– Может, пойдем?
   Они забрали стулья и закрыли за собой дверь. Туташхиа взял со стола газету, взглянул на число, проглядел заголовки и принялся читать.
   – Я открою дверь, здесь душно, – и духанщик распахнул дверь, ведущую в зал.
   В духане было два этажа. Первый этаж был отведен под обеденный зал, кухню и всякие службы. На втором этаже размещались жилые комнаты: по три с каждой стороны вдоль фасада и по две – на торцах. Все комнаты выходили на узкий внутренний балкон, который галереей обвивал весь зал изнутри. С каждой стороны в зал сбегало с балкона по лестнице. Из распахнутой двери был виден сейчас почти весь балкон и часть обеденного зала внизу. Зал был освещен огромной керосиновой лампой, спускавшейся с потолка. Если посетители хотели, можно было зажечь маленькие лампы, развешанные по стенам, над столами.
   – Это тот самый Квалтава, который погубил семью духанщика из Чаладиди?.. А потом ты встретил сына духанщика в Тифлисе? Этот?
   – Да, он самый. Сколько же теперь лет этому Квалтава? Всю жизнь он только и делает, что обдирает и грабит, почти вся добыча остается ему одному, а какова доля его товарищей, я тебе сказал. Куда ему столько денег? Хотел бы я знать, зачем ему столько? Где-нибудь его да пристрелят, и прахом пойдут все эти грабежи, убийства и сколоченное на крови богатство. Чего-то я здесь не пойму.
   Туташхиа снова взялся за газету, а Иалканидзе принялся ходить взад и вперед, что-то обмозговывая и прикидывая. Наконец, видно что-то придумав, присел к столу и сказал:
   – Не хотел я тебя тревожить… здесь, может статься, шуметь начнут…
   – Пусть шумят, раз тебе так нужно, – сказал Туташхиа, не отрывая глаз от газеты.
   – Нужно.
   Абраг придвинул к себе хурджин и снова ушел в чтение. Из комнаты напротив вышли двое в великолепных чохах, украшенных драгоценными поясами и кинжалами. У каждого – маузер.
   – Не узнал? – спросил Иалканидзе, когда гости спустились вниз.
   – Узнал. Этот негодяй сильно сдал. Второй – Дата Чочиа. Отгрохал пятнадцать лет каторги и, вернувшись, вроде бы взялся за ум. Но вижу, набрел наконец на ту смертную дорожку, что ему суждена. Он и до каторги живую душу во много не ставил, а уж сейчас за двугривенный любую голову принесет. Когда они пришли?
   – Сегодня, после полудня. Держатся так, будто все грехи, что на них висят, бабьими языками понавешаны, а если кто и гонится за ними, так чтоб догнать и спасибо сказать. Как их зовут, Астион уже разнюхал, теперь – уши торчком – фамилии хочет поймать.
   – В молодости я был знаком с Чочиа. Мы с ним почти ровесники.
   Завидев Астиона, приближающегося к гостям, Иалканидзе поднялся:
   – Погляжу-ка, что там делается, и вернусь.
   Бикентий спустился в кухню и наказал повару Закарии, как ему, Закарии, отвечать, когда Бикентий заговорит с ним при Астионе. Повар не сразу понял, чего от него хотят, а потом заучил свою роль, трижды повторил хозяину, и успокоенный Бикентий отправился в зал. Он подошел к гостям и, пожелав им доброго здравия, спросил, что подать на ужин. Прихватив с собой Астиона, вернулся в кухню.
   – Давай поднос, Астион, – приказал он, подходя к плите, снимая крышки с котлов, пробуя и нюхая.
   Закариа возился в углу, но, увидев хозяина, ополоснул руки и подошел.
   – Что господа заказать изволили?
   Иалканидзе сказал и, когда вернулся Астион с подносом, спросил повара:
   – Тот, что лицом сюда сидит, – Дата Туташхиа?
   – А черт его знает, как он там сел, мне отсюда не видать, – ответил бестолковый повар, которому ведено было сказать: «Подвинься чуток, дай гляну!»
   Астион замер, и замер поднос в его руках. Иалканидзе краем глаза поймал это, но виду не подал, что хоть что-то заметил.
   – Дата Туташхиа – тот, что бритый, а Бодго Квалтава – с козлиной бороденкой.
   – Хотел бы я знать, как это они до сих пор на воле гуляют?
   Астнон уже пришел в себя и расставлял на подносе тарелки с ужином.
   – Прислуживай, чтоб комар носу не подточил. Охота мне с ними связываться… Астион, займись вином. Из маленькой бочки набери александреули. А ужин Закариа понесет. И давайте побыстрей!
   Мысли Астиона, видно, метались как в лихорадке. Чтобы взять яд, надо выскочить из духана, да незаметно, да еще успеть бросить яду в вино, а тут хозяин – на тебе – сам все устроил. Он схватил два узкогорлых кувшина и бросился вон из кухни с ловкостью и быстротой самого расторопного слуги.
   Иалканидзе переждал, пока Астион успеет сбегать к себе, забежать за вином и вернуться в зал, и сказал Закарии:
   – Бери поднос и ступай. Остальное возьмешь из буфета.
   – Бикентий! – Повар запнулся на секунду, но любопытство, видно, взяло верх, и он не удержался: – Богом заклинаю, это правда Дата Туташхиа?
   Иалканидзе лишь покосился на него и, выйдя из кухни, отправился наверх.
   – Похоже, не миновать войны, – сказал Туташхиа, откладывая газету и располагаясь на тахте.
   Иалканидзе застыл у окна, вглядываясь в темноту.
   – На тебе лица нет, дорогой мой, – сказал Туташхна, – ты встретил меня этим Тугушевым «ти-ту», а теперь, боюсь, мне самому придется тебя откачивать.
   – Ти-ту, – покорно согласился духанщик.
   Не удивление и не испуг заставили Бикептия просвистеть это «ти-ту», когда на пороге его жилья возник Туташхиа, который всегда тащил за собой опасность. Просто у Бикентия была такая память – он запоминал людей через смешное. На этот раз он вспомнил Тугуши, сидевшего вместе с ним и Датой. В ту пору Бикентий был в тюрьме фельдшером, и однажды, когда они болтали с Туташхиа, к нему пришел Тугуши с жалобой на зубную боль. В зубном деле Бикентий ничего не смыслил, и инструмента у него, конечно, никакого не было. Он сунул больному пилюлю, чтобы унять боль, но бедняга вскоре опять вернулся – боль не утихала. Он дал еще одну пилюлю, но тот опять пришел и приходил через каждые десять минут, стеная и заклиная выдрать проклятый зуб. У Бикентия были только старые, затупившиеся кусачки, и он совал их под нос бедняге, объясняя, что щипцами этими не схватишь обломок зуба, от которого остались лишь корни. Но Тугуши стоял на своем. Деваться некуда – Иалканидзе усадил Тугуши на табурет, вытер щипцы о фартук и велел Туташхиа крепко держать пациента за голову, чтобы не дергался. Больной открыл рот. Туташхиа одной рукой зажал его голову, другой прижал руки к груди. Когда Иалканидзе ухватился наконец за сломанный зуб и попытался расшатать корень, Тугуши дернулся, и щипцы соскочили.
   – Крепче держи, кому сказано!
   – Держу, куда крепче! Ты что, хочешь, чтоб я его раздавил?
   Туташхиа, схватившись за виски Тугуши, так стиснул его голову, что Тугуши показалось, что череп у него лопнет сейчас, как орех. Он трясся и дергался, а зуб ни с места.
   – Да что ты там ковыряешься?.. Он же богу душу сейчас отдаст! – разозлился Туташхиа.
   – А тебе-то что, не у тебя болит! Он, сволочь такая, к десне прирос, никак не сдвинешь. Ты его, сукина сына, держи! Не отпускай! И щипцы ни к черту, будь они прокляты! – Иалканидзе сплюнул и продолжал операцию.
   Тугуши не вынес боли от этих двойных тисков и схватил Иалканидзе за руку. Как раз в эту минуту корень подался, но щипцы от толчка соскользнули, и больной, почувствовав, что его отпустили, завопил не своим голосом:
   – Ти-тууу!!![27]
   Иалканидзе не успел извергнуть третью очередь отборных проклятий, как Туташхиа побледнел и ему стало дурно. Почувствовав свободу, Тугуши бросился вон из комнаты, а Туташхиа плюхнулся на его стул.
   – Тоже мне разбойник, абраг, гроза Кавказа, – потешался Иалканидзе. – Да ты и курицы не зарежешь! – хлопотал он, приводя приятеля в чувство.
   С тех пор прошло уже много лет, но Туташхиа любил вспоминать эту историю и рассказывал ее всегда обстоятельно, ценя в ней подробности. А Иалканидзе все молчал, ожидая возвращения Астиона.
   – Ты помнишь, какой носище был у Тугуши?! – не отставал Дата.
   Иалканидзе быстро отошел от окна – хлопнула дверь, ведущая в подвал.
   – А помнишь, как он пристал – рви и все?.. – откликнулся Иалканидзе, но голос его звучал странно, совсем не о том он думал.
   Он подошел к столу и через открытую дверь заглянул в зал.
   Гости ужинали, то и дело поглядывая на кухню, – вино все не приносили.
   Скрипнула входная дверь, и Астион поставил на стол кувшины. Сказалась лакейская муштра: он задержался у стойки, не прикажут ли чего еще, но гости молчали, и он вернулся в кухню.
   Чочиа разлил вино, чокнулся с товарищем и выпил залпом. Квалтава отхлебнул меньше половины и поставил пиалу на стол. Всего этого немой не видел – он только вошел в кухню, оставив дверь открытой.
   Держа перед собой газету, Иалканидзе видел и гостей, и суетившегося возле двери Астиона.
   Туташхиа смотрел на Иалканидзе и по его лицу старался понять, что происходит внизу.
   Чочиа о чем-то спросил Квалтава, но Квалтава не ответил. Иалканидзе догадался – Чочиа спросил товарища, почему он не допил.
   Немой не отрывал глаз от гостей, соображая, почему же они не пьют.
   Вдруг по лицу Чочиа пробежала судорога, он побледнел, хотел что-то сказать, но губы шевелились, а звука не было. Бодго Квалтава, оцепенев, глядел на товарища.
   – На столе нет соли! Пусть принесут соль! – заорал он.
   Немой, остановившись в дверях кухни, дрожал и не мог сойти с места.
   – Что уставился? Не слышишь? Тебе говорят! – заорал Квалтава, повернувшись к кухне.
   Астион сорвался с места, подбежал к стопке, схватил соль и поставил на стол.
   Дата Чочиа сидел закрыв глаза, все сильнее крепясь, и казалось, он вот-вот рухнет на пол. Квалтава долил свою пиалу и вытащил маузер.
   – Пей! – бросил он слуге.
   Немой взглянул на Чочиа, потом на пиалу, полную вина, потом на Бодго Квалтава… Выстрел Квалтава оборвал его протяжный и сдавленный вопль. Астион упал, приподнялся было, но после второго выстрела уже не двигался.
   – Что тут происходит?! – спросил Туташхиа, выхватив из хурджина оба своих маузера.
   – Иалканидзе! Шлюха! Сука! А ну давай сюда! Ты у меня хлебнешь этого пойла или я сам тебя спущу и заставлю пить за здравие тех фараонов, которые тебя за трояк наняли! – неслось из зала.
   Туташхиа рванулся к балкону, но Иалканидзе, толкнув ногой дверь, захлопнул ее и задвинул засов.
   – Астион насыпал им яду… в вино!
   Следующая пуля пробила дверь, след ее остался на правой стене, а сама пуля исчезла.
   – Иалканидзе, валяй сюда! Не заставляй меня подниматься! – орал Квалтава.
   – Он выпустил уже три пули, – сказал Туташхиа. – А ты знал о яде?
   – Знал, я обманул Астиона, навел его на бритого, сказал, что бритый – Дата Туташхиа. – Бикентий вынул из кармана револьвер.
   – Раз ты пошел на это, должен был и меня предупредить!.. Дружба дружбой, а правило прежде всего. Ведь я же не мог сам тебя спрашивать, Бикентий!
   – Иалканидзе! Открой дверь! – закричал Квалтава уже из-под двери и выпустил еще две пули. Дверь комнаты была уже вся изрешечена, но ни Туташхиа, ни Иалканидзе даже не задело. Абраг поднял два пальца – дал Бикентию знать, что в маузере Квалтава осталось всего две пули. Иалканидзе показал, что пойдет в обход, пересек комнату на цыпочках, вышел на балкон и исчез в темноте.
   Туташхиа отодвинул засов и распахнул дверь.
   Квалтава и Дата Туташхиа предстали друг перед другом.
   Оторопевший разбойник стоял перед Туташхиа, опустив маузер дулом вниз.
   – Что тебе нужно, Квалтава? – холодно спросил Туташхиа.
   – Ох-х! – Еще несколько мгновений Квалтава разглядывал Туташхиа, потом прикрыл веки и привалился к стене.
   Иалканидзе на цыпочках крался вверх по лестнице, все время держа разбойника на мушке. Когда Квалтава предстал перед ним во весь рост, он опустил револьвер и сунул его за пояс.
   У Квалтава подгибались ноги, и он опускался на пол. Едва отдышавшись, открыл глаза.
   – О-х-х! – прохрипел он. – Дата-батоно, скажи, ты не знал об этом?.. Правду скажи, не знал?..
   – Не знал! – сказал Туташхиа.
   Побелевшие губы Квалтава растянулись в улыбке. Он упал навзничь, маузер выскользнул из рук, и слышно было, как шлепнулся в зале на пол.
   Соскользнул со стула и грохнулся о пол труп Чочиа.
   Туташхиа стоял на пороге, подпирая плечом косяк двери, и смотрел вниз, в зал. Иалканидзе отпустило напряжение, слабость разлилась по телу, он присел на верхней ступеньке лестницы, прислонясь спиной к стене, и уставился в потолок.
   Стояла тяжелая тишина.
   В конюшне заржала лошадь, и снова все стихло.
   Из кухни донесся шорох.
   – Не бойся, Закариа, выходи! – Только сейчас Иалканидзе вспомнил о поваре.
   Закарий выглянул из оконца кухни, ступил на порог, оглядел зал и поднял глаза на балкон.
   – Поднимись сюда, слышишь? – позвал Иалканидзе.
   Повар оторвался от порога, сделал несколько быстрых шагов по залу и замер на его середине, созерцая трупы. Еще несколько шагов, и он достиг лестницы. Ему осталось до балкона всего несколько ступенек, когда он увидел лежащего навзничь Квалтава и снова оцепенел. Он был весь в муке, и Бикентий понял, что после первого же выстрела Закарий укрылся в кладовой среди мешков с мукой.
   – Бикентий! Сколько трупов… – пролепетал повар. – И все наши?
   Туташхиа улыбнулся и вернулся в комнату.
   – Нет, не все. Половина – твоего батюшки Дмитрия, – ответил Иалканидзе. – Пока я спущусь в долину к приставу, пока оттуда явится полиция, пройдет не меньше трех дней, и от них дух пойдет. Нужно их похоронить. Возьми лопату и вырой могилу, чтобы всех троих уместить. А я отправлюсь на заре. Но похоронить их надо прежде, чем я уйду.
   Закариа пошел вниз, о чем-то размышляя, и уже из зала крикнул Бикентию:
   – Я что придумал… У тебя Александр копает яму для нужника, наполовину уже вырыл… Вот она как раз на троих в самую пору будет.
   Мысль пришлась Иалканидзе по душе.
   Туташхиа всю ночь вертелся и заснул лишь под утро. А заснул – так сны пошли один тревожней другого. Во всех снах бродил один и тот же человек, весь покрытый волосами. Он держал кувшин с отравленным вином и всех поил, но одни умирали, а другие нет. Когда Иалканидзе разбудил его, солнце стояло уже высоко. Стол был щедро накрыт. Только за завтраком Туташхиа заметил старые вещи, сушившиеся на солнышке.
   – Думаешь, посадят? – спросил он. – Тюремные доспехи проветриваешь?
   – Опять куда-то бежать, к черту на рога. Надоело мотаться по белу свету. Сяду, посижу, отпустят – куда им деться?
   Уже солнце спускалось, когда приятели остановились на развилке двух дорог.
   – Как хочешь, но я передам туда, пусть как подобает встретят. Больше месяца продержат – получишь деньги.
   – Деньги у меня есть.
   Иалканидзе долго смотрел на молчавшего приятеля, и вдруг перехватило горло… В протоколе его допроса было записано: «Сердце мне подсказало, что я вижу его в последний раз».
   – И скажи на милость, какая муха меня укусила, – проговорил Иалканидзе. – Не было бы ничего, если б тебя не увидал. А увидал – и натворил делов… Не могу толком объяснить… Понимаешь, при тебе всегда хочется что-то необыкновенное сотворить… Это на всякого нападает, кто с тобой рядом очутился. И что в тебе такого замешано….
   Иалканидзе свернул направо, а Туташхиа пошел вниз по Ингури. Там, в долине, были у него дела. Он менял лошадей. То на своем коне ехал, то на жеребце, которого привел Биляль.
   Оставив Зугдиди по левую руку, он вышел на дорогу, ведущую в Самурзакано, и в полночь бросил камешек в окно Ноко Басилая.
   Соседские собаки на той стороне улицы подняли лай, предупреждая хозяев, что пожаловал чужой. Набросив на плечи архалук, Ноко Басилая вышел встретить гостя.
   – Пришел?..
   – Здравствуй, Ноко! Есть у тебя кот? – спросил абраг.
   – Есть.
   – А мешок у тебя небольшой найдется? Сунь в него кота и принеси сюда. И еще возьми палку с аршин длиной или чуть поменьше, остругай с одного конца, да поострее, и тоже сюда принеси. Кот твой вернется к тебе этой же ночью… Да! Привяжи ему к лапе выше колена бечевку с локоть длиной!
   Собаки уже совсем остервенели, и все же слух Туташхиа уловил, как скрипнула дверь в домишке Мосе Джагалия, абраг прижался к забору – там, где было потемнее. Мосе Джагалия полз на карачках прямо к нему, ему и в голову не приходило, что за ним следят. Собаки, пораженные странным поведением хозяина, разом умолкли.
   – Мосе, если ты пес, почему не лаешь, а если человек – почему на четвереньках? – спросил Туташхиа, подпустив Мосе почти к своим ногам.
   Джагалия молчал – куда теперь деваться?
   – Ты вроде в конюхах служил, Мосе-батоно? – спросил Туташхиа.
   Джагалия долго не мог сообразить, смеется над ним абраг или нет, и вообще, к чему ему это. Ничего путного в голову ему не пришло.
   – Да, я семнадцать лет у Дгебуадзе конюхом прослужил, – предпочел он сказать правду.
   Выйдя из укрытия, Туташхиа вскочил на забор и устроился поудобнее.
   – Ну, раз так, ты лошадей знаешь. А теперь поднимись, дружок, и подойди поближе. Дело у меня к тебе есть. Я – Дата Туташхиа.
   У Джагалия чуть сердце не разорвалось, но делать нечего, подошел, и вовсе оробев.
   – Я коня привел. Такого другого коня во всей Грузии не сыщешь, а за ним нужен уход, хорошие руки, умелые. Вот тебе двадцать пять рублей… бери!
   То ли сон, то ли обман, то ли ловушка… Джагалия уже прощался с детьми, внуками и всей родней, но руку все же протянул и, почувствовав, как деньги оттянули карман, подумал: может, не сон и не капкан?
   – Вот так-то. Днем его из конюшни не выводи. Корми и пои как надо. В чистоте и холе держи. Придет к тебе от меня человек и скажет, кому и когда надо будет этого коня отвести. Сделай милость, повтори все, что я тебе сказал.
   Абраг заставил Джагалия затвердить также то, что надо будет передать человеку, которому он отведет коня.
   – А теперь ступай и отведи его в стойло!
   Джагалия от страха едва волочил ноги. Вышел Ноко Басилая с мешком, из которого высовывалась кошачья голова. Кот тоскливо мяукал, а Джагалия никак не мог взять в толк, зачем Туташхиа понадобился соседский кот. Когда же Ноко увел лошадь Туташхиа, Мосе Джагалия вообразил, что Туташхиа обменял свою лошадь на кота. Он чуть ума не лишился от всей этой чертовщины, и бог знает, что бы еще взбрело в его воспаленную голову, если б он снова не услышал голос Туташхиа:
   – Не думай, Мосе, что я про твои дела не знаю. Полиция дает тебе три рубля в месяц, чтобы ты примечал тех, кто по ночам приходит к Ноко Басилая. Я тебе это прощаю, но брось ты это паршивое занятие. Зачем тебе на старости лет совесть за трояк продавать? А теперь иди забирай коня, смотри за ним, да и о своей голове не забывай!
   Джагалия увел коня, а Дата пожелал Ноко Басилая спокойной ночи и ушел.
   То, что Туташхиа никогда б не вошел в дом, предварительно не выяснив, что творится в нем и вокруг него, тем более что в этом доме его дважды обкладывали, – сообразить большого ума не требовалось, да я и не собираюсь относить это за счет глубокой мудрости Мушни Зарандиа. Неожиданность была в том, что именно это обстоятельство Зарандиа и попытался обратить в свою пользу. Прежде чем попасть к Бечуни Пертиа, ему надо было разузнать, что происходит в ее доме, а для этого следовало понаблюдать за ним откуда-нибудь поблизости. На склоне горы, над самым домом Бечуни Пертиа, расположилась небольшая мельница. Разумеется, в этих местах Туташхиа мог появиться лишь ночью. Для разведки нужно время. Раз, другой обозреть окрестность – этим не обойдешься, нужно здесь побыть, осмотреться как следует. И собаку мельника должно взбудоражить длительное присутствие незнакомого человека, и так или иначе, но она даст хозяину знать и заставит его насторожиться. Дальше все зависело от сноровки и смекалки подкупленного Зарандиа мельника. В случае, для Зарандиа идеальном, мельнику удалось бы убить абрага. На самый худой конец мельник должен был успеть сообщить полиции, что Туташхиа сидит в доме Бечуни Пертиа. Шарухиа, хозяин мельницы, отказался бы сотрудничать с полицией даже в молодые годы, а сейчас, когда он был глубоким стариком, никакая сила не заставила бы его выдать преследуемого человека. Вербовать его было бессмысленно, и Зарандиа нашел другой выход. Он отыскал подходящего человека, некоего Бониа, дал ему пятьсот рублей и навел на мысль купить мельницу Шарухиа. Бониа хорошо знал в лицо Туташхиа. Он привел с собой презлейшую овчарку и поселился на мельнице. В ту дождливую ночь, когда Туташхиа передал Джагалия коня, заканчивался четвертый месяц житья Бониа на мельнице.
   Пройдя двенадцать верст, Туташхиа в третьем часу ночи подошел к мельнице. Собака подняла отчаянный лай и разбудила спавшего на тахте Бониа. Шагах в десяти от бесновавшейся овчарки Туташхиа воткнул в землю острым концом палку, вытащил из мешка кота с болтавшейся на лапе бечевкой, привязал его к палке и направился к мельнице.
   Бониа еще не успел сообразить, кто бы это мог быть, как вошел Туташхиа. Хозяин приблизил к лицу вошедшего коптилку и при ее свете тотчас узнал Туташхиа. Револьвер у мельника лежал под подушкой, но то ли он понял, что так в прямую ему не опередить Туташхиа с выстрелом, а, может быть, просто растерялся и ничего похожего ему и в голову не пришло, так или иначе, но момент был упущен.
   Овчарка, унюхав кота, разбушевалась еще больше. С хрустом и треском ворочались мельничные жернова. Туташхиа сбросил бурку, нашел на стене гвоздь и повесил ее над головой Бониа, который как сидел, так и не поднимался с тахты.
   – Подвинься, Бониа, отдохну немного.
   Бониа подвинулся к изголовью. Абраг кивнул в изножье. Бонна перекочевал на другой край тахты, не сказав ни слова. Левой голенью Туташхиа ощутил прикосновение твердого предмета, сунул руку под подушку, вытащил оттуда новенький револьвер и рассмеялся от всей души – как было не порадоваться своей проницательности! Бониа сполз на пол, к коленям абрага:
   – Нужда прижала! Взял грех на душу! Прости меня, Дата, не убивай, не пусти детей по миру. Я все скажу… Жив буду, вернее меня никого под небом не найдешь!
   – Что верности в тебе хоть отбавляй, это я вижу. Поди сядь вон на ту табуретку. Разделываться с тобой мне ни к чему.
   – Тогда зачем же ты пришел, Дата-батоно? – спросил Бониа, несмело улыбнувшись.
   – Что тебе обещали за меня? – тоже улыбнулся абраг.
   Бонна хотел было прикинуться дурачком, но понял, что тут не пофинтишь.
   – Мельницу купили, овчарку дали, пятнадцать рублей в месяц платят, ну и…
   – Говори!
   – Пять тысяч посулили, если убью тебя, – выдавил он из себя.
   – Да, в большом убытке и ты, и они… А ты когда-нибудь убивал?
   Бониа чуть заметно качнул головой:
   – Выучили, как стрелять… на эту оказию… в Кутаиси.
   – Как же ты на такое дело пошел – и толку в нем не знаешь, и уметь ничего не умеешь?
   – Да кабы не нужда и горе, разве б я пошел, Дата-батоно? Прошлый год – тиф: двух покойников из дому вынес. Год уж скоро, поминать надо, а я на могилу еще и камня не положил… Кукурузы и чего еще соберу – хватает моим на два месяца, больше не растянешь. Четверых народил, а все девочки. Поставлю я их на ноги, подниму, так без приданого кому они нужны? – Бониа только что не плакал.
   Разъяренная собака рвалась с цепи. Под мельницей тоскливо плескалась вода.
   – Видно, на твоих товарищей пес лает, Дата-батоно, пусть войдут… что им под дождем-то мокнуть?
   Туташхиа пропустил это мимо ушей, и, когда он заговорил, Бонна поначалу не мог понять, ему ли он говорит или сам с собой разговаривает:
   – Волка из его логова тоже за добычей гонит голодный скулеж щенят. Но голодный и злой волк думает не только о том, чтобы кого-то задрать. Он соображает, как бы не напасть на такого, кто ловчей его и сам его сожрать может. А вот дальше этого волчьих мозгов уже не хватает. Потому что он зверь, а не человек из рода человеческого. Человеку же положено думать: если уж я кого-то и съем, так того, чья жизнь не дороже моей собственной… – Дата Туташхиа взглянул наконец на мельника, который глаз с него не сводил, и сказал: – Чтобы облегчить долю такого, как ты, может, и не стоило убивать такого, как я? Тебе это в голову не приходило, а, Бониа?
   – Приходило! – живо отозвался мельник. – Мельница, знаешь, такое место… сидишь думаешь, и чего только через голову твою не пройдет…
   – Ну и как?
   – А я вот что надумал, Дата-батоно.. – Миролюбие Туташхиа разогнало его страх, и он даже расположился потолковать с умным человеком. – Ведь ты посмотри, как получается. Все, что ты хочешь и в чем у тебя была нужда, все у тебя есть, Дата-батоно, и ничего тебе уже не надо, и нет у тебя ни в чем особой нужды. А чего я хочу и в чем моя нужда, у меня из этого пока ничего нет. Все свои желания ты сам уже исполнил, а захоти ты еще чего – богатства, знатности, имения, – тебе и это добыть ничего не стоит. А за моими дочками не дай хоть клочка земли и капли денег, кто их возьмет?! Такой бабы, как моя Дзабуниа, во всем Самурзакано не сыскать было. А погляди, на кого она теперь похожа – на ободранную суку, прости меня, господи, – и все с нужды и забот… – Бонна сглотнул слезы и тяжело вздохнул. – А если у такого, как я, поубавится горя от смерти такого, как ты… Ты вон каким умным слывешь.. Мне ли тебе говорить, рано ли, поздно, найдется же прохвост, у которого дотянутся до тебя руки… достанутся тогда эти денежки какому-нибудь удачливому да счастливому, а у него и без них всего сверх головы, – где тогда бог и правда, скажи мне?
   – Ну и сукин ты сын, Бониа… Послушать тебя, так неправедней и злей нет на земле человека, чем Дата Туташхиа, а то бы сам он к тебе пожаловал, увидел бы твоих дочек, губы распустил и сказал: на тебе ружье, Бониа, стреляй в меня, Христа ради, и готовь приданое своим ангелочкам!