Страница:
предприятии был обязан гнать взашей, умудрялся проникать внутрь и на глазах
у всех, сохраняя абсолютное спокойствие, ковылять на своих костылях по
территории предприятия, никто его не задерживал, многие дружески
приветствовали, естественно потому, что никто не решался сделать что-либо
калеке. Правда, на рабочем месте Эшу как раз только профсоюзного активиста и
не доставало; Мартин с таким же успехом мог бы подождать его и у проходной,
но с другой стороны, на него можно было положиться: он знал, когда можно
прийти, а когда следует удалиться, он был порядочным малым. "Доброе утро,
Август,-- сказал он просто,-- мне только хотелось взглянуть, чем ты тут
занимаешься. У тебя здесь неплохо; правильно сделал, что приехал сюда". Не
хочет ли этот калека ему напомнить, что он должен быть благодарным ему за
этот проклятый Мангейм? За историю, которая приключилась с Корном и Илоной,
Мартина, конечно, винить не стоит, поэтому Эш в ответ проворчал: "Да,
правильно". Где-то, нужно признать, это так и было. Потому что теперь Эш был
рад-радешенек не иметь ничего общего с Кельном. Подобно соучастнику, он все
еще покрывает преступление Нентвига, и то, что в Кельне можно на каждом углу
столкнуться с этим уродом, отбивает всякую охоту туда когда-либо
возвращаться. Кельн или Мангейм, какая, впрочем, разница, где, собственно,
можно найти такое местечко, чтобы быть застрахованным от всего этого дерьма!
Невзирая на столь мрачные мысли, Эш поинтересовался, как дела в Кельне,
"Потом, попозже,-- ответил Мартин,-- сейчас я спешу; где ты обедаешь?"
Выяснив это, он поспешно удалился.
Эш все же обрадовался этой встрече, и поскольку он был очень
нетерпеливым человеком, то никак не мог дождаться обеда. Весна наступила
как-то внезапно и в одночасье, и Эшу пришлось оставить верхнюю куртку на
складе; между луж на ярком полуденном солнце весело поблескивали камни
мостовой, и, казалось, в одно мгновенье меж этих камней у стен зданий
пробились ростки свежей зелени. Проходя мимо погрузочной платформы, он
прикоснулся к металлической планке, которой был окантован серый шероховатый
деревянный пол, и рука ощутила приятное тепло, накопленное металлом. Если
его не переведут в Кельн, то ему нужно постараться как можно скорее
переправить сюда свой велосипед. Дышалось глубоко и легко, даже еда имела
совершенно другой вкус, может потому, что окна забегаловки были распахнуты
настежь. Мартин рассказал, что приехал сюда в связи с забастовками; иначе
это случилось бы не столь скоро. На юге и в Эльзасе кое-что назревает, а
такие ситуации имеют свойство довольно быстро распространяться: "Что
касается меня, то они могут бастовать столько, сколько им влезет, нам же эта
неразбериха сейчас абсолютно ни к чему. Забастовка транспортников сегодня
была бы чистейшим безумием... мы бедный профсоюз, а получить деньги от
центрального правления-- не стоит и мечтать... это было бы катастрофой,
которую можно запрограммировать. Какое там внимание речникам, если одному
ослу приспичило бастовать, да его никакая зараза не удержит. Рано или
поздно, а они меня все-таки как-нибудь пришибут". Он говорил это дружеским
тоном, безо всякой злости. "Они и сейчас надрываются за моей спиной,
возмущаясь, что мне пароходства денежку платят". "Бертранд?" --
заинтересованно спросил Эш, Гейринг кивнул: "Бертранд, конечно, тоже". "Ну и
скотина",-- вырвалось у Эша, Мартин улыбнулся: "Бертранд? Да это в высшей
степени порядочный человек". "Ах, так, он еще и порядочный... а это правда,
что он уволившийся офицер?" "Да, он, должно быть, оставил военную службу--
но это ведь говорит в его пользу". "Ого, даже так! Это говорит в его пользу?
Ни о чем нельзя судить наверняка, ни о чем нельзя судить наверняка, даже об
этом прелестнейшем весеннем дне",-- подумал Эш, кипя от возмущения, а вслух
добавил: "Мне хотелось бы просто понять, зачем тебе нужно продолжать
заниматься этим делом?" "Каждый стоит там, где ему предначертано Богом",--
ответил Мартин, и лицо стареющего ребенка приобрело благочестивое выражение.
Затем он передал привет от матушки Хентьен и сказал, что ж все с радостью
ждут его скорого приезда.
Поев, они направились в магазинчик Лоберга. У них еще было немного
времени, и Мартин получил возможность передохнуть на тяжеловесном стуле из
дубового дерева, который стоял у прилавка и производил впечатление
солидности и ухоженности, как, впрочем, все в этом магазинчике. Привыкнув
хватать все напечатанное, лежащее в пределах досягаемости, Мартин начал
листать антиалкогольные и вегетарианские журналы из Швейцарии. "Ни фига
себе,-- пророкотал он,-- почти что единомышленник". Лоберг был польщен, но
Эш отравил ему эту радость: "Вот-вот, он из компании трезвенников", а дабы
уж окончательно уничтожить его, добавил: "У Гейринга сегодня большое
собрание, но собрание -- что надо, а не какая-то там Армия спасения!" "К
сожалению",-- сказал Мартин. Лоберг, питавший большую слабость ко
всевозможным обще-
ственным собраниям и речам ораторов, немедля предложил пойти вместе с
ними, "Лучше бы вам туда не ходить,-- ответил Мартин,-- по крайней мере, Эшу
не стоит туда соваться, ему может повредить, если его там увидят. К тому же,
кто знает, чем все это закончится". Эш нисколечко не опасался поставить под
угрозу свое рабочее место, но посещение этого собрания странным образом
воспринималось им как какое-то предательство Бертранда. Лоберг же холодным
тоном отрезал: "В любом случае я пойду", и Эш ощутил себя посрамленным этим
трезвенником: нет, не годится оставлять друга в беде, когда ему угрожает
опасность, поступи он сейчас таким образом, как он сможет впредь являться
пред ясные очи матушки Хентьен? Но о своем намерении он решил все же пока
промолчать. Мартин попытался объяснить: "Думаю, что владельцы пароходства
подошлют нам парочку провокаторов; они очень заинтересованы в том, чтобы
прошла неуправляемая забастовка". И хотя Нентвиг не был владельцем
пароходства, а всего лишь жирным прокуристом фирмы, торгующей вином, у Эша
было ощущение, словно сей нечестивец замешан и во всей этой мерзости тоже.
Собрание проходило, как это обычно бывало, в зале небольшого
ресторанчика. У входа стояло несколько полицейских, они внимательно
рассматривали входящих, те же делали вид, что вовсе и не замечают этих
охранников. Эш опоздал; когда он хотел войти, чья-то рука похлопала его по
плечу; обернувшись, Эш увидел инспектора полицейского участка, который
обеспечивал охрану порта. "Что вас привело сюда, господин Эш?" Эшу удалось
довольно быстро сориентироваться. Да, собственно, простое любопытство; он
узнал, что здесь будет выступать профсоюзный секретарь Гейринг, которого он
знал еще по Кельну, а поскольку сам Эш имеет отношение к пароходству, то
все, что тут происходит, ему небезразлично, "Я бы не советовал вам сюда
приходить, господин Эш,-- сказал инспектор тем более, что вы имеете
отношение к пароходству; здесь попахивает керосином, и вряд ли вы извлечете
из всего этого какую-либо пользу". "Я только на одну секундочку, взгляну и
все",-- произнес Эш и вошел вовнутрь.
Низкий зал, украшенный портретами кайзера, великого герцога Баденского
и короля Вюртембергского, был забит до отказа, На эстраде стоял накрытый
белым стол, за ним сидели четверо мужчин; одним из них был Мартин. Эш,
которого первоначально кольнула даже какая-то зависть, что не ему позволено
занимать то привилегированное место, в следующее мгновенье уже испытал
чувство удивления, что он вообще заметил этот стол -- такой беспорядочный
шум и гам стоял в зале. По истечении какого-то времени он заметил, что в
центре зала на стул взобрался человек, произносивший абсолютно р непонятную
речь, при этом каждое слово -- а особенно по душе выступавшему было слово
"демагог" -- он сопровождал резким подчеркивающим жестом и бросал его в лицо
сидящим за столом на эстраде. Это было похоже на своеобразный неравный
диалог, ибо ответом сидящих за столом был слабый звук колокольчика, который
едва пробивался сквозь шум, последнее слово, правда, осталось за Мартином:
он поднялся, опираясь на костыль и спинку стула, и шум начал стихать. Хотя
не совсем было понятно, что сказал Мартин усталым и ироничным голосом
опытного оратора, но то, что он имел здесь куда больший вес, чем все
надрывающие глотку вокруг него, это Эш ощутил абсолютно отчетливо, Казалось
даже, что Мартин и не стремится к тому, чтобы его слушали, ибо он с едва
заметной улыбкой, спокойно, не говоря ни слова, слушал обрушивающиеся на
него выкрики "шкура продажная", "скотина", "социалист карманный"; внезапно
среди этого шума и гама раздался резкий свисток-- сразу воцарилась тишина, и
на эстраде все увидели фигуру офицера полиции, который кратко сказал:
"Именем закона собрание объявляется закрытым; освободите помещение". Эша
подхватил поток людей, ринувшихся из зала, но он успел заметить, что офицер
полиции направился к Мартину.
Словно сговорившись, большая часть людей стремилась поскорее пробиться
к выходу из ресторанчика. Но улизнуть никому не удавалось, так как все
здание было уже окружено полицейским кордоном и у каждого производилась
проверка документов, тех, кому нечего было предъявлять, задерживали. Эшу
повезло, он опять натолкнулся на участкового инспектора и поспешно
пролепетал: "Вы были абсолютно правы, но это первый и последний раз"; таким
образом ему удалось избежать - установления личности. Но этим дело не
закончилось. Теперь народ толпился перед входом в ресторанчик, сохраняя в
целом спокойствие, лишь вполголоса чертыхаясь в адрес забастовочного
комитета, профсоюза и самого Гейринга. Но очень скоро стало известно, что
забастовочный комитет и Гейринга арестовали и просто ждут, когда толпа
рассосется, чтобы увезти их. Это резко изменило настроение; возмущенные
крики и свист стали громче, толпа явно намеревалась двинуть против
полицейского кордона. Дружески настроенный инспектор полиции, возле которого
все еще ошивался Эш, подтолкнул его: "А теперь, господин Эш, настоятельно
рекомендую вам все-таки исчезнуть", и Эш, осознавший наконец, что вряд ли
его ждет здесь что-либо хорошее, дернул до угла ближайшей улицы, надеясь, по
крайней мере, встретить где-нибудь здесь Лоберга, Перед ресторанчиком
какое-то время еще раздавались выкрики и свист. Затем на лошадях, бежавших
быстрой рысью, подъехали шестеро полицейских, а поскольку лошади, имеющие
репутацию послушных, но все же довольно норовистых животных, оказывают на
людей прямо-таки магическое воздействие, то появление этого небольшого
подкрепления оказалось решающим. Эшу еще удалось рассмотреть, как под
возмущенное молчание толпы вывели и увезли нескольких рабочих со связанными
руками, затем улица стала пустеть. А там, где стояли рядом хоть два
человека, немедленно появлялись грубые и проявлявшие явное нетерпение
полицейские и, не церемонясь, разгоняли их, Эш, не без основания
предполагавший, что ему может достаться не в меньшей степени, сделал ноги.
Он направился к Лобергу. Тот домой еще не вернулся, и Эш, остановившись у
двери дома, стал ждать, поеживаясь в прохладе весенней ночи. Он все же
надеялся, что Лоберга не увели, Хотя это, собственно, скорее должно было бы
радовать: батюшки мои, что бы сказала Эрна, увидев перед собой эту ходячую
добродетель со связанными руками! Когда Эш уже намеревался уходить, появился
Лоберг, он был в страшном возбуждении и едва не плакал, Такое ему переживать
еще не приходилось, и вообще все это было неслыханно. Из сбивчивого и
беспорядочного рассказа Эш узнал, что вначале собрание протекало абсолютно
спокойно, хотя в адрес господина Гейринга, который произнес великолепную
речь, и выкрикивали всевозможные оскорбления. Так вот, а затем поднялся один
тип, очевидно из числа провокаторов, о которых сегодня в полдень упоминал
сам господин Гейринг, и произнес ужасную; речь, направленную против власть
имущих, против государства и даже против кайзера, так что офицер полиции
сразу же предупредил, что закроет собрание, если все будет продолжаться в
таком же духе. Непонятнейшим образом господин Гейринг, которому ведь должно
было быть ясно, что за гусь распинается перед ним, не только не разоблачил
его как провокатора, но даже взял под свою защиту, требуя для него свободы
слова. Ну а дальше ситуация стала все больше выходить из-под контроля, и
собрание в конечном итоге было запрещено. Членов забастовочного комитета и
господина Гейринга действительно арестовали: он может утверждать это с
полной ответственностью, поскольку был в числе последних, кто покидал зал.
Эша охватило чувство растерянности, причем чувство это было гораздо
сильнее, чем он мог предположить. Он понимал только, что должен выпить,
иначе разобраться в существующем в этом мире беспорядке будет ему не под
силу: Мартин, который был против забастовки, арестован, арестован полицией,
которая заодно с владельцами пароходства и с каким-то бросившим военную
службу офицером, полицией, которая гнуснейшим образом обрушилась на
невиновного-- может быть потому, что ей задолжали голову Нентвига! И при
всем при этом участковый инспектор был так дружески расположен к нему, что
даже взял под свою защиту. Его охватила внезапная злость на Лоберга; этот
чертов идиот со своим неизменным лимонадом, наверное, и не предполагал, что
все может принять такие жесткие и жестокие формы. Мельтешение этого великого
множества обществ вызвало неожиданно у Эша чувство тошноты: к чему так много
обществ? Они еще больше усиливают существующий беспорядок, а может быть, и
сами являются его причиной; он грубо обрушился на Лоберга: "Послушайте, да
уберите вы в конце концов этот чертов лимонад, иначе я сам смахну его со
стола... выпей вы хоть чуточку хорошего вина, вы были бы, наверное, способны
хоть на какой-нибудь мало-мальски разумный ответ". Но Лоберг лишь пялил на
него неправдоподобно большие глаза, в белках которых виднелись красные
прожилочки, он был абсолютно неспособен рассеять сомнения Эша, сомнения,
которые на следующий день усилились еще больше, когда стало известно, что
грузчики и моряки прекратили работу из-за того, что был арестован секретарь
их профсоюза Гейринг. Гейрингу же прокуратурой было предъявлено обвинение в
подстрекательстве к общественным беспорядкам.
Во время представления Эш сидел у Гернерта в так называемом кабинете
директора, который всегда напоминал ему стеклянную клетушку на складе. На
арене работали Тельчер и Илона, и до его слуха доносился свистящий звук
ножей, вонзающихся в черную поверхность доски. Над письменным столом висел
ящичек белого цвета с красным крестом, в котором должен был храниться
перевязочный материал. Не вызывало никакого сомнения, что десятилетиями туда
не заглядывала ни одна живая душа, но Эша не покидала внутренняя
уверенность, что в любое мгновение сюда могут занести Илону, чтобы
перевязать ее кровоточащие раны. Но вместо Илоны на пороге появлялся
Тельчер, слегка вспотевший и с не сразу бросающимся в глаза гордым видом, он
вытер полотенцем руки и сказал: "Добротная работа, хорошая и качественная
работа... и она требует, чтобы за нее платили". Гернерт набросал в своей
записной книжке: аренда зала-- 22 марки, налоги-- 16 марок, освещение-- 4
марки, гонорары... "Не пудрите мне мозги",-- взорвался Тельчер -- Я и без
вас уже наизусть знаю все расчеты.,, я вложил в это дело четыре тысячи крон,
и мне их уже никогда не увидеть... господин Эш, у вас есть кто-нибудь, кто
мог бы меня здесь заменить? Он может иметь двадцатипроцентную скидку, а для
вас еще и десять процентов комиссионных". Эшу были хорошо знакомы эти стычки
и предложения, поэтому он на них практически не реагировал, хотя охотно
выкупил бы пай Тельчера, дабы тот исчез вместе со своей Илоной.
Эш был не в духе. Со времени ареста Мартина жизнь и вовсе потускнела,
постоянные перебранки с Эрной стали невыносимы и утомительны, Бернард, увы,
снюхался с полицией, которая вела себя подло и мерзко, это более чем не
давало Эшу покоя, и было отвратительно наблюдать за отношениями Корна с
Илоной, их связь уже не скрывали ни они сами, ни Эрна. От всего этого
тошнило. Ему вообще не хотелось ни о чем думать. Илона выгодно выделялась из
общей толпы. Да, лучше всего было бы ничего более не знать о ней и чтобы она
исчезла навсегда. А вместе с ней не худо было бы испариться и президенту
Бертранду с его Среднерейнским пароходством. Эш отчетливо осознал это только
сейчас, когда вошла, переодевшись, Илона, серьезная, молчаливая, не
удостоенная вниманием ни одного из мужчин. Сейчас самое время появиться бы
Корну, чтобы забрать ее; он уже шнырял здесь не так давно,
Илоной овладела настоящая страсть к этому тучному мужчине, может,
потому, что Бальтазар Корн напомнил ей о юношеской любви к какому-нибудь
унтер-офицеру, а может, всего лишь потому, что он был полной
противоположностью изворотливому, тщедушному, черствому и в своей слабости
все же жестокому Тельчеру. Ломать голову над этим Эш, конечно, не стал;
довольно того, что женщина, от которой он сам отказался, поскольку
предполагал, что она предназначена для чего-то более возвышенного, теперь
унижена каким-то там Корном. В высшей степени непонятным оставалось
поведение Тельчера. Малый, вне всякого сомнения, был сводником, но это
совершенно никому не мешало. Впрочем, вся эта история могла быть для
Тельчера и не такой уж обременительной: Корн не поскупился, и на Илоне
появилось новое платье, подаренное им, оно смотрелось на ней просто
великолепно, настолько великолепно, что фрейлейн Эрна приветствовала
дорогостоящую любовь своего брата уже далеко не с той благосклонностью,
которая была вначале, но при всем при том деньги Илона у Корна не брала, а
свои подарки ему пришлось буквально всучивать ей: столь сильной была ее
любовь.
Порог переступил Корн, и Илона, пролепетав что-то ласковое на своем
восточном наречии, бросилась на его покрытую форменной курткой грудь. Нет,
на это решительно невозможно было смотреть! Тельчер усмехнулся: "Вам нужно
поговорить", и как только они подошли к двери, чтобы выйти, бросил ей
вдогонку что-то по-венгерски, очевидно, слова были оскорбительны, ибо он
получил за это не только исполненный ненависти взгляд Илоны, но и
полушутливое полусерьезное обещание Корна все-таки набить морду этому
еврейскому мяснику. Тельчер не обратил на угрозы никакого внимания, а
вернулся к своим любимым размышлениям, касающимся дела: "Мы должны найти
нечто, не требующее от нас больших расходов, но привлекающее публику".
Гернерт оторвался от своих записей: "Кстати, а как насчет дамской борьбы?"
Тельчер присвистнул: "Нужно подумать, совсем без денег, конечно, и здесь
ничего не получится". Гернерт нацарапал несколько цифр: "Нужны небольшие
затраты, но это не так страшно, бабы стоят не очень дорого. Впрочем,
трико... но нужно же еще кого-нибудь заинтересовать этим". "Мне бы хотелось
их уже обучать,-- оживился Тельчер,-- и судью я тоже мог бы сыграть. Но
Мангейм? -- он скорчил пренебрежительную мину-- Как будто не видно, как идут
здесь дела. А что вы думаете по этому поводу, Эш?" У Эша не было
определенного мнения, но в нем шевельнулась надежда: изменив место
выступлений, можно вырвать Илону из когтей Корна. И поскольку для него это
было самым важным и срочным, он ответил, что предпочтительным местом для
борьбы ему кажется Кельн, в прошлом году там в цирке уже проводились
схватки, правда, настоящие, так яблоку негде было упасть. "У нас тоже будут
настоящие",-- подхватил Тельчер. Они еще долго обсуждали это дело, и в конце
концов Эш получил задание переговорить в ходе своей предстоящей поездки в
Кельн с агентом Оппенгеймером, которому Гернерт напишет письмо. А если бы
Эшу удалось кроме того еще и деньжат раздобыть для данного предприятия, то
это была бы уже не просто дружеская услуга, но и ему самому могло бы уже
кое-что пepeпасть Эш пока что не знал никого, кто мог бы дать денег. Но
спокойно поразмыслив, он вспомнил Лоберга, которого можно было считать чуть
ли не богачом. Вот только заинтересует ли целомудренного Иосифа дамская
борьба?
Хотя арестовав инакомыслящих, портовых рабочих и моряков лишили
компетентного руководства, все же забастовка продолжалась уже десятый день.
Нашлись, правда, и желающие продолжать работу, но таких было немного, а
поскольку для выполнения погрузочно-разгрузочных работ на железнодорожной
ветке их не хватало, а судоходство и так было частично парализовано, то их
использовали просто при выполнении самых срочных и неотложных работ. На
складах царил покой, который бывал только по воскресеньям. Эш был зол -- до
окончания забастовки он, вероятно, может не понадобиться -- и бесцельно
слонялся по складу; почесавшись спиной о косяк двери, он решил наконец
набросать письмо матушке Хентьен, в котором поведал о событиях, приведших к
аресту Мартина, о Лоберге, ни слова не написал о Корне и Эрне, ибо его
тошнило при одном воспоминании о них. Затем он достал открытки с видами
города и отправил их некоторым девицам, с которыми в последние годы переспал
и имена которых он мог вспомнить.
Снаружи в тени стояли мастера и управляющие складами, а за приоткрытой
скользящей дверью пустого товарного вагона резались в карты. Эш
призадумался: "Кому бы еще следовало написать?" и попытался пересчитать
женщин, с которыми был близко знаком. То, что всплыло в памяти, было похоже
на испорченный список с его склада, чтобы привести все в порядок, он записал
имена на бумаге, проставляя рядом месяц и год. Затем суммировал написанное и
остался доволен, еще больше взбодрила Эша его статистика, когда приперся
Корн и, верный своей привычке, снова сообщил, что Илона -- роскошная женщина
и темпераментная венгерка. Эш спрятал список в карман и дал Корну
выговориться; долго говорить тот все равно был не в состоянии. Только бы
закончилась эта забастовка, а тогда господину таможенному инспектору
придется бежать за своей Илоной аж до Кельна, или еще дальше, на край света.
Ему стало почти жалко Корна, ибо тот не знал, что его ожидает; беззаботно
хвастался Бальтазар своим завоеванием, выговорившись в достаточной степени
об Илоне, он вытащил пачку карт. Они нашли третьего игрока, а затем
проиграли в карты до самого вечера.
Вечером Эш отправился к Лобергу, тот восседал в своем магазинчике с
зажатой в губах сигарой, углубившись в чтение одной из вегетарианских газет.
Когда Эш вошел, он отложил газету и принялся говорить о Мартине: "Мир
отравлен,-- лепетал он,-- не только никотином, алкоголем и животной пищей,
но еще более пагубным ядом, о котором нам почти ничего не известно... это
подобно прорыву нарывов". Его глаза были влажными и лихорадочно блестели, он
весь производил нездоровое впечатление, может, в нем и вправду начал
действовать какой-то яд. Эш, жилистый и коренастый, остановился перед
Лобергом, голова после длительной игры в карты была подобна пустому
барабану, и он никак не мог уловить смысл идиотских речей Лоберга, до него
почти не доходило, что они имели отношение к аресту Мартина; все было
подернуто какой-то идиотской дымкой, единственным трезвым желанием было
прояснить
проблему с участием в театральном предприятии. Он не любил ходить
вокруг да около: "Как вы смотрите на то, чтобы вложить деньги в театр
Гернерта?" Для Лоберга это был неожиданный вопрос, и все, на что он оказался
способен, это вытаращить глаза и промямлить: "Хм?" "Да, да. Я спрашиваю, не
хотите ли вы вложить деньги в театральное дело?" "Но я же торговец
сигарами". "Вы все время хныкали, что вам это не нравится, ну, тут я и
подумал, что, может быть, занимаясь другим делом, вы будете более счастливым
человеком". Лоберг покачал головой: "Пока жива моя мать, мне придется
продолжать заниматься; торговлей сигарами; ведь половина в деле принадлежит
ей". "Жаль,-- сказал Эш, -- ибо Тельчер утверждает, что прибыль от
вложенного в женскую борьбу капитала должна составить сто процентов". Лоберг
даже не поинтересовался, какое, собственно, отношение он имеет к борьбе, а
просто пробормотал "Жаль". Эш продолжал: "Своим занятием я тоже сыт по горло
Сейчас они бастуют; меня тошнит от этих тупоголовых". "A чем же вы хотите
заняться? Тоже театром?" Эш задумался; театр означает торчать плечом к плечу
с Гернертом и Тельчером в каком-нибудь запыленном директорском кабинетике.
Артисточки с тех пор, как он начал сшиваться за кулисами, ему уже тоже*
успели надоесть; не так уж сильно отличались они от Хеде или Туснельды.
Сегодня он, собственно говоря, вообще не знал, чего хочет, настолько
тоскливым и пустым выдался денек. Он ответил: "Уехать... в Америку". В одной
иллюстрированной газете он видел фотографии Нью-Йорка; они всплыли сейчас у
него перед глазами; там также был помещен снимок американского боксера, а
это снова вернуло его мысли к схваткам борцов. "Если бы мне удалось
быстренько заработать денег на дорогу, я бы смылся отсюда",-- он сам
удивился тому, что подумал об этом абсолютно серьезно, и так же серьезно
начал производить расчеты: у него есть около трехсот марок; вложив их в дело
-- в эту борьбу,-- он мог бы действительно приумножить свой капитал, и
у всех, сохраняя абсолютное спокойствие, ковылять на своих костылях по
территории предприятия, никто его не задерживал, многие дружески
приветствовали, естественно потому, что никто не решался сделать что-либо
калеке. Правда, на рабочем месте Эшу как раз только профсоюзного активиста и
не доставало; Мартин с таким же успехом мог бы подождать его и у проходной,
но с другой стороны, на него можно было положиться: он знал, когда можно
прийти, а когда следует удалиться, он был порядочным малым. "Доброе утро,
Август,-- сказал он просто,-- мне только хотелось взглянуть, чем ты тут
занимаешься. У тебя здесь неплохо; правильно сделал, что приехал сюда". Не
хочет ли этот калека ему напомнить, что он должен быть благодарным ему за
этот проклятый Мангейм? За историю, которая приключилась с Корном и Илоной,
Мартина, конечно, винить не стоит, поэтому Эш в ответ проворчал: "Да,
правильно". Где-то, нужно признать, это так и было. Потому что теперь Эш был
рад-радешенек не иметь ничего общего с Кельном. Подобно соучастнику, он все
еще покрывает преступление Нентвига, и то, что в Кельне можно на каждом углу
столкнуться с этим уродом, отбивает всякую охоту туда когда-либо
возвращаться. Кельн или Мангейм, какая, впрочем, разница, где, собственно,
можно найти такое местечко, чтобы быть застрахованным от всего этого дерьма!
Невзирая на столь мрачные мысли, Эш поинтересовался, как дела в Кельне,
"Потом, попозже,-- ответил Мартин,-- сейчас я спешу; где ты обедаешь?"
Выяснив это, он поспешно удалился.
Эш все же обрадовался этой встрече, и поскольку он был очень
нетерпеливым человеком, то никак не мог дождаться обеда. Весна наступила
как-то внезапно и в одночасье, и Эшу пришлось оставить верхнюю куртку на
складе; между луж на ярком полуденном солнце весело поблескивали камни
мостовой, и, казалось, в одно мгновенье меж этих камней у стен зданий
пробились ростки свежей зелени. Проходя мимо погрузочной платформы, он
прикоснулся к металлической планке, которой был окантован серый шероховатый
деревянный пол, и рука ощутила приятное тепло, накопленное металлом. Если
его не переведут в Кельн, то ему нужно постараться как можно скорее
переправить сюда свой велосипед. Дышалось глубоко и легко, даже еда имела
совершенно другой вкус, может потому, что окна забегаловки были распахнуты
настежь. Мартин рассказал, что приехал сюда в связи с забастовками; иначе
это случилось бы не столь скоро. На юге и в Эльзасе кое-что назревает, а
такие ситуации имеют свойство довольно быстро распространяться: "Что
касается меня, то они могут бастовать столько, сколько им влезет, нам же эта
неразбериха сейчас абсолютно ни к чему. Забастовка транспортников сегодня
была бы чистейшим безумием... мы бедный профсоюз, а получить деньги от
центрального правления-- не стоит и мечтать... это было бы катастрофой,
которую можно запрограммировать. Какое там внимание речникам, если одному
ослу приспичило бастовать, да его никакая зараза не удержит. Рано или
поздно, а они меня все-таки как-нибудь пришибут". Он говорил это дружеским
тоном, безо всякой злости. "Они и сейчас надрываются за моей спиной,
возмущаясь, что мне пароходства денежку платят". "Бертранд?" --
заинтересованно спросил Эш, Гейринг кивнул: "Бертранд, конечно, тоже". "Ну и
скотина",-- вырвалось у Эша, Мартин улыбнулся: "Бертранд? Да это в высшей
степени порядочный человек". "Ах, так, он еще и порядочный... а это правда,
что он уволившийся офицер?" "Да, он, должно быть, оставил военную службу--
но это ведь говорит в его пользу". "Ого, даже так! Это говорит в его пользу?
Ни о чем нельзя судить наверняка, ни о чем нельзя судить наверняка, даже об
этом прелестнейшем весеннем дне",-- подумал Эш, кипя от возмущения, а вслух
добавил: "Мне хотелось бы просто понять, зачем тебе нужно продолжать
заниматься этим делом?" "Каждый стоит там, где ему предначертано Богом",--
ответил Мартин, и лицо стареющего ребенка приобрело благочестивое выражение.
Затем он передал привет от матушки Хентьен и сказал, что ж все с радостью
ждут его скорого приезда.
Поев, они направились в магазинчик Лоберга. У них еще было немного
времени, и Мартин получил возможность передохнуть на тяжеловесном стуле из
дубового дерева, который стоял у прилавка и производил впечатление
солидности и ухоженности, как, впрочем, все в этом магазинчике. Привыкнув
хватать все напечатанное, лежащее в пределах досягаемости, Мартин начал
листать антиалкогольные и вегетарианские журналы из Швейцарии. "Ни фига
себе,-- пророкотал он,-- почти что единомышленник". Лоберг был польщен, но
Эш отравил ему эту радость: "Вот-вот, он из компании трезвенников", а дабы
уж окончательно уничтожить его, добавил: "У Гейринга сегодня большое
собрание, но собрание -- что надо, а не какая-то там Армия спасения!" "К
сожалению",-- сказал Мартин. Лоберг, питавший большую слабость ко
всевозможным обще-
ственным собраниям и речам ораторов, немедля предложил пойти вместе с
ними, "Лучше бы вам туда не ходить,-- ответил Мартин,-- по крайней мере, Эшу
не стоит туда соваться, ему может повредить, если его там увидят. К тому же,
кто знает, чем все это закончится". Эш нисколечко не опасался поставить под
угрозу свое рабочее место, но посещение этого собрания странным образом
воспринималось им как какое-то предательство Бертранда. Лоберг же холодным
тоном отрезал: "В любом случае я пойду", и Эш ощутил себя посрамленным этим
трезвенником: нет, не годится оставлять друга в беде, когда ему угрожает
опасность, поступи он сейчас таким образом, как он сможет впредь являться
пред ясные очи матушки Хентьен? Но о своем намерении он решил все же пока
промолчать. Мартин попытался объяснить: "Думаю, что владельцы пароходства
подошлют нам парочку провокаторов; они очень заинтересованы в том, чтобы
прошла неуправляемая забастовка". И хотя Нентвиг не был владельцем
пароходства, а всего лишь жирным прокуристом фирмы, торгующей вином, у Эша
было ощущение, словно сей нечестивец замешан и во всей этой мерзости тоже.
Собрание проходило, как это обычно бывало, в зале небольшого
ресторанчика. У входа стояло несколько полицейских, они внимательно
рассматривали входящих, те же делали вид, что вовсе и не замечают этих
охранников. Эш опоздал; когда он хотел войти, чья-то рука похлопала его по
плечу; обернувшись, Эш увидел инспектора полицейского участка, который
обеспечивал охрану порта. "Что вас привело сюда, господин Эш?" Эшу удалось
довольно быстро сориентироваться. Да, собственно, простое любопытство; он
узнал, что здесь будет выступать профсоюзный секретарь Гейринг, которого он
знал еще по Кельну, а поскольку сам Эш имеет отношение к пароходству, то
все, что тут происходит, ему небезразлично, "Я бы не советовал вам сюда
приходить, господин Эш,-- сказал инспектор тем более, что вы имеете
отношение к пароходству; здесь попахивает керосином, и вряд ли вы извлечете
из всего этого какую-либо пользу". "Я только на одну секундочку, взгляну и
все",-- произнес Эш и вошел вовнутрь.
Низкий зал, украшенный портретами кайзера, великого герцога Баденского
и короля Вюртембергского, был забит до отказа, На эстраде стоял накрытый
белым стол, за ним сидели четверо мужчин; одним из них был Мартин. Эш,
которого первоначально кольнула даже какая-то зависть, что не ему позволено
занимать то привилегированное место, в следующее мгновенье уже испытал
чувство удивления, что он вообще заметил этот стол -- такой беспорядочный
шум и гам стоял в зале. По истечении какого-то времени он заметил, что в
центре зала на стул взобрался человек, произносивший абсолютно р непонятную
речь, при этом каждое слово -- а особенно по душе выступавшему было слово
"демагог" -- он сопровождал резким подчеркивающим жестом и бросал его в лицо
сидящим за столом на эстраде. Это было похоже на своеобразный неравный
диалог, ибо ответом сидящих за столом был слабый звук колокольчика, который
едва пробивался сквозь шум, последнее слово, правда, осталось за Мартином:
он поднялся, опираясь на костыль и спинку стула, и шум начал стихать. Хотя
не совсем было понятно, что сказал Мартин усталым и ироничным голосом
опытного оратора, но то, что он имел здесь куда больший вес, чем все
надрывающие глотку вокруг него, это Эш ощутил абсолютно отчетливо, Казалось
даже, что Мартин и не стремится к тому, чтобы его слушали, ибо он с едва
заметной улыбкой, спокойно, не говоря ни слова, слушал обрушивающиеся на
него выкрики "шкура продажная", "скотина", "социалист карманный"; внезапно
среди этого шума и гама раздался резкий свисток-- сразу воцарилась тишина, и
на эстраде все увидели фигуру офицера полиции, который кратко сказал:
"Именем закона собрание объявляется закрытым; освободите помещение". Эша
подхватил поток людей, ринувшихся из зала, но он успел заметить, что офицер
полиции направился к Мартину.
Словно сговорившись, большая часть людей стремилась поскорее пробиться
к выходу из ресторанчика. Но улизнуть никому не удавалось, так как все
здание было уже окружено полицейским кордоном и у каждого производилась
проверка документов, тех, кому нечего было предъявлять, задерживали. Эшу
повезло, он опять натолкнулся на участкового инспектора и поспешно
пролепетал: "Вы были абсолютно правы, но это первый и последний раз"; таким
образом ему удалось избежать - установления личности. Но этим дело не
закончилось. Теперь народ толпился перед входом в ресторанчик, сохраняя в
целом спокойствие, лишь вполголоса чертыхаясь в адрес забастовочного
комитета, профсоюза и самого Гейринга. Но очень скоро стало известно, что
забастовочный комитет и Гейринга арестовали и просто ждут, когда толпа
рассосется, чтобы увезти их. Это резко изменило настроение; возмущенные
крики и свист стали громче, толпа явно намеревалась двинуть против
полицейского кордона. Дружески настроенный инспектор полиции, возле которого
все еще ошивался Эш, подтолкнул его: "А теперь, господин Эш, настоятельно
рекомендую вам все-таки исчезнуть", и Эш, осознавший наконец, что вряд ли
его ждет здесь что-либо хорошее, дернул до угла ближайшей улицы, надеясь, по
крайней мере, встретить где-нибудь здесь Лоберга, Перед ресторанчиком
какое-то время еще раздавались выкрики и свист. Затем на лошадях, бежавших
быстрой рысью, подъехали шестеро полицейских, а поскольку лошади, имеющие
репутацию послушных, но все же довольно норовистых животных, оказывают на
людей прямо-таки магическое воздействие, то появление этого небольшого
подкрепления оказалось решающим. Эшу еще удалось рассмотреть, как под
возмущенное молчание толпы вывели и увезли нескольких рабочих со связанными
руками, затем улица стала пустеть. А там, где стояли рядом хоть два
человека, немедленно появлялись грубые и проявлявшие явное нетерпение
полицейские и, не церемонясь, разгоняли их, Эш, не без основания
предполагавший, что ему может достаться не в меньшей степени, сделал ноги.
Он направился к Лобергу. Тот домой еще не вернулся, и Эш, остановившись у
двери дома, стал ждать, поеживаясь в прохладе весенней ночи. Он все же
надеялся, что Лоберга не увели, Хотя это, собственно, скорее должно было бы
радовать: батюшки мои, что бы сказала Эрна, увидев перед собой эту ходячую
добродетель со связанными руками! Когда Эш уже намеревался уходить, появился
Лоберг, он был в страшном возбуждении и едва не плакал, Такое ему переживать
еще не приходилось, и вообще все это было неслыханно. Из сбивчивого и
беспорядочного рассказа Эш узнал, что вначале собрание протекало абсолютно
спокойно, хотя в адрес господина Гейринга, который произнес великолепную
речь, и выкрикивали всевозможные оскорбления. Так вот, а затем поднялся один
тип, очевидно из числа провокаторов, о которых сегодня в полдень упоминал
сам господин Гейринг, и произнес ужасную; речь, направленную против власть
имущих, против государства и даже против кайзера, так что офицер полиции
сразу же предупредил, что закроет собрание, если все будет продолжаться в
таком же духе. Непонятнейшим образом господин Гейринг, которому ведь должно
было быть ясно, что за гусь распинается перед ним, не только не разоблачил
его как провокатора, но даже взял под свою защиту, требуя для него свободы
слова. Ну а дальше ситуация стала все больше выходить из-под контроля, и
собрание в конечном итоге было запрещено. Членов забастовочного комитета и
господина Гейринга действительно арестовали: он может утверждать это с
полной ответственностью, поскольку был в числе последних, кто покидал зал.
Эша охватило чувство растерянности, причем чувство это было гораздо
сильнее, чем он мог предположить. Он понимал только, что должен выпить,
иначе разобраться в существующем в этом мире беспорядке будет ему не под
силу: Мартин, который был против забастовки, арестован, арестован полицией,
которая заодно с владельцами пароходства и с каким-то бросившим военную
службу офицером, полицией, которая гнуснейшим образом обрушилась на
невиновного-- может быть потому, что ей задолжали голову Нентвига! И при
всем при этом участковый инспектор был так дружески расположен к нему, что
даже взял под свою защиту. Его охватила внезапная злость на Лоберга; этот
чертов идиот со своим неизменным лимонадом, наверное, и не предполагал, что
все может принять такие жесткие и жестокие формы. Мельтешение этого великого
множества обществ вызвало неожиданно у Эша чувство тошноты: к чему так много
обществ? Они еще больше усиливают существующий беспорядок, а может быть, и
сами являются его причиной; он грубо обрушился на Лоберга: "Послушайте, да
уберите вы в конце концов этот чертов лимонад, иначе я сам смахну его со
стола... выпей вы хоть чуточку хорошего вина, вы были бы, наверное, способны
хоть на какой-нибудь мало-мальски разумный ответ". Но Лоберг лишь пялил на
него неправдоподобно большие глаза, в белках которых виднелись красные
прожилочки, он был абсолютно неспособен рассеять сомнения Эша, сомнения,
которые на следующий день усилились еще больше, когда стало известно, что
грузчики и моряки прекратили работу из-за того, что был арестован секретарь
их профсоюза Гейринг. Гейрингу же прокуратурой было предъявлено обвинение в
подстрекательстве к общественным беспорядкам.
Во время представления Эш сидел у Гернерта в так называемом кабинете
директора, который всегда напоминал ему стеклянную клетушку на складе. На
арене работали Тельчер и Илона, и до его слуха доносился свистящий звук
ножей, вонзающихся в черную поверхность доски. Над письменным столом висел
ящичек белого цвета с красным крестом, в котором должен был храниться
перевязочный материал. Не вызывало никакого сомнения, что десятилетиями туда
не заглядывала ни одна живая душа, но Эша не покидала внутренняя
уверенность, что в любое мгновение сюда могут занести Илону, чтобы
перевязать ее кровоточащие раны. Но вместо Илоны на пороге появлялся
Тельчер, слегка вспотевший и с не сразу бросающимся в глаза гордым видом, он
вытер полотенцем руки и сказал: "Добротная работа, хорошая и качественная
работа... и она требует, чтобы за нее платили". Гернерт набросал в своей
записной книжке: аренда зала-- 22 марки, налоги-- 16 марок, освещение-- 4
марки, гонорары... "Не пудрите мне мозги",-- взорвался Тельчер -- Я и без
вас уже наизусть знаю все расчеты.,, я вложил в это дело четыре тысячи крон,
и мне их уже никогда не увидеть... господин Эш, у вас есть кто-нибудь, кто
мог бы меня здесь заменить? Он может иметь двадцатипроцентную скидку, а для
вас еще и десять процентов комиссионных". Эшу были хорошо знакомы эти стычки
и предложения, поэтому он на них практически не реагировал, хотя охотно
выкупил бы пай Тельчера, дабы тот исчез вместе со своей Илоной.
Эш был не в духе. Со времени ареста Мартина жизнь и вовсе потускнела,
постоянные перебранки с Эрной стали невыносимы и утомительны, Бернард, увы,
снюхался с полицией, которая вела себя подло и мерзко, это более чем не
давало Эшу покоя, и было отвратительно наблюдать за отношениями Корна с
Илоной, их связь уже не скрывали ни они сами, ни Эрна. От всего этого
тошнило. Ему вообще не хотелось ни о чем думать. Илона выгодно выделялась из
общей толпы. Да, лучше всего было бы ничего более не знать о ней и чтобы она
исчезла навсегда. А вместе с ней не худо было бы испариться и президенту
Бертранду с его Среднерейнским пароходством. Эш отчетливо осознал это только
сейчас, когда вошла, переодевшись, Илона, серьезная, молчаливая, не
удостоенная вниманием ни одного из мужчин. Сейчас самое время появиться бы
Корну, чтобы забрать ее; он уже шнырял здесь не так давно,
Илоной овладела настоящая страсть к этому тучному мужчине, может,
потому, что Бальтазар Корн напомнил ей о юношеской любви к какому-нибудь
унтер-офицеру, а может, всего лишь потому, что он был полной
противоположностью изворотливому, тщедушному, черствому и в своей слабости
все же жестокому Тельчеру. Ломать голову над этим Эш, конечно, не стал;
довольно того, что женщина, от которой он сам отказался, поскольку
предполагал, что она предназначена для чего-то более возвышенного, теперь
унижена каким-то там Корном. В высшей степени непонятным оставалось
поведение Тельчера. Малый, вне всякого сомнения, был сводником, но это
совершенно никому не мешало. Впрочем, вся эта история могла быть для
Тельчера и не такой уж обременительной: Корн не поскупился, и на Илоне
появилось новое платье, подаренное им, оно смотрелось на ней просто
великолепно, настолько великолепно, что фрейлейн Эрна приветствовала
дорогостоящую любовь своего брата уже далеко не с той благосклонностью,
которая была вначале, но при всем при том деньги Илона у Корна не брала, а
свои подарки ему пришлось буквально всучивать ей: столь сильной была ее
любовь.
Порог переступил Корн, и Илона, пролепетав что-то ласковое на своем
восточном наречии, бросилась на его покрытую форменной курткой грудь. Нет,
на это решительно невозможно было смотреть! Тельчер усмехнулся: "Вам нужно
поговорить", и как только они подошли к двери, чтобы выйти, бросил ей
вдогонку что-то по-венгерски, очевидно, слова были оскорбительны, ибо он
получил за это не только исполненный ненависти взгляд Илоны, но и
полушутливое полусерьезное обещание Корна все-таки набить морду этому
еврейскому мяснику. Тельчер не обратил на угрозы никакого внимания, а
вернулся к своим любимым размышлениям, касающимся дела: "Мы должны найти
нечто, не требующее от нас больших расходов, но привлекающее публику".
Гернерт оторвался от своих записей: "Кстати, а как насчет дамской борьбы?"
Тельчер присвистнул: "Нужно подумать, совсем без денег, конечно, и здесь
ничего не получится". Гернерт нацарапал несколько цифр: "Нужны небольшие
затраты, но это не так страшно, бабы стоят не очень дорого. Впрочем,
трико... но нужно же еще кого-нибудь заинтересовать этим". "Мне бы хотелось
их уже обучать,-- оживился Тельчер,-- и судью я тоже мог бы сыграть. Но
Мангейм? -- он скорчил пренебрежительную мину-- Как будто не видно, как идут
здесь дела. А что вы думаете по этому поводу, Эш?" У Эша не было
определенного мнения, но в нем шевельнулась надежда: изменив место
выступлений, можно вырвать Илону из когтей Корна. И поскольку для него это
было самым важным и срочным, он ответил, что предпочтительным местом для
борьбы ему кажется Кельн, в прошлом году там в цирке уже проводились
схватки, правда, настоящие, так яблоку негде было упасть. "У нас тоже будут
настоящие",-- подхватил Тельчер. Они еще долго обсуждали это дело, и в конце
концов Эш получил задание переговорить в ходе своей предстоящей поездки в
Кельн с агентом Оппенгеймером, которому Гернерт напишет письмо. А если бы
Эшу удалось кроме того еще и деньжат раздобыть для данного предприятия, то
это была бы уже не просто дружеская услуга, но и ему самому могло бы уже
кое-что пepeпасть Эш пока что не знал никого, кто мог бы дать денег. Но
спокойно поразмыслив, он вспомнил Лоберга, которого можно было считать чуть
ли не богачом. Вот только заинтересует ли целомудренного Иосифа дамская
борьба?
Хотя арестовав инакомыслящих, портовых рабочих и моряков лишили
компетентного руководства, все же забастовка продолжалась уже десятый день.
Нашлись, правда, и желающие продолжать работу, но таких было немного, а
поскольку для выполнения погрузочно-разгрузочных работ на железнодорожной
ветке их не хватало, а судоходство и так было частично парализовано, то их
использовали просто при выполнении самых срочных и неотложных работ. На
складах царил покой, который бывал только по воскресеньям. Эш был зол -- до
окончания забастовки он, вероятно, может не понадобиться -- и бесцельно
слонялся по складу; почесавшись спиной о косяк двери, он решил наконец
набросать письмо матушке Хентьен, в котором поведал о событиях, приведших к
аресту Мартина, о Лоберге, ни слова не написал о Корне и Эрне, ибо его
тошнило при одном воспоминании о них. Затем он достал открытки с видами
города и отправил их некоторым девицам, с которыми в последние годы переспал
и имена которых он мог вспомнить.
Снаружи в тени стояли мастера и управляющие складами, а за приоткрытой
скользящей дверью пустого товарного вагона резались в карты. Эш
призадумался: "Кому бы еще следовало написать?" и попытался пересчитать
женщин, с которыми был близко знаком. То, что всплыло в памяти, было похоже
на испорченный список с его склада, чтобы привести все в порядок, он записал
имена на бумаге, проставляя рядом месяц и год. Затем суммировал написанное и
остался доволен, еще больше взбодрила Эша его статистика, когда приперся
Корн и, верный своей привычке, снова сообщил, что Илона -- роскошная женщина
и темпераментная венгерка. Эш спрятал список в карман и дал Корну
выговориться; долго говорить тот все равно был не в состоянии. Только бы
закончилась эта забастовка, а тогда господину таможенному инспектору
придется бежать за своей Илоной аж до Кельна, или еще дальше, на край света.
Ему стало почти жалко Корна, ибо тот не знал, что его ожидает; беззаботно
хвастался Бальтазар своим завоеванием, выговорившись в достаточной степени
об Илоне, он вытащил пачку карт. Они нашли третьего игрока, а затем
проиграли в карты до самого вечера.
Вечером Эш отправился к Лобергу, тот восседал в своем магазинчике с
зажатой в губах сигарой, углубившись в чтение одной из вегетарианских газет.
Когда Эш вошел, он отложил газету и принялся говорить о Мартине: "Мир
отравлен,-- лепетал он,-- не только никотином, алкоголем и животной пищей,
но еще более пагубным ядом, о котором нам почти ничего не известно... это
подобно прорыву нарывов". Его глаза были влажными и лихорадочно блестели, он
весь производил нездоровое впечатление, может, в нем и вправду начал
действовать какой-то яд. Эш, жилистый и коренастый, остановился перед
Лобергом, голова после длительной игры в карты была подобна пустому
барабану, и он никак не мог уловить смысл идиотских речей Лоберга, до него
почти не доходило, что они имели отношение к аресту Мартина; все было
подернуто какой-то идиотской дымкой, единственным трезвым желанием было
прояснить
проблему с участием в театральном предприятии. Он не любил ходить
вокруг да около: "Как вы смотрите на то, чтобы вложить деньги в театр
Гернерта?" Для Лоберга это был неожиданный вопрос, и все, на что он оказался
способен, это вытаращить глаза и промямлить: "Хм?" "Да, да. Я спрашиваю, не
хотите ли вы вложить деньги в театральное дело?" "Но я же торговец
сигарами". "Вы все время хныкали, что вам это не нравится, ну, тут я и
подумал, что, может быть, занимаясь другим делом, вы будете более счастливым
человеком". Лоберг покачал головой: "Пока жива моя мать, мне придется
продолжать заниматься; торговлей сигарами; ведь половина в деле принадлежит
ей". "Жаль,-- сказал Эш, -- ибо Тельчер утверждает, что прибыль от
вложенного в женскую борьбу капитала должна составить сто процентов". Лоберг
даже не поинтересовался, какое, собственно, отношение он имеет к борьбе, а
просто пробормотал "Жаль". Эш продолжал: "Своим занятием я тоже сыт по горло
Сейчас они бастуют; меня тошнит от этих тупоголовых". "A чем же вы хотите
заняться? Тоже театром?" Эш задумался; театр означает торчать плечом к плечу
с Гернертом и Тельчером в каком-нибудь запыленном директорском кабинетике.
Артисточки с тех пор, как он начал сшиваться за кулисами, ему уже тоже*
успели надоесть; не так уж сильно отличались они от Хеде или Туснельды.
Сегодня он, собственно говоря, вообще не знал, чего хочет, настолько
тоскливым и пустым выдался денек. Он ответил: "Уехать... в Америку". В одной
иллюстрированной газете он видел фотографии Нью-Йорка; они всплыли сейчас у
него перед глазами; там также был помещен снимок американского боксера, а
это снова вернуло его мысли к схваткам борцов. "Если бы мне удалось
быстренько заработать денег на дорогу, я бы смылся отсюда",-- он сам
удивился тому, что подумал об этом абсолютно серьезно, и так же серьезно
начал производить расчеты: у него есть около трехсот марок; вложив их в дело
-- в эту борьбу,-- он мог бы действительно приумножить свой капитал, и