Брох Г. Лунатики II 1903 - Эш, или Анархия

говорил ни слова, так какое-то время они сидели, уставившись друг на друга,
не зная, что сказать, не понимая друг друга, и каждый видел только наготу и
отвратительность другого. На щеках Эша от волнения выступили красные пятна,
слившись затем с коричневатым опенком кожи. На редакторе, как и в прошлый
раз, был легкий коричневый бархатный пиджак, а его полноватое лицо с
коричневыми свисающими усами было таким же мягким, как бархат его пиджака и
одновременно таким же прочным. В таком сочетании было нечто кокетливое, и
это напомнило Эшу напыщенные наряды мальчиков в забегаловках для
гомосексуалистов. Он решительно встрепенулся: "Значит, защищаете голубого,
который там, наверху? А другой за это должен гнить за решеткой". Он скорчил
брезгливую физиономию, продемонстрировав свои лошадиные зубы. Редактор начал
терять терпение: "Скажите, уважаемый, а почему, собственно, это так трогает
вас?" Эш залился краской: "Вы преднамеренно препятствуете всему, что я могу
спасти... статью вы не напечатали; малого, который упрятал его в тюрьму,
этого Бертранда, вы защищаете... и вы... вы преподносите себя человеком,
выступающим за свободу?!" Он горько усмехнулся, "В вашем лице свобода попала
в хорошие руки!" Шут какой-то, подумал редактор, а поэтому ответил спокойно:
"Послушайте, это ведь технически невозможно, чтобы мы опубликовали как но
вость то, что вы принесли нам с опозданием в недели и месяцы, так что..." Эш
подхватился на ноги. "Уж вы от меня еще узнаете новости",-- завопил он и
бросился на улицу, громыхнув за собой грязно-белой дверью, которая закрылась
лишь после того, как несколько раз хлопнула. На улице он остановился и
задумался. Почему он вел себя таким образом? По силам ли ему было изменить
то, что все эти социалисты-- мерзавцы? Опять-таки госпожа Хентьен оказалась
права, когда презирала эту свору. "Продажные писаки",-- пробормотал он. А
ведь он приходил к ним с самыми хорошими намерениями, желая дать им шанс
оправдаться перед госпожой Хентьен. Опять самым неприятным образом
возобновилось смещение и смешение вещей и точек зрения. Однозначным было то,
что редактор вел себя как мерзавец, во-первых, вообще, а во-вторых, потому,
что он пытался защищать этого президента Бертранда всеми средствами
продажного писаки, да, именно продажного писаки, Ну и конечно мерзавцем был
этот господин президент, хотя малыш и не хотел этого признавать, и нельзя
ничего было этой скотине сделать. Правда, то, что малыш говорил о любви,
опять-таки было правильным. Все относительно! Но одно становилось в высшей
степени понятным: госпожа Хентьен не могла любить своего мужа; ее вынудили
вступить в брак с этим хмырем. И поскольку Эш думал о мире, окружающем его,
с величайшей ненавистью и о мерзавцах, которым, естественно, не место среди
людей, тоже, сердце его наполнялось все большей враждебностью к президенту
Бертранду, он ненавидел его независимо от его пороков и преступлений. Он
попытался представить себе его, как тот восседает с надменным видом, с
толстой сигарой в руке на мягком диване у обеденного стола в своем замке, а
когда возвышенная картина наконец-то вырисовалась в табачном дыму, то он
сравнил ее с изображением франтоватого портного, очень похожим на портрет,
который висел над стойкой забегаловки и являл посетителям господина
Хентьена.
На день рождения матушки Хентьен, который ежегодно надлежащим образом
отмечался завсегдатаями, Эш раздобыл маленькую бронзовую Статую Свободы,
подарок казался ему исполненным смысла, и не только как напоминание об
американском будущем, но и как удачно подходящий к статуе Шиллера, благодаря
которой он имел такой успех. В обед он вместе с подарком появился в
забегаловке.
К сожалению, его постигло разочарование. Если бы он всучил свой подарок
где-нибудь втихаря, то, вероятно, она оказалась бы в состоянии воспринять
всю прелесть скульптуры; но панический страх, который охватывал ее при любом
публичном сближении и проявлении на людях доверительности, настолько ослепил
ее, что радость свою она высказала более чем скупо, ничего не изменилось в
ее поведении и после того, как он извиняющимся тоном заметил, что, может
быть, статуэтка удачно сочеталась бы со статуей Шиллера, "Да, если вы
находите..," -безучастно процедила она, и это было все. Конечно, она могла
бы использовать и этот подарок для украшения своей комнаты; но чтобы он не
воображал себе, что все, что он тащит сюда, может претендовать на столь
привилегированное место, и чтобы он раз и навсегда зарубил себе на носу, что
она все еще достаточно высоко ставит чистоту своей комнаты, она повернулась
и достала статуэтку Шиллера, дабы поставить ее вместе с новой Статуей
Свободы на стойку рядом с Эйфелевой башней, Теперь там стояли певец свободы,
американская статуя и французская башня, словно символы мыслей, которые были
чужды госпоже Хентьен, а статуя протягивала руку, держащую факел, к
господину Хентьену. Эшу показалось, что взгляд господина Хентьена оскверняет
его подарки, он охотно бы потребовал, чтобы, по крайней мере, убрали
портрет; а, впрочем, что бы это дало? Забегаловка, в которой вершил свои
дела господин Хентьен, осталась бы в любом случае той же, а для него было
даже лучше, что все честно и понятно остается на своем месте. Зачем врать и
пытаться скрыть то, что скрыть невозможно! Для себя же он сделал открытие,
что привлекла его сюда не только дешевизна угощения, которое он поглощал под
взглядом господина Хентьена, но и что ему нужно его лицо для чего-то
таинственного, подобного особой и горьковатой приправе к этому угощению: это
была та же неизбежная горечь, с которой он позволил оскорбить себя
неприветливому поведению матушки Хентьен и ощутил себя все же неизбежно
сдавшимся, когда она в тот же момент ворчливо шепнула ему, что ночью он
может заглянуть к ней.
Вторую половину дня он провел в похотливых мыслях о деловой любовной
церемонии матушки Хентьен, В груди снова шевельнулись неприятные ощущения от
этой деловитости, которая вступала в такое вопиющее противоречие с ее
обычным отрицанием. В какие из ночей набралась она этих привычек? Забрезжила
надежда, в которую он и сам не очень-то верил, и появилась уверенность, что
все это исчезнет, однажды им нужно просто оказаться в Америке, и мягкость
такой надежды растаяла в возбуждении, охватившем его, когда он ощутил в
кармане ключ от двери ее дома. Он достал ключ и положил его на ладонь,
ощущая гладкое железо стержня. Учить английский язык она, конечно же,
отказалась, но дуновение будущего снова ощущалось в этих переулках. Ключ к
свободе, подумал Эш. Собор высился серой громадой в поздних сумерках,
торчали серые с металлическим отблеском башни, овеваемые ветрами нового и
необычного. Эш считал часы, оставшиеся до полуночи. Важнее "Альгамбры" был
бы набор девушек для Южной Америки. Целых пять часов, а затем откроются
двери дома. Перед глазами Эша стояла ниша для постели, он видел ее, лежащую
в постели: будто он скользит к ней, будто она вздрагивает от прикосновения
его руки и его возбуждения, все это делает его дыхание частым и хриплым. А
ведь еще на прошлой неделе и всегда до того она принимала его в глухой
неподвижности, и хотя едва уловимое жесткое вздрагивание было чем-то очень
незначительным, все же эта масса приподнялась в одном местечке, пусть
крошечном, но все же девственном местечке, и это было подобно сигналу
будущего и надежды. Эшу показалось неприличным сегодня, в день рождения
матушки Хентьен, шляться по кабакам с проститутками; и он направился в
"Альгамбру".
Подходя к забегаловке, он уже издали заметил желтый свет, отражавшийся
на ухабистой мостовой. Окна с круглыми стеклами были открыты, и внутри была
видна "новорожденная", сидевшая с чопорным видом в шелковом платье в
окружении шумящих гостей; на столе стояла чаша для пунша. Эш остался в
темноте, ему было противно заходить внутрь. Он развернулся и пошел прочь, не
для того, чтобы шататься по кабакам; выполняя свой долг, он в ярости понесся
по улицам. На мосту через Рейн он прислонился к железным перилам,
уставившись в черную воду, У него аж задрожали колени -- столь сильно
охватило его желание разорвать корсет, в котором пряталась эта женщина; в
обязательно возникшей вследствие этого ожесточенной борьбе должны были
хрустнуть прутья из китового уса. С опустошенным выражением лица он
потащился обратно в город.
В доме уже было темно. Матушка Хентьен, держа в руках светильник, ждала
его, стоя наверху лестницы. Он сразу же задул огонек светильника и обнял ее.
Но корсет уже был снят, да и не сопротивлялась она вовсе, более того --
одарила его нежным поцелуем. И хотя такое приветствие в высшей степени
ошарашило его, и хотя это, вероятно, было не менее новым, чем то
вздрагивание, которого он с нетерпением ждал, тем не менее этот поцелуй
прояснил ужасным и отвратительным образом, что это входит в ее старую
привычку завершать празднование дня рождения нежной любовной вечеринкой; и
то, как только что настал с таким нетерпением ожидавшийся момент, как прошло
по ее телу исполненное счастья вздрагивание, стало для Эша яростной болью
оттого, что прикосновение кожи господина Хентьена к ее телу, которое он в
данной ситуации вообще не хотел себе представлять, приводило к такому же
вздрагиванию: призрак, от которого он решил, что избавился, восстал снова, с
еще большим злорадством и непобедимостью, чем когда бы то ни было прежде, и
чтобы победить его, а женщине доказать, что здесь есть только он один, Эш
набросился на нее и впился лошадиными зубами в ее мясистое плечо. Ей, должно
быть, было больно, но она терпела молча, впрочем, выражение ее лица было
таким, словно она проглотила кусочек лимона, а когда он в изнеможении
отпрянул, она, словно в благодарность, крепко обняла его, как будто в тиски
зажала, своей; тяжелой неуклюжей рукой, да так сильно, что он с трудом мог
дышать и сердито пытался освободиться. Но она не ослабила объятий, а
сказала-- впервые она заговорила с ним в этой нише -- своим обычным деловым
тоном, в котором он, будь он более чутким, смог бы уловить нечто похожее на
страх: "Почему ты пришел так поздно?.. Потому что я стала еще на год
старее?" Эш был настолько поражен ее необычными словами, что даже не уловил
смысл сказанного, да он даже и не пытался уловить, поскольку неожиданное
звучание ее голоса было для него словно завершение, словно озарение после
долгих и мучительных размышлений, знаком того, что все может быть
по-другому, и он произнес: "С меня хватит, я умываю руки". Госпожа Хентьен
ощутила прилив крови к голове, вряд ли она хотела ослабить сжимающую его
плечи руку, но на душе стало так холодно и тяжело, что рука превратилась в
бессильно свисающую плеть, До нее дошло только, что нельзя показывать свое
замешательство какому-то мужчине, что надо было дать ему от ворот поворот до
того, как он сам от нее уйдет, и, с трудом собравшись, она тихо выдавила из
себя: "Пожалуйста, как будет угодно". Эш пропустил это мимо ушей и
продолжил: "На следующей неделе я отправляюсь в Баден". Зачем он сообщает ей
еще и это? В какой-то мере она ощутила себя польщенной, поскольку намерение
покончить свои отношения с ней, видимо, настолько потрясло его, что он решил
куда-нибудь уехать. Только если уж он задумал поставить точку, то что-то тут
не так, поскольку он сейчас снова уткнулся своими губами в ее плечо. Или он
просто жаждет ублажать свою похоть до самого последнего момента? От этих
мужчин всего можно ожидать! Тем не менее в ней снова шевельнулась надежда, и
хотя говорить ей было еще довольно трудно, она спросила: "Зачем? Там что,
тоже девочка, как в Обер-Везеле?" Эш засмеялся: "Да уж, девочка что надо".
Госпожа Хентьен была возмущена тем, что он еще и насмехается над ней:
"Большое искусство поиздеваться над слабой женщиной". Эш по-прежнему относил
сказанное к "женщине" в Баденвайлере, и это рассмешило его еще больше: "Ну,
не такая уж она откровенно слабая". Ее недоверие получило новое
подтверждение: "И кто же это?" "Секрет". Она обиженно замолчала, терпеливо
снося его новые ласки. А между тем спросила: "А зачем тебе другая?" Он не
смог не сознаться самому себе, что эта женщина с ее деловыми, даже
бюрократическими и все же так странно противоречивыми и благочестивыми
ухватками вызывает в нем гораздо больше сладострастия и желания, чем любая
другая, и что ему действительно никакая другая не нужна. Она повторила:
"Зачем тебе другая? Нужно просто сказать, если я для тебя недостаточно
молода". Он ничего не ответил, ибо его внезапно охватило возбуждение и
ощущение счастья от того, что теперь она начала говорить, она, которая до
сего дня лишь молча с перекатывающейся головой лежала в его объятиях,
настолько невозмутимо молча, что для него эта молчаливость всегда была
словно наследие со времен господина Хентьена. Она уловила его чувства и не
без гордости продолжила: "Зачем тебе молодая, я не уступлю ни одной
девушке..." Это же бессмыслица, печально подумал Эш, или она врет. С грустью
он вспомнил Гарри; тот говорил: "Любовь бывает только раз", и поскольку
госпожа Хентьен просто сказала "да", словно этим она хотела подчеркнуть, что
именно он является тем, кого она любит, то становилось ясно, что она говорит
неправду: утверждать, что ее тошнит от мужчин, и сидеть, выпивая с ними за
одним столом, празднуя свой день рождения, утверждать теперь, что любит
только его одного, и быть при этом строгой и деловой. Но, может, все
обстояло и не так; у нее ведь не было детей. Его желание однозначности и
абсолютности снова натолкнулось на непреодолимую стену. Если бы только все
это было в прошлом и решенным делом! Поездка в Баденвайлер казалась ему в
этот момент необходимым начальным аккордом, неизбежной прелюдией к поездке в
Америку. Очевидно, она почувствовала его мысли о поездке, поскольку
спросила: "А как она выглядит?" "?" "Ну, та, баденская девушка?" Так как же
выглядит Бертранд? И отчетливее чем когда-либо он ощутил, что Бертранд
предстает в его воображении только в облике Хентьена. Он резко ответил:
"Фотографию нужно убрать". Она не поняла: "Какую фотографию?" "Ту, которая
внизу...-- он опасался называть имя,-- ту, которая над Эйфелевой башней".
Наконец до нее дошло, но она воспротивилась, поскольку он хотел влезть в ее
дела: "Она еще никому не мешала". "Именно поэтому",-- настаивал он. Вдруг он
понял, что тот спор, который он должен разрешить с Бертрандом, является
спором и с Хентьеном, и продолжил свою мысль: "И вообще, нужно поставить
точку". "Только вот...-- задумчиво отвечала она и, пытаясь не согласиться,
добавила: -- точку в чем?" "Мы уезжаем в Америку". "Да,-- сказала она,-- я
знаю".
Эш приподнялся. Он охотно начал бы прохаживаться по комнате, как он
имел обыкновение делать, когда его что-то занимало, но в нише не было места,
а по комнате были рассыпаны орехи. Так что он уселся на краю кровати. И хотя
он хотел всего лишь повторить сказанное Гарри, речь эта в его устах
прозвучала совсем по-другому: "Любовь возможна только на чужбине. Если
хочешь любить, должен начинать новую жизнь, уничтожив все старое. Лишь в
новой жизни, где все прошлое настолько мертво, что и забывать-то его не
нужно, два человека могут так слиться воедино, что для них уже больше не
будет существовать прошедшего да и вообще никакого времени".
"У меня нет прошлого",-- обиженно протянула матушка Хентьен.
"Тогда,-- Эш скорчил злую гримасу, которую, к счастью, госпожа Хентьен
в темноте не рассмотрела,-- тогда нельзя больше говорить неправду, ибо
правда превыше всего и правда не имеет времени".
"Я никогда не говорила неправду",-- защищалась матушка Хентьен.
Эш не позволил ввести себя в заблуждение: "Правда уже не имеет ничего
общего с миром, и с Мангеймом тоже...-- он почти кричал,-- ничего общего с
этим старым миром".
Матушка Хентьен вздохнула. Эш пристально посмотрел на нее: "Тут нечего
вздыхать; чтобы стать свободным самому, следует освободиться от старого
мира..."
Матушка Хентьен продолжала озабоченно вздыхать: "А что будет с
заведением? Продадим его?"
Эш убежденно сказал: "Без жертв не обойтись... даже наверняка, ибо без
жертв не бывает избавления".
"Уезжая, мы должны пожениться,-- и снова в голосе зазвучали нотки
страха,-- ...я слишком стара для тебя, чтобы на мне жениться?"
Эш, сидя на краю кровати, рассматривал ее в свете мерцающей свечи. Его
палец нарисовал цифру 37 на поверхности пуховика, Он мог бы принести ей торт
с тридцатью семью свечами, но лучше уж так, она ведь скрывает свой возраст и
просто бы. рассердилась. Он рассматривал ее тяжеловесные неподвижные черты и
вдруг ощутил, что куда охотнее смотрел бы на нее еще более старую. Так ему
показалось надежнее, он и не знал, почему. Стань она в одно мгновение
молодой, лежи она тут в легкомысленной одежде девушки, труба дело было бы с
жертвой. А жертва должна быть, ее масштабность должна расти с возрастом,
дабы порядок пришел в этот мир и Илона была защищена от ножей, дабы всему
живому снова вернуть состояние невинности, дабы ни одной душе не приходилось
больше гнить в тюрьме. Мир показался ему ровным, бесконечным и гладким
коридором, и он задумчиво произнес: "Пол в забегаловке нужно покрыть
коричневым линолеумом, было бы неплохо".
В душе у матушки Хентьен снова шевельнулась надежда "Да, а также
покрасить весь дом, он уже в довольно плохом состоянии... все эти годы
ничего не делалось,., но если ты хочешь в Америку?.." У
Эш повторил: "Все эти годы..,"
Матушка Хентьен почувствовала, что снова должна оправдываться: "Нужно
откладывать деньги, а тут переносишь все из года в год... а время идет...--
затем она добавила:--... и ты стареешь".
Эш разозлился: "Если нет детей, то откладывание это -- просто смешно...
для меня тоже никто не откладывал".
Но матушка Хентьен не слушала. Хотелось бы ей знать, стоить ли начинать
покраску своего заведения; она спросила: "Ты возьмешь меня с собой в
Америку... или какую-нибудь молодую?"
Эш грубо отрезал: "Что за вечные определения: "молодая" или "старая".,,
тут ведь нет больше ни молодых, ни старых... потому что нет вообще никакого
времени больше..."
Эш запнулся, Тот, кто стар, не сможет иметь детей. Может, это тоже
являлось жертвой. Но в состоянии невинности ни у кого не бывает детей.
Девственницы не имеют детей. И, юркнув обратно в кровать, он закончил:
"Тогда все будет прочно и надежно. А то, что у кого-то за плечами, не может
больше иметь никакого значения".
Он взбил пуховик и заботливо натянул его на плечи матушки Хентьен,
После этого взял латунный колпачок для гашения свечей, который висел на
светильнике и которым тоже, наверное, пользовался в подобных ситуациях
господин Хентьен, и прихлопнул им огонек мерцающей свечи.
По дороге в Баден лежал Мангейм. И Эш напомнил самому себе, что перед
друзьями тоже существуют обязательства. Уже довольно длительное время его
что-то угнетало, теперь он знал, что взносы своих друзей нельзя оставлять в
столь быстро исчерпывающем себя деле. То, что они смогли получить
пятидесятипроцентную прибыль, было, конечно же, прекрасно, но сейчас речь
шла о том, чтобы эта прибыль оказалась в безопасном месте. Прочь из этого
дела. Его собственные триста марок были уже в другом деле. Окажись они
потерянными, эта было бы просто справедливо. Ибо заработать пятьдесят
процентов да к тому же жить два месяца и неплохо жить -- где уж тут та
жертва, посредством которой хотелось освободить Илону? А финансировать
бегство в американскую свободу бешеными деньгами -- это тоже было
довольно-таки неправильным расчетом! Самое время, значит, чтобы эта затея с
борьбой квакнула вместе с денежками. Матушка Хентьен оказалась, стало быть,
совершенно права, когда предсказывала, что в итоге он и весь этот бабский
театр переживут стыд и позор.
Сейчас же речь шла о деньгах для Лоберга и Эрны. Обсудить это дело с
Гернертом было непросто: по вечерам господин директор жаловался на пустой
зал, а найти его днем было еще сложнее; в "Альгамбре" он никогда не
появлялся, свою квартиру, казалось, он вообще никогда не посещает, а у
Оппенгеймера было две дерьмовые пустые комнаты и ни единого человека в них.
Если же его спрашивали, где он принимает пищу, то он отвечал: "Ах, мне
достаточно одного бутербродика, отцу семейства не пристало кутить", что,
естественно, не совсем соответствовало истине, потому что, когда английская
транспортная фирма перешла из собора в отель, кто это там выходил из
мраморного вестибюля отеля? Господин Гернерт собственной персоной, сытый и с
толстой сигарой в зубах. "Визит престижа, дорогой друг",-- сказал он и начал
изображать такое, будто ему вовсе и не нравится жить в отеле у собора, даже
и со всей семьей. Сегодня, впрочем, дела обстояли по-другому: не дать
господину директору улизнуть!
А вечером Эш открыл дверь директорского кабинета, ухмыляясь, запер ее
за собой, спрятал ключ в карман брюк и, про должая ухмыляться, представил
пойманному таким образом Гернерту чистый "Расчет прибыли на вложения
господина Фрица Лоберга и фрейлейн Эрны Корн", объясняя, что оба указанных
лица должны получить на свое вложение капитала в размере 2000 марок прибыль
по 1123 марки, итого 3123 марки, а внизу стояло: "В качестве доверенного
лица собственноручно подписано, Август Эш". Кроме того, он хотел бы получить
и свои собственные денежки. Гернерт поднял ужасный крик. Во-первых, Эш не
имеет законных полномочий, а во-вторых, борцовские представления еще не
завершены, а прибыль, приносимая еще не завершенным делом, обычно не
выплачивается. Какое-то время продолжалась словесная перепалка, с
многочисленными стонами и причитаниями Гернерт наконец согласился выплатить
Эшу половину требуемой для Лоберга и Эрны суммы, тогда как вторая половина
должна была остаться в деле и сослужить хорошую службу при возможном
получении дальнейшей прибыли. Но для себя Эш, кроме дорожных расходов в
сумме пятьдесят марок, не смог больше выбить ни марки. Может, он оказался
слишком уж уступчивым. Впрочем, для поездки этого вполне хватало.
Госпожа Хентьен пришла на вокзал в платье из коричневого шелка, она
осторожно посматривала по сторонам: не видно ли кого-нибудь из знакомых, кто
бы мог потом распустить слухи, ибо народу, невзирая на утренние часы, было
видимо-невидимо. С другой платформы в противоположном направлении отходил
поезд, в котором имелось несколько вагонов для переселенцев, чехов или
венгров, и там было чем заняться нескольким членам Армии спасения, То, что
матушка Хентьен провожает его, свидетельствовало о полном порядке; самое
время расстаться ей со своей глупой скрытностью. Но о переселенцах и членах
Армии спасения Эш был крайне невысокого мнения. "Сброд чертов",-- ругнулся
он. Одному Богу известно, почему они так злили его, Может быть, он тоже
заразился этим глупым желанием делать из всего тайну, ибо проходя мимо
девушки из Армии спасения, он демонстративно отвернулся в другую сторону.
Госпожа Хентьен заметила это: "Может, тебе неудобно, что я здесь с тобой?
Может, она вообще едет с тобой, твоя зазноба?" Эш довольно грубым образом
запретил ей нести подобную чушь. Но, увы, безуспешно: "Ну, к чему это,
компрометировать себя из-за мужчины... с кем поведешься, того и наберешься".
Эш снова поймал себя на том, что не понимает, что привязывает его к этой
женщине. Когда она стояла перед ним здесь в дневном свете, то исчезали
видения ее женских прелестей и темной ниши, те видения, которые преследовали
его, как только он оказывался вдали от нее, они исчезали в никуда, словно их
никогда и не было. В тот раз он и матушка Хентьен ездили тем же поездом в
Бахарах; тогда это началось, не исключено, что сегодня оно и закончится.
Она, наверное, почувствовала его безучастность, потому что внезапно
выпалила: "Если ты только мне будешь изменять, то увидишь..." Ему,
польщенному, захотелось побольше послушать обо всем этом; к тому же его
забавляло наступать ей на мозоли: "Чудненько, еще сегодня я кого-нибудь
найду себе... и что же я увижу?" Она опешила, не сказав ни слова в ответ.
Ему стало жаль ее, и он сжал руку, тяжело и неловко лежавшую в его руке.
"Ну, ну, так что же произойдет?" Она ответила с отсутствующим взглядом: "Я
убью тебя". Это прозвучало словно клятва, словно избавляющая надежда; тем не
менее он заставил себя засмеяться. Она же осталась при своих мыслях. "А что
мне еще остается? -- и после непродолжительного молчания продолжила: --
Может, ты вообще едешь в Обер-Везель?.. К той особе?" "Чушь какая, я тебе
уже сто раз говорил, что я должен закончить свои дела с Лобергом в
Мангейме... мы ведь все-таки собираемся в Америку". Госпожу Хентьен это не
убедило: "Не обманывай меня". Эш с нетерпением ждал, когда же подадут сигнал
к отправлению; он никак не может расколоться, что едет к Бертранду: "Разве я
тебе не предлагал поехать со мной?" "Это же было несерьезно". Но сейчас,
перед самым сигналом к отправлению, ему показалось, что его предложение было
более чем серьезным, и держа ее за руку повыше локтя, он попытался
поцеловать ее, ему захотелось этого; она оттолкнула его: "Послушай-ка,
здесь, на глазах у всех!" И тут подошло время садиться в вагон,
Он, собственно, намеревался ехать прямо до Баденвайлера, и только
увидев вывеску на станции Санкт-Гоар, окончательно решил еще сегодня сделать