Брох Г. Лунатики II 1903 - Эш, или Анархия

деревьев открытого ресторанчика тоже доставляло удовольствие. Они ели рыбу,
пили вино, а когда дело дошло до сигары, то Эш засомневался в необходимости
восхождения, серьезно раздумывая над тем, нужно ли это восхождение матушке
Хентьен, тяжеловесно и роскошно расположившейся рядом. Конечно, она не была
похожа на других женщин, так что он очень осторожно завел разговор о
Лоберге, ему он, собственно, обязан тем, что родилась идея этой прекрасной
поездки. Эш похвалил Лоберга за это, дабы после вступления об абсолютно
безобидных вещах перейти наконец к настоящей любви; но госпожа Хентьен, от
напряженного внимания которой не укрылось, куда он метит, прервала разговор
и, хотя она сама испытывала усталость и с куда большим удовольствием
отдохнула бы, напомнила о программе, согласно которой им самое время к скале
Лорелеи. Эш был возмущен: он из кожи вон лезет, чтобы говорить, как Лоберг,
и никакого признания. Наверное, он все еще недостаточно хорош для нее.
Он поднялся и заплатил по счету. А пересекая террасу открытого
ресторанчика, он обратил внимание на летних отдыхающих; среди них были
молодые очаровательные женщины и молодые девушки; Эш никак не мог понять,
чего он, собственно, хочет от этой стареющей бабы, даже если она и вправду
производит впечатление в своем коричневом шелковом наряде. Девочки были
разодеты в легкие светлые летние платьица, а коричневый шелк на улице быстро
покрывался пылью и терял свой вид. Несмотря на все это, он не позволял себе
расслабиться, надо же ведь совесть иметь и не забывать о Мартине, который
томится в тюрьме, не видя солнца, которому отплатили за его жертву черной
неблагодарностью, так что тебе здесь, на свободе, пожалуй, даже слишком уж
хорошо! И то, что он сейчас месил с госпожой Хентьен пыль по сельской
дороге, вместо того чтобы нежиться с прелестной девчушкой где-нибудь на
травке, тоже было в самый раз для него, ибо ждать благодарности от этой
женщины за свою жертву для него такое же гиблое дело, Кто жертвует собой,
тот порядочный человек. Он задумался: а нельзя ли как-нибудь получше
преподнести пред ее ясные очи свою жертву, но затем ему вспомнился Лоберг, и
он оставил все, как было: хороший человек страдает молча. Когда-нибудь
потом, когда, может быть, будет уже слишком поздно, до нее дойдет все это, В
душе как-то жалостливо защемило, и он, шагая впереди, снял сначала пиджак, а
затем жилетку. Матушка Хентьен с отвращением увидела два огромных влажных
пятна, на месте которых рубашка прилипла к лопаткам, а когда он, свернув на
лесную дорогу, остановился, чтобы подождать ее, и она догнала его, то ей в
нос ударил отталкивающе теплый запах его тела. Добродушным тоном Эш сказал:
"Ну как, матушка Хентьен?" "Оденьте пиджак,-- строгим тоном произнесла она,
а затем почти что материнским добавила: -- Холодно здесь, прямо-таки
холодно, и вы можете простудиться". "Когда переставляешь ножки, то
замерзнуть никак невозможно,-- ответил он,-- лучше бы вы расстегнули пару
пуговиц на шее". Она; покачала головой, на которой красовалась старомодная
расфуфыренная маленькая шляпка: нет, этого сделать она не может, ну как это
будет выглядеть! "О, да здесь ведь нас никто не увидит",-- попытался
втолковать ей Эш, и эти внезапные уединенность и общность, когда совершенно
нет необходимости стесняться друг друга, поскольку никто тебя не видит,
повергли ее в смятение, До нее через мгновение дошло, что он, так сказать,
доверительно обнажил перед ней свой пот; но она все еще испытывала
отвращение, однако теперь это чувство забралось под кожу, тут он в очередной
раз оскалил зубы: "Итак, с новыми силами -- вперед, матушка Хентьен,
оправдания, будто вы устали, не принимаются". Ей было обидно, ведь он,
очевидно, не верит в то, что она может шагать с ним нога в ногу, и с легкой
одышкой, опираясь на хрупкий, розового цвета солнцезащитный зонтик, она
отправилась дальше. Но теперь Эш занял положение рядом с ней и на более
крутых подъемах пытался ей даже помогать, Вначале она кидала на него
недоверчивые взгляды, не является ли это непозволительным сближением - и
лишь помедлив, взялась наконец за его руку, для того, впрочем, чтобы сразу
же отпускать эту опору, даже отталкивать ее, как только показывался идущий
навстречу путник или даже ребенок.
Они поднимались медленно, и лишь когда, запыхавшись, они остановились
передохнуть, то только тогда обратили внимание на то, что их окружало:
ломкие от жары куски беловатой глины на лесной дороге, растения, блеклая
зелень которых торчала из засохшей почвы, корни, распластавшие покрытые
пылью нити по узкой дороге, привядший от жары лес. кусты, в листьях которых
проблескивали черные безжизненные ягоды, готовые по осени засохнуть. Они
внимали этому, не зная даже, как все это назвать, но когда они достигли
первой смотровой площадки и увидели раскинувшуюся перед их взором долину, им
показалось, хотя до скалы Лорелеи было еще ой как далеко, что цель
достигнута; они присели; госпожа Хентьен аккуратно разгладила сзади
коричневый шелк платья, дабы не измять его своим весом. Стояла такая тишина,
что до их слуха долетали голоса с пристани и с террасы открытого
ресторанчика в Санкт-Гоаре, а также звуки глухих ударов парома о мостик
пристани; и обоим необычность такого впечатления была хоть немного, но
приятной. Госпожа Хентьен рассматривала сердечки и инициалы, которые были
выцарапаны на спинке и сиденье лавки, сдавленным тоном она спросила у Эша,
не увековечил ли здесь и он вместе с Хильдой из Обер-Везеля свое имя. Когда
же он шутки ради попытался кое-что выцарапать, она попросила его оставить
эту затею: явно или неявно, но где бы не ступала нога мужчины, она всегда
оставляет после себя оскверненное прошлое. Эш же, которому не хотелось
отказываться от своей затеи, спросил, а что если он вдруг в одном из
сердечек найдет и ее имя, чем не на шутку рассердил госпожу Хентьен: что он
только себе позволяет? Ее прошлое безукоризненно чистое, и в этом она может
потягаться с любой молоденькой девушкой. Тому, кто всю жизнь необузданно
волочился за бабами, этого, конечно, не понять. И Эш, которого сказанное
задело за живое, почувствовал себя низко и подло, ведь он оценил ее ниже тех
молоденьких девочек в открытом ресторанчике, некоторые из них вполне могут
быть недостойными подать матушке Хентьен даже воды. И ему было приятно, что
здесь вот есть человек, который ведет себя однозначно и определенно,
человек, который знает, где правая сторона, а где левая, что такое хорошо, а
что такое плохо. На какое-то мгновение у него возникло ощущение, будто здесь
находится то желанное место, четко и несокрушимо поднимающееся из всеобщего
беспорядка, где можно было бы остановиться; но тут возникла мысль о
господине Хентьене и его фотографии в забегаловке, она разрушила это его
ощущение и уже не покидала его, ему казалось что где-то все же должно быть
выцарапано сердечко, в котором сливались бы его и ее инициалы. Он не рискнул
коснуться этого вопроса, а просто поинтересовался, где стоял дом ее
родителей. Она коротко бросила ему в ответ, что родом из Вестфалин, а все
остальное никого не касается, а поскольку до прически добраться ей было
нелегко, то она ощупала свою шляпку. Нет, она решительно не может
переносить, когда кто-то сует свой нос в дела других людей, а так всегда
ведут себя только люди вроде Эша или подобные посетители ее забегаловки,
которые не могут себе даже и представить, что не у каждого прошлое состоит
из грязи и мерзости. Если такие типы не могут сами овладеть женщиной, то они
стремятся, по крайней мере, хотя бы выдумать ей любовную жизнь и прошлое.
Негодуя, она слегка отодвинулась от него, а Эш, мысли которого все еще
крутились вокруг господина Хентьена, все больше и больше убеждался в том,
что она должна быть очень несчастным человеком. Его лицо приобрело
кисло-печальное выражение. Возможно даже, что в этом браке по ее бокам
гуляли палки. И он сказал ей, что не хотел сделать ей больно. Привыкнув
утешать женщин, которые плакали или вообще казались ему несчастными,
прикосновением собственного тела, он взял ее руку и погладил ее, То ли
вследствие необыкновенной тишины, царившей в природе вокруг, то ли потому,
что ею овладела усталость и истома, она не противилась, придав своим мыслям
словесную форму, но последние слова были унесены с ее уст порывом ветерка,
словно пушинки, она и сама не смогла их расслышать, и теперь она была
совершенно опустошена, не способна даже ощущать протест или отвращение.
Госпожа Хентьен смотрела на распростертую долину и не видела ее, ей было
непонятно, где же она. Те многие годы, прожитые между стойкой забегаловки и
парой известных улиц, сжались в одну маленькую точку, и словно в каком-то
просветлении ей показалось, что на этом залитом светом месте она сидела
всегда. Мир так неведом, что невозможно его ни уяснить, ни понять, и ничто
уже более не связывает ее с ним, ничто, кроме веточки с колючими листочками,
свисающей над спинкой скамейки, по которой поглаживающими движениями
скользят пальцы ее левой руки, Эш спросил себя, не должен ли он ее
поцеловать, но желания сделать это у него не возникало, что тоже показалось
ему недостаточно хорошим признаком.
Так и сидели они, не проронив ни единого слова. Солнце клонилось к
западу и начинало светить им прямо в лицо, но матушка Хентьен не
воспринимала ни жары, ни жжения напрягшейся, покрасневшей, припавшей
пылинками кожи. Казалось даже, словно Эша намеревается окутать сновидение,
какая-то полудрема, ибо воспринимая широкие и длинные тени горных вершин в
долине расчетливой ловушкой, он все же боялся менять положение и, лишь
помедлив, потянулся наконец за жилеткой, которая лежала рядом и в которой
были серебряные часы. Наступило время отправляться к поезду, и она
безучастно последовала за ним, Спускаясь, она тяжело опиралась на его руку,
тоненький розового цвета зонтик от солнца он перекинул через плечо, на нем
болтались в такт шагам пиджак и жилетка. Чтобы облегчить ей путь, он
расстегнул на ее высоко застегнутой талии пару крючков, и матушка Хентьен
смирилась с этим, она не оттолкнула его, когда показался идущий навстречу
путник, которого теперь она просто не замечала, Ее юбка из коричневого шелка
подметала пыль проселочной дороги, и когда на вокзале Эш усадил ее на
скамейку, оставив на минуточку, дабы утолить жажду, она застыла безучастно и
беспомощно, ожидая его возвращения. Ей он также принес кружечку пива, и она
выпила ее по его требованию. В темном вагоне пассажирского поезда он уложил
ее голову на свое плечо. Он не знал, спит ли она, она наверняка и сама не
знала этого. Безвольно перекатывалась ее голова по его крепкому
плечу.Попытка привлечь к себе ее широкое тело встретила упорное
сопротивление, а шпильки, которыми к покачивающейся голове была прикреплена
шляпка, представляли серьезную угрозу его лицу. Недолго думая, он сдвинул ее
шляпку назад, сместив одновременно и прическу, что придало ей вид
подвыпившей женщины.. Запах шелка платья был пыльным и разогретым; лишь
изредка улавливался приятный лавандовый аромат, еще сохранившийся в
складках, Затем он поцеловал щеку, которая скользнула по его губам, взял
наконец ее округлую тяжелую голову в свои руки и повернул к себе. Она
ответила на поцелуй полными пересохшими губами, словно зверек, прижавший
носик к стеклу,
И лишь когда они оказались на пороге ее дома, она немного пришла в
себя. Она толкнула Эша в широкую грудь и все еще нетвердыми шагами заняла
свое место за стойкой. Там она присела и осмотрела зал забегаловки, который
лежал перед ней, словно в тумане. Наконец она узнала Вробека за первым
столом и пролепетала: "Добрый вечер, господин Вробек". Но она не видела, что
Эш последовал за ней вовнутрь, она также не заметила, что Эш был в числе
последних, кто оставил ее заведение. Когда он простился с ней, она
безучастно сказала: "Доброй ночи, господа". И тем не менее, выходя из
забегаловки, он испытывал особое, почти что гордое чувство: он -- любовник
матушки Хентьен.
Если ты хоть раз поцеловал женщину, то все, что обычно следует за этим,
происходит неизбежно и неотвратимо, возможны, правда, сдвиги во времени, но
изменить законы природы никто не в силах. Уж это было известно Эшу
наверняка. Тем не менее он никак не мог представить себе продолжение своих
отношений с матушкой Хентьен, поэтому для него было кстати, что в обед
следующего дня вместе с ним в забегаловку направился и Тельчер; это
облегчало встречу с матушкой Хентьен, и вообще -- так было проще.
Тельчер придумал кое-что новенькое: нужно было найти негритянку, это
придало бы заключительным раундам особую прелесть; он хотел назвать ее
"Черная Звезда Африки", и немка после двух раундов вничью должна была в
конце концов победить Черную Звезду. Эш немного опасался, что Тельчер начнет
расписывать эти африканские планы перед матушкой Хентьен, и предчувствия не
обманули его -- не успели они войти в забегаловку, как Тельчер выложил свою
новость: "Госпожа Хентьен, а наш Эш должен достать нам негритянку". Она
ничего не сообразила, ни вначале, ни потом, когда Эш с искренним недоумением
на лице пытался заверить, что не имеет ни малейшего понятия, где ему найти
эту негритянку, нет, матушка Хентьен и слушать ничего об этом не желала, она
лишь саркастически заметила: "Одной больше, одной меньше, какое это для него
имеет значение". Тельчер возбужденно хлопнул его по коленке: "Еще бы,
мужичку, к которому дамочки так и липнут, так и липнут, никто не страшен".
Эш посмотрел в сторону фотографии господина Хентьена: один из тех, кто ему
не страшен. "Да, Эш такой",-- повторил Тельчер. Для госпожи Хентьен это было
подтверждением ее плохого мнения, и она попыталась укрепить дальше свой союз
с Тельчером; ее взгляд упал на короткие, жестко торчащие волосы Эша, из-под
которых проблескивала его лысина, и она почувствовала, что сегодня ей
понадобится союзник. Отвернувшись от Эша, она начала хвалить Тельчера; оно и
понятно, что мужчина, который знает себе цену, не желает и слышать обо всех
этих похабных похождениях, препоручая их лучше какому-то там господину Эшу.
Эш раздраженно ответил, что препоручается то, за что следовало бы драться и
что, конечно, не по зубам. И в его душе шевельнулось глубочайшее презрение к
Тельчеру, которому так ни разу и не удалось уложить Илону в постель. Но
спокойно, скоро уже никто не сможет укладывать ее в постель, "Ну, господин
Эш,-- поддела его госпожа Хентьен,-- за дело, негритянка заждалась, немедля
за работу". "А как же",-- отрезал он и, почти не прикоснувшись к тому, что
было на столе, поднялся, оставив слегка озадаченную госпожу Хентьен в
обществе Тельчера.
Какое-то время он бесцельно бродил по городу. Дел у него не было
никаких. Он злился на себя за то, что оставил ее с Тельчером одну, и это в
итоге пригнало его обратно. Сложно было предположить, что он еще застанет
там Тельчера; и все же ему хотелось удостовериться. Забегаловка была пуста,
на кухне он тоже никого не нашел. Значит, Тельчер ушел, и он тоже может
удалиться; но ему было известно, что в это время госпожа Хентьен имеет
обыкновение находиться в своей комнате, и до него как-то сразу дошло, что
именно этот факт заставил его вернуться. Он немного помедлил, затем не спеша
поднялся по деревянной лестнице, без стука вошел в комнату. Матушка Хентьен
сидела у окна и штопала чулки; увидев его, она тихонько вскрикнула и застыла
в испуганной растерянности. Твердыми шагами он подошел к ней, прижал к
спинке стула и поцеловал прямо в губы. Пытаясь уклониться и защититься, она
замотала головой, хрипло бормоча: "Выйдите... Вам здесь нечего искать".
Больнее его насилия была мысль о том, что он пришел от какой-то там чешки
или негритянки, что он был в ее комнате, в комнате, куда не входил еще ни
один мужчина. Она сражалась за комнату. Но он держал ее крепко, и в конце
концов пересохшими полными губами она ответила на его поцелуи, может, для
того лишь, чтобы такой уступкой заставить его уйти, потому что в перерывах
между поцелуями она снова и снова умудрялась, плотно сжав зубы, повторять:
"Вам нечего здесь искать". Наконец она взмолилась: "Не здесь". Эш, уставший
от безрадостной борьбы, опомнился, что перед ним женщина, заслуживающая
почтения и уважения. Если она желает смены места действия, то почему бы и
нет? Он отпустил ее, и она оиеснила его к двери. Когда они оказались на
пороге, он хриплым голосом спросил: "Куда?" Она не поняла вопроса, ибо
думала, что теперь он уйдет. Эш, наклонившись к ее лицу, переспросил:
"Куда?" и, поскольку ответа не последовало, снова обхватил ее с намерением
затащить обратно в комнату. Единственное, что было у нее в голове, это
защитить комнату. Она беспомощно оглянулась, увидела дверь в соседнюю
комнату, в ее душе неожиданно шевельнулась надежда, что пристойность комнаты
приведет его в чувство и заставит придерживаться правил приличия, и она
взглядом указала на соседнюю дверь; он освободил ей дорогу, но последовал за
ней, не снимая руку с ее плеча, словно она была его пленницей.
Войдя в комнату, она неуверенно проговорила: "Так, теперь, думаю, вы
будете вести себя разумно, господин Эш" и хотела подойти к окну, чтобы
открыть потемневшие ставни, но его руки обвили ее сзади, так что госпожа
Хентьен не могла сделать ни шагу. Она пыталась освободиться, тут они
шатнулись в сторону и, наступив на орехи, чуть не упали. Орехи затрещали под
ногами, и когда, желая сохранить запасы, она отпрянула назад и приблизилась
к нише, где располагалась кровать, дабы там обрести твердую опору, в голове,
словно во сне, промелькнуло: не она ли сама завлекла его сюда? Но мысль эта
разозлила ее еще больше, и она прошипела: "Отправляйтесь к своей
негритянке,., меня так просто, как своих баб, вам не получить". Она
судорожно ухватилась за угол ниши, но зацепилась за занавеску; деревянные
колечки на карнизе тихонько застучали; опасаясь повредить хорошую занавеску,
она отпустила ее, так что теперь ее беспрепятственно можно было оттеснить в
темную нишу к супружеской кровати. Все еще стоя сзади, он завел ее
освободившиеся руки за спину и прижал ее к себе, так что ей поневоле
пришлось ощутить охватившее его возбуждение. Поэтому ли, или потому, что при
виде супружеской кровати ее охватило беззащитное оцепенение, но она сдалась
под его задыхающимся напором. И поскольку, не соблюдая особую аккуратность,
он срывал с нее одежду и в опасности оказалось ее белье, она сама стала
помогать ему там, где у него возникали сложности, подобно осужденной,
которая стремилась подсобить палачу; его наполнило почти что страхом то, как
все гладко получалось и как матушка Хентьен, когда они оба опрокинулись на
кровать, по-деловому улеглась на спину, дабы отдаться ему. И еще больший
страх охватил его, когда до сознания дошло, что матушка Хентьен, неподвижно
и с застывшим выражением лица, словно она следует своей старой повинности,
словно она просто продолжает выполнять свою старую и привычную обязанность,
беззвучно и безрадостно смирилась с этим. Только ее округлая голова каталась
по покрывалу, будто повторяя постоянное "нет". Ощутив тепло ее обнаженного
тела, он всячески хотел показать свою страсть, дабы возбудить с ее стороны
такое же желание. Он обхватил ее голову руками, сжал в объятиях, словно
пытался выдавить из нее застывшие и не принадлежавшие ему мысли, его губы
скользили по некрасивым тяжеловесным поверхностям полных щек и низкого лба,
которые оставались напряженными и безучастными, такими же безучастными и
напряженными, как та масса, ради которой пожертвовал собой Мартин и которая
тем не менее осталась не спасенной. Может, именно так воспринимает жирную
массивность Корна Илона, и на какое-то мгновение он испытал чувство
удовлетворения, что он поступает подобно ей, и что это справедливо, и что
все это происходит для нее и во имя спасения справедливости. О, забыть все,
что было, становиться все более одиноким, уничтожить себя самого всей этой
несправедливостью, которую носят и которую накапливают, забыть также ту,
уста которой ищешь, забыть время, что было и ее временем, время, которое
оставило свой отпечаток на стареющих щеках, желание уничтожить женщину,
которая жила в то время, дать ей спастись вне времени, застывшей и
покорившейся в слиянии с ним! Тут ее губы прижались к его ищущим устам,
словно носик зверька к стеклу, и Эш пришел в ярость от того, что душу свою,
дабы она не досталась ему, она продолжает прятать за крепко сжатыми зубами.
И когда с хриплым бормотанием она наконец открыла губы, он испытал
блаженство, какое не испытывал ни с одной из женщин, он влился в нее без
остатка, стремясь подчинить ее своей воле, но она была уже вовсе не она, а
полученная обратно в подарок, отвоеванная у неизвестного материнская жизнь,
забывшая о своем "я", вырвавшаяся за пределы своих границ, исчезнувшая и
растворившаяся в своей свободе. Ибо человек, желающий добра и
справедливости, желает абсолютного, и Эш впервые обладал женщиной не из
похоти, а из жажды слияния, которое возникло, из жажды забытья в этом
слиянии, которое, само существуя вне времени, отменяет время, и возрождение
человека неизбежно, как неизбежно существование вселенной, которая заключает
его в себе, если восторженная воля человека требует, чтобы ему принадлежало
то, что единственно должно ему принадлежать -- спасение.
Это уж кое-что значит -- быть любовником матушки Хентьен! Есть много
мужчин, которые считают, что центральным моментом жизни является близость с
определенной женщиной. Эш с некоторых пор освободился от таких
предрассудков. Совсем не так, даже если госпожа Хентьен иногда
примечательным образом и напирает. Ну, совершенно не так. Для его жизни
имеются более весомые и высокие цели.
Он остановился возле одного книжного магазинчика недалеко от Ноймаркта
(одна из центральных площадей Кельна). Его внимание привлекло изображение
Статуи Свободы, золотистого цвета, выдавленное на зеленом полотне; ниже
подпись "Америка сегодня и завтра". В своей жизни ему приходилось покупать
не так уж много книг, и он сам удивился тому, что вошел внутрь. Книжный
магазинчик со своими гладкими прилавками и уютным порядком четырехугольных
книг отдаленно напоминал магазинчик по продаже сигар. Он охотно покрутился
бы там подольше, чтобы поболтать, но поскольку никто не обратил на него
внимание, то он заплатил за книгу и получил в руки пакет, с которым не знал
теперь что делать. Подарок для матушки Хентьен? Она, наверняка, не проявит к
нему ни малейшего интереса, и тем не менее было нечто, необъяснимым образом
слившее воедино эту покупку с матушкой Хентьен. Он еще немного потоптался у
витрины. За стеклом на шнуре были развешены яркие тоненькие разговорники, а
на их обложках развевались флаги соответствующих стран, словно радостное
приободрение для желающего изучать языки. В обеденное время Эш отправился в
забегаловку.
С неподходящим подарком лучше не соваться, и Эш уселся со своей книжкой
у окна; здесь он имел обыкновение после обеда просматривать газету, так
почему бы ему не посидеть с книгой. Прошло совсем немного времени, и в
пустом зале забегаловки раздался голос матушки Хентьен: "Ну, господин Эш, у
вас, видно, уйма времени, если средь бела дня вы можете позволить себе
усесться и полистывать книгу". "Вот именно,-- оживленно откликнулся он,-- я
вам сейчас ее покажу". Он поднялся и подошел с книгой к стойке. "Ну и..."--
поинтересовалась она, когда он протянул ей книгу; движением головы он
показал, что она может посмотреть; она немного полистала ее, чуть задержав
свое внимание на некоторых картинках, и просто вернула ему книгу со словами
"Ну что ж, прелестно". Эш был разочарован; конечно же, он знал, что она не
проявит к такому подарку никакого интереса -- что может знать женщина о
более значительных и высоких целях! Однако он оставался стоять у стойки в
ожидании чего-то, но случилось только то, что матушка Хентьен сказала: "Вы
собираетесь, наверное, всю вторую половину дня торчать там с этой вашей
штукой", на что Эш ответил: "И в мыслях не было", с обиженным видом он унес
книгу домой. Для себя он решил, что уедет один. Один как перст. И все же он
решил изучить эту американскую книжку не только для себя, но и для матушки
Хентьен.
Каждый день он прочитывал несколько страниц. Вначале он просто
просмотрел иллюстрации, и теперь, когда он думал об Америке, ему казалось,
будто деревья там не зеленые, луга не многоцветные, небо не голубое, а вся
жизнь имеет блестящие и элегантные тона серо-коричневых фотографий или
четкие контуры тонко заштрихованных перьевой ручкой рисунков. Позже он
углубился в текст. Многочисленные статистические данные хотя и были ему
скучноваты, но он был слишком добросовестным человеком, чтобы взять и просто
пролистнуть их, ему удалось многое запомнить. Большое внимание он уделил
американской полиции и судебным инстанциям, которые, как утверждала книга,
были поставлены на службу демократической свободе, так что каждому, кто мог
прочитать эту книгу, было очевидно, что там не принято бросать за решетку
калеку по требованию безнравственного владельца пароходства; Мартин, значит,