Брох Г. Лунатики II 1903 - Эш, или Анархия

мог бы быть счастлив, еще комичнее были причины, которыми он все это
объяснял и из которых абсолютно однозначно следовало, что имеешь дело с
идиотом, потому что хотя он и повесил возле кассового аппарата картонную
табличку с надписью: "Курение еще никому не навредило" и в коробки со своими
сигаретами вложил симпатичные фирменные карточки, на которых был указан не
только адрес его магазинчика и названия специальных сортов сигар, но и
написана пара стихотворных строк: "Курить, вдыхать и наслаждаться-- к врачам
за помощью не обращаться", сам он тем не менее во все это не верил. Да, он
курил собственные сигареты, но просто из чувства долга и осознания своей
вины, пребывая в постоянном страхе перед так называемым курительным раком,
он испытывал на себе, на своем желудке, своем сердце, своей глотке все
отрицательные воздействия никотина. Он был хилым, маленького роста
человечком с жалким подобием усов темного цвета и блеклыми глазами, в
которых, казалось, не было зрачков, а его слегка странные аллюры и движения
находились в не менее примечательном противоречии с прочими его убеждениями,
чем дело, которым он занимался и о смене которого даже не помышлял: в табаке
он усматривал отравление народа и мотовство национального благосостояния,
непрерывно повторяя, что следует избавить народ от этого яда, он вообще
выступал за широкую, созвучную природе, истинно немецкую жизнь, и большой
трагедией для него было жить, лишившись мощной груди и яркой, кричащей
белокурое Он все же постоянно стремился хотя бы частично возместить этот
недостаток членством в антиалкогольных и вегетарианских обществах, поэтому
возле кассы постоянно валялись соответствующие журналы, которые он получал в
основном из Швейцарии. Он был, и в этом не приходилось сомневаться, идиотом.
На Эша, который с удовольствием курил, поглощал огромные порции мяса и
попивал вино везде, где только представлялось возможным, аргументы господина
Лоберга, несмотря на завлекательные слова о спасении, не производили бы
особого впечатления, если бы только в них не наблюдались довольно странные
параллели с позицией матушки Хентьен. Впрочем, матушка Хентьен была умной
женщиной, даже мудрой, у нее не может быть ничего общего с этой
тарабарщиной. Но когда Лоберг, верный кальвинистским мыслям, которых он
нахватался в журналах из Швейцарии, критиковал, подобно пастору, чувственные
наслаждения и в то же время, словно оратор-социалист на митинге
вольнодумцев, выступал за свободную, простую жизнь на лоне природы, когда он
таким образом позволял ощутить на примере своей жалкой персоны, что мир
болен, что сделана ужасная бухгалтерская ошибка, что к спасению может
привести только чудодейственная новая запись, то в таком смешении
просматривалось прежде всего одно -- дело с заведением матушки Хентьен
обстояло точно так же, как и с лавкой по продаже сигар Лоберга: ей
приходилось зарабатывать на пьяных мужиках, и она тоже ненавидела и
презирала как свой заработок, так и свою клиентуру. Это, без сомнения, было
довольно редкое совпадение, и Эш даже подумывал над тем, не написать ли ему
об этом госпоже Хентьен, чтобы она тоже удивилась столь странному стечению
обстоятельств. Но он отбросил эту идею, когда представил, какой будет
реакция госпожи Хентьен, она может даже обидеться на то, что он сравнил ее с
человеком, который, невзирая на все его добродетели, был идиотом. Эш решил
оставить эту тему для устного рассказа; все равно он скоро должен побывать в
Кельне по делам Службы.
Несмотря на все это, случай с Лобергом стоил того, чтобы о нем
поговорить; как-то вечером Эша, который с Корном и фрейлейн Эрной сидел за
столом, прорвало.
Само собой разумеется, что брат и сестра знали торговца сигарами, Корн
уже как-то делал у него покупки, но никаких странностей за этим человеком он
не заметил. "А я к нему что, присматривался?" -- заключил он после
длительной паузы, которая свидетельствовала о его согласии с Эшем в том, что
речь идет об идиоте. Фрейлейн же Эрна испытывала живую антипатию к духовному
двойнику госпожи Хентьен и прежде всего поинтересовалась, не является ли
госпожа Хентьен столь долго скрываемым от них сокровищем господина Эша. Это
ведь должна быть очень добродетельная дама, но Эрна предполагает, что вполне
могла бы помериться с ней силами, А что касается добродетели господина
Лоберга, то это, конечно, плохо, когда кто-нибудь, подобно ее почтенному
братцу, прокуривает в доме абсолютно все, но, по крайней мере, замечаешь,
что в доме есть мужчина. "Мужчина, попивающий только водичку..,-- она
задумалась, подыскивая подходящие слова,-- ...меня бы тошнило от такого".
Затем она справилась, познал ли уже господин Лоберг любовь женщины. "Ну что
ж, еще одним девственником больше, идиот",-- высказал свое мнение Эш, а
Корн, предвидя, что еще представится возможность над ним позабавиться,
весело заорал: "Целомудренный Иосиф!" Потому ли, что Корн стремился удержать
своего квартиросъемщик под контролем, потому ли, что просто так получилось,
но он отныне тоже стал клиентом в магазинчике Лоберга, а у того поджилки
начинали трястись, когда в последнее время столь часто стал заруливать к
нему мягким шагом господин таможенный инспектор. Страх не был
необоснованным. Это случилось в один из ближайших вечеров; буквально перед
самым закрытием магазинчика к Лобергу зашел Корн с Эшем и тут же
скомандовал: "Собирайся, дружище, сегодня самое время тебе потерять свою
невинность". Глазки Лоберга беспомощно забегали, показывая на человека в
форме Армии спасения, который находился в магазинчике. "С бал-маскарада, что
ли",-- сделал вывод Корн, и Лоберг растерянно представил: "Мой друг". "Мы
тоже друзья",-- отреагировал Корн и протянул человеку из Армии спасения
ручищу. Это был веснушчатый, слегка прыщеватый с рыжей шевелюрой малый,
который усвоил, что к любой душе следует относиться с дружеским участием; он
улыбнулся прямо Корну в лицо и пришел на помощь Лобергу: "Брат Лоберг обещал
нам принять сегодня участие в нашем диспуте. Я зашел за ним". "Значит, вы
отправляетесь подискутировать, ну так и мы с вами,-- Корн был в восторге,--
мы же друзья..." "Мы рады приветствовать у нас друзей", - обрадовался солдат
Армии спасения. Лоберга никто не спрашивал; на его лице просматривался
испуг, он с озадаченным видом запер свой магазинчик. Эш с удовольствием
положился на волю событий, но поскольку у него вызывала раздражение
заносчивость Корна, он снисходительно похлопал Лоберга по плечу точно так,
как это имел обыкновение проделывать с ним самим Тельчер.
Они направились в пригородный район Мангейма Неккар. Уже на
Кефертальской улице до их слуха донеслись удары барабана и звон литавр,
солдатские ноги Корна тут же взяли ритм. Дойдя до конца улицы, они в
вечерних сумерках на краю скверика рассмотрели членов Армии спасения. Падал
мелкий мокрый снег, там, где собралась небольшая группка людей, снег
превратился в черное месиво, которое въедалось в сапоги. Лейтенант,
возвышаясь на скамейке, выкрикивал в опускающуюся темноту: "Приходите к нам,
да будете спасены, Спаситель грядет, спасайте заблудшие души!" Но его
призыву последовали лишь немногие, и если его солдаты под удары барабанов и
звон литавр пели о спасительной любви и постоянно повторяли свое "аллилуйя"
("О Господь Саваоф, спаси, спаси нас от смерти"), то из стоявших вокруг
людей к ним никто не присоединился, большинство, вне всякого сомнения,
наблюдали за этим спектаклем из чистого любопытства. И хотя бравые солдаты
пели что было мочи, а обе девушки изо всех сил колотили в свои тамбурины,
небольшая толпа зрителей, по мере того как на улице становилось все темнее,
редела, вскоре они остались одни со своим лейтенантом, а единственными
зрителями были Лоберг, Корн и Эш. Лоберг и сейчас еще охотно подпевал бы,
причем не испытывая перед Эшем и Корном ни стеснения, ни страха, если бы
только Корн не приказывал ему, постоянно подталкивая снизу в бок: "Лоберг,
подпевай!" Приятным для Лоберга это положение не назовешь, и он был рад,
когда к ним подошел полицейский и потребовал, чтобы они разошлись. Тут все
вместе и отправились в "Томасброй". Было бы так хорошо, если бы Лоберг
запел, да, произошло бы, наверное, маленькое чудо, ибо недоставало не так уж
многого, и Эш тоже поднял бы свой голос во славу Господа и спасительной
любви, да, нужен был всего лишь маленький толчок, и кто знает, может быть
именно пение Лоберга могло бы стать этим самым толчком.
Что происходило там, на улице, Эш сам практически не понимал: обе
девушки колотили в тамбурины, в то время как их командир стоял на скамейке и
давал знак, когда начинать, и это странным образом напоминало команды,
которые Тельчер отдавал на сцене Илоне, Может, это был вечерний покой,
внезапно застывший здесь, на окраине города, словно музыка в театре,
неподвижный, как черная ветвь дерева, устремленная в сгущающуюся темноту
неба, а сзади на площади зажгли фонари с дуговыми лампами. Все было
непонятным. Эш куда охотнее согласился бы стоять там сверху, на сухой
скамейке, чтобы проповедовать святость и спасение, но не только потому, что
холод мокрого снега проникал, кусаясь, сквозь обувь; но и потому, что он
снова ощутил это чужое ему чувство сиротского одиночества, как-то внезапно
стало до ужаса очевидно, что на смертном одре быть ему суждено
одному-одинешенькому. В душе поднялась какая-то смутная и все же неожиданная
надежда, что было бы лучше, намного лучше, если бы он смог стоять там,
сверху, на скамейке: и он увидел перед собой Илону, Илону в форме Армии
спасения, она внимательно смотрела на него и неподвижно ждала спасительного
знака, позволяющего ударить в тамбурин и воскликнуть "аллилуйя". Но рядом,
из высоко поднятого воротника намокшего форменного пальто, выступила
физиономия Корна, он оскалил зубы, и во взгляде исчезла надежда. Эш скривил
губы, его лицо приобрело пренебрежительное выражение, теперь ему было почти
понятно, что никакого товарищества нет. В любом случае он был рад тому, что
полицейский потребовал от них разойтись.
Впереди вышагивал Лоберг с прыщеватым солдатом Армии спасения и одной
из девушек. Эш тяжело ступал следом. Да, колотить ли в тамбурины или бросать
тарелки, им нужно просто приказывать, они все одинаковы, одежды лишь разные.
Как и там, здесь они тоже распевали о любви. "Спасительная совершенная
любовь", по лицу Эша промелькнула улыбка, и он решил присмотреться к одной
из этих славных солдаточек Армии спасения именно в преломлении романтических
лучей. Когда они приблизились ко входу в "Томасброй", девушка остановилась,
поставила ногу на выступ стены, наклонилась и начала подтягивать шнурки
своих мокрых, потерявших форму сапог, То, как она сложилась пополам,
наклонив к коленям черную соломенную шляпку, выглядело в высшей степени
нечеловеческой массой, каким-то уродством, которое тем не менее имело
определенную механическую, так сказать, деловитость, и Эш, который в другой
ситуации отреагировал бы на такую позу шлепком по выставленной части тела,
немного даже испугался, когда не испытал в такой момент никакого желания
сделать это, к нему даже начала подкрадываться мысль, что опять разрушен
мост к ближнему, и его снова потянуло обратно в Кельн, Тогда на кухне ему
так хотелось залезть к ней под кофточку; да, матушке Хентьен было бы
позволительно так наклониться и зашнуровывать обувь. Мысли всех мужиков
одинаковы, и Корн, который, пребывая в хорошем расположении духа, со всем
миром бывал на "ты", кивнул в сторону девушки: "Думаешь, эта даст?" Эш
одарил его уничтожающе ядовитым взглядом, но Корн не унимался: "Уж в своем
кругу они такое не упустят, солдаты эти". Между тем они уже достигли
"Томасброя" и вошли в светлый шумный зал, в котором приятно пахло жареным
мясом, лучком и пивом.
Тут, впрочем, Корна постигло разочарование. Нечего было и думать
заставить этих активистов Армии спасения тоже занять местечки за столом, они
разошлись, чтобы собраться потом на этом же месте и начать продавать свои
газеты, Эшу как-то не очень хотелось, чтобы они оставляли его с Корном, С
другой стороны, было хорошо, что они избавлялись от подтруниваний Корна, и
было бы еще лучше, если бы с ними ушел Лоберг, потому что Корн намылился
взять реванш и начал потешаться над ним, пытаясь с помощью порции
приправленного луком мяса и кружки пива заставить беспомощного изменить
своим принципам, Между тем это слабое существо проявило упорство, тихим
голосом просто заявив: "С человеческой жизнью не играют", и не прикоснулось
ни к мясу, ни к пиву, так что Корну, которого постигло новое разочарование,
пришлось самому умять эту порцию, дабы ее не унесли нетронутой. Эш
рассматривал темный осадок на дне своей пивной кружки; странно как то, что
святость должна зависеть от того, выпил ты это или нет. И все же он был
почти что благодарен этому мягко упирающемуся идиоту. Лоберг сидел с
молчаливой улыбкой на лице, и иногда даже начинало казаться, что из его
больших блеклых глаз вот-вот хлынут слезы. Но когда снова приблизились
активисты Армии спасения, совершающие обход столиков, он поднялся, и
возникло впечатление, что он хочет им что-то крикнуть. Вопреки ожиданию,
этого не произошло, а Лоберг просто остался стоять. Внезапно с его уст
непонятно, бессмысленно, непостижимо для любого, кто это слышал, слетело
одно единственное слово; он громко и внятно произнес: "Спасение", а затем
снова сел на свое место. Корн уставился на Эша, а Эш -- на Корна. Но как
только Корн поднес палец к виску, чтобы, покрутив им, показать, что
происходит в голове Лоберга, картина изменилась примечательнейшим и
ужаснейшим образом, будто отпущенное на свободу слово "спасение" витало над
столом, удерживаемое и все-таки отпущенное невидимо вращающейся механикой и
устами, которые его произнесли, И хотя пренебрежение к идиоту не стало ни на
йоту меньшим, казалось, возникло Царство спасения, и не могло не возникнуть,
просто потому, что Корн, эта масса бесчувственных мышц с широкими плечами,
сидел в "Томасброе" и мысль его не способна была достичь и ближайшего угла
на улице, не говоря уже о спасительной свободе, приходящей издалека. И хотя
Эш не был и близко образцом добродетели, колотя кружкой по столу и требуя
принести еще пива, он все же молчал, как и Лоберг, и когда Корн, поднявшись
из-за стола, предложил отправиться с целомудренным Йозефом по девочкам, Эш
отказался в этом участвовать, оставил окончательно разочарованного
Бальтазара Корна стоять на улице и проводил торговца сигарами к его дому, не
без удовольствия улавливая ругательства, которые посылал им вдогонку Корн.
Снег прекратился, и на резком ветру скабрезные слова трепетали подобно
весенним ярмарочным лентам.
В той необыкновенной печали, которая наполняет человека с момента,
когда он, выйдя из детского возраста, начинает осознавать, что обречен
неотвратимо и в жутком одиночестве идти навстречу своей будущей смерти, в
этой необыкновенной печали, которая, собственно, уже имеет свое название --
страх перед Богом, человек ищет себе товарища, чтобы рука об руку с ним
приближаться к покрытой мраком двери; и если он уже познал, какое бесспорное
наслаждение доставляет пребывание в постели с другим существом, то считает,
что это очень интимное слияние двух тел могло бы продолжаться до гробовой
доски; такая связь может даже казаться отвратительной, поскольку события-то
развиваются на несвежем и грубом постельном белье и в голову может прийти
мысль о том, что девушка рассчитывает оставаться с мужчиной до конца своих
дней, однако никогда не следует забывать, что любое существо, даже если его
отличают желтоватая увядающая кожа, острый язычок и маленький рост, даже
если у него в зубах слева вверху зияет бросающаяся в глаза щербина, что это
существо вопреки своей щербатости вопиет о той любви, которая должна
избавить на веки вечные от смерти, от страха смерти, который постоянно
опускается с наступлением ночи на спящее в одиночестве создание, от страха,
который, подобно пламени, уже начинает лизать и охватывать полностью, когда
ты сбрасываешь одежду, так, как это делает сейчас фрейлейн Эрна: она сняла
зашнурованный красноватого цвета корсет, потом на пол опустилась
темно-зеленая суконная юбка, а за ней -- нижняя юбка. Она сняла также обувь;
чулки, правда, она не стала трогать, так же, как и накрахмаленную
комбинацию, она не могла решиться даже на то, чтобы расстегнуть лифчик. Ей
было страшно, но она спрятала свой страх за лукавой улыбкой и при свете
мерцающего огонька свечи, не раздеваясь дальше, скользнула в кровать.
Дальше стало тихо, и она могла слышать, как Эш несколько раз
продефилировал через переднюю, при этом он шумел так, словно было совершенно
невозможно тише отправлять естественные надобности. Не исключено, что и не в
нужде-то дело было, ибо зачем тогда он два раза набирал в ведро воду, Да и
ведро само не было, конечно, таким уж тяжелым, чтобы ставить его с таким
грохотом прямо перед дверью Эрны. И каждый раз, когда до фрейлейн доносились
эти звуки, она не хотела оставаться в долгу и тоже начинала шуметь:
потягиваться в скрипящей кровати, преднамеренно ударяя в стенку ногой и
производя отчетливо слышимые вздохи спящего человека: "Ах, Господи", с этой
целью она также использовала кашель и покашливания. А поскольку Эш был
человеком страстным, то, получая от нее достаточно недвусмысленные намеки,
он, недолго думая, приоткрыл дверь в ее комнату и вошел.
Фрейлейн Эрна возлежала на кровати, хитро и лукаво улыбаясь ему своей
щербиной, в то же время в этой улыбке было нечто дружественное по отношению
к нему, но она ему не очень понравилась. Невзирая на это, он не последовал
ее требованию: "Господин Эш, вам надо, наверное, закрыть дверь с той
стороны", а остался спокойно стоять в комнате, и он поступил так не только
потому, что обладал грубой чувственной силой, которая, кстати, присуща
большинству людей, не только потому, что два человека разного пола, живущие
в тесном повседневном общении, едва ли способны противостоять механике своих
тел и, рассуждая "а почему бы и нет", легкомысленно предаются ее законам, он
поступил так не только потому, что предполагал, будто она думает
приблизительно так же, и не воспринимал всерьез ее требование, и, конечно
же, не вследствие просто своих низменных чувств, если даже сюда отнести и
ревность, которая зарождается в мужчине, когда ему приходится созерцать, как
девушка флиртует с господином Гернертом, а для такого человека, как Эш, речь
идет о том, что наслаждение, поиск которого иные считают самоцелью, служит
более высокой цели, о которой человек едва ли подозревает и во власти
которой тем не менее пребывает, потому что цель эта -- не что иное, как
желание приглушить тот великий страх, который проникает до мозга костей,
охватывая даже делового человека во время его поездок, когда тот вдали от
жены и детей укладывается в уединенную гостиничную кровать. Конечно, Эш,
ставя с грохотом ведро с водой на пол, больше не думал о том одиночестве,
которое снова одолевало его с тех пор, как он уехал из Кельна, он не думал
также о том одиночестве, которое нависало над сценой, пока Тельчер не
начинал метать летящие со свистом блестящие отливающие ножи. Сейчас, присев
на краешек кровати фрейлейн Эрны и наклонившись над ней, он жаждал ее,
поскольку хотел от нее большего, чем хочет страстный мужчина, ибо за этой
кажущейся бесспорной доступностью, даже ординарностью, всегда скрывается
стремление, стремление плененной души к избавлению от своего одиночества, к
спасению, в котором нуждаются он и она, да, наверное, все люди, не исключая,
конечно, Илону, к спасению, которого девушка Эрна не могла ему дать, ибо ни
она ни он не знали, что кроется в его голове. Так что злость, охватившая
его, когда она удержала его от последнего шага, мягко сказав: "Если только
мы станем мужем и женой", была не просто злостью разочарованного мужчины и
не просто яростью, поскольку он обнаружил комичность ее одеяний, это было
чем-то большим, было отчаянием, оно вряд ли могло приобрести более
пристойные формы, когда он грубо и разочарованно отрезал: "Ну тогда-- нет".
И хотя ему ее отказ показался перстом Божьим, указующим на целомудрие, он
сразу ушел из дома, направившись к более сговорчивой бабенке. Это обидело
Эрну. С того вечера началась открытая война между Эшем и фрейлейн Эрной. Она
не упускала ни малейшей возможности возбудить в нем страстные желания, он с
не меньшим рвением использовал любой повод, дабы возобновить попытку
затащить упрямицу в свою постель, не обещая при этом жениться. Борьба
начиналась утром, когда она приносила ему, еще почти совсем не одетому,
завтрак в комнату-- вызывающая сильное вожделение забота, которая повергала
его в неистовство, и завершалась вечером, абсолютно независимо от того,
запирала она свою комнату изнутри или же разрешала ему войти. Никто из них
не проронил ни слова о любви, и если они не начали испытывать откровенной
ненависти друг к другу, а их поведение принимало форму злых шуток, то только
потому, что они еще не обладали друг другом.
Ему часто приходило в голову, что взаимоотношения с Илоной должны были
бы быть другими и лучше, но подойти к ней в своих мыслях поближе он не
решался. Илона была чем-то более достойным, приблизительно таким же
достойным, как президент Бертранд. Эшу не просто не нравилось то, что Эрна
лишь забавлялась, срывая ему любую возможность побыть с Илоной, он буквально
выходил из себя, столь сильно злили его эти хихикающие шуточки и лукавое
жеманство. К тому же теперь Илона стала бывать в доме едва ли не каждый день
и между ней и Эрной возникло что-то наподобие дружбы. Впрочем, Эшу было
абсолютно непонятно, чем они там занимались вдвоем, когда, приходя домой, он
улавливал сильный запах дешевых духов Илоны, который его всегда так
возбуждал, то всегда заставал обеих женщин за странной немой беседой с глазу
на глаз: Илона практически не знала ни одного немецкого слова, и фрейлейн
Эрна была вынуждена ограничиваться тем, что поглаживала подругу, подводила к
зеркалу и восторженно ощупывала ее прическу и наряд. Правда, Эш в основном
был лишен возможности созерцать все это, потому что Эрна имела обыкновение
скрывать от него присутствие своей подруги. Так, однажды вечером он, ни о
чем не догадываясь, сидел в своей комнате, когда у входной двери зазвенел
колокольчик. Он слышал, как Эрна открыла дверь, ни одна дурная мысль не
пришла бы ему в голову, если бы кто-то внезапно не щелкнул ключом,
вставленным в замочную скважину его двери с внешней стороны. Одним прыжком
Эш подскочил к двери: его заперли! Эта баба заперла его! Ему следовало бы
как раз проигнорировать дурацкую выходку, но это оказалось выше его сил, и
он начал стучать в дверь, пока наконец фрейлейн Эрна не соизволила открыть
ее и, хихикая, не проскользнула в его комнату. "Итак,-- выдала она,-- теперь
я к вашим услугам.., у нас, собственно, гость, но им сейчас уже занимается
Бальтазар". Тут Эш в дикой ярости выскочил из своей комнаты и понесся на
улицу.
Когда как-то ночью он вернулся домой поздно, в передней снова витал
аромат ее духов. Значит, она снова была здесь или, должно быть, все еще
здесь, и тут на крючке вешалки он увидел ее шляпку. Да, но где она прячется?
В жилых комнатах было темно. В своей конуре посапывал Корн, Не могла же она
уйти без шляпки! Эш прислушался к тому, что происходит в комнате Эрны; в его
воображении возникла волнующая и удручающая картина-- там внутри обе женщины
лежат вместе в постели. Он осторожно надавил на ручку двери; дверь не
поддалась, она была заперта, фрейлейн Эрна всегда поступала так, когда
действительно хотела спать. Эш пожал плечами и, больше не таясь, прогромыхал
в свою комнату. Он лег в постель, но ему не спалось; он выглянул в переднюю;
в воздухе все еще витал аромат духов, а шляпка по-прежнему висела на том же
месте. Что-то здесь было не так, это чувствовалось, и Эш выскользнул в
переднюю. Вдруг ему показалось, будто из комнаты Корна донесся какой-то
шепот; Корн, увы, не был человеком, способным шептать, и Эш еще больше
напряг слух: тут раздался стон, вне всякого сомнения, Корн стонал, Эш, вовсе
не будучи малым, который боялся бы какого-то там Корна, все же ретировался,
шлепая босыми ногами, в свою комнату, словно за ним мчалось что-то ужасное,
Лучше бы он ничего не слышал.
Утром из тяжелого сна его вывела Эрна, не успел он еще и рта раскрыть,
как она прошептала: "Тсс, сюрприз, а ну, поднимайтесь-ка!" и удалилась, Он
поспешно оделся и вышел на кухню, где возилась Эрна, она взяла его под руку
и на цыпочках подвела к своей комнате, приоткрыла дверь и разрешила
заглянуть. Там он увидел Илону; ее белая пухлая рука, на которой: все еще
отсутствовали следы от ножевых ранений, свисала С: кровати, на слегка
одутловатом лице выделялись тяжеловесные слезные мешки, она спала.
Теперь Илона стала чаще засиживаться у них допоздна, это продолжалось
относительно долго, и до Эша наконец окончательно дошло, что она спит с
Бальтазаром Корном, а Эрна прикрывает этот роман своего братца собственным,
так сказать, телом. Мартин навестил его в складской канцелярии. Удивляло,
как; этот объявленный вне закона человек, которого любой вахтер на любом