуса не осталось ни одного целого стекла.
Огонь прекратился, а с ним прекратился победный рев, вызванный первой ретирадой противника. В окне, теперь уже выбитом, снова появился полковник Кубасаридзе, в руках его сверкал серебром рупор.
– Арестанты, внимание! – прокричал он в рупор. – Вы пошли на поводу кучки авантюристов! Мы их всех перевешаем. Каждый из вас ответит перед военно-полевым судом за участие в бунте, но пока у вас есть возможность искупить свою вину. Как? Хватайте авантюристов, вяжите их, сдавайте нам – и вы будете прощены!..
С баррикады спрыгнули человек двадцать, они принялись подбирать и носить камни обратно на баррикады. Один из арестантов, собиравших камни и оказавшийся рядом с окном, в котором красовался полковник, выпрямился и смачно плюнул прямо в лицо господину Кубасаридзе. Полковник исчез.
По приказу оскорбленного полковника атака началась немедленно.
Калитку в воротах открыли, вслед за унтером влезли вооруженные дубинками и щитами солдаты. Они приставили щиты к баррикаде и, навалившись всем телом, нажали, здорово нажали, так здорово, что, представьте, баррикада двинулась и медленно поползла. Едва баррикада тронулась с места, как распахнулись настежь ворота и ворвалась еще сотня солдат. Вот тут и заработала пушка Класиона Квимсадзе – это величайшее чудо техники, и на атакующих обрушилась мощная струя воды. Поначалу шла вода, видимо, умеренно теплая, и особого впечатления на солдат этот душ не произвел, но когда хлынул бурлящий кипяток из больших банных котлов, тогда эффект превзошел все ожидания: солдаты с воплями укрылись в подворотне, и ворота стремглав захлопнулись. На поле битвы в качестве трофеев остался десяток щитов и дубинок. Обороняющиеся тут же подобрали их.
Со стороны ворот атака была отражена, зато теперь солдаты нажали на все три стены тюремного двора. Стоило, однако, солдату появиться над стеной, как на него тут же со свистом обрушивался град камней и битого кирпича, и щит был тут бессилен. У камней, которые метали с крыши, была такая ударная сила, что осаждавших сбрасывало вместе со щитами. Штурм продолжался больше получаса. Офицеры, руководящие атакой, рассчитывали, что у арестантов кончится запас камней, но он был неисчерпаем, так как стены строящегося корпуса беспрерывно разбирались, и добытый кирпич быстро поступал наверх.
Атака захлебнулась, солдаты отступили далеко от стены и разбились на группы.
Полковник Кубасаридзе распорядился втащить на ближайший склон горы две пушки, а дула направить на тюрьму. Восставшие ответили на это тем, что обстреляли солдат прокламациями. Это был первый опыт подобного обстрела. Большинство солдат к прокламациям не притронулись, но кое-кто все же не постеснялся нарушить воинский устав, подобрал листовку, прочел и даже передал товарищам, про что там писалось. Это вызвало эксцесс между солдатами и офицерами. Взвод сняли с позиции, заменили свежим. Восставшие убедились в эффективности своей пропаганды и усилили действия. Кубасаридзе оказался перед лицом возможного неповиновения солдат и вынес единственно правильное, по его мнению, решение: атаковать, пока подчиняются солдаты!
У повстанцев были наблюдательные пункты на крышах корпусов, и они, надо полагать, вовремя разгадали планы осаждающих. Кубасаридзе разделил свои вооруженные силы на два эшелона. Первый эшелон – офицеры и младший командный состав, сто человек, в дождевиках, вооруженные дубинками и щитами. Второй эшелон – рядовые с тем же оружием, но без дождевиков. Отряды были приведены в готовность для атаки, и из окна верхнего этажа административного корпуса загремел рупор:
– Арестанты! Взрываем баррикаду перед воротами! Отступите на сто шагов! Взрываем… – Полковник Кубасаридзе повторил эту новость несколько раз и удалился.
Никто, конечно, и не подумал отступить на эти сто шагов, однако человек десять предпочли все же убраться с баррикад. Их нагнали, сшибли с ног и изрядно измяли им бока. Чуть приоткрылись ворота, и через узкую щель посыпали солдаты. Разбросав у подножия баррикад пачки динамита, они снова исчезли. Запалы были то ли слишком длинны, то ли отсырели – прошло немало времени, прежде чем синий дымок зазмеился по тюремному двору. Через десять секунд на месте баррикады перед воротами зияла огромная яма.
И тогда еще несколько человек попытались оставить позиции. Однако заранее предупрежденные и засевшие в задних рядах встретили беглецов градом камней, и малодушные вновь расползлись по своим местам.
Настежь распахнулись ворота, и тюрьма замерла. Лишь ритмичное поскрипывание насосов Класиона Квимсадзе нарушало тишину.
– Господа офицеры, вперед! – И под барабанную дробь в распахнувшиеся ворота тюрьмы вступила первая шеренга офицерского отряда. Впереди, прикрываясь огромным щитом, шел сам полковник Кубасаридзе, только глаз и фуражка виднелись из-за щита. Весь отряд с боков и сверху был бронирован такими же щитами. Эта движущаяся крепость, казалось, не дрогнет, хоть обрушься на нее лавина.
До строящегося дома оставалось не более шестидесяти шагов. Столько же – до второй линии баррикад, и еще шагов двадцать до подъезда корпуса. Целью штурмующих было, разумеется, разогнав бунтующих, ворваться в корпус и вызволить Коца и надзирателя. Задача обороняющихся заключалась в том, чтобы, пропустив в ворота лишь голову офицерского отряда открыть сплошной огонь и смять остальные ряды.
По команде с крыш главного корпуса и больницы и с лесов строящегося здания на офицеров сорвалась лавина камней и кирпичных осколков, загрохотавших по щитам, которыми они прикрывались. Но строй шел вперед; предполагалось, что новый поток камней сорвется с баррикад, когда отряд приблизится на расстояние, наиболее доступное для метания, но когда во двор проникла уже добрая половина отряда, неожиданно заработал насос Класиона Квимсадзе… Нет, это была не вода, а мощная – толщиной с конский хвост – струя синеватой жидкости, распространявшей гнуснейшее зловоние. Струя обрушилась на атакующих, но офицеры шли, не дрогнув и не сбавляя шага. Однако когда жидкость, выкачиваемая из ассенизационных колодцев тюрьмы, хлынула за ворот господ офицеров, ряды смешались, и продвижение их стало медленным и хаотичным. Полковник Кубасаридзе, шедший во главе отряда, вдруг лег на землю и накрылся щитом. Офицеры растерялись. На них валился шквал камней и кирпича. Ливень помоев и отбросов заливал их сверху. А на земле, распростершись, лежал их полковник!.. Офицерские отряды, гордость и опора его императорского величества, бросив своего командира на произвол судьбы, кинулись к воротам, но тут их встретил второй брошенный в атаку эшелон.
Второй эшелон состоял по меньшей мере из двухсот солдат, и невозможно описать давку и свалку, которая возникла в тюремных воротах. Скажу только, что насос с упорством одержимого поливал это человеческое месиво, пока оно не вывалилось за ворота, и лишь десятка два оглушенных, избитых и истоптанных офицеров ползли в нечистотах, пытаясь выгрестись из зоны огня.
Приказано было остановить шквал камней, и тогда из-под щита, прикрывшего полковника Кубасаридзе, раздалась бравая команда:
– Господа офицеры, за царя и отечество, по-пластунски, вперед!
Хохот взорвал тюрьму.
Полковник сообразил, что здесь что-то не так, осторожно высунулся из-под щита, оглядел пространство перед собой – ничто не лилось и не сыпалось ни сверху, ни спереди, – обернулся к воротам. Долго очень задумчиво глядел на них, а потом поднялся и, оставив щит на земле и уронив голову на грудь, побрел туда, куда выползали последние его офицеры. Он уже почти достиг ворот, когда из оконного проема строящегося дома вылез арестант, осторожно держа перед собой бочонок с нечистотами. Такие бочки служили в карцере парашей. Арестант подкрался к полковнику сзади, нахлобучил бочонок ему на голову и стремглав бросился назад, гонимый страхом перед собственной дерзостью. Полковник стащил с себя бочонок, отшвырнул его и, отерев лицо полою плаща, скрылся в подворотне.
Арестант перелез через баррикаду и тут же разрыдался, умываясь слезами восторга и гордости. А тюрьма все грохотала.
После инцидента участники атаки дня три-четыре лечили раны теплой серной водой в банях Тифлиса. Наместник по телеграфу беседовал со столицей, и по распоряжению самого премьер-министра полковник Кубасаридзе получил заслуженный отпуск. Пушки со склона Ортачальской горы убрали, а для решения конфликта политическими методами в окне тюрьмы, вместо полковника Кубасаридзе, появился прокурор, господин Калюзе.
– Арестанты, попросите вашего представителя пожаловать на переговоры, – обратился он к повстанцам.
Бунтующие выделили для переговоров с начальством и с прочими представителями власти двух человек, не раз упоминавшихся в моих записях: господина Гоги Цуладзе и писателя-революционера господина Луку Петровича Дембина. Дипломаты не мешкая подошли к окну. Представившись и познакомившись, парламентеры передали прокурору просьбу арестантов о том, чтобы военный врач Щелкунов возобновил отправление своих обязанностей, то есть посещение больных. Как выяснилось впоследствии, она была вызвана тяжелой болезнью Класиона Квимсадзе. Прокурор немедленно ответил согласием – Щелкунова впустили.
Господин Калюзе начал переговоры без всяких обиняков.
– До каких пор вы намерены задерживать господина Коца и того… надзирателя? – спросил прокурор.
– Господин Коц и подонок Моська отбывают срок наказания, господин прокурор, – отрапортовал Гоги Цуладзе.
– Что им предъявлено? – прокурор улыбнулся.
– Оскорбление человеческого достоинства, соучастие в гомосексуализме, выполнение противозаконных распоряжение властей, – ответил Лука Петрович Дембин.
– Серьезные обвинения! – покачал головой Калюзе. – Сколько же им вынесли?
– У нас нет полномочий разглашать срок наказания, однако мы люди гуманные и исполнителей преступлений, совершаемых по требованию свыше, судим не строго. Мы знаем, у кого требовать ответа, придет время, и мы его потребуем! – сказал Цуладзе.
Прокурор Калюзе сел на подоконник, перекинул ноги в сторону двора и, вынув белоснежным платком соринку из глаза, сказал:
– Как вам известно, смена главы правительства означает изменение политического курса. Когда глава правительства оставляет за собой также и портфель министра внутренних дел, это означает, что он собирается сделать акцент на внутриполитических проблемах. Вы согласны о мною?
– Да, – ответил Цуладзе.
– Оно и видно – реакция и террор, – заметил Дембин. – Правда, во всем остальном положение не изменилось.
– Как же, – возразил прокурор, – оно изменилось, и если вы не возражаете, могу привести вам весьма веское доказательство.
– Мы вас слушаем.
– Его императорское величество не так давно велел разбудить в три часа ночи господина Петра Аркадьевича Столыпина и приказал ему немедленно явиться. Его императорское величество пребывал в дурном состоянии духа. «Господин Столыпин – сказал император, и в голосе его была укоризна, – вы дали мне присягу в том, что в скором времени выведете мою империю из состояния смут и неурядиц. Где ваше обещание? Что означает вот это?!» – И государь император бросил на стол какое-то сочинение – десятка полтора страниц, написанных от руки. Получив разрешение его величества, господин Столыпин вооружился красным карандашом и приступил к чтению. Это был составленный тремя студентами Петербургского университета проект реорганизации Российской империи путем проведения коренных реформ. Начинался проект с мысли о том, что царь должен отречься от престола, и кончался призывом к ликвидации частной собственности.
– Какая прекрасная молодежь пошла, господин прокурор! – не удержался Лука Петрович Дембин.
– Великолепная, господин Дембин, блестящая, но… разрешите продолжить… пока государь император в расстроенных чувствах ходил взад и вперед по своему кабинету, господин Столыпин все читал, делая пометки красным карандашом. «Ну как?» – спросил император, когда председатель совета министров закончил чтение. «У меня к вам просьба, ваше величество!» – «Говорите!» – «Я, ваше величество, не обижен вашим вниманием и доверием. Это дает мне право просить вас дать такой приказ: „Впредь, до овладения правилами правописания русского, государственных проектов не писать, времени не отнимать! Николай“. На этих шестнадцати страницах допущено шестьдесят с лишним стилистических, орфографических и пунктуационных ошибок, ваше величество. Я перешлю ваш приказ авторам письма, установлю над ними надзор и доложу вам о последствиях». Государь император выразил согласие. Рукопись была отослана студентам на университетский адрес. Конверт со штемпелем его величества, естественно, вызвал среди студенчества большой ажиотаж, около двухсот молодых людей собрались на торжественное вскрытие и чтение пакета. Результат: двое оставили университет и отправились к родителям в имения, экспроприации которых они столь рьяно добивались в своем проекте. Третий спился! Царь остался на троне, необходимые реформы осуществляет господин Столыпин. А вы говорите, что ничего не изменилось. Как поступил бы предшественник господина Столыпина? Упек бы их в Сибирь… Хочу поставить вас в известность, что о вашем бунте господину Столыпину доложено, и с сегодняшнего дня все будет делаться на основании его распоряжений.
– А что же будет делаться, интересно узнать? – спросил Гоги Цуладзе.
– Ничего нового. Абсолютно ничего! Вы меня поняли? – Калюзе улыбался.
– Как это – ничего? – удивился Лука Петрович Дембнн.
– Разумеется, я несколько переборщил. Как это ничего, в самом-то деле! Будут новшества, непременно будут! Ну, к примеру, вам дадут действовать, как вы сочтете нужным, – в пределах тюрьмы и законности. Это и есть новое! Далее – вы признаны судом виновными, и вам вынесен соответствующий приговор. Приговор есть закон, а закон должен вершиться при любых условиях. Как говорили древние, perеamundus et fiat justitia.[26] Следовательно, вы останетесь сидеть, пока не отбудете полностью наказания. Должен сообщить также, что присутствия, разбирающие жалобы и просьбы о помиловании, будут действовать по-прежнему, и в отношении бунтовщиков не будут принимать чрезвычайных мер. Так, что еще?.. Ага, вспомнил: по-прежнему отбывшие срок наказания будут освобождаться и, как всегда, будут приниматься новые группы осужденных. Еще, надо полагать, вы нам передадите заложников, как обещали, и мы им воздадим по заслугам. Вот, пожалуй, и все. Кажется, я ничего не забыл. За провинности, совершенные в тюрьме до сегодняшнего дня, государство с вас взыскивать не будет. Ему достаточно и того, что исполняется, иными словами, вы отбываете положенный вам срок наказания. Живите, как хотите, но имейте в виду, что нового преступления вам не простят…
Прокурор Калюзе не стал дожидаться реакции на свою речь, пожелал парламентерам здоровья и удалился.
Вот и все.
А реакция, говоря по правде, была ошеломляющей, – парламентеры стояли, как идиоты, уставившись на пустое окно. Долгое молчание нарушил смех Гоги Цуладзе.
– Ай да Столыпин! – промолвил Лука Петрович Дембин.
Прокурор Калюзе скрыл, а возможно, просто забыл одно немаловажное обстоятельство. Произошло же вот что: тюремный конвой сменили, привели новую воинскую часть и расширили запретные зоны, доведя их до ста метров. Смысл этой затеи был ясен: в тюрьме не осуществлялась надзорслужба, и тюремщики застраховали себя от возможного подкопа, – кому под силу прорыть туннель длиною в сто метров? История тюрем такого не помнит. Мера эта, собственно, была излишней: в тюрьме откуда каждый день кого-то освобождают, невозможно обеспечить конспирацию подкопа, тем более когда каждый шатается по своей воле, где хочет и когда хочет…
Шалва Тухарели
Мне комитет поручил наблюдать за настроением масс, за взаимоотношениями различных групп и слоев тюремного населения и за общей ситуацией. Я ходил, слушал, смотрел, ни во что не вмешивался, – конечно, если в этом не было крайней нужды, и о своих впечатлениях и выводах докладывал Фоме Комодову и Андро Чанеишвили. Дате Туташхиа мы ничего не поручали, и сам он тоже ничего на себя не брал – ни обязанностей, ни ответственности. Но он повсюду следовал за мной, хотя, по справедливости скорее я ходил за ним… То ли ему везло то ли от природы он был наделен редкостной интуицией, но всегда ноги приносили его как раз туда, где происходило что-нибудь важное: разговор, спор, какая-нибудь свара. Готов поклясться на чем угодно, я не только не хотел заводить свою агентуру, но и вообще не собирался пользоваться чужими донесениями… Однако человеческая масса, народ, общество – назовите, как хотите, – это нечто необъяснимое и таинственное. Кто, откуда и как разгадал, кем я назначен и в чем моя миссия? Я не берусь ответить на этот вопрос, но не прошло и двух часов после первого заседания комитета, на котором мне была поручена эта роль, как я уже располагал целым штатом добровольных сотрудников. Приходили какие-то незнакомые люди и без всяких просьб с моей стороны, ничего не выясняя и не уточняя, как нечто само собой разумеющееся, сдавали мне отчет о виденном и слышанном, и – что поразительно – почти каждый точно знал, что требуется мне, то есть комитету и бунту.
Так вот мы с Датой ходили вместе, и это привело в конце концов к тому, что мы вместе и отчитывались перед комитетом, и как-то само собой получалось, что обязанности, возложенные на меня, стали нашими общими.
Это было неповторимой школой изучения психики человека, массы и вместе с тем прекрасным развлечением… Теперь все это кажется куда забавней, теперь, когда все давно позади и я могу с веселой душой рассказывать друзьям и потомкам об острейших переживаниях своей молодости. Что я могу еще рассказать?.. Имею, конечно, в виду нечто значительное… Много всего было, но я все же предпочитаю еще раз осмыслить самые, на мой взгляд, важные результаты тех событий.
Как-то раз, еще до начала бунта, Дата Туташхиа, беседуя с Фомой Комодовым, сказал:
– Здесь кто-то недавно говорил, что революция должна бороться против самой ситуации, а не с одним каким-то ее проявлением. Я говорю, да и ты сам знаешь: я никогда не требовал от человека ничего, кроме того, чтобы он был добр и справедлив. Встретишь униженного, пострадавшего – постарайся облегчить его участь. Но страдалец-то этот и сам должен пошевелить мозгами, чтобы помочь и себе, и другим. А ты попробуй поди покажи ему, кто его мучает, да объясни, за что этот мучитель его терзает, – думаешь, он тебе спасибо скажет и воевать отправится? Как бы не так! Он даже пальцем не пошевелит, не шелохнется, духу ему на это не хватит. Вот как заставить этого мученика плавниками шевелить да за себя постоять, этому я и хочу научиться. Вытянул я у тебя однажды: «Сами не знаем, а поучимся, так будем знать, как царя сбросить!» И у меня та же мысль, но чему вы собираетесь учиться и чему я – вещи разные, хотя и общее здесь тоже есть. Только мое дело куда трудней.
Обратите внимание, тем самым Дата Туташхиа объяснил причину своего участия в бунте: хочу, мол, научиться тому, как заставить мученика за себя постоять. Страх и решимость – это начало и суть, основа и фундамент всякого массового движения… Может быть, это и есть условие всякого осознанного шага вообще, однако вернемся к теме. В ходе борьбы обнаружилась известная скованность, робость, сомнение в праве оказывать сопротивление властям. Дело в том, что чувство вины, даже совершенно незначительной и вымышленной, действует на арестанта угнетающе. Редко встретишь арестанта, который считал бы себя до конца виновным в том, за что он осужден. Сколько раз каждый из нас обзовет себя дураком, но попробуйте найти человека, который и впрямь так о себе думает. Но одновременно почти не встретишь арестанта, который хотя бы частично не считал бы себя виновным, так же как не существует нормального человека, который наедине с собой не считал бы себя хоть чуточку глупцом. Вот это – мизерное чувство вины и порождает в арестанте сомнение в праве на бунт, на сопротивление. Чтобы поднять боеспособность восставших, необходимо было свести на нет этот угнетающий фактор, а достигнуть этого можно было путем разъяснительной работы, с одной стороны, и, с другой – практикой, непосредственным, прямым участием в восстании. Дата Туташхиа любил говорить: смелость – дело навыка, привычки. Хочу привести несколько примеров к тому.
Так вот мы с Датой ходили вместе, и это привело в конце концов к тому, что мы вместе и отчитывались перед комитетом, и как-то само собой получалось, что обязанности, возложенные на меня, стали нашими общими.
Это было неповторимой школой изучения психики человека, массы и вместе с тем прекрасным развлечением… Теперь все это кажется куда забавней, теперь, когда все давно позади и я могу с веселой душой рассказывать друзьям и потомкам об острейших переживаниях своей молодости. Что я могу еще рассказать?.. Имею, конечно, в виду нечто значительное… Много всего было, но я все же предпочитаю еще раз осмыслить самые, на мой взгляд, важные результаты тех событий.
Как-то раз, еще до начала бунта, Дата Туташхиа, беседуя с Фомой Комодовым, сказал:
– Здесь кто-то недавно говорил, что революция должна бороться против самой ситуации, а не с одним каким-то ее проявлением. Я говорю, да и ты сам знаешь: я никогда не требовал от человека ничего, кроме того, чтобы он был добр и справедлив. Встретишь униженного, пострадавшего – постарайся облегчить его участь. Но страдалец-то этот и сам должен пошевелить мозгами, чтобы помочь и себе, и другим. А ты попробуй поди покажи ему, кто его мучает, да объясни, за что этот мучитель его терзает, – думаешь, он тебе спасибо скажет и воевать отправится? Как бы не так! Он даже пальцем не пошевелит, не шелохнется, духу ему на это не хватит. Вот как заставить этого мученика плавниками шевелить да за себя постоять, этому я и хочу научиться. Вытянул я у тебя однажды: «Сами не знаем, а поучимся, так будем знать, как царя сбросить!» И у меня та же мысль, но чему вы собираетесь учиться и чему я – вещи разные, хотя и общее здесь тоже есть. Только мое дело куда трудней.
Обратите внимание, тем самым Дата Туташхиа объяснил причину своего участия в бунте: хочу, мол, научиться тому, как заставить мученика за себя постоять. Страх и решимость – это начало и суть, основа и фундамент всякого массового движения… Может быть, это и есть условие всякого осознанного шага вообще, однако вернемся к теме. В ходе борьбы обнаружилась известная скованность, робость, сомнение в праве оказывать сопротивление властям. Дело в том, что чувство вины, даже совершенно незначительной и вымышленной, действует на арестанта угнетающе. Редко встретишь арестанта, который считал бы себя до конца виновным в том, за что он осужден. Сколько раз каждый из нас обзовет себя дураком, но попробуйте найти человека, который и впрямь так о себе думает. Но одновременно почти не встретишь арестанта, который хотя бы частично не считал бы себя виновным, так же как не существует нормального человека, который наедине с собой не считал бы себя хоть чуточку глупцом. Вот это – мизерное чувство вины и порождает в арестанте сомнение в праве на бунт, на сопротивление. Чтобы поднять боеспособность восставших, необходимо было свести на нет этот угнетающий фактор, а достигнуть этого можно было путем разъяснительной работы, с одной стороны, и, с другой – практикой, непосредственным, прямым участием в восстании. Дата Туташхиа любил говорить: смелость – дело навыка, привычки. Хочу привести несколько примеров к тому.