Страница:
Куда проще было осудить и наказать разбойника, бандита и любое подобного рода сопротивление властям или подстрекательство к такому сопротивлению. Здесь вина во всех случаях была налицо, оставалось лишь разоблачить преступника и наказать его.
Что же касается панисламистов, то мы своей борьбы не оставляли, и часто победа доставалась нам, но даже в случае успеха выяснялось, что мы лишь отсекли мелкие ветви и побеги, нам же надо было свалить все дерево, а корни его выкорчевать. Добиться этого было невозможно до тех пор, пока каналы, питающие панисламизм, не были перерезаны. Духовное противостояние панисламизму, то есть борьбу с самой идеей, осуществляла христианская церковь. Пищей материальной, его поддерживающей, то есть золотом, занимались тайная полиция и жандармское управление. Нам удалось захватить несколько курьеров, спешивших к резидентам с крупными суммами на руках. Мы точно знали, для чего предназначались эти деньги, а им хоть бы что! Ответ был всегда один: деньги – мои. Стоило нам поймать за руку непосредственно при передаче денег – все равно пустой результат: я ему должен, утверждал один; он вернул мне долг, подтверждал другой. Как слепые лошади ходили мы по этому кругу, а туркам, конечно, оставалось только радоваться и торжествовать.
Я рассказал все это затем, чтобы стало понятно, с чего пришлось начинать Мушни Зарандиа в деле о султанском золоте, и справедливость требует заметить, что для распутывания этого узла у него на руках поначалу не было ничего.
В моем ведомстве никто не справился бы с этим делом лучше Зарандиа. И действительно, едва приняв новый отдел, он тут же выдвинул дело о султанском золоте в первый ряд. Время, однако, шло, и не видно было, чтобы Зарандиа нащупал хоть какой-нибудь путь. Однажды я спросил его, что делается нами против турок.
– Вашему сиятельству известно, – сказал он, – что существуют и другие дела подобного рода, и не менее важные – между всеми ними угадывается связь. Я обдумываю способ, который позволил бы разрешить разом если не все эти проблемы, то хотя бы какую-то их совокупность. Дайте мне еще время, совсем немного – ну, месяц-полтора…
А смежных дел и правда было немало. Вот одно из них. Приказы по чрезвычайно важным или особо секретным делами я фиксировал номерами, непременно заканчивающимися нулем: 70, 120, 410 и так далее. Документ, помеченный таким номером, требовал немедленного продвижения или ответа, одно дело издать приказ, другое – его исполнить. На новом посту Зарандиа поджидало несколько невыполненных приказов, помеченных нулем. Один из этих приказов был вызван сообщением нашей разведки о том, что генеральный штаб австро-венской армии получает тайные донесения с территории Закавказского военного округа. Австрийцы располагали данными послужных списках офицерского состава артиллерийских частей, дислоцированных в Закавказье, и об общей численности их орудий. Кроме того, у них на руках был подробный доклад о политических настроениях гражданского населения, царящих и в армейских частях, расположенных в Закавказье. Такого рода сведения были доступны множеству офицеров и чиновников и в нашем округе, и в соседних, что больше всего и мешало решить этот ребус. Чтобы только напасть на след виновного, нужно было соединить усилия нескольких родственных ведомств и запустить в действие целую систему практических мероприятий.
Зарандиа видел все трудности, которые воздвигались перед ним, но дело заинтересовало его, и одновременно с другими столь же неотложными делами он дал немедленный ход документу об австрийском шпионаже. И здесь, как и в истории с султанским золотом, он не располагал ничем, кроме приказа, помеченного нулем. Работа же предстояла ему неимоверно трудоемкая. Ему предстояло подробнейшим образом изучить все закавказские связи с заграницей и с иностранцами, и это на территории, где почти десятая часть городского населения имела иностранное подданство. Изучать предстояло и вообще по линиям политической разведки, и для того, чтобы выполнить мой приказ. Эта задача, по первому впечатлению, может показаться несложной, на деле же она почти неразрешима.
Изучив сообщение нашей австрийской агентуры, на основании которого был составлен мой приказ, и сопоставив этот документ с реальным положением вещей, Зарандиа убедился, что перед ним резидент, искусный в своем деле и весьма просвещенный, и что агенты этого резидента связаны с лицами, весьма компетентными. Коллекционирование подобных сведений – и Зарандиа был в этом, несомненно, прав – нельзя было приписать энтузиазму любителя, а то, что материал этот пересылался в Австрию, свидетельствовало о том, что патриотические мотивы здесь исключены. Было очевидно, что существует предатель и покупатель либо же поставщик фактов и вымогатель, его шантажирующий. Прошло еще немного времени, и Зарандиа установил, что те же сведения, которыми располагали австрийцы, попали также в руки турок и персов. Это означало, что на Кавказе действовали шпионы трех государств, или шпион был один, но работал на трех хозяев.
Теперь о методе, избранном Зарандиа, чтобы установить ту группу лиц, за которой надлежало следить и изучать ее. В его методе я ощутил нечто метафизическое, но ведь исключение сплошь и рядом более реально, чем тривиальность, и вызывает интерес несравненно более острый.
Первый вывод Зарандиа был таков: сообщение об артиллерийском вооружении и послужные списки офицерского состава доставлялись одним лицом, а донесение о политическом состоянии умов в армии и в обществе – другим. Что Зарандиа прав – не было никакого сомнения, но поскольку от точности этого вывода зависели все наши последующие действия, необходимы были неопровержимые доказательства, что дело обстоит именно так, а не иначе. Доказательств у Зарандиа не было ни малейших, тем не менее он стал действовать, исходя из предположения, что существуют два автора.
Правильным был и второй шаг, если можно считать правильным действие, вытекающее из предположения, лишенного доказательств. Зарандиа составил три списка. В первом списке числились лица, которые могли быть осведомлены о количестве и типе нашего артиллерийского вооружения и имели при этом широкие связи среди офицеров. Во второй список попали лица, ум и образование которых позволяли делать наблюдения над политическими настроениями общества. Третий список содержал имена возможных резидентов.
Дальше он опять свернул с пути, протоптанного и всеми принятого, и взялся за дело, на первый взгляд совершенно безнадежное. Он не стал расчищать и сокращать списки путем исключения лиц, которые по своему характеру, образу жизни и имущественному положению не могли заниматься подобным делом. Нет, он взял первые два списка и в каждом из них выбрал по одному человеку, который находился в связи с кем-либо из предполагаемых резидентов третьего списка. Таких трехчленных комбинаций Зарандиа получил около тридцати и лишь после этого обратился к методу исключения. В конце концов он положил мне на стол список, в котором значилось лишь шесть групп.
– Теперь остается только прочесать эти группы, ваше сиятельство.
Все это казалось столь произвольным, что походило больше на шутку или на игру праздного ума, чем на серьезную работу.
Я рассмеялся. Вслед за мной рассмеялся и Зарандиа.
– Чему вы смеетесь, Мушни?
– Я радуюсь, граф!
– Что же так обрадовало вас?
– Они здесь, у меня, – Зарандиа любовно похлопал пачку папок, покоящуюся у него под мышкой.
– Кто они? – Его упорная самонадеянность начинала уже меня раздражать.
– Шпионы. Один уж во всяком случае. Для начала нам и одного достанет. А здесь досье двадцати. Было бы неплохо вам с ними познакомиться. Разумеется, в свободное время.
Зарандиа положил мне на стол пачку папок. Я взял верхнюю и раскрыл ее. Не просмотрев и половины документов, я невольно перестал читать… Поразительная все-таки вещь – досье сыскного ведомства! Не надо думать, что это копилка из отрицательных данных об интересующем нас лице. Отнюдь нет! Здесь сказано о заслугах и наградах, здесь отмечены высочайшие человеческие и гражданские достоинства.
И все же досье – это совокупность документов, подобранных против определенного лица, и будь вы исполнены самого пылкого доброжелательства, знакомясь с досье, вы будете искать в его герое нарушителя правопорядка, человека с нравственными изъянами, преступника. Мне доводилось читать досье людей, считавшихся гордостью нации и общества, и будь я читателем неопытным, неискушенным в подобных делах, я бы непременно подумал, что передо мной развернуты деяния подонка и висельника. Так и с этими двадцатью. Ничего не стоило заподозрить их всех в государственном преступлении, видя в каждом шпиона дюжины государств, а уж о прочих смертных грехах я и не говорю.
– Ну, так что? – Я оторвал глаза от досье и пристально посмотрел на Зарандиа.
– Пока что ничего. Но думаю, что вскоре кое-что будет.
– Вы исходите из этого? – Я положил руку на стопку папок и тут же понял, что наношу пощечину Зарандиа. Однако в лице его ничего не изменилось.
– Нет, ваше сиятельство, – сказал он спокойно, – я пришел к этому.
В дальнейшем этот список из двадцати человек перекраивался не раз. Одни и те же имена перекочевывали из группы в группу, и возникали совершенно новые комбинации. В конце концов осталось всего два звена. Одно из них – в нем было четыре человека – находилось в Баку. Все материалы об этих четырех, снабженные инструкцией и заданием, были переправлены в Бакинский подотдел. Ведение этого дела Зарандиа поручил своему заместителю, оставив за собой, разумеется, главенство и право контроля. Второе звено состояло из шести тифлисцев. Особые надежды Зарандиа были связаны именно с этим звеном.
Вот они, эти люди.
Полковник Андрей Николаевич Глебич – пятидесяти лет, инспектор артиллерии Закавказского военного округа. Могучего телосложения. Отец шестерых детей. Кутила, крупный игрок, любитель анекдотов и весельчак, душа общества.
Мстислав Старин-Ковальский, поручик, адъютант Глебича. Остер на язык, насмешлив, зол, циничен, бонвиван, охотник до женщин и их кошельков.
Петр Михайлович Кулагин – ему за шестьдесят. В молодости окончил духовную семинарию, но от служения богу почему-то отошел, редактирует газету и является политическим консультантом синода, советник штаба Закавказского военного округа по духовным делам, внештатный сотрудник цензуры, добровольный староста Тифлисского военного собора. Бездетен. Замкнут и молчалив. Муж молодой, красивой, склонной к флирту госпожи Ларисы Кулагиной.
Хаджи-Сеид, по паспорту Расулов, тифлисский перс. Довольно крупный негоциант, но настолько необразованный, что расписывается с трудом, а считает с помощью четок. Занимается скупкой ковров, тканей ручной росписи и ювелирных поделок местных кустарей. Его посредники вывозят эти товары в европейские столицы, сбывая тамошним антикварам. Сам Хаджи-Сеид за пределы Тифлиса – ни шагу. Дом – мечеть – баня раз в неделю. Других маршрутов он не знает. Исключение – чрезвычайно редкие визиты к мадемуазель Жаннет де Ламье, вызванные, как считают одни, амурной привязанностью, а другие – деловой, ибо предполагалось, что они компаньоны. Свою деятельность Хаджи-Сеид начал в тифлисских банях, будучи терщиком, затем, закинув за плечи суму паломника, отправился в Мекку и Медину, а вернувшись оттуда с деньгами, основал дело и продолжал богатеть.
Искандер-эфенди Юнус-оглы был секретарем и кассиром Хаджи-Сеида. Он владел почти всеми языками, необходимыми для ведения коммерческих дел в Азии. По восточным меркам был отлично образован. Этот отуреченный грузин кроме Оттоманской империи служил еще в Персии, Афганистане, Египте, в Москве и Петербурге, и всегда в должности секретаря, переводчика, советника при крупных негоциантах. Без роду и племени в свои шестьдесят лет был одинок и питал нежную склонность к проституткам самого дешевого разбора. В мечеть не ходил, совсем не пил, а свободное время убивал в чайных, погрузившись в размышления. Никаких других стоящих сведений у нас о нем не было.
Мадемуазель Жаннет де Ламье, приближающаяся к тридцатипятилетнему возрасту, была француженкой по происхождению, весьма привлекательной и пикантной, флер романтических любовных приключений окутывал ее имя. Ей принадлежал тифлисский магазин дамского белья французской фирмы, и дамы Тифлисского света предпочитали одеваться у нее, ибо у мадемуазель де Ламье можно было узнать о новостях парижской моды раньше всего. Наша заграничная агентура выяснила, что родилась она в семье разорившегося дворянина, ставшего бродячим циркачом. До семнадцати лет кочевала вместе с родительским цирком, потом танцевала в варьете, была белошвейкой, и так продолжалось до двадцати семи лет, когда след ее вдруг терялся на целых четыре года, пока наконец, в возрасте уже тридцати лет, она не объявилась в Тифлисе в качестве владелицы крупного магазина.
Все эти сведения, разумеется, как-то приближали Зарандиа истине, однако сам он считал, что у него в кармане – ключ раскрытию преступления. Что же касается меня, то было бы странно, если б я не предполагал, что с равным основанием можно было выбрать шесть других досье, которые столь же доказательно свидетельствовали о преступлении, сколь и те, на которых остановил свое внимание Зарандиа. Словом, я не склонен был разделять его оптимизма. Ни один из моих подчиненных не мог получить права на дальнейшие действия, если я сомневался в целесообразности операции. Исключением был лишь Мушни Зарандиа. Ведь в конце концов, в который уже раз подумал я, главное – его отношение к делу, а результат получится сам собой. Как всегда, так и в этот раз его отношение к делу было исполнено ума и добросовестности, – можно ли в таком случае лишать его права на предприимчивость? И я махнул рукой: пусть делает как знает.
Бекар Джейранашвили
Что же касается панисламистов, то мы своей борьбы не оставляли, и часто победа доставалась нам, но даже в случае успеха выяснялось, что мы лишь отсекли мелкие ветви и побеги, нам же надо было свалить все дерево, а корни его выкорчевать. Добиться этого было невозможно до тех пор, пока каналы, питающие панисламизм, не были перерезаны. Духовное противостояние панисламизму, то есть борьбу с самой идеей, осуществляла христианская церковь. Пищей материальной, его поддерживающей, то есть золотом, занимались тайная полиция и жандармское управление. Нам удалось захватить несколько курьеров, спешивших к резидентам с крупными суммами на руках. Мы точно знали, для чего предназначались эти деньги, а им хоть бы что! Ответ был всегда один: деньги – мои. Стоило нам поймать за руку непосредственно при передаче денег – все равно пустой результат: я ему должен, утверждал один; он вернул мне долг, подтверждал другой. Как слепые лошади ходили мы по этому кругу, а туркам, конечно, оставалось только радоваться и торжествовать.
Я рассказал все это затем, чтобы стало понятно, с чего пришлось начинать Мушни Зарандиа в деле о султанском золоте, и справедливость требует заметить, что для распутывания этого узла у него на руках поначалу не было ничего.
В моем ведомстве никто не справился бы с этим делом лучше Зарандиа. И действительно, едва приняв новый отдел, он тут же выдвинул дело о султанском золоте в первый ряд. Время, однако, шло, и не видно было, чтобы Зарандиа нащупал хоть какой-нибудь путь. Однажды я спросил его, что делается нами против турок.
– Вашему сиятельству известно, – сказал он, – что существуют и другие дела подобного рода, и не менее важные – между всеми ними угадывается связь. Я обдумываю способ, который позволил бы разрешить разом если не все эти проблемы, то хотя бы какую-то их совокупность. Дайте мне еще время, совсем немного – ну, месяц-полтора…
А смежных дел и правда было немало. Вот одно из них. Приказы по чрезвычайно важным или особо секретным делами я фиксировал номерами, непременно заканчивающимися нулем: 70, 120, 410 и так далее. Документ, помеченный таким номером, требовал немедленного продвижения или ответа, одно дело издать приказ, другое – его исполнить. На новом посту Зарандиа поджидало несколько невыполненных приказов, помеченных нулем. Один из этих приказов был вызван сообщением нашей разведки о том, что генеральный штаб австро-венской армии получает тайные донесения с территории Закавказского военного округа. Австрийцы располагали данными послужных списках офицерского состава артиллерийских частей, дислоцированных в Закавказье, и об общей численности их орудий. Кроме того, у них на руках был подробный доклад о политических настроениях гражданского населения, царящих и в армейских частях, расположенных в Закавказье. Такого рода сведения были доступны множеству офицеров и чиновников и в нашем округе, и в соседних, что больше всего и мешало решить этот ребус. Чтобы только напасть на след виновного, нужно было соединить усилия нескольких родственных ведомств и запустить в действие целую систему практических мероприятий.
Зарандиа видел все трудности, которые воздвигались перед ним, но дело заинтересовало его, и одновременно с другими столь же неотложными делами он дал немедленный ход документу об австрийском шпионаже. И здесь, как и в истории с султанским золотом, он не располагал ничем, кроме приказа, помеченного нулем. Работа же предстояла ему неимоверно трудоемкая. Ему предстояло подробнейшим образом изучить все закавказские связи с заграницей и с иностранцами, и это на территории, где почти десятая часть городского населения имела иностранное подданство. Изучать предстояло и вообще по линиям политической разведки, и для того, чтобы выполнить мой приказ. Эта задача, по первому впечатлению, может показаться несложной, на деле же она почти неразрешима.
Изучив сообщение нашей австрийской агентуры, на основании которого был составлен мой приказ, и сопоставив этот документ с реальным положением вещей, Зарандиа убедился, что перед ним резидент, искусный в своем деле и весьма просвещенный, и что агенты этого резидента связаны с лицами, весьма компетентными. Коллекционирование подобных сведений – и Зарандиа был в этом, несомненно, прав – нельзя было приписать энтузиазму любителя, а то, что материал этот пересылался в Австрию, свидетельствовало о том, что патриотические мотивы здесь исключены. Было очевидно, что существует предатель и покупатель либо же поставщик фактов и вымогатель, его шантажирующий. Прошло еще немного времени, и Зарандиа установил, что те же сведения, которыми располагали австрийцы, попали также в руки турок и персов. Это означало, что на Кавказе действовали шпионы трех государств, или шпион был один, но работал на трех хозяев.
Теперь о методе, избранном Зарандиа, чтобы установить ту группу лиц, за которой надлежало следить и изучать ее. В его методе я ощутил нечто метафизическое, но ведь исключение сплошь и рядом более реально, чем тривиальность, и вызывает интерес несравненно более острый.
Первый вывод Зарандиа был таков: сообщение об артиллерийском вооружении и послужные списки офицерского состава доставлялись одним лицом, а донесение о политическом состоянии умов в армии и в обществе – другим. Что Зарандиа прав – не было никакого сомнения, но поскольку от точности этого вывода зависели все наши последующие действия, необходимы были неопровержимые доказательства, что дело обстоит именно так, а не иначе. Доказательств у Зарандиа не было ни малейших, тем не менее он стал действовать, исходя из предположения, что существуют два автора.
Правильным был и второй шаг, если можно считать правильным действие, вытекающее из предположения, лишенного доказательств. Зарандиа составил три списка. В первом списке числились лица, которые могли быть осведомлены о количестве и типе нашего артиллерийского вооружения и имели при этом широкие связи среди офицеров. Во второй список попали лица, ум и образование которых позволяли делать наблюдения над политическими настроениями общества. Третий список содержал имена возможных резидентов.
Дальше он опять свернул с пути, протоптанного и всеми принятого, и взялся за дело, на первый взгляд совершенно безнадежное. Он не стал расчищать и сокращать списки путем исключения лиц, которые по своему характеру, образу жизни и имущественному положению не могли заниматься подобным делом. Нет, он взял первые два списка и в каждом из них выбрал по одному человеку, который находился в связи с кем-либо из предполагаемых резидентов третьего списка. Таких трехчленных комбинаций Зарандиа получил около тридцати и лишь после этого обратился к методу исключения. В конце концов он положил мне на стол список, в котором значилось лишь шесть групп.
– Теперь остается только прочесать эти группы, ваше сиятельство.
Все это казалось столь произвольным, что походило больше на шутку или на игру праздного ума, чем на серьезную работу.
Я рассмеялся. Вслед за мной рассмеялся и Зарандиа.
– Чему вы смеетесь, Мушни?
– Я радуюсь, граф!
– Что же так обрадовало вас?
– Они здесь, у меня, – Зарандиа любовно похлопал пачку папок, покоящуюся у него под мышкой.
– Кто они? – Его упорная самонадеянность начинала уже меня раздражать.
– Шпионы. Один уж во всяком случае. Для начала нам и одного достанет. А здесь досье двадцати. Было бы неплохо вам с ними познакомиться. Разумеется, в свободное время.
Зарандиа положил мне на стол пачку папок. Я взял верхнюю и раскрыл ее. Не просмотрев и половины документов, я невольно перестал читать… Поразительная все-таки вещь – досье сыскного ведомства! Не надо думать, что это копилка из отрицательных данных об интересующем нас лице. Отнюдь нет! Здесь сказано о заслугах и наградах, здесь отмечены высочайшие человеческие и гражданские достоинства.
И все же досье – это совокупность документов, подобранных против определенного лица, и будь вы исполнены самого пылкого доброжелательства, знакомясь с досье, вы будете искать в его герое нарушителя правопорядка, человека с нравственными изъянами, преступника. Мне доводилось читать досье людей, считавшихся гордостью нации и общества, и будь я читателем неопытным, неискушенным в подобных делах, я бы непременно подумал, что передо мной развернуты деяния подонка и висельника. Так и с этими двадцатью. Ничего не стоило заподозрить их всех в государственном преступлении, видя в каждом шпиона дюжины государств, а уж о прочих смертных грехах я и не говорю.
– Ну, так что? – Я оторвал глаза от досье и пристально посмотрел на Зарандиа.
– Пока что ничего. Но думаю, что вскоре кое-что будет.
– Вы исходите из этого? – Я положил руку на стопку папок и тут же понял, что наношу пощечину Зарандиа. Однако в лице его ничего не изменилось.
– Нет, ваше сиятельство, – сказал он спокойно, – я пришел к этому.
В дальнейшем этот список из двадцати человек перекраивался не раз. Одни и те же имена перекочевывали из группы в группу, и возникали совершенно новые комбинации. В конце концов осталось всего два звена. Одно из них – в нем было четыре человека – находилось в Баку. Все материалы об этих четырех, снабженные инструкцией и заданием, были переправлены в Бакинский подотдел. Ведение этого дела Зарандиа поручил своему заместителю, оставив за собой, разумеется, главенство и право контроля. Второе звено состояло из шести тифлисцев. Особые надежды Зарандиа были связаны именно с этим звеном.
Вот они, эти люди.
Полковник Андрей Николаевич Глебич – пятидесяти лет, инспектор артиллерии Закавказского военного округа. Могучего телосложения. Отец шестерых детей. Кутила, крупный игрок, любитель анекдотов и весельчак, душа общества.
Мстислав Старин-Ковальский, поручик, адъютант Глебича. Остер на язык, насмешлив, зол, циничен, бонвиван, охотник до женщин и их кошельков.
Петр Михайлович Кулагин – ему за шестьдесят. В молодости окончил духовную семинарию, но от служения богу почему-то отошел, редактирует газету и является политическим консультантом синода, советник штаба Закавказского военного округа по духовным делам, внештатный сотрудник цензуры, добровольный староста Тифлисского военного собора. Бездетен. Замкнут и молчалив. Муж молодой, красивой, склонной к флирту госпожи Ларисы Кулагиной.
Хаджи-Сеид, по паспорту Расулов, тифлисский перс. Довольно крупный негоциант, но настолько необразованный, что расписывается с трудом, а считает с помощью четок. Занимается скупкой ковров, тканей ручной росписи и ювелирных поделок местных кустарей. Его посредники вывозят эти товары в европейские столицы, сбывая тамошним антикварам. Сам Хаджи-Сеид за пределы Тифлиса – ни шагу. Дом – мечеть – баня раз в неделю. Других маршрутов он не знает. Исключение – чрезвычайно редкие визиты к мадемуазель Жаннет де Ламье, вызванные, как считают одни, амурной привязанностью, а другие – деловой, ибо предполагалось, что они компаньоны. Свою деятельность Хаджи-Сеид начал в тифлисских банях, будучи терщиком, затем, закинув за плечи суму паломника, отправился в Мекку и Медину, а вернувшись оттуда с деньгами, основал дело и продолжал богатеть.
Искандер-эфенди Юнус-оглы был секретарем и кассиром Хаджи-Сеида. Он владел почти всеми языками, необходимыми для ведения коммерческих дел в Азии. По восточным меркам был отлично образован. Этот отуреченный грузин кроме Оттоманской империи служил еще в Персии, Афганистане, Египте, в Москве и Петербурге, и всегда в должности секретаря, переводчика, советника при крупных негоциантах. Без роду и племени в свои шестьдесят лет был одинок и питал нежную склонность к проституткам самого дешевого разбора. В мечеть не ходил, совсем не пил, а свободное время убивал в чайных, погрузившись в размышления. Никаких других стоящих сведений у нас о нем не было.
Мадемуазель Жаннет де Ламье, приближающаяся к тридцатипятилетнему возрасту, была француженкой по происхождению, весьма привлекательной и пикантной, флер романтических любовных приключений окутывал ее имя. Ей принадлежал тифлисский магазин дамского белья французской фирмы, и дамы Тифлисского света предпочитали одеваться у нее, ибо у мадемуазель де Ламье можно было узнать о новостях парижской моды раньше всего. Наша заграничная агентура выяснила, что родилась она в семье разорившегося дворянина, ставшего бродячим циркачом. До семнадцати лет кочевала вместе с родительским цирком, потом танцевала в варьете, была белошвейкой, и так продолжалось до двадцати семи лет, когда след ее вдруг терялся на целых четыре года, пока наконец, в возрасте уже тридцати лет, она не объявилась в Тифлисе в качестве владелицы крупного магазина.
Все эти сведения, разумеется, как-то приближали Зарандиа истине, однако сам он считал, что у него в кармане – ключ раскрытию преступления. Что же касается меня, то было бы странно, если б я не предполагал, что с равным основанием можно было выбрать шесть других досье, которые столь же доказательно свидетельствовали о преступлении, сколь и те, на которых остановил свое внимание Зарандиа. Словом, я не склонен был разделять его оптимизма. Ни один из моих подчиненных не мог получить права на дальнейшие действия, если я сомневался в целесообразности операции. Исключением был лишь Мушни Зарандиа. Ведь в конце концов, в который уже раз подумал я, главное – его отношение к делу, а результат получится сам собой. Как всегда, так и в этот раз его отношение к делу было исполнено ума и добросовестности, – можно ли в таком случае лишать его права на предприимчивость? И я махнул рукой: пусть делает как знает.
Бекар Джейранашвили
Мы вскинули косы на плечо, пустили вперед Дастуридзе и тронулись по дороге в Цхрамуха. Вечерело. Дом управляющего князя Амилахвари был неказист: наверху две комнатенки с галереей, внизу марана и не знаю еще что. Зато фруктовый сад – дай бог!
На цепи сидел пес, ростом с бычка, уши обрезаны, ошейник унизан какими-то бляхами. Такой он поднял лай, я думал, уши лопнут. Дверь марани[19] была открыта. Выходит Шалибашвили, коренастый, плотный мужик. Не помедлив и секунды, даже не взглянув на нас хорошенько, он проследовал по дорожке и распахнул калитку, приглашая войти.
– Добрый вечер, Нико!
– Пошли вам бог мира и здоровья! Входите, входите, чего стоять?
– Погоди, Нико… Послушай, что я скажу… – завел было Дастуридзе, но Шалибашвили его перебил:
– После, после… Входите, прошу вас! Да входите же!
Хозяин повел нас к дому.
– Этой стороны держитесь, сюда, вот так, сюда! Злющий пес, не приведи господь… Шатаешься по чужим имениям, так собственный пес волком стал. И на меня бросается, проклятущий… сюда, сюда! Ну, здесь ему нас не достать. Пожалуйте в дом. Так, так…
Мы вошли в марани.
– Мир и достаток дому сему, – благословил Дата на своем мегрельском наречии. Пожелали добра хозяину и мы.
– И вам дай бог здоровья, – ответил он. – Ты вот сюда садись. Вы – сюда. Садитесь, садитесь… Хозяйка! Гости у нас… Слышишь ты меня? – крикнул он кому-то наверху и, вернувшись в марани, продолжал чуть слышно, так что не только хозяйка, мы сами едва разбирали:
– Не забудь тушинского сыру и балыку. Вчерашнюю говядину так и неси холодную, мы здесь сами ее нарежем… Я же говорил тебе – испеки! Так тебе и надо – пеняй теперь на себя. Стой и подогревай вчерашние лаваши, не вздумай принести неподогретые, – получишь у меня. Вот плюну сейчас, и, пока высохнет, ты должна быть здесь… – Шалибашвили и правда плюнул и, повернувшись ко мне, сказал громко, почти на крике: – Похоже, ты мастак вскрывать квеври[20]. – И обернулся к Дате: – Подойди-ка сюда…
Дата поднялся и подошел к нему.
– Вот тебе двугривенный… Держи, держи… Теперь загадай на два этих квеври и подбрось. Какой стороной упадет, тот квеври и откроешь! Бросай, чего тянешь!
Дата загадал и подбросил монету.
– На эту выпало, на этот квеври!.. – Шалибашвили захлопал в ладоши, рад был – дальше некуда. Чуть в пляс не пустился.
– Иди снимай крышку, – закричал он мне, – иди, иди… Вино что надо, лучшего не найдете!
Я открывал квеври, Дата глядел, дивясь, на Шалибашвили, а Шалибашвили радовался от всей, видно, души:
– Вот сеятель идет, бросает семя и приговаривает: это птицам небесным, это вдовам сирым, это гостю… Так ведь? Вот и я… И я так же. Три квеври припас для гостей. Видит бог, не вру! Да что за недобрый год выдался? Куда все гости подевались? Нет и нет никого!..
Вошла хозяйка. На подносе у нее все, что приказал шепотом Шалибашвили… ей-богу, не вру! Мы с Датой встали и поклонились хозяйке. Дастуридзе и ухом не повел, пока я под тихую не двинул его легонько. Ну и хороша ж была женщина! И ладную, и статную послал ему господь жену! Такая она вся из себя… Такая… Я, грешным делом, подумал: у этого сукина сына такая дома красавица, а он еще к любовнице шастает. Но куда человеку от себя деться? Все ему мало, всего не хватает.
А Шалибашвили нес и нес, рта не закрывая:
– Вы-то меня кликнули, а я сидел и думал: видно, бог на меня прогневался, дурная это примета – стоят квеври нетронутыми. Тут слышу – зовут: Нико, Нико! Пошли вам бог всех благ, а божьей милости поклон, что вас сюда послала, ну в мое время, бальзам от тоски и душевной хвори, право… Коста, дай-ка сюда эти роги! Вон там они, там… Воды туда не капни! Вином, вином ополоснем… Чтобы вином ополоснуть, нужна мужская рука, женщина здесь не помощник, сам и ополосни… давай налью… У-у-х! Хорошо! Этот – тебе, этот – тебе, этот – тебе. А этот – мне… Встанем! Пить стоя!.. Да пусть будут над нами мощь и удача всех трехсот шестидесяти пяти святых Георгиев! Будем благословенны! Пусть не оставит нас благодать матери господа нашего Христа девы Марии! Святая троица и все четыре евангелия да пребудут с нами и ныне, и присно, и во веки веков! Пьем, братья мои!
Мы осушили роги и сели за низкий столик.
– А теперь эти вот роги, две парочки! Все четыре один к одному!.. Была у меня пара быков, во всей Картли таких не найти! Эти рога – от них. Все один к одному. На йоту друг от друга не отличаются. Хотите, смерим! Коста, что за людей ты мне привел?.. Ничего не едят… Берите это. Это попробуйте. Хорошие, видно, люди. Я говорю – видно, а там бог им судья…
– А ты дал мне слово сказать? – говорит Коста. – Я еще у калитки хотел вас познакомить, а ты – «после, после!».
– Конечно, после. Куда спешить? Кто нас гонит? А не захотят говорить – так и не надо. Гость – он от бога. И… по одному тосту скажем…
– Был бы твой волкодав с тобою в хлевах Ростомашвили, черта с два вломился бы к тебе Табисонашвили! – пролез я в болтовню хозяина.
– Верно говоришь, никто бы не вломился… это не собака, это сатана! А с чего ты взял, Табисонашвили это был, или Белтиклапиашвили, или Джиркигледжиашвили? Этого и власти не знают, а тебе откуда знать? Пес что надо, такого ни у отца моего не было, ни у деда, ни у прадеда… А про Табисонашвили кто тебе сказал?
– Он! – Я ткнул пальцем в Дастуридзе.
– Ну, эта лиса все знает. Он же человек этого безмозглого плута. Раньше они оба по мелочам воровали, а теперь в большой разбой ударились… Лиса! Позавчера взял я было лису, да ушла, паскудина, промазал… больно далеко шла.
– Я говорил? Я говорил? Ничего не говорил!.. Ничего не знаю. Просили привести к Шалибашвили, я привел. А так ничего я вам не говорил, ничего…
– Да заткнись ты, Коста, бога ради! Не валяй дурака!
Он присмирел и, пока мы беседовали, молчал как мертвый.
– Ты про безмозглого плута говорил, а кто он? – спросил Дата.
– Кандури… Сколько на меня хлопот из-за него свалилось, не счесть. Но я на своем стою. Меня не сдвинешь. Пусть сперва вернет те бурдюки, что свистнул он у меня на горийском базаре.
– Погоди, кто украл у тебя бурдюки? Кандури?
– Кандури. Теперь напялил рясу, бороду до брюха отпустил и взялся учить народ уму и совести… Не на такого напал! Думаете, там пустые бурдюки были?! Два больших бурдюка и четыре поменьше. Большие-то были буйволиные. А вы знаете, сколько в самый большой буйволиный бурдюк вина войдет? Не знаете? Я бы сказал, да позабыл… Буйволиных то бурдюков у меня с той поры и не было – вот и позабыл. Лет пятнадцать прошло, как он их стянул. Помнил бы, и спрашивать не стал бы! Подставляйте роги, подставляйте!..
– Когда они учинили это бесстыдство и поднялись уходить, что тебе Табисонашвили сказал? – спросил Дата.
– Я что, дурак, что ли? Меня на мякине не проведешь! На хинкальный фарш искромсай Табисонашвили – я его узнаю. Я его прижал, он признался: не сам, говорит, пришел, не моя была воля. Знает, сукин сын, я его не продам, – вот и сказал. А в суд чего подавать? Собака собачью шкуру никогда не порвет, давно известно… Я тут с вами разболтался, может, лишнего наговорил – ничего не сделаешь, такой уж я с рождения. Вы думаете, я не знаю, зачем вы сюда пожаловали? Тут сидит с нами Коста, лиса и мошенник. Там – Табисонашвили и Кандури. Табисонашвили и скажи: «Я – Дата Туташхиа. Когда про свои дела будешь толковать, про мои тоже не забудь». Знать хотите, сам я это придумал или Табисонашвили сказал? И если сказал, то кто ему велел? И что было у того советчика на уме и на что он рассчитывал?.. Я вам все это уже выложил, И не по пьянке, – вижу, забота эта вам житья не дает, и сказал. А их я не боялся и не боюсь. – Шалибашвили щелкнул Дастуридзе по лбу. – Вот так вот. Только больше того, что я сказал, от меня не услышите. Вон Кандури в Хашури пьет да спит, а Табисонашвили в дверях у него сидит… Остальное как хотите, так и понимайте. А я знать ничего не хочу, пока он мне бурдюки не вернет. Ну, а теперь – кутим!.. В кутеже и застолье имена знать положено, без имени тоста нет. Ты, по выговору твоему слышу… – Шалибашвили подумал… – рачинец, зовись Симоникой, а ты, – он опять запнулся, – мохевец, будешь у нас Шиолой. Выпьем за тех, кто родил нас, дал нам имя и голову, грудью нас кормил и в дом хлеб приносил, выпьем за них, а тем, кто почил, вечный покой! – Шалибашвили залпом осушил рог.
Мы еще долго сидели. Шалибашвили болтал без умолку, но о деле ни слова. А мы и не просили.
Кончились тосты. Дата вынул свой «Павел Буре». Было около десяти. Мы поднялись. Шалибашвили достал турьи роги, наполнил их и протянул нам. «Идем по делу, – сказал Дата, – больше нельзя». Мы долго препирались – пить не пить, пока Шалибашвили не опрокинул себе в рот свой рог, за ним оба наших, а рог Коста Дастуридзе, огромный турий рог, вылил ему за шиворот после того, как он тоже отказался пить. Мы простились. Дастуридзе продрог и честил Шалибашвили чем свет стоит. Перепало и нам. «Не брани его, Коста, он порядочный человек, да к тому же и умница». «Это дьявол и сукин сын, – не согласился Дастуридзе. – Когда в Хони блоху освежевали и шкуру в Куру выбросили, прибило ее в Гори, горийцы сказали, что больно много мяса на шкуре осталось. Один из этих горийцев Шалибашвили дедом приходится. Броцой его звали».
– И силы у него хватает, и смелости. И не бурдюков он дожидается, – сказал Дата.
– Бурдюков, как же! – хихикнул Дастуридзе. – Кандури ночей не спит, мозги сломал, все гадает, отчего это Шалибашвили не мстит, что на уме держит!
– А ты сам думаешь, что у него на уме?
– Кто знает… Любит Шалибашвили одну поговорку: «Пойдет бык на буйвола – рога обломает». Не осилить ему Кандури. Он это знает и ждет.
– Чего ждет?
– Пока Кандури не споткнется. Тогда он на него навалится. Шалибашвили зла не забывает.
– Есть еще одна поговорка: «Не пасть верблюду так низко, чтоб ноши осла не поднять».
– Видно, этой пословицы Шалибашвили не знает! – сказал Дастуридзе.
– Не в этом дело, – сказал Дата, – не совсем в этом… А теперь, Коста-дружок, веди-ка нас к Табисонашвили. Надо бы узнать, кто велел ему пустить тот поганый слушок.
– Кто велел? Чей он человек, тот и велел.
– Шалибашвили сказал, что Табисонашвили у каких-то дверей сидит. Это Кандури двери?
– Он у Кандури в охране. И правда, как пес, у дверей сидит.
– Давай и мы к тем дверям подойдем.
Дастуридзе замолчал и заговорил опять, лишь когда показались первые дома Хашури:
– Что делать собираетесь?
– Пока не знаем. Как обернется, так и сделаем, а ты будешь делать, как мы тебе скажем.
Мы подошли к дому Кандури. Это был, скажу вам, не домишко Шалибашвили – мы стояли у настоящего дворца. У самых больших господ не доводилось мне видеть такого огромного, просторного и красивого дома. Дом был в два этажа, с одного угла поднимался третий. Вокруг большой сад, обнесенный кирпичной оградой, оштукатуренной и крашеной. Поверх ограды в три ряда колючая проволока. На втором и третьем этаже было темно. Из окон первого падал свет.
Железные ворота были заперты наглухо. Покрытые золотой краской, они поднимались так высоко и были так крепки, что и великану через них было не перемахнуть. Коста повел нас в обход – где-то в ограде надо было найти и открыть маленькую дверцу. Все это Дастуридзе проделывал с такой готовностью и охотой, что я подумал, прикинул и понял: человек потрепыхался и положился на судьбу. Но я ошибся, и вскоре прояснилось, откуда в нем такая легкость.
На цепи сидел пес, ростом с бычка, уши обрезаны, ошейник унизан какими-то бляхами. Такой он поднял лай, я думал, уши лопнут. Дверь марани[19] была открыта. Выходит Шалибашвили, коренастый, плотный мужик. Не помедлив и секунды, даже не взглянув на нас хорошенько, он проследовал по дорожке и распахнул калитку, приглашая войти.
– Добрый вечер, Нико!
– Пошли вам бог мира и здоровья! Входите, входите, чего стоять?
– Погоди, Нико… Послушай, что я скажу… – завел было Дастуридзе, но Шалибашвили его перебил:
– После, после… Входите, прошу вас! Да входите же!
Хозяин повел нас к дому.
– Этой стороны держитесь, сюда, вот так, сюда! Злющий пес, не приведи господь… Шатаешься по чужим имениям, так собственный пес волком стал. И на меня бросается, проклятущий… сюда, сюда! Ну, здесь ему нас не достать. Пожалуйте в дом. Так, так…
Мы вошли в марани.
– Мир и достаток дому сему, – благословил Дата на своем мегрельском наречии. Пожелали добра хозяину и мы.
– И вам дай бог здоровья, – ответил он. – Ты вот сюда садись. Вы – сюда. Садитесь, садитесь… Хозяйка! Гости у нас… Слышишь ты меня? – крикнул он кому-то наверху и, вернувшись в марани, продолжал чуть слышно, так что не только хозяйка, мы сами едва разбирали:
– Не забудь тушинского сыру и балыку. Вчерашнюю говядину так и неси холодную, мы здесь сами ее нарежем… Я же говорил тебе – испеки! Так тебе и надо – пеняй теперь на себя. Стой и подогревай вчерашние лаваши, не вздумай принести неподогретые, – получишь у меня. Вот плюну сейчас, и, пока высохнет, ты должна быть здесь… – Шалибашвили и правда плюнул и, повернувшись ко мне, сказал громко, почти на крике: – Похоже, ты мастак вскрывать квеври[20]. – И обернулся к Дате: – Подойди-ка сюда…
Дата поднялся и подошел к нему.
– Вот тебе двугривенный… Держи, держи… Теперь загадай на два этих квеври и подбрось. Какой стороной упадет, тот квеври и откроешь! Бросай, чего тянешь!
Дата загадал и подбросил монету.
– На эту выпало, на этот квеври!.. – Шалибашвили захлопал в ладоши, рад был – дальше некуда. Чуть в пляс не пустился.
– Иди снимай крышку, – закричал он мне, – иди, иди… Вино что надо, лучшего не найдете!
Я открывал квеври, Дата глядел, дивясь, на Шалибашвили, а Шалибашвили радовался от всей, видно, души:
– Вот сеятель идет, бросает семя и приговаривает: это птицам небесным, это вдовам сирым, это гостю… Так ведь? Вот и я… И я так же. Три квеври припас для гостей. Видит бог, не вру! Да что за недобрый год выдался? Куда все гости подевались? Нет и нет никого!..
Вошла хозяйка. На подносе у нее все, что приказал шепотом Шалибашвили… ей-богу, не вру! Мы с Датой встали и поклонились хозяйке. Дастуридзе и ухом не повел, пока я под тихую не двинул его легонько. Ну и хороша ж была женщина! И ладную, и статную послал ему господь жену! Такая она вся из себя… Такая… Я, грешным делом, подумал: у этого сукина сына такая дома красавица, а он еще к любовнице шастает. Но куда человеку от себя деться? Все ему мало, всего не хватает.
А Шалибашвили нес и нес, рта не закрывая:
– Вы-то меня кликнули, а я сидел и думал: видно, бог на меня прогневался, дурная это примета – стоят квеври нетронутыми. Тут слышу – зовут: Нико, Нико! Пошли вам бог всех благ, а божьей милости поклон, что вас сюда послала, ну в мое время, бальзам от тоски и душевной хвори, право… Коста, дай-ка сюда эти роги! Вон там они, там… Воды туда не капни! Вином, вином ополоснем… Чтобы вином ополоснуть, нужна мужская рука, женщина здесь не помощник, сам и ополосни… давай налью… У-у-х! Хорошо! Этот – тебе, этот – тебе, этот – тебе. А этот – мне… Встанем! Пить стоя!.. Да пусть будут над нами мощь и удача всех трехсот шестидесяти пяти святых Георгиев! Будем благословенны! Пусть не оставит нас благодать матери господа нашего Христа девы Марии! Святая троица и все четыре евангелия да пребудут с нами и ныне, и присно, и во веки веков! Пьем, братья мои!
Мы осушили роги и сели за низкий столик.
– А теперь эти вот роги, две парочки! Все четыре один к одному!.. Была у меня пара быков, во всей Картли таких не найти! Эти рога – от них. Все один к одному. На йоту друг от друга не отличаются. Хотите, смерим! Коста, что за людей ты мне привел?.. Ничего не едят… Берите это. Это попробуйте. Хорошие, видно, люди. Я говорю – видно, а там бог им судья…
– А ты дал мне слово сказать? – говорит Коста. – Я еще у калитки хотел вас познакомить, а ты – «после, после!».
– Конечно, после. Куда спешить? Кто нас гонит? А не захотят говорить – так и не надо. Гость – он от бога. И… по одному тосту скажем…
– Был бы твой волкодав с тобою в хлевах Ростомашвили, черта с два вломился бы к тебе Табисонашвили! – пролез я в болтовню хозяина.
– Верно говоришь, никто бы не вломился… это не собака, это сатана! А с чего ты взял, Табисонашвили это был, или Белтиклапиашвили, или Джиркигледжиашвили? Этого и власти не знают, а тебе откуда знать? Пес что надо, такого ни у отца моего не было, ни у деда, ни у прадеда… А про Табисонашвили кто тебе сказал?
– Он! – Я ткнул пальцем в Дастуридзе.
– Ну, эта лиса все знает. Он же человек этого безмозглого плута. Раньше они оба по мелочам воровали, а теперь в большой разбой ударились… Лиса! Позавчера взял я было лису, да ушла, паскудина, промазал… больно далеко шла.
– Я говорил? Я говорил? Ничего не говорил!.. Ничего не знаю. Просили привести к Шалибашвили, я привел. А так ничего я вам не говорил, ничего…
– Да заткнись ты, Коста, бога ради! Не валяй дурака!
Он присмирел и, пока мы беседовали, молчал как мертвый.
– Ты про безмозглого плута говорил, а кто он? – спросил Дата.
– Кандури… Сколько на меня хлопот из-за него свалилось, не счесть. Но я на своем стою. Меня не сдвинешь. Пусть сперва вернет те бурдюки, что свистнул он у меня на горийском базаре.
– Погоди, кто украл у тебя бурдюки? Кандури?
– Кандури. Теперь напялил рясу, бороду до брюха отпустил и взялся учить народ уму и совести… Не на такого напал! Думаете, там пустые бурдюки были?! Два больших бурдюка и четыре поменьше. Большие-то были буйволиные. А вы знаете, сколько в самый большой буйволиный бурдюк вина войдет? Не знаете? Я бы сказал, да позабыл… Буйволиных то бурдюков у меня с той поры и не было – вот и позабыл. Лет пятнадцать прошло, как он их стянул. Помнил бы, и спрашивать не стал бы! Подставляйте роги, подставляйте!..
– Когда они учинили это бесстыдство и поднялись уходить, что тебе Табисонашвили сказал? – спросил Дата.
– Я что, дурак, что ли? Меня на мякине не проведешь! На хинкальный фарш искромсай Табисонашвили – я его узнаю. Я его прижал, он признался: не сам, говорит, пришел, не моя была воля. Знает, сукин сын, я его не продам, – вот и сказал. А в суд чего подавать? Собака собачью шкуру никогда не порвет, давно известно… Я тут с вами разболтался, может, лишнего наговорил – ничего не сделаешь, такой уж я с рождения. Вы думаете, я не знаю, зачем вы сюда пожаловали? Тут сидит с нами Коста, лиса и мошенник. Там – Табисонашвили и Кандури. Табисонашвили и скажи: «Я – Дата Туташхиа. Когда про свои дела будешь толковать, про мои тоже не забудь». Знать хотите, сам я это придумал или Табисонашвили сказал? И если сказал, то кто ему велел? И что было у того советчика на уме и на что он рассчитывал?.. Я вам все это уже выложил, И не по пьянке, – вижу, забота эта вам житья не дает, и сказал. А их я не боялся и не боюсь. – Шалибашвили щелкнул Дастуридзе по лбу. – Вот так вот. Только больше того, что я сказал, от меня не услышите. Вон Кандури в Хашури пьет да спит, а Табисонашвили в дверях у него сидит… Остальное как хотите, так и понимайте. А я знать ничего не хочу, пока он мне бурдюки не вернет. Ну, а теперь – кутим!.. В кутеже и застолье имена знать положено, без имени тоста нет. Ты, по выговору твоему слышу… – Шалибашвили подумал… – рачинец, зовись Симоникой, а ты, – он опять запнулся, – мохевец, будешь у нас Шиолой. Выпьем за тех, кто родил нас, дал нам имя и голову, грудью нас кормил и в дом хлеб приносил, выпьем за них, а тем, кто почил, вечный покой! – Шалибашвили залпом осушил рог.
Мы еще долго сидели. Шалибашвили болтал без умолку, но о деле ни слова. А мы и не просили.
Кончились тосты. Дата вынул свой «Павел Буре». Было около десяти. Мы поднялись. Шалибашвили достал турьи роги, наполнил их и протянул нам. «Идем по делу, – сказал Дата, – больше нельзя». Мы долго препирались – пить не пить, пока Шалибашвили не опрокинул себе в рот свой рог, за ним оба наших, а рог Коста Дастуридзе, огромный турий рог, вылил ему за шиворот после того, как он тоже отказался пить. Мы простились. Дастуридзе продрог и честил Шалибашвили чем свет стоит. Перепало и нам. «Не брани его, Коста, он порядочный человек, да к тому же и умница». «Это дьявол и сукин сын, – не согласился Дастуридзе. – Когда в Хони блоху освежевали и шкуру в Куру выбросили, прибило ее в Гори, горийцы сказали, что больно много мяса на шкуре осталось. Один из этих горийцев Шалибашвили дедом приходится. Броцой его звали».
– И силы у него хватает, и смелости. И не бурдюков он дожидается, – сказал Дата.
– Бурдюков, как же! – хихикнул Дастуридзе. – Кандури ночей не спит, мозги сломал, все гадает, отчего это Шалибашвили не мстит, что на уме держит!
– А ты сам думаешь, что у него на уме?
– Кто знает… Любит Шалибашвили одну поговорку: «Пойдет бык на буйвола – рога обломает». Не осилить ему Кандури. Он это знает и ждет.
– Чего ждет?
– Пока Кандури не споткнется. Тогда он на него навалится. Шалибашвили зла не забывает.
– Есть еще одна поговорка: «Не пасть верблюду так низко, чтоб ноши осла не поднять».
– Видно, этой пословицы Шалибашвили не знает! – сказал Дастуридзе.
– Не в этом дело, – сказал Дата, – не совсем в этом… А теперь, Коста-дружок, веди-ка нас к Табисонашвили. Надо бы узнать, кто велел ему пустить тот поганый слушок.
– Кто велел? Чей он человек, тот и велел.
– Шалибашвили сказал, что Табисонашвили у каких-то дверей сидит. Это Кандури двери?
– Он у Кандури в охране. И правда, как пес, у дверей сидит.
– Давай и мы к тем дверям подойдем.
Дастуридзе замолчал и заговорил опять, лишь когда показались первые дома Хашури:
– Что делать собираетесь?
– Пока не знаем. Как обернется, так и сделаем, а ты будешь делать, как мы тебе скажем.
Мы подошли к дому Кандури. Это был, скажу вам, не домишко Шалибашвили – мы стояли у настоящего дворца. У самых больших господ не доводилось мне видеть такого огромного, просторного и красивого дома. Дом был в два этажа, с одного угла поднимался третий. Вокруг большой сад, обнесенный кирпичной оградой, оштукатуренной и крашеной. Поверх ограды в три ряда колючая проволока. На втором и третьем этаже было темно. Из окон первого падал свет.
Железные ворота были заперты наглухо. Покрытые золотой краской, они поднимались так высоко и были так крепки, что и великану через них было не перемахнуть. Коста повел нас в обход – где-то в ограде надо было найти и открыть маленькую дверцу. Все это Дастуридзе проделывал с такой готовностью и охотой, что я подумал, прикинул и понял: человек потрепыхался и положился на судьбу. Но я ошибся, и вскоре прояснилось, откуда в нем такая легкость.