— Но я все равно должен совершать его, независимо от того, приносит оно мне удовольствие или нет, — сказал он. — Ты знаешь, что в этом моя сущность.
— Ты деградируешь.
— Я…
— Все человеческое в тебе умирает, Доро. Оно уже почти умерло. Исаак знал, что это произойдет, и он говорил мне об этом. Он рассказал мне об этом как раз в ту ночь, когда уговаривал меня выйти за него. Он сказал, что когда-нибудь ты вообще перестанешь чувствовать что-либо человеческое, и он был рад, что ему не придется дожить до такого дня и увидеть это. А еще он сказал мне, что я должна жить, чтобы попытаться спасти эти остатки человеческого в тебе. Но он ошибался. Я не могу их спасти. Все это уже умерло.
— Нет. — Он закрыл глаза, все еще пытаясь унять дрожь. Наконец он оставил это занятие и взглянул на нее. Ах, если бы ему только удалось заставить ее понять и увидеть. — Оно не умерло, Энинву. Я, должно быть, думал так и сам, прежде чем отыскал тебя во второй раз, но на самом деле это не так. Возможно, это умрет во мне, но только если ты покинешь меня. — Он хотел прикоснуться к ней, но не отважился рисковать, чтобы не оказаться в очередной раз отброшенным к стене. Она сама должна прикоснуться к нему. — Я думаю, что мой сын был прав, — сказал он. — Какая-то часть меня умирает раз за разом. И кем же я буду, когда из всех ощущений не останется ничего, кроме голода и сытости?
— Кто-нибудь отыщет способ, чтобы избавить мир от тебя, — сказала она бесцветным голосом.
— Но как? Самые лучшие люди, с неимоверным запасом сил, принадлежат именно мне. Я собирал их, защищал их и размножал на протяжении почти четырех тысячелетий, в то время как обычные люди преследовали, травили и жгли любого из них, кого я упустил.
— Но ты не всемогущ, — сказала она. — Почти три столетия ты не мог меня отыскать. — Она вздохнула и покачала головой. — Но это не имеет значения. Я не могу сказать, что именно может с тобой произойти, но так же как и Исаак я рада, что не доживу до этого времени.
Тогда он поднялся, не в силах сдерживать гнев, не зная толком, что ему делать: то ли проклинать ее, то ли умолять. Его ноги подгибались, и он чувствовал, что вот-вот разрыдается от отчаяния. Почему она не поможет ему? Ведь помогала же она другим! Ему хотелось то ли сбежать от нее, то ли убить ее. Почему она хочет затратить всю свою силу на это бессмысленное самоубийство, в то время как он стоит перед ней с умоляющим видом? Его лицо взмокло от пота, тело трясется, как у старого паралитика.
Но он не мог ни уйти, ни убить. И то и другое было невозможно.
— Энинву, ты не должна покидать меня! — По крайней мере, он сумел совладать со своей речью. Он говорил не тем безликим голосом, который, казалось, циркулировал только внутри его тела и всегда внушал страх большинству людей, и который мог заставить Энинву думать, что он пытается запугать ее.
Женщина откинула одело и легла. Почему-то именно в этот момент он понял, что она действительно может умереть. Вот так, лежа прямо перед ним, она может навсегда уйти от него.
— Энинву! — В тот же момент он оказался на постели рядом с ней, стараясь приподнять ее. — Ну пожалуйста, — сказал он, уже не слыша собственных слов. — Пожалуйста, Энинву. Выслушай меня. — Она все еще была жива. — Выслушай меня. Нет ничего, чего бы я не отдал, чтобы лечь вот так, рядом с тобой, и умереть, как собралась умереть ты. Ты даже не можешь себе представить, как страстно я желаю этого… — Он проглотил подступивший к горлу комок. — Женщина-Солнце, пожалуйста, не оставляй меня. — Его голос сломался, и он заплакал. Всегда, едва ли не с самого рождения, он стремился подавлять в себе слезы и рыдания, которые дополнительно сотрясали и без того постоянно трясущееся его тело. И вот сейчас он плакал так, будто хотел выплакаться за все прошедшие годы, когда на его лице не появлялось слез и когда к нему не приходило облегчение. Он не мог остановиться. Он не помнил, как она сняла с него сапоги и накрыла его одеялом, умыв его лицо холодной водой. Он даже не почувствовал ни ее мягких объятий, ни тепла ее близкого тела. Наконец он заснул, полностью опустошенный, склонив голову на ее грудь, а когда с первыми солнечными лучами проснулся, эта грудь была по-прежнему теплой, мягко поднималась и опускалась в ровном дыхании.
Эпилог
— Ты деградируешь.
— Я…
— Все человеческое в тебе умирает, Доро. Оно уже почти умерло. Исаак знал, что это произойдет, и он говорил мне об этом. Он рассказал мне об этом как раз в ту ночь, когда уговаривал меня выйти за него. Он сказал, что когда-нибудь ты вообще перестанешь чувствовать что-либо человеческое, и он был рад, что ему не придется дожить до такого дня и увидеть это. А еще он сказал мне, что я должна жить, чтобы попытаться спасти эти остатки человеческого в тебе. Но он ошибался. Я не могу их спасти. Все это уже умерло.
— Нет. — Он закрыл глаза, все еще пытаясь унять дрожь. Наконец он оставил это занятие и взглянул на нее. Ах, если бы ему только удалось заставить ее понять и увидеть. — Оно не умерло, Энинву. Я, должно быть, думал так и сам, прежде чем отыскал тебя во второй раз, но на самом деле это не так. Возможно, это умрет во мне, но только если ты покинешь меня. — Он хотел прикоснуться к ней, но не отважился рисковать, чтобы не оказаться в очередной раз отброшенным к стене. Она сама должна прикоснуться к нему. — Я думаю, что мой сын был прав, — сказал он. — Какая-то часть меня умирает раз за разом. И кем же я буду, когда из всех ощущений не останется ничего, кроме голода и сытости?
— Кто-нибудь отыщет способ, чтобы избавить мир от тебя, — сказала она бесцветным голосом.
— Но как? Самые лучшие люди, с неимоверным запасом сил, принадлежат именно мне. Я собирал их, защищал их и размножал на протяжении почти четырех тысячелетий, в то время как обычные люди преследовали, травили и жгли любого из них, кого я упустил.
— Но ты не всемогущ, — сказала она. — Почти три столетия ты не мог меня отыскать. — Она вздохнула и покачала головой. — Но это не имеет значения. Я не могу сказать, что именно может с тобой произойти, но так же как и Исаак я рада, что не доживу до этого времени.
Тогда он поднялся, не в силах сдерживать гнев, не зная толком, что ему делать: то ли проклинать ее, то ли умолять. Его ноги подгибались, и он чувствовал, что вот-вот разрыдается от отчаяния. Почему она не поможет ему? Ведь помогала же она другим! Ему хотелось то ли сбежать от нее, то ли убить ее. Почему она хочет затратить всю свою силу на это бессмысленное самоубийство, в то время как он стоит перед ней с умоляющим видом? Его лицо взмокло от пота, тело трясется, как у старого паралитика.
Но он не мог ни уйти, ни убить. И то и другое было невозможно.
— Энинву, ты не должна покидать меня! — По крайней мере, он сумел совладать со своей речью. Он говорил не тем безликим голосом, который, казалось, циркулировал только внутри его тела и всегда внушал страх большинству людей, и который мог заставить Энинву думать, что он пытается запугать ее.
Женщина откинула одело и легла. Почему-то именно в этот момент он понял, что она действительно может умереть. Вот так, лежа прямо перед ним, она может навсегда уйти от него.
— Энинву! — В тот же момент он оказался на постели рядом с ней, стараясь приподнять ее. — Ну пожалуйста, — сказал он, уже не слыша собственных слов. — Пожалуйста, Энинву. Выслушай меня. — Она все еще была жива. — Выслушай меня. Нет ничего, чего бы я не отдал, чтобы лечь вот так, рядом с тобой, и умереть, как собралась умереть ты. Ты даже не можешь себе представить, как страстно я желаю этого… — Он проглотил подступивший к горлу комок. — Женщина-Солнце, пожалуйста, не оставляй меня. — Его голос сломался, и он заплакал. Всегда, едва ли не с самого рождения, он стремился подавлять в себе слезы и рыдания, которые дополнительно сотрясали и без того постоянно трясущееся его тело. И вот сейчас он плакал так, будто хотел выплакаться за все прошедшие годы, когда на его лице не появлялось слез и когда к нему не приходило облегчение. Он не мог остановиться. Он не помнил, как она сняла с него сапоги и накрыла его одеялом, умыв его лицо холодной водой. Он даже не почувствовал ни ее мягких объятий, ни тепла ее близкого тела. Наконец он заснул, полностью опустошенный, склонив голову на ее грудь, а когда с первыми солнечными лучами проснулся, эта грудь была по-прежнему теплой, мягко поднималась и опускалась в ровном дыхании.
Эпилог
Но перемены должны были произойти.
Энинву так и не смогла получить все, что хотела, а Доро не мог больше удерживать в своих руках все, что он однажды посчитал по праву сильного своим. Ей удалось убедить его отказаться от уничтожения собственных производителей, выполнивших для него свою роль. Она не смогла остановить его от убийств вообще, она лишь получила от него обещание, что больше не будет новых Томасов и Сьюзен. Если кто-то и заслуживал право на защиту от его тяги к убийству, то в первую очередь именно вот эти люди.
И больше он не командовал ею. Она больше не была одним из его производителей, и даже не считалась одним из его людей в прежнем понимании этого слова. Он мог лишь просить ее о содействии, о помощи, но он больше не мог принуждать ее к этому силой. И, разумеется, больше ничто не угрожало ее детям.
Он вообще не должен был никаким образом пересекаться с ее детьми. Однако в этом пункте возникли разногласия. Она хотела получить с него обещание, что в своих делах он вообще не будет использовать ее потомков, но обещать этого он не мог.
— Да ты хоть представляешь себе, сколько у тебя потомков, и как далеко они разбросаны по земле? — спросил он ее. — Меня совсем не устраивает перспектива тратить время на расспросы каждого незнакомца, который меня заинтересовал, кем была много-много лет назад его пра-пра-бабушка.
Поэтому ей пришлось мириться с некоторыми неудобствами в интересах защиты своих потомков. Она старалась поселить рядом с собой своих детей и внуков, а также тех посторонних людей, которые становились членами ее большого дома. Это были те, кого она защищала, кого учила и кого могла отпустить, если они этого хотели. Когда, наконец, стало ясно, что между Северными и Южными штатами начнется война, она решила переселить своих людей в Калифорнию. Это переселение ему не понравилось. Он подумал, что она убегает не только от надвигающейся войны, но и для того, чтобы еще больше затруднить ему возможность нарушить данное ей обещание, касавшееся ее детей. Ведь проехать через весь континент, обогнуть на корабле мыс Горн или пересечь Панамский перешеек, чтобы теперь до нее добраться, даже для него было непростым делом.
Он обвинял ее в недоверии к нему, а она открыто соглашалась с этим.
— Ты все еще остаешься леопардом, — заявила она. — А мы все еще прежние жертвы. Так зачем же нам искушать тебя? — Затем она сгладила эти слова своим поцелуем и сказала: — Ты увидишь меня, когда достаточно сильно этого захочешь. Ты прекрасно это знаешь. Да и когда расстояние могло остановить тебя?
Да, расстояние никогда не имело для него значения. Он увидит ее. Он задержал ее переезд через всю страну, вместо этого посадил всех ее людей на свои корабли и вернул к ней одного из самых лучших ее и Исаака потомков, чтобы провести эти суда через шторм.
В Калифорнии она совершенно неожиданно взяла себе европейское имя: Эмма. Она где-то слышала, что оно означает прародительницу рода, и это очень ее позабавило. Так она стала Эмма Энинву.
— Это даст людям возможность называть меня так, чтобы они могли без труда произнести мое имя, — сказала она ему при их первой встрече на новом месте.
Он рассмеялся. Ему было все равно, как еще она назовет себя за всю свою долгую жизнь. А она будет жить долго. И неважно, куда она отправится в очередной раз: она будет жить. И никогда не покинет его.
Энинву так и не смогла получить все, что хотела, а Доро не мог больше удерживать в своих руках все, что он однажды посчитал по праву сильного своим. Ей удалось убедить его отказаться от уничтожения собственных производителей, выполнивших для него свою роль. Она не смогла остановить его от убийств вообще, она лишь получила от него обещание, что больше не будет новых Томасов и Сьюзен. Если кто-то и заслуживал право на защиту от его тяги к убийству, то в первую очередь именно вот эти люди.
И больше он не командовал ею. Она больше не была одним из его производителей, и даже не считалась одним из его людей в прежнем понимании этого слова. Он мог лишь просить ее о содействии, о помощи, но он больше не мог принуждать ее к этому силой. И, разумеется, больше ничто не угрожало ее детям.
Он вообще не должен был никаким образом пересекаться с ее детьми. Однако в этом пункте возникли разногласия. Она хотела получить с него обещание, что в своих делах он вообще не будет использовать ее потомков, но обещать этого он не мог.
— Да ты хоть представляешь себе, сколько у тебя потомков, и как далеко они разбросаны по земле? — спросил он ее. — Меня совсем не устраивает перспектива тратить время на расспросы каждого незнакомца, который меня заинтересовал, кем была много-много лет назад его пра-пра-бабушка.
Поэтому ей пришлось мириться с некоторыми неудобствами в интересах защиты своих потомков. Она старалась поселить рядом с собой своих детей и внуков, а также тех посторонних людей, которые становились членами ее большого дома. Это были те, кого она защищала, кого учила и кого могла отпустить, если они этого хотели. Когда, наконец, стало ясно, что между Северными и Южными штатами начнется война, она решила переселить своих людей в Калифорнию. Это переселение ему не понравилось. Он подумал, что она убегает не только от надвигающейся войны, но и для того, чтобы еще больше затруднить ему возможность нарушить данное ей обещание, касавшееся ее детей. Ведь проехать через весь континент, обогнуть на корабле мыс Горн или пересечь Панамский перешеек, чтобы теперь до нее добраться, даже для него было непростым делом.
Он обвинял ее в недоверии к нему, а она открыто соглашалась с этим.
— Ты все еще остаешься леопардом, — заявила она. — А мы все еще прежние жертвы. Так зачем же нам искушать тебя? — Затем она сгладила эти слова своим поцелуем и сказала: — Ты увидишь меня, когда достаточно сильно этого захочешь. Ты прекрасно это знаешь. Да и когда расстояние могло остановить тебя?
Да, расстояние никогда не имело для него значения. Он увидит ее. Он задержал ее переезд через всю страну, вместо этого посадил всех ее людей на свои корабли и вернул к ней одного из самых лучших ее и Исаака потомков, чтобы провести эти суда через шторм.
В Калифорнии она совершенно неожиданно взяла себе европейское имя: Эмма. Она где-то слышала, что оно означает прародительницу рода, и это очень ее позабавило. Так она стала Эмма Энинву.
— Это даст людям возможность называть меня так, чтобы они могли без труда произнести мое имя, — сказала она ему при их первой встрече на новом месте.
Он рассмеялся. Ему было все равно, как еще она назовет себя за всю свою долгую жизнь. А она будет жить долго. И неважно, куда она отправится в очередной раз: она будет жить. И никогда не покинет его.