Страница:
Шаров хоть и не мог взять в толк, о чем говорит Дятел, не мог уразуметь, в чем суть его подходов, которые тот называет громким словом новое или проблемное обучение, но он чувствовал, к чему Дятел клонит. Интуиция никогда не подводила Шарова. Шаров ждал, что вот-вот Дятел сильнее обнаружится, и тогда Шаров нанесет ему нужный удар.
Первый каверзный вопрос задал Волков:
– Везде и всегда надо обучать проблемно?
– Безусловно, – ответил Дятел.
– А вот мне нужно научить ребят забивать гвозди – это тоже проблема?
– Еще какая, – пояснил Дятел. – Проблема забивания гвоздей является столь же сложной, как и проблема открытия космоса. Главное в ней – ориентировочная часть. Особенности этой части определяют быстроту формирования качеств формируемого действия, в данном случае целой системы действий начиная от поднятия руки, зажима кистью рукоятки молотка и кончая ударом по шляпке гвоздя. Ориентировочная основа забивания гвоздя характеризуется тремя параметрами: это абстрактное обобщение, степень развернутости действия и мера освоения. Из эмпирического материала сюда может входить величина гвоздя и доски, а также целевая установка забивания и способ, каким пользуется обучаемый при выполнении операции. Ориентировочная основа может быть полной, неполной, достаточной, недостаточной, эквивалентной, доминантной, свернутой и развернутой.
Дятел так увлекся изложением доклада, что стал ходить по комнате, будто размышляя вслух, – он вел себя как великий человек, впрочем, он и ощущал свое величие. Волков, глядя на Дятла, думал: «Надо же вот так, из ничего, сделать проблему, вот так ловко нанизывать фразу на фразу». И Сашко думал: «А може, теория така штука, шо не во всякую голову влезет?» Дятел уловил некоторое смятение слушателей.
– Чтобы яснее себе представить, – продолжал он, – ситуацию с забиванием гвоздя, надо знать шесть типов действий. Я назову для краткости только три из них. Первый характеризуется тем, что состав ориентировочной основы поясняет общую структуру действий, выражающих идею забивания гвоздя. Этот процесс идет очень медленно, с большим количеством ошибок. То есть ребенок может взять молоток не за рукоятку, а за ударную часть и бить деревянной частью по шляпке гвоздя…
– Та что ж он, совсем дурной или как? – перебил Волков.
– Это не имеет отношения к делу, – пояснил Дятел. – Затем он может наконец взять молоток не одной рукой, а двумя руками, что помешает ему выполнить действия по удержанию гвоздя в вертикальном положении. Второй тип характеризуется наличием всех условий. Но эти условия даются субъекту, то есть тому же Коле Почечкину, в готовом виде, а не как поисковое знание. Такое действие более устойчиво, но оно носит нетворческий характер.
– А гвозди тоже надо забивать творчески? – съязвил Сашко.
– Непременно, – ответил Дятел. – Новая педагогика именно с этого и начинается.
– С гвоздей?
– Дайте, Константин Захарович, я закончу, – обратился Дятел к Шарову.
Директор пульнул еще одну каскадину огненно-ярких искр и сказал:
– Да, да, заканчивайте.
– Так вот, третий тип характеризуется тем, что для забивания гвоздя действия уже сформированы. Они надежны, ведут к быстроте овладения любыми операциями и обладают широтой переноса. Чтобы усвоить метод обучения, надо изучить восемьдесят шесть этапов формирования творческих действий. Эти действия делятся на два вида: первый – идеальный, где ученик знакомится с теорией вопроса, а второй – материальный, когда ученик изучает проблему практически.
Шаров наблюдал за Дятлом. Мои глаза встретились с его глазами. И я понял, что мы думаем об одном и том же. Дело в том, что Дятел открыто считал, что он вслед за многими психологами и педагогами мира совершает открытия. Замечу, и Шарову, и мне все чаще попадались люди вроде бы совсем нормальные, но считающие себя гениями. Не талантами или способными людьми, а именно гениями.
Я интересовался, чем объяснить, что их гений не проявился. Ответы были одинаковыми: «Не было условий». Я сочувственно кивал головой. Таких разговоров у Шарова с гениями не было. Шаров не терпел новых открытий. Достаточно старых. Поэтому он говорил: «Демагогия». Нет, сейчас он не назвал выступление Дятла таким словом. Дятел был не прост. Он одним из первых привез весть о проблемном обучении и, ссылаясь на очень большие авторитеты, пытался претворять рекомендованные областными методистами идеи в жизнь. Шаров ждал.
Выступил Волков:
– А не кажется вам, что в докладе товарища Дятла много схоластики? Нам не нужны пустые абстракции. Природа детства требует наглядности. Творческие способности – продукт самодвижения в адекватных детству условиях.
Шаров взревел про себя: «И этого понесло! Все из рук валится, а они про свое». Но уже в выступлении Волкова Шаров увидел ниточку, ухватился за нее и стал думать.
Выступил и Смола против Дятла. Смола отметил как положительное все то, что работало на его, Смолы, установки, и отбросил и подверг критике все, что противоречило его взглядам:
– Одно могу сказать, что Николай Варфоломеевич прав в той части, что нужны серьезные и расчлененно-длительные тренировки. Нужен умственный, физический и нравственный тренаж. Надо выломать тело и дух упражнением. Детский организм пластичен. Возможности его безграничны. И наши успехи подчеркивают, что мы можем и должны управлять развитием детской природы!
– Природа может сурово отомстить за грубое вмешательство, – с места сказала Светлана Ивановна.
– Все то, о чем я говорил, требует огромной бережности в отношении к личности ребенка, – ответил Дятел.
– Для вас тот же Слава Деревянко просто объект. Средство для достижения ваших целей! – кричал Волков. – Это авторитарная линия, которую не признает научная педагогика.
– Ничего подобного! – прокричал Дятел, и его лицо свела злобная судорога. – Я за гуманистическую направленность воспитания. Я за личность, вооруженную всем арсеналом средств!
– Да вам и дела нет до личности! Вы понятия не имеете о том, что сейчас происходит с тем же Славой Деревянко! Вам бы напичкать его своими нелепыми абстракциями!
В комнате запахло скандалом, и Шаров, как и всегда в критические минуты, сориентировался мгновенно. Он сказал примирительно, что наука нужна, но и о ребенке нельзя забывать. Он сказал, что у него в столе лежит письмо от матери Славы Деревянко, которая сейчас находится в больнице и пишет оттуда: «Дорогой товарищ директор, я лежу в нервном отделении и дышу кислородной подушкой. Пока я не умерла, пришлите мне моего сына, Славу Деревянко… Высылаю на дорогу пять рублей, а больше у меня нету. Очень прошу вас пособить мне увидеть перед смертью мое дитя».
Шаров вызвал нужных людей, дал задание подготовить все необходимое для свидания сына с матерью. А.Слава не пожелал ехать к матери. Шаров собрал новое собрание.
– Нельзя допускать насилие над человеком, – сказал Волков.
– Обязанности и долг прежде всего, – ответил Смола.
– Надо увидеть логическую связь между побудительными силами и теми настоящими потребностями, которые определяют систему мотивов ребенка, – начал было совершать свои психологические виражи Дятел, но Шаров его перебил:
– Хватит!
На это совещание не зря пригласил Шаров и Каменюку, и Злыдня, и Петровну. Они-то и решили спор.
– Ридна маты, а он не желает ехать. Та кто он такой? Подлец, як що отак разговаривает, – это Каменюка вскипел.
– Хворостину бы да надавать як следует, – это Злыдень.
– Бить, конечно, не надо. Всегда успеется, – сказала Петровна. – А вот пристыдить його як слид, а потом шоб вин сам поихав – это треба зробить. Шаров принял решение:
– Послушал я вас. Очень грамотные вы, товарищи, вот и Валентин Антонович, и Николай Варфоломеевич, и Валерий Кононович. А человеческого у вас мало. Сердца нет. У товарища Каменюки есть сердце, и у товарища Злыдня, и у Петровны сердце есть. Кому нужна наука, если она против сердца! – Шаров махнул рукой и пошел, понимая отлично, что оскорбил присутствующих педагогов.
За ним встали Каменюка, Злыдень и Петровна и, не глядя в глаза никому, понуро вышли из кабинета. А мне захотелось во что бы то ни стало увидеть Славу Деревянко. А его нигде не было.
18
Первый каверзный вопрос задал Волков:
– Везде и всегда надо обучать проблемно?
– Безусловно, – ответил Дятел.
– А вот мне нужно научить ребят забивать гвозди – это тоже проблема?
– Еще какая, – пояснил Дятел. – Проблема забивания гвоздей является столь же сложной, как и проблема открытия космоса. Главное в ней – ориентировочная часть. Особенности этой части определяют быстроту формирования качеств формируемого действия, в данном случае целой системы действий начиная от поднятия руки, зажима кистью рукоятки молотка и кончая ударом по шляпке гвоздя. Ориентировочная основа забивания гвоздя характеризуется тремя параметрами: это абстрактное обобщение, степень развернутости действия и мера освоения. Из эмпирического материала сюда может входить величина гвоздя и доски, а также целевая установка забивания и способ, каким пользуется обучаемый при выполнении операции. Ориентировочная основа может быть полной, неполной, достаточной, недостаточной, эквивалентной, доминантной, свернутой и развернутой.
Дятел так увлекся изложением доклада, что стал ходить по комнате, будто размышляя вслух, – он вел себя как великий человек, впрочем, он и ощущал свое величие. Волков, глядя на Дятла, думал: «Надо же вот так, из ничего, сделать проблему, вот так ловко нанизывать фразу на фразу». И Сашко думал: «А може, теория така штука, шо не во всякую голову влезет?» Дятел уловил некоторое смятение слушателей.
– Чтобы яснее себе представить, – продолжал он, – ситуацию с забиванием гвоздя, надо знать шесть типов действий. Я назову для краткости только три из них. Первый характеризуется тем, что состав ориентировочной основы поясняет общую структуру действий, выражающих идею забивания гвоздя. Этот процесс идет очень медленно, с большим количеством ошибок. То есть ребенок может взять молоток не за рукоятку, а за ударную часть и бить деревянной частью по шляпке гвоздя…
– Та что ж он, совсем дурной или как? – перебил Волков.
– Это не имеет отношения к делу, – пояснил Дятел. – Затем он может наконец взять молоток не одной рукой, а двумя руками, что помешает ему выполнить действия по удержанию гвоздя в вертикальном положении. Второй тип характеризуется наличием всех условий. Но эти условия даются субъекту, то есть тому же Коле Почечкину, в готовом виде, а не как поисковое знание. Такое действие более устойчиво, но оно носит нетворческий характер.
– А гвозди тоже надо забивать творчески? – съязвил Сашко.
– Непременно, – ответил Дятел. – Новая педагогика именно с этого и начинается.
– С гвоздей?
– Дайте, Константин Захарович, я закончу, – обратился Дятел к Шарову.
Директор пульнул еще одну каскадину огненно-ярких искр и сказал:
– Да, да, заканчивайте.
– Так вот, третий тип характеризуется тем, что для забивания гвоздя действия уже сформированы. Они надежны, ведут к быстроте овладения любыми операциями и обладают широтой переноса. Чтобы усвоить метод обучения, надо изучить восемьдесят шесть этапов формирования творческих действий. Эти действия делятся на два вида: первый – идеальный, где ученик знакомится с теорией вопроса, а второй – материальный, когда ученик изучает проблему практически.
Шаров наблюдал за Дятлом. Мои глаза встретились с его глазами. И я понял, что мы думаем об одном и том же. Дело в том, что Дятел открыто считал, что он вслед за многими психологами и педагогами мира совершает открытия. Замечу, и Шарову, и мне все чаще попадались люди вроде бы совсем нормальные, но считающие себя гениями. Не талантами или способными людьми, а именно гениями.
Я интересовался, чем объяснить, что их гений не проявился. Ответы были одинаковыми: «Не было условий». Я сочувственно кивал головой. Таких разговоров у Шарова с гениями не было. Шаров не терпел новых открытий. Достаточно старых. Поэтому он говорил: «Демагогия». Нет, сейчас он не назвал выступление Дятла таким словом. Дятел был не прост. Он одним из первых привез весть о проблемном обучении и, ссылаясь на очень большие авторитеты, пытался претворять рекомендованные областными методистами идеи в жизнь. Шаров ждал.
Выступил Волков:
– А не кажется вам, что в докладе товарища Дятла много схоластики? Нам не нужны пустые абстракции. Природа детства требует наглядности. Творческие способности – продукт самодвижения в адекватных детству условиях.
Шаров взревел про себя: «И этого понесло! Все из рук валится, а они про свое». Но уже в выступлении Волкова Шаров увидел ниточку, ухватился за нее и стал думать.
Выступил и Смола против Дятла. Смола отметил как положительное все то, что работало на его, Смолы, установки, и отбросил и подверг критике все, что противоречило его взглядам:
– Одно могу сказать, что Николай Варфоломеевич прав в той части, что нужны серьезные и расчлененно-длительные тренировки. Нужен умственный, физический и нравственный тренаж. Надо выломать тело и дух упражнением. Детский организм пластичен. Возможности его безграничны. И наши успехи подчеркивают, что мы можем и должны управлять развитием детской природы!
– Природа может сурово отомстить за грубое вмешательство, – с места сказала Светлана Ивановна.
– Все то, о чем я говорил, требует огромной бережности в отношении к личности ребенка, – ответил Дятел.
– Для вас тот же Слава Деревянко просто объект. Средство для достижения ваших целей! – кричал Волков. – Это авторитарная линия, которую не признает научная педагогика.
– Ничего подобного! – прокричал Дятел, и его лицо свела злобная судорога. – Я за гуманистическую направленность воспитания. Я за личность, вооруженную всем арсеналом средств!
– Да вам и дела нет до личности! Вы понятия не имеете о том, что сейчас происходит с тем же Славой Деревянко! Вам бы напичкать его своими нелепыми абстракциями!
В комнате запахло скандалом, и Шаров, как и всегда в критические минуты, сориентировался мгновенно. Он сказал примирительно, что наука нужна, но и о ребенке нельзя забывать. Он сказал, что у него в столе лежит письмо от матери Славы Деревянко, которая сейчас находится в больнице и пишет оттуда: «Дорогой товарищ директор, я лежу в нервном отделении и дышу кислородной подушкой. Пока я не умерла, пришлите мне моего сына, Славу Деревянко… Высылаю на дорогу пять рублей, а больше у меня нету. Очень прошу вас пособить мне увидеть перед смертью мое дитя».
Шаров вызвал нужных людей, дал задание подготовить все необходимое для свидания сына с матерью. А.Слава не пожелал ехать к матери. Шаров собрал новое собрание.
– Нельзя допускать насилие над человеком, – сказал Волков.
– Обязанности и долг прежде всего, – ответил Смола.
– Надо увидеть логическую связь между побудительными силами и теми настоящими потребностями, которые определяют систему мотивов ребенка, – начал было совершать свои психологические виражи Дятел, но Шаров его перебил:
– Хватит!
На это совещание не зря пригласил Шаров и Каменюку, и Злыдня, и Петровну. Они-то и решили спор.
– Ридна маты, а он не желает ехать. Та кто он такой? Подлец, як що отак разговаривает, – это Каменюка вскипел.
– Хворостину бы да надавать як следует, – это Злыдень.
– Бить, конечно, не надо. Всегда успеется, – сказала Петровна. – А вот пристыдить його як слид, а потом шоб вин сам поихав – это треба зробить. Шаров принял решение:
– Послушал я вас. Очень грамотные вы, товарищи, вот и Валентин Антонович, и Николай Варфоломеевич, и Валерий Кононович. А человеческого у вас мало. Сердца нет. У товарища Каменюки есть сердце, и у товарища Злыдня, и у Петровны сердце есть. Кому нужна наука, если она против сердца! – Шаров махнул рукой и пошел, понимая отлично, что оскорбил присутствующих педагогов.
За ним встали Каменюка, Злыдень и Петровна и, не глядя в глаза никому, понуро вышли из кабинета. А мне захотелось во что бы то ни стало увидеть Славу Деревянко. А его нигде не было.
18
Началось все с того момента, когда что-то внутри у Шарова заметалось и он смекнул, что изобилие, на создание которого он сил не жалел, может вдруг вовсе не понадобиться. Что-то, как показалось Шарову, появилось в школе будущего совсем неуправляемое, что шло от разного голодраного зубоскальства, наукообразия и общей вольности. Два факта окончательно взорвали Шарова. Первый был связан с жалобой на нашу школу двух методистов. Они писали, что в новосветской школе слишком много внимания уделяется личности, отчего страдает коллективное воспитание. Детей учат в два раза быстрее, чем положено, и это достигается натаскиванием, тренажем, а не сознательным усвоением программы. Отмечалось, что успехи школы сомнительны, так как сам факт того, что все дети учатся на «четыре» и «пять», еще ни о чем не говорит: неизвестно, сколько времени дети сумеют удержать в голове полученные так быстро знания по основам наук. Авторы выступали и против того, что в школе чересчур много внимания уделяется творчеству детей, сочинительству. По этому поводу выдвигался такой аргумент: если детей научить творчеству, то как же они потом будут выполнять нетворческую работу? И вообще, считали авторы письма, всех обучать творчеству нельзя: нужны рабочие – у нас и так перепроизводство интеллигенции. Пишущие знали, что дети в школе осваивают несколько рабочих профессий, но и это, по их мнению, делалось не так. Слишком интересно детям – а это беда! Привыкнут в школе к интересному, а что тогда в жизни будут делать, где так много неинтересного? К этой жалобе методистов были приложены сфабрикованные три анонимных письма! Один из анонимщиков писал: «В этой школе будущего, на какую наше первое по богатству государство не жалеет средств, детей заставляют откармливать свиней, телят, кролей, а также птицу: на каждого ребенка приходится по восемь уток, шесть цыплят и четыре индюка. В окрестности уже скоро нельзя будет ходить, так много этой птицы. Дети все делают сами, а уборщиц свели на нет. А на ставки уборщиц взяли хореографа и музыканта. Были случаи, когда школьники на своих руках носили гужевой транспорт с полным весом брутто и нетто. Неужели мы проливали на всех фронтах кровь, чтобы наша будущая смена в черный труд лицом обмакивалась. Безобразием является и тот вопиющий факт, что детям за труд выплачивается заработная плата. У детей с первого класса сберегательные книжки. Детей приучают считать копейки, чего сроду не было в советской школе… Школу надо немедленно закрыть, потому что недопустимо, чтобы у нас на глазах выращивалась буржуазия».
В комиссии, которая проверяла нас, были добрые люди. Среди них оказались и два моих знакомых. Я с ними держался подчеркнуто официально. Я говорил, ссылаясь на известные директивные документы:
– Мы стремимся разрешить противоречие, возникающее между увлечением интеллектуализацией образования и недооценкой производительного труда и опыта жизни. Современная школа не совсем соответствует экономическому и духовному развитию общества, мы и этот разрыв преодолеваем за счет широкого приобщения детей к культуре, духовным ценностям, труду, заботам старшего поколения.
– Но кто вам позволил вносить изменения в программы, методики? – настаивал руководитель проверяющей комиссии.
– Жизнь позволила, – отвечал Шаров.
Две недели спустя комиссией был написан в общем-то хороший акт о проверке новосветской школы, хотя и были указаны некоторые недостатки: опыт слабо обобщается, имеют место нарушения дисциплины учащихся, не до конца продуман режим отдыха и труда.
На прощание руководитель комиссии сказал мне:
– Может быть, есть смысл сесть за диссертацию: материала собралось предостаточно. Я покачал головой:
– Нет, по доброй воле школу я не оставлю.
После отъезда комиссии тут же последовала телеграмма (дело было накануне праздников), которую перед общим собранием зачитал Шаров:
«Поздравляю коллектив и товарища Шарова Константина Захаровича успехами строительства новой школы. Омелькин».
Эта телеграмма взбодрила Шарова, придала ему решительности.
Второе событие, окончательно взорвавшее Шарова, состояло в том, что Слава Деревянко, защищая женщину от бандита, проломил голову человеку по кличке Худой, за что и был задержан милицией. Худой оказался рецидивистом, это смягчило как-то вину Славы, но никак не снимало самого факта совершенного преступления. Как узнал Шаров, что Слава в дерзком хулиганстве замешан, статья уголовного кодекса 206, часть вторая, так отправился в город выручать воспитанника, чтобы лишних пятен не пало на новое воспитательное учреждение.
– Ты не думай, что я намерен по головке тебя гладить! – заорал на Славу Шаров, как только дверь следственного изолятора захлопнулась и они остались вдвоем на воле. – Я тебе еще таких чертей надаю, что ты век меня будешь помнить. Да не кулаками, барбос, не думай! Я тебя отучу от этой чертовщины!
И воспитателям он выдал в этот же день:
– Вот до чего дело дошло! Ребенка в наручниках забирают! Школа будущего, товарищ Попов, в наручниках! Нет, товарищи, так дело не пойдет! Вы только подумайте, товарищ Смола, чему вы научили детвору, которая, можно сказать, по пионерским ступенькам должна шагать, а она монтировками головы человеческим, личностям пробивает, Это ваша работа, товарищ Смола! Установлено, что левой ногой им была схвачена монтировка, когда бандит, по кличке Худой, обе руки за спиной у Деревянки скрутил и сам намеревался взять эту монтировку, чтобы Славке череп проломить, чтобы мы и за убийство еще ответственные были, вместо того чтобы пионерские ориентиры разрабатывать. Нет, товарищ Смола, слишком все просто у вас. Так дело не пойдет, товарищи! Не штаны с нас поснимают, а за решетку всех пересажают, если мы порядка не наведем!
– А я бы Славку отметила в приказе за героический и настоящий мужской поступок, – тихо сказала Светлана Ивановна.
– Он самовольно ушел из интерната, – возразила Марья Даниловна.
– И милиции оказал сопротивление, – чмокнул губами Чирва.
Шаров не слышал этого разговора. Он кричал:
– Всем дать парла! Всем дать чертей! Этот крутой поворот пал на головы с такой неожиданностью, как пал бы снег в летний день. Оснований для крутых поворотов ну никаких не было. За два года в школе будущего, за исключением отдельных срывов, было столько сделано, что на стенку не вмещались грамоты, медали и призы по всем показателям. Пришлось еще две стенки срочно готовить, потому как награды и за личные первенства (искусство, учеба, спорт, конструкторство, ДОСААФ и т. д.) тоже решили вывешивать на коллективное обозрение.
Шаров глубоко обосновал новый поворот как новую линию, одобренную сверху. Этот «поворот» волной выполз из-под ног Шарова. И покатилась эта волна, набирая скорость, по всей территории, перевалилась через ограды, взобралась по ступенькам в корпуса, в щелях рассосалась, хлестнула через подоконники – забурлило и запенилось в этой стремительной круговерти все живое и неживое. На поверхности плескались, скоросшиватели, дыроколы бились о кирпичные стенки, шапки плавали в заводях у бурьянов, ящики из-под макарон вскидывались как сумасшедшие. Дети вынуждены были ходить, держась за руки, педагоги сцепились руками, Петровна со Злыднем вплавь кинулись спасать только что привезенную птицу, Майка с Васькой копытами лупили в дощатый сырой настил, только Шаров был спокоен.
– Може, хватит? – робко спросил Каменюка. Но Шаров еще подбавил волны, еще подбросил несколько водопадов, еще завертел мутными воронками, отчего все ускорилось, захлебом бездумным пошло, и от былой размеренности не осталось и следа. Как и всякие шальные повороты, этот создал видимость решительных перемен, мнимость конструктивности создал, породил особую разновидность вдохновенной оголтелости. Взыгрались приглушенные было экстремистские силы, общества в Новом Свете, подняли головы, продырявленные дыроколами, такие негативности, как злоба, зависть, бездумность. Все ужесточалось с неслыханной скоростью под воздействием магических шаровских заклинаний:
– Всем дать парла! Со всех штаны поснимать!
Выдавание парла, или парлализация (термин рожден голой эмпирикой и не взят на вооружение наукой), проходило в самых разнообразных формах: коллективных, групповых, индивидуальных. Первыми на ковре оказались самые приметные ребята: Слава Деревянко, Саша Злыдень, Коля Почечкин и Остап Дышло, внук Петровны. Раскрылась история с похищением сгущенного молока. Раскрылась с жуткими последствиями, которые едва не привели товарища Каменюку к трагическому исходу.
Однажды вечером Каменюка спустился в подвал. В это время Коля Почечкин выполнял очередной заказ своего наставника и орудовал в складе. Находясь в подвале (надо сказать, что он пробрался в подвал только с одной целью – выбрать некоторые излишки и унести домой), он вдруг услышал шорох и легкое сопение.
– Кто тут? – на всякий случай крикнул Каменюка,
– Никого, – по своей чистосердечности ответил Почечкин. Ответил совсем шепотом. Ответил как бы чуть-чуть кривляясь, отчего его голос совсем изменился.
Каменюка поглядел по сторонам, прислушался и что есть силы стукнул гирькой по столу:
– А ну выходи, кто там!
– Ни за что! – снова раздался шепот, и у Каменюки медленно стали подыматься волосы на голове.
Каменюка, как потом рассказывал, подумал, что это все ему с похмелья мерещится, и он решил перебороть страх и подойти к стеллажам. Но стоило ему сделать несколько шагов в сторону стеллажей, как оттуда полетели банки с такой силой, что Каменюка со словами: «Караул! Спасайте!» – двинулся к входным дверям, а добежав до последней ступеньки, рухнул в беспамятстве. К нему подбежал Злыдень:
– Что с тобой, Петро?
Каменюка очнулся и задрожал от страха:
– Там хтось е!
– Не может быть, – сказал Злыдень, – зараз я гляну.
Злыдень начал спускаться в подвал, а тем временем Коля Почечкин тихонько вынырнул из подземелья, и оба товарища незамеченными отправились в спальный корпус. О всех происшествиях Злыдень и Каменюка доложили Шарову. Помещение склада было тщательно обследовано. Дырку обнаружили, но предположение, будто в отверстие величиной с ладонь может пролезть даже самый маленький интернатовец, – это, по мнению знатоков, исключалось совершенно. Но как же объяснить загадку с голосами?
– Пить надо поменьше, – посоветовал на этот счет Злыдень.
– Я, Гришка, мало закусываю, вот от чего усе, – заключил Каменюка и щедро рассмеялся.
История оказалась действительно до конца неразгаданной, но кое-кто из ребят видел несколько раз, как Деревянно вместе со своим подопечным ели сгущенку. Директор вызвал обоих мальчиков, говорил с ними ласково и зло, но они невинно хлопали глазками и стояли на своем: интернатской сгущенки не видели. А те банки, которые у них в тумбочке нашли, им из дому прислали.
Шаров не верил. Надо сказать, он любил Славку и Кольку: и кто знает, может быть, а точнее, наверняка стал бы их, презирать, если бы они взяли да в ноги кинулись ему, да признались, да покаялись. Вместе с тем Шаров все же подловил Деревянко и Почечкина на других делах, и потому, оба мальчика вместе с Сашей Злыднем и Остапом, внуком Петровны (они вчетвером нарушили режим), попали под парлализацию.
– Вы оторвались от коллектива! – кричал Шаров на линейке. – Коррупцией пропитались! – Это мое словечко подхватил директор. – От вас сгущенкой за километр несет. Какой пример может подать наставник своему воспитаннику, если он опаздывает на дежурство? Нас не этому учат! Не по пути нам с тобой, Деревянко, не по пути, товарищи?! – обращался он к строю ребят.
– Не по пути! – орало общество. Гришка Злыдень плакал, не мигая поглядывал на сына. Петровна застыла с тряпкой в руке, не сводя глаз со своего Остапа.
– Мы создаем справедливое общество и не можем предоставлять привилегию отдельным! – кричал Шаров. – Не можем, ребята?
– Не можем! – буйствовала юность.
Из глаз Славы выкатились две слезы.
– Москва слезам не верит! – грозно сказал Шаров. – Надо своим личным вкладом подтвердить свою честное, и мы дадим это сделать нашим товарищам. Дадим, ребята!
– Дадим! – был ответ.
Волна плескалась в актовом зале, прогретом от страсти.,,, дыхания, слез и напряжения. В этом единении рождена была новая сила, новый водопад захлестнул присутствующих, так что видны стали только одни головы, выкрикивающие нужные слова.
Я чувствовал: гнев Шарова и против моих установок направлен, и все косо на меня поглядывали: так тебе, фантазер полудурошный, порядки завел, шагу без разрешения детской власти сделать нельзя. И плакала моя рыцарская душа от этого накала, только волной слезы смывало, горькими брызгами вытравляло мою уверенность в завтрашнем дне. Я забился в самый уголок зала, где и подслушал грустный разговор Петровны со Злыднем:
Злыдень: Свое дитя не став бы так мордуваты.
Петровна: А мы, дурни, радовались: у контори будут робыть диты.
Злыдень: Ото за наши труды благодарности!
Петровна: Жди от них благодарностив!
Злыдень: Ну и хай сам на столбы лазе, а я уйду!
Петровна: А я, думаешь, за семьдесят карбованцив буду стяки цибарками выносить?
Меткий глаз Шарова нацелился в Злыдня с Петровной, вбуравился в их внутренние глубины, пробежался по закуточкам невидимым, разгадал настроение техработников:
– А вас, товарищи, прошу зайти ко мне, и немедленно.
Смахнув слезу, застывшую на ресницах, Злыдень, прошептал Петровне: «Ну, держись, старуха!» – и поплелся как ни в чем не бывало в кабинет Шарова. И шел вроде как насвистывая, и Петровна с плеча на плечо тряпку перекладывала, а как вошли они на парлализацию, так и замерли под пристальными взглядами Шарова и членов месткома.
– А вам кто с беспорядками разрешил мириться? Семьдесят шесть простыней мокрых сегодня насчитали! Разбудить ребенка вам трудно? Руки у вас поотсыхали? А вы, товарищ Злыдень, лампочками школу не обеспечили! Безобразие!
– Как вы можете, Петровна, так к детям относиться? – это Рябов, член месткома, сказал.
Наступила пауза. И от нее будто волна откатилась из кабинета и отмель песчаная засверкала.
– Что же вы молчите? – Шаров спрашивает.
– А шо казать? – подымает глаза Петровна.
– Как работать будете дальше?
– Будем стараться, – ответил Злыдень.
– Нет, я вас спрашиваю. Как работать будете? И дальше безобразиями будете заниматься?
– Не будем, – всхлипнула Петровна, тупо рассматривая свои натруженные руки.
Казалось бы, от этих признаний и заверений должно было бы смягчиться сердце директора. Но не тут-то было. Лишь на секунду радостный блеск сверкнул в очах Шарова, но и в этом блеске была абсолютная уверенность в том, что упускать момент ни в коем разе нельзя. Весь уклад новосветской жизни теперь Шарову представлялся в виде множества гаек, которые пока что только руками удалось подкрутить. А нужен еще специальный ключ, чтобы по-настоящему эти гайки завернуть, чтобы еще потом и молотком пристукнуть по каждой, чтобы абсолютная прочность была. Шаров, выплескивая свою энергию, то и дело будто терял разум, спохватывался и снова набрасывался на своих подчиненных.
– Вы что, Зинаида Степановна, – говорилось учительнице, – вместо того чтобы держаться школы будущего, как вошь кожуха, бежите из школы, как тот черт от ладана. Не мне, а вам в первую очередь поснимают штаны. – Дальше Шаров не стал продолжать…
Парлализация набирала инерцию. Над школой будущего витал величественный образ штанов. Штаны приобрели символ флага. Они трепыхались, над Новым Светом, змеями снижались над головами, хлестали по щекам, и некуда было от этих штанов спастись.
– А ну, пойдем по корпусам, – это мне Шаров говорит.
Говорит, не глядя в мою сторону, будто стесняется. Я наперед знаю, как все произойдет. Сейчас мы подымемся на второй этаж. Там будут первоклассники играть на полу в кубики. Весело будут играть. Ну конечно же и коврик завернулся, и штаны совсем съехали у Жени Русакова, и бумажка будет валяться, и веник, приготовленный для уборки, сиротливо окажется в неположенном месте.
– Та шо ж от штанов останется, если вот так елозить ими? – скажет Шаров вроде бы как воспитательнице Зинаиде Степановне, а вроде бы и обращаясь к Русакову. Но это только вроде бы. На самом деле это все по моей физиономии, дескать, в высоких материях летаете, книжки там разные читаете, а тут совсем другая работа нужна, материнская – носы утирать, вовремя в туалет спровадить: иначе чего же между ног у Женьки штаны пожелтели? забывается, чертенок, такой славный пацан, а в штаны опорожняется, аж дух от него непозволительный, действительно, как тут не кинет в псих, как тут не разъяриться, когда ребеночек мокренький совсем между ножек и попочка у него холодненькая, как ледышка. И Шаров ручкой попочку трогает, поднимает штаны Женьки и мне по носу щелк-щелк:
В комиссии, которая проверяла нас, были добрые люди. Среди них оказались и два моих знакомых. Я с ними держался подчеркнуто официально. Я говорил, ссылаясь на известные директивные документы:
– Мы стремимся разрешить противоречие, возникающее между увлечением интеллектуализацией образования и недооценкой производительного труда и опыта жизни. Современная школа не совсем соответствует экономическому и духовному развитию общества, мы и этот разрыв преодолеваем за счет широкого приобщения детей к культуре, духовным ценностям, труду, заботам старшего поколения.
– Но кто вам позволил вносить изменения в программы, методики? – настаивал руководитель проверяющей комиссии.
– Жизнь позволила, – отвечал Шаров.
Две недели спустя комиссией был написан в общем-то хороший акт о проверке новосветской школы, хотя и были указаны некоторые недостатки: опыт слабо обобщается, имеют место нарушения дисциплины учащихся, не до конца продуман режим отдыха и труда.
На прощание руководитель комиссии сказал мне:
– Может быть, есть смысл сесть за диссертацию: материала собралось предостаточно. Я покачал головой:
– Нет, по доброй воле школу я не оставлю.
После отъезда комиссии тут же последовала телеграмма (дело было накануне праздников), которую перед общим собранием зачитал Шаров:
«Поздравляю коллектив и товарища Шарова Константина Захаровича успехами строительства новой школы. Омелькин».
Эта телеграмма взбодрила Шарова, придала ему решительности.
Второе событие, окончательно взорвавшее Шарова, состояло в том, что Слава Деревянко, защищая женщину от бандита, проломил голову человеку по кличке Худой, за что и был задержан милицией. Худой оказался рецидивистом, это смягчило как-то вину Славы, но никак не снимало самого факта совершенного преступления. Как узнал Шаров, что Слава в дерзком хулиганстве замешан, статья уголовного кодекса 206, часть вторая, так отправился в город выручать воспитанника, чтобы лишних пятен не пало на новое воспитательное учреждение.
– Ты не думай, что я намерен по головке тебя гладить! – заорал на Славу Шаров, как только дверь следственного изолятора захлопнулась и они остались вдвоем на воле. – Я тебе еще таких чертей надаю, что ты век меня будешь помнить. Да не кулаками, барбос, не думай! Я тебя отучу от этой чертовщины!
И воспитателям он выдал в этот же день:
– Вот до чего дело дошло! Ребенка в наручниках забирают! Школа будущего, товарищ Попов, в наручниках! Нет, товарищи, так дело не пойдет! Вы только подумайте, товарищ Смола, чему вы научили детвору, которая, можно сказать, по пионерским ступенькам должна шагать, а она монтировками головы человеческим, личностям пробивает, Это ваша работа, товарищ Смола! Установлено, что левой ногой им была схвачена монтировка, когда бандит, по кличке Худой, обе руки за спиной у Деревянки скрутил и сам намеревался взять эту монтировку, чтобы Славке череп проломить, чтобы мы и за убийство еще ответственные были, вместо того чтобы пионерские ориентиры разрабатывать. Нет, товарищ Смола, слишком все просто у вас. Так дело не пойдет, товарищи! Не штаны с нас поснимают, а за решетку всех пересажают, если мы порядка не наведем!
– А я бы Славку отметила в приказе за героический и настоящий мужской поступок, – тихо сказала Светлана Ивановна.
– Он самовольно ушел из интерната, – возразила Марья Даниловна.
– И милиции оказал сопротивление, – чмокнул губами Чирва.
Шаров не слышал этого разговора. Он кричал:
– Всем дать парла! Всем дать чертей! Этот крутой поворот пал на головы с такой неожиданностью, как пал бы снег в летний день. Оснований для крутых поворотов ну никаких не было. За два года в школе будущего, за исключением отдельных срывов, было столько сделано, что на стенку не вмещались грамоты, медали и призы по всем показателям. Пришлось еще две стенки срочно готовить, потому как награды и за личные первенства (искусство, учеба, спорт, конструкторство, ДОСААФ и т. д.) тоже решили вывешивать на коллективное обозрение.
Шаров глубоко обосновал новый поворот как новую линию, одобренную сверху. Этот «поворот» волной выполз из-под ног Шарова. И покатилась эта волна, набирая скорость, по всей территории, перевалилась через ограды, взобралась по ступенькам в корпуса, в щелях рассосалась, хлестнула через подоконники – забурлило и запенилось в этой стремительной круговерти все живое и неживое. На поверхности плескались, скоросшиватели, дыроколы бились о кирпичные стенки, шапки плавали в заводях у бурьянов, ящики из-под макарон вскидывались как сумасшедшие. Дети вынуждены были ходить, держась за руки, педагоги сцепились руками, Петровна со Злыднем вплавь кинулись спасать только что привезенную птицу, Майка с Васькой копытами лупили в дощатый сырой настил, только Шаров был спокоен.
– Може, хватит? – робко спросил Каменюка. Но Шаров еще подбавил волны, еще подбросил несколько водопадов, еще завертел мутными воронками, отчего все ускорилось, захлебом бездумным пошло, и от былой размеренности не осталось и следа. Как и всякие шальные повороты, этот создал видимость решительных перемен, мнимость конструктивности создал, породил особую разновидность вдохновенной оголтелости. Взыгрались приглушенные было экстремистские силы, общества в Новом Свете, подняли головы, продырявленные дыроколами, такие негативности, как злоба, зависть, бездумность. Все ужесточалось с неслыханной скоростью под воздействием магических шаровских заклинаний:
– Всем дать парла! Со всех штаны поснимать!
Выдавание парла, или парлализация (термин рожден голой эмпирикой и не взят на вооружение наукой), проходило в самых разнообразных формах: коллективных, групповых, индивидуальных. Первыми на ковре оказались самые приметные ребята: Слава Деревянко, Саша Злыдень, Коля Почечкин и Остап Дышло, внук Петровны. Раскрылась история с похищением сгущенного молока. Раскрылась с жуткими последствиями, которые едва не привели товарища Каменюку к трагическому исходу.
Однажды вечером Каменюка спустился в подвал. В это время Коля Почечкин выполнял очередной заказ своего наставника и орудовал в складе. Находясь в подвале (надо сказать, что он пробрался в подвал только с одной целью – выбрать некоторые излишки и унести домой), он вдруг услышал шорох и легкое сопение.
– Кто тут? – на всякий случай крикнул Каменюка,
– Никого, – по своей чистосердечности ответил Почечкин. Ответил совсем шепотом. Ответил как бы чуть-чуть кривляясь, отчего его голос совсем изменился.
Каменюка поглядел по сторонам, прислушался и что есть силы стукнул гирькой по столу:
– А ну выходи, кто там!
– Ни за что! – снова раздался шепот, и у Каменюки медленно стали подыматься волосы на голове.
Каменюка, как потом рассказывал, подумал, что это все ему с похмелья мерещится, и он решил перебороть страх и подойти к стеллажам. Но стоило ему сделать несколько шагов в сторону стеллажей, как оттуда полетели банки с такой силой, что Каменюка со словами: «Караул! Спасайте!» – двинулся к входным дверям, а добежав до последней ступеньки, рухнул в беспамятстве. К нему подбежал Злыдень:
– Что с тобой, Петро?
Каменюка очнулся и задрожал от страха:
– Там хтось е!
– Не может быть, – сказал Злыдень, – зараз я гляну.
Злыдень начал спускаться в подвал, а тем временем Коля Почечкин тихонько вынырнул из подземелья, и оба товарища незамеченными отправились в спальный корпус. О всех происшествиях Злыдень и Каменюка доложили Шарову. Помещение склада было тщательно обследовано. Дырку обнаружили, но предположение, будто в отверстие величиной с ладонь может пролезть даже самый маленький интернатовец, – это, по мнению знатоков, исключалось совершенно. Но как же объяснить загадку с голосами?
– Пить надо поменьше, – посоветовал на этот счет Злыдень.
– Я, Гришка, мало закусываю, вот от чего усе, – заключил Каменюка и щедро рассмеялся.
История оказалась действительно до конца неразгаданной, но кое-кто из ребят видел несколько раз, как Деревянно вместе со своим подопечным ели сгущенку. Директор вызвал обоих мальчиков, говорил с ними ласково и зло, но они невинно хлопали глазками и стояли на своем: интернатской сгущенки не видели. А те банки, которые у них в тумбочке нашли, им из дому прислали.
Шаров не верил. Надо сказать, он любил Славку и Кольку: и кто знает, может быть, а точнее, наверняка стал бы их, презирать, если бы они взяли да в ноги кинулись ему, да признались, да покаялись. Вместе с тем Шаров все же подловил Деревянко и Почечкина на других делах, и потому, оба мальчика вместе с Сашей Злыднем и Остапом, внуком Петровны (они вчетвером нарушили режим), попали под парлализацию.
– Вы оторвались от коллектива! – кричал Шаров на линейке. – Коррупцией пропитались! – Это мое словечко подхватил директор. – От вас сгущенкой за километр несет. Какой пример может подать наставник своему воспитаннику, если он опаздывает на дежурство? Нас не этому учат! Не по пути нам с тобой, Деревянко, не по пути, товарищи?! – обращался он к строю ребят.
– Не по пути! – орало общество. Гришка Злыдень плакал, не мигая поглядывал на сына. Петровна застыла с тряпкой в руке, не сводя глаз со своего Остапа.
– Мы создаем справедливое общество и не можем предоставлять привилегию отдельным! – кричал Шаров. – Не можем, ребята?
– Не можем! – буйствовала юность.
Из глаз Славы выкатились две слезы.
– Москва слезам не верит! – грозно сказал Шаров. – Надо своим личным вкладом подтвердить свою честное, и мы дадим это сделать нашим товарищам. Дадим, ребята!
– Дадим! – был ответ.
Волна плескалась в актовом зале, прогретом от страсти.,,, дыхания, слез и напряжения. В этом единении рождена была новая сила, новый водопад захлестнул присутствующих, так что видны стали только одни головы, выкрикивающие нужные слова.
Я чувствовал: гнев Шарова и против моих установок направлен, и все косо на меня поглядывали: так тебе, фантазер полудурошный, порядки завел, шагу без разрешения детской власти сделать нельзя. И плакала моя рыцарская душа от этого накала, только волной слезы смывало, горькими брызгами вытравляло мою уверенность в завтрашнем дне. Я забился в самый уголок зала, где и подслушал грустный разговор Петровны со Злыднем:
Злыдень: Свое дитя не став бы так мордуваты.
Петровна: А мы, дурни, радовались: у контори будут робыть диты.
Злыдень: Ото за наши труды благодарности!
Петровна: Жди от них благодарностив!
Злыдень: Ну и хай сам на столбы лазе, а я уйду!
Петровна: А я, думаешь, за семьдесят карбованцив буду стяки цибарками выносить?
Меткий глаз Шарова нацелился в Злыдня с Петровной, вбуравился в их внутренние глубины, пробежался по закуточкам невидимым, разгадал настроение техработников:
– А вас, товарищи, прошу зайти ко мне, и немедленно.
Смахнув слезу, застывшую на ресницах, Злыдень, прошептал Петровне: «Ну, держись, старуха!» – и поплелся как ни в чем не бывало в кабинет Шарова. И шел вроде как насвистывая, и Петровна с плеча на плечо тряпку перекладывала, а как вошли они на парлализацию, так и замерли под пристальными взглядами Шарова и членов месткома.
– А вам кто с беспорядками разрешил мириться? Семьдесят шесть простыней мокрых сегодня насчитали! Разбудить ребенка вам трудно? Руки у вас поотсыхали? А вы, товарищ Злыдень, лампочками школу не обеспечили! Безобразие!
– Как вы можете, Петровна, так к детям относиться? – это Рябов, член месткома, сказал.
Наступила пауза. И от нее будто волна откатилась из кабинета и отмель песчаная засверкала.
– Что же вы молчите? – Шаров спрашивает.
– А шо казать? – подымает глаза Петровна.
– Как работать будете дальше?
– Будем стараться, – ответил Злыдень.
– Нет, я вас спрашиваю. Как работать будете? И дальше безобразиями будете заниматься?
– Не будем, – всхлипнула Петровна, тупо рассматривая свои натруженные руки.
Казалось бы, от этих признаний и заверений должно было бы смягчиться сердце директора. Но не тут-то было. Лишь на секунду радостный блеск сверкнул в очах Шарова, но и в этом блеске была абсолютная уверенность в том, что упускать момент ни в коем разе нельзя. Весь уклад новосветской жизни теперь Шарову представлялся в виде множества гаек, которые пока что только руками удалось подкрутить. А нужен еще специальный ключ, чтобы по-настоящему эти гайки завернуть, чтобы еще потом и молотком пристукнуть по каждой, чтобы абсолютная прочность была. Шаров, выплескивая свою энергию, то и дело будто терял разум, спохватывался и снова набрасывался на своих подчиненных.
– Вы что, Зинаида Степановна, – говорилось учительнице, – вместо того чтобы держаться школы будущего, как вошь кожуха, бежите из школы, как тот черт от ладана. Не мне, а вам в первую очередь поснимают штаны. – Дальше Шаров не стал продолжать…
Парлализация набирала инерцию. Над школой будущего витал величественный образ штанов. Штаны приобрели символ флага. Они трепыхались, над Новым Светом, змеями снижались над головами, хлестали по щекам, и некуда было от этих штанов спастись.
– А ну, пойдем по корпусам, – это мне Шаров говорит.
Говорит, не глядя в мою сторону, будто стесняется. Я наперед знаю, как все произойдет. Сейчас мы подымемся на второй этаж. Там будут первоклассники играть на полу в кубики. Весело будут играть. Ну конечно же и коврик завернулся, и штаны совсем съехали у Жени Русакова, и бумажка будет валяться, и веник, приготовленный для уборки, сиротливо окажется в неположенном месте.
– Та шо ж от штанов останется, если вот так елозить ими? – скажет Шаров вроде бы как воспитательнице Зинаиде Степановне, а вроде бы и обращаясь к Русакову. Но это только вроде бы. На самом деле это все по моей физиономии, дескать, в высоких материях летаете, книжки там разные читаете, а тут совсем другая работа нужна, материнская – носы утирать, вовремя в туалет спровадить: иначе чего же между ног у Женьки штаны пожелтели? забывается, чертенок, такой славный пацан, а в штаны опорожняется, аж дух от него непозволительный, действительно, как тут не кинет в псих, как тут не разъяриться, когда ребеночек мокренький совсем между ножек и попочка у него холодненькая, как ледышка. И Шаров ручкой попочку трогает, поднимает штаны Женьки и мне по носу щелк-щелк: