Брох Г. Лунатики II 1903 - Эш, или Анархия

тем, какой он большой и как устроен. Эш охотно приходил сюда в эти часы,
приятно было осознавать, что именно ему, а не кому-то другому было доверено
право снова пробудить к жизни эту темную громаду.
Когда Эш в один из дней после обеда завернул в "Альгамбру", то застал
владельца театра за карточной игрой у стойки. Он присоединился к нему и
просидел за игрой аж до самого вечера. К концу дня Эш ощутил, что голова его
пуста и лицо задеревенело, ему стало ясно, что жизнь здесь точно такая же,
как и на мангеймских складах во время забастовки. Единственное, чего
недоставало, так это Корна и его хвастливых речей о любовных отношениях с
Илоной. Какой же тогда смысл имело его увольнение из Среднерейнского
пароходства? Он торчал здесь в деловой праздности, прожирал свои деньги и не
мог даже отомстить за Мартина. Если бы он остался в Мангейме, то, по крайней
мере, имел бы возможность навестить его в тюрьме.
За ужином он посетовал на то, что столь бесстыдным образом бросил
Мартина, а когда госпожа Хентьен ответила на это, что каждый сам кузнец
своего счастья и господину Гейрингу, которого она неоднократно
предупреждала, непозволительно требовать, чтобы друг из-за него оставался
торчать в этом Мангейме, отказываясь от блестящей карьеры, разозлился и так
окрысился, что она моментально ретировалась за стойку и начала поправлять
прическу, Он немедленно уплатил по счету и ушел, кипя от ярости: такое
безделье она называет отличной карьерой. Впрочем, ему не хотелось
признавать, что именно это является причиной его ярости, он обвинял ее
просто в холодном, бессердечном отношении к Мартину и всю ночь ломал себе
голову над тем, чем можно помочь Мартину.
Рано утром Эш отправился к Оппенгеймеру, Найдя ручку и пару листов
бумаги, он добрую половину дня провел за сочинением злой статьи, в которой
рассказывал о том, что заслуженный профсоюзный секретарь Гейринг стал
жертвой дьявольских демагогических интриг Среднерейнского пароходства и
ман-геймской полиции. Эту статью он немедленно отнес в редакцию
социал-демократической "Фольксвахт".
Здание, в котором располагалась редакция "Фольксвахт", впечатления
газетного дворца не производило. Не было и намека на мраморные вестибюли и
двери из кованого железа. Здесь даже чувствовалось какое-то сходство с
конторой Оппенгеймера, разве что только в беготне сотрудников
просматривалось больше усердия; но по воскресеньям, когда газета не
выходила, все здесь должно было выглядеть точно так же, как и у
Оппенгеймера. При прикосновении к металлическим перилам ощущалась их липкая,
грязная поверхность, на осыпавшейся в некоторых местах и ободранной стене
угадывались следы частых покрасок, а выглянув в окно, можно было увидеть
узкий дворик, в котором стояла телега с рулонами бумаги. Печатные станки
работали с какими-то астматическими выдохами и вдохами. Через некогда белую
дверь, беспрерывно издающую резкие звуки, поскольку замок не защелкивался,
попадаешь в редакцию. Вместо календаря страховой компании там висит
расписание движения поездов, а вместо изображений танцовщиц-- фотография
Карла Маркса. Все остальное было таким же, как у Оппенгеймера, и то, что он
пришел, стало как-то сразу совершенно излишним, даже статья, которая
все-таки производила сильное и грозное впечатление, показалась вдруг блеклой
и никому не интересной. "Везде один и тот же сброд,-- подавляя в себе
злость, подумал Эш,-- демагогический сброд, который везде живет в абсолютно
одинаковом бардаке". Нет, абсолютно лишено смысла всучивать тем или другим
оружие; оно будет бесполезным в их руках, ибо они не знают, что находится по
эту, а что по ту сторону баррикад.
Его отправили в другую комнату. За столом, который, вероятно, разочек
все же обтягивали полотном, сидел мужчина в коричневом бархатном пиджаке. Эш
протянул ему рукопись. Редактор бегло пробежался по ней, пролистал и положил
в коробку рядом с собой. "Вы же ее даже не прочитали",-- резко заметил Эш.
"Что вы, что вы, я в курсе... мангеймская забастовка; посмотрим, сможем ли
мы это использовать", Эш был, поражен тем, что этот тип не поинтересовался
содержанием написанного, а представляет все так, словно ему все уже
известно. "Я настаиваю, чтобы вы посмотрели, это факты, которые представляют
забастовку в совершенно новом свете",-- заявил Эш. Редактор еще раз взял в
руки рукопись для того правда, чтобы тут же снова бросить ее, "Какие факты?
Я не вижу здесь ничего нового". У Эша возникло впечатление, что этот тип
хочет похвастать тем, что все знает. "Я же был очевидцем; я присутствовал на
этом собрании!" "Ну и что? Наши люди тоже были там". "Значит, вы уже об этом
писали?" "Я считаю, что там ничего особенного не произошло", Это заявление
настолько ошарашило Эша, что он опустился на стул, хотя никто ему этого не
предлагал. "Уважаемый господин и товарищ,-- продолжал редактор,-- мы в конце
концов не можем ждать, пока вам заблагорассудится принести нам статью". "Да,
но...-- Эш ничего не понимал,-- но почему в таком случае вы ничего не
предпринимаете, почему вы бросили Мартина,-- он поправился,-- почему вы
бросили Гейринга, который невиновен и вынужден сидеть в тюрьме?" "Ах, вон
оно что... все мое уважение у ног вашего правосознания,-- редактор начал
читать рукопись, подписанную фамилией Эша,-- господин Эш... вы, значит,
полагаете, что опубликовав эту статью, мы сможем освободить Гейринга?" Он
усмехнулся. Эш не позволил ввести себя в заблуждение непринужденностью
редактора: "В тюрьме должны находиться совершенно другие люди... это более
чем понятно тем, кто присутствовал на собрании!" "Итак, вы считаете, что мы
должны засадить на место Гейринга дирекцию Среднерейнского пароходства?"
"Дерьмо собачье,-- подумал Эш, не отвечая ни слова. Засадить Бертранда?
Значит, и Бертранда тоже, а не только Нентвига! Ведь в конечном счете, если
посмотреть на все это при хорошем освещении, не так уж и велика разница
между каким-то там президентом и каким-то Нентвигом. Впрочем, тот, который в
Мангейме, был штучкой в чем-то получше, просто засадить такого было бы явно
недостаточно. Но примирительным тоном он сказал: "Бертранда -тюрьму". С лица
редактора по-прежнему не сходила улыбка: "Может случиться такое, что мы
пожалеем". "Почему это?" - заинтересованно спросил Эш, "Потому что это милый
и обходительный господин,-- ответил редактор,-- отличный предприниматель, с
которым всегда можно найти общий язык". "Вам что, так нравится находить
общий язык с тем, кто снюхался с полицией?" "Ах ты ж, Боже мой, то, что
предприниматели сотрудничают с полицией,-- само собой разумеющееся дело;
если бы мы были на их месте, мы поступали бы точно так же..." "Хорошенькая
справедливость",-- возмущенно протянул Эш. Редактор, уступая, игривым жестом
поднял руки: "А чего вы хотите, это же капиталистический правопорядок. Пока
что наблюдательный совет, который заботится о том, чтобы предприятие
работало, нам куда милее того, который ведет его к краху. А если бы было
по-вашему и всех руководителей фабрик, которые выступают против нас,
упрятали бы за решетку, то вероятнее всего, наступил бы экономический
кризис, за который нам пришлось бы благодарить самих себя, разве не так?"
Эш, закипая, упрямо повторил: "И все же его место-- в тюрьме". Веселое
настроение редактора раздражало все больше, "А, теперь я вас понимаю, вы
имеете в виду то, что он голубой..." Эш уставился на него: редактор этот
становился к тому же и забавным. "...Значит, это вам не по душе? Ну, что
касается данной проблемы, то я должен вас успокоить: он занимается этим там,
на юге, в Италии. А вообще-то засадить такого господина куда сложнее, чем,
скажем, какого-нибудь социал-демократа". Вот такие, значит, дела: мягкая
мебель, служители в серебряных ливреях, экипажи и голубой, а на фоне всего
этого наслаждается свободой Нентвиг! Эш продолжал внимательно смотреть на
веселую физиономию редактора: "Но Мартин-то в тюрьме!" Редактор положил на
стол карандаш и развел руками: "Дорогой; друг и товарищ, мы с вами ничего не
сможем здесь изменить Забастовка в Мангейме была изначально великой
глупостью, и нам не оставалось ничего другого, как позволить событиям
развиваться так, как они развивались, и смириться с неудачей теперь же мы
можем разве что радоваться тому, что те три месяца, которые получил Гейринг,
дают нам материал для агитации. Так что большое спасибо за вашу статью,
дорогой друг и товарищ, и если у вас появится еще что-нибудь, несите к нам
быстрее, чем в этот раз". Он протянул Эшу руку, и Эш, невзирая на
наполнявшую его ярость, отвесил ему слабый поклон.
Приближался июнь. Эш обеспечил Оппенгеймеру выход на типографию и фирму
по изготовлению плакатов; все было подготовлено, эффектные объявления на
рекламных тумбах и щитах сообщали жителям города, что самые сильные женщины
из различных стран встретятся здесь, чтобы помериться силами, а кто в этом
сомневается, может прочесть список участниц и убедиться в правильности
такого утверждения: там была Татьяна Леонова, русская чемпионка, Мауд
Фергюсон, победительница чемпионата в Нью-Йорке, Мирзль Оберляйтнер,
обладательница Кубка Вены, не стоит забывать и о немецкой чемпионке
Ирментрауд Крофф. Имена по большей части были плодами фантазии Оппенгеймера,
которому настоящие имена девушек казались слабоватыми для эффектного
воздействия. Эш безуспешно пытался возражать против такого надувательства:
для того что ли он рыскал в поисках дам иностранного происхождения, чтобы
теперь этот еврей химичил с их именами? Он воспринял это как еще один
признак анархического состояния мира, в котором никто толком не знает, где
левая сторона, а где - правая, понятия не имеет, где он находится: по эту
сторону баррикад или по другую, и в котором в итоге становится абсолютно все
равно, дает господин Оппенгеймер то имя или это; нужно радоваться хотя бы
тому, что в списке пока что нет венгерского имени. Видит Бог, лучше бы этой
Венгрии совсем не существовало. И то, что в перечень борцов Оппенгеймером
была включена Италия, тоже казалось ему неподходящим. Есть ли уверенность в
том, что на юге вообще встречаются женщины? Там шастают лишь толпы голубых.
И все же бросить взгляд на плакат с иностранными именами было приятно:
страна выстраивалась рядом со страной, и большой мир, казалось, служил
гарантом успеха в будущем. Он притащил плакат в забегаловку матушки Хентьен
и без лишних вопросов прикрепил его на деревянную стену под Эйфелевой
башней.
Но госпожа Хентьен все еще дулась на него за то, что он тогда окрысился
на нее из-за Гейринга, она крикнула ему из-за стойки, что свои плакаты он
может расклеивать там, где ему будет позволено; здесь же она все решает
сама. Ее рассерженная физиономия снова напомнила Эшу об инциденте, о котором
он и думать позабыл, и он сделал вид, что намерен последовать ее требованию.
Такая покладистость разоружила матушку Хентьен; продолжая браниться, она
вышла из-за стойки и подошла поближе, чтобы рассмотреть плакат. Когда же ей
удалось прочесть женские имена, ее душа наполнилась состраданием и
отвращением: ей казалось, что эти бабы вполне заслужили унижение возиться на
глазах у этих отвратительных мужчин, но в то же время она им сочувствовала.
Эш, который организовал все это, казался ей каким-то пашой среди женской
толпы, и это выглядело так низко и подло, что она не могла поставить его
даже рядом с остальными мужчинами, которые высиживали здесь со своими
низменными желаниями. Его короткие, торчащие ежиком волосы, эта темноволосая
голова, желтовато-красноватая кожа, ух, ей было страшно, нет, она решительно
не понимала, как сможет терпеть здесь этого человека вместе с его плакатом,
она испугалась, что он схватит ее сейчас за руку; казалось, он намеревается
накинуться на нее, обезоружить, чтобы пристроить ко всем этим женщинам,
имена которых значились на плакате. Она была даже немного разочарована,
когда не произошло ничего подобного, а Эш послушно водил пальцем по именам
на плакате: "Россия, Германия, Соединенные Штаты Америки, Бельгия, Италия,
Австрия, Богемия", - читал он, и поскольку это звучало пристойно и
безопасно, госпожа Хентьен успокоилась. Она сказала: "Но здесь еще не
представлены некоторые страны, например Швейцария и Люксембург". Затем она
отвернулась от плаката, словно от него исходил неприятный запах: "Неужели
вам нравится возиться со всеми этими женщинами?!" Эш ответил ей словами
Мартина: каждый человек находится там, где его поставил Бог, а что касается
взаимоотношений с этими борцами в юбках, то это задача не его, а Тельчера;
сам он занимается чисто административными делами.
Тельчер приехал в Кельн и созвал выбранных Эшем дам в бюро
Оппенгеймера. Он торчал там до самого обеда, некоторых отсеял с самого
начала, остальным же велел прибыть в "Альгамбру", где намеревался дать
первый урок и проверить их пригодность к представлению.
Это было веселое мероприятие: Тельчер сразу же прихватил с собой
борцовские трико, и после того как Эш проверил присутствующих по своим
записям, господин Тельтини пригласил дам зайти в костюмерную и надеть трико.
Большинство барышень отказались сделать это, они хотели сначала посмотреть
на других в этом необычном костюме. А когда те, обнаженные и сильно
смущаясь, вышли из костюмерной, все рассмеялись. Дверь на открытую площадку
ресторанчика была широко распахнута; внутрь весело заглядывала зелень
деревьев, а когда врывался порыв ветерка, то в зале ощущалось тепло
утреннего солнца, В дверях стоял владелец театра, столпились поварихи из
ресторана, а Тельчер взобрался на сцену, чтобы на расстеленном там мягком
коричневом ковре показать правила греко-римской борьбы. Затем он позвал для
пробы на сцену одну пару; но никто не изъявил желания; хихикая, девушки
толкались, выпихивали то одну, то другую вперед, те противились и норовили
снова втиснуться в толпу. Наконец, две из них решились; но как только
Тельчер вознамерился показать первые приемы, они захихикали и опустили руки,
не решаясь схватить друг друга. Тельчер потребовал к себе другую пару, а
поскольку история повторилась, то он обратился к Эшу с просьбой еще раз
зачитать список имен и попытался с помощью шутливых замечаний создать
строгую и вместе с тем азартную атмосферу для работы. Если звучало
французское имя, то он рассыпался в похвале таллинской отваге и приглашал
"гордость Франции" на сцену, не меньше почестей досталось и "польской
великанше", короче, он уже сейчас демонстрировал, в каких уважительных и
зажигательных выражениях он будет представлять дам публике, Некоторые
поднялись на сцену, тогда как другие с визгом упирались, утверждая, что это
занятие не для них и что они хотели бы снова одеться, на это Тельчер
согласился с выражениями сожаления и комичным отчаянием. Не обошлось,
конечно, без инцидента: когда Эш громким голосом произнес имя Руцена Хруска,
а Тельчер ответил: "Поднимись, о, ты, богемская львица", к рампе
протиснулась полная рыхлая женщина, которая была еще не раздета, певуче
резкой интонацией, присущей ее языку, она завопила, что не будет выставлять
себя на посмешище за эти презренные деньги; "Я отказывалась, я уже много раз
отказывалась от денег, потому что не могу позволить, чтобы над моим телом
насмехались",-- кричала она Тельчеру, и пока он подыскивал шутливое слово,
дабы разрядить обстановку, она взмахнула своим солнцезащитным зонтиком,
словно желая его выбросить. Затем она замолчала; ее округлые полные плечи
начали вздрагивать, и стало видно, что она плачет. Проходя мимо
расступившихся притихших и перепуганных девушек, она вдруг остановила взгляд
на Эше, который устроился со своим списком за каким-то столом; она
наклонилась к нему и прошипела прямо в лицо: "Вы... вы плохой друг,
притащить меня сюда на позор". Затем со слезами на глазах она вышла. Между
тем Тельчер снова овладел ситуацией, а инцидент имел и свою положительную
сторону: девушки, словно устыдившись своей прежней беспечности, были уже
готовы к более серьезной работе; Тельчер радостным тоном похвалил их, и
вскоре все забыли об неуравновешенной чешке. Даже Эш уже не думал о ее
обвинениях, хотя все же признал, что был плохим другом, но он был уверен,
что еще заставит этих уродов освободить Мартина. С такими мыслями он
отправился домой.
Госпожа Хентьен осторожно высморкала нос и рассмотрела результат этой
процедуры на носовом платке. Эш рассказал ей об инциденте с неуравновешенной
чешкой -- его, вероятно, угнетало чувство вины, а госпожа Хентьен
набросилась на него, говоря, что он вполне заслужил того, чтобы эта
достойная сочувствия особа выцарапала ему глаза. Для того, кто снюхался с
подобными женщинами, все еще очень даже хорошо закончилось. Неужели он этого
ну совсем не понимает? Какая-то особа, которой бы радоваться, что он
предоставил ей возможность заработать! Да, вот она благодарность. Но эта
чешка совершенно права, именно так следует обращаться с мужчинами: лучшего
они не заслуживают. Радоваться тому, что пара бедных баб, одетых в трико,
возятся на сцене! Да они в десять раз лучше этих мужиков, от которых терпят
все на свете. Со злостью в голосе она бросила ему: "Да отложите вы в конце
концов вашу сигару". Эш уважительно последовал ее требованию, но не только
потому, что она накрыла ему более чем богатый стол за просто смехотворную
цену, а и потому, что оставлял за ней право представлять греховный перелом в
его жизни в таком свете, какой он заслуживал. Он попал в довольно сложную
ситуацию: из тех трехсот марок, которые предназначались для затеи с борьбой,
у него оставалось теперь каких-то там двести пятьдесят, и хотя он в первый
же день должен был получить свою долю с прибыли, он не знал, что делать
дальше. Ему нужна была работа, чтобы та жертва, о которой он, собственно,
уже и не вспоминал, но которую принес ради Илоны, не обернулась для него
катастрофой; он бы охотно поговорил об этом с матушкой Хентьен, но его
тщеславие удерживало его, ибо она была вовсе не расположена к тому, чтобы
осознать, что даже самая блестящая карьера имеет свои истоки в бедности. Он
просто сказал: "Лучше уж борьба, чем это метание ножей", Госпожа Хентьен
уставилась на нож в руке Эша; хотя она и не поняла его слов, но ей это было
неприятно. Поэтому она ответила кратко: "Может быть". "Хорошее мясо",--
похвалил Эш, наклонившись над тарелкой, на что она с достоинством знатока
ответила: "Филе". "А та жратва, которой они сейчас потчуют бедного
Мартина..." "Мясо лишь по воскресеньям...-- сказала госпожа Хентьен и
добавила с едва уловимой радостью: - В остальные дни в основном свекла, вот
так вот". Ради кого должен Мартин жрать свеклу? Для кого он пожертвовал
собой? Известно ли это самому Мартину? Мартин был мучеником и смотрел на это
мученичество просто как на профессию, иногда приносящую радость, а иногда
огорчение; и все же он был порядочным малым. Госпожа Хентьен проговорила:
"Кто не желает слушать, должен чувствовать". Эш ничего не ответил. Вполне
возможно, что Мартин скрывал что-то такое, что никто, кроме него, не знал;
мученик всегда должен страдать за какие-либо убеждения, за знания, которыми
он обладает и которые предписывают ему, как действовать. Мученики --
порядочные люди. Госпожа Хентьен разъяснила: "Все это от этих анархистских
газет". Эш согласился: "Да, это свора мерзавцев, теперь они бросили его в
беде". Конечно, над этими социалистическими газетами посмеивался и сам
Мартин, хотя именно на них, должно быть, и была возложена задача
представлять и распространять социалистические убеждения. Так были ли
убеждения Мартина социалистическими? Эша злило, что Мартин что-то утаил от
него. Тот, у кого правда, способен приносить избавление другим; этому всегда
учили, и так поступали христианские мученики. И поскольку Эш гордился своим
образованием, то сказал: "Во времена Римской империи тоже проводились
схватки борцов, но только со львами. Там проливалась кровь. В Трире, в самом
городе, сохранился один такой цирк". Госпожа Хентьен с напряжением в голосе
спросила: "Ну и?" Не дождавшись ответа, она продолжила: "Вы, наверное,
хотите внедрить еще и это, не так ли?" Эш молча покачал головой. Если Мартин
пожертвовал собой и жрет свеклу без всяких убеждений, понимая, что никто ему
за это спасибо не скажет, значит, он сделал это просто во имя самой жертвы.
Может, и вправду нужно вначале пожертвовать собой для того, чтобы -- как же
говорил этот идиот из Мангейма? -- познать милость спасения. Но тогда может,
и Илоне нужны эти ножи просто во имя чистой жертвы? Кто разберется во всем
этом? И Эш сказал: "Я вообще ничего. не хочу. Не исключено, что все эти
борцовские схватки -- чушь собачья". "Вот, вот,-- согласилась матушка
Хентьен,-- именно так оно и есть". И тут у него в душе снова шевельнулось то
глубокое уважение к матушке Хентьен, за которым чувствуешь себя в
безопасности.
В воздухе витали запахи блюд и табака, а иногда улавливался сладковатый
аромат вина. Матушка Хентьен была права женщины ничего другого и не хотят.
Именно поэтому Илона согласилась быть с этим Корном. А обладай и вправду
этот хитрый калека хорошими знаниями, он не распространялся бы о них, не
делился бы ими с кем-нибудь еще. Подбегает с радостным видом, словно
собачонка на трех ногах, быстро-быстро ковыляет за угол и -- в тюрьму, а
тюрьма эта имеет на него такое же влияние, как на собаку трепка. "Может, вам
даже удовольствие доставляет быть битым, приносить себя в жертву,.,"--
задумчиво проговорил Эш. "Кому?-- поинтересовалась матушка Хентьен,-- кому,
женщинам?" Эш задумался: "Да, им всем,.." Матушка Хентьен осталось
довольной: "Принести вам еще кусочек мяса?" И она отправилась на кухню, Эшу
было жалко эту чешку: она так жалобно плакала. Но и здесь матушка Хентьен
совершенно права: Хруска тоже не желала ничего другого. А когда госпожа
Хентьен вернулась с тарелкой к его столику, он выдал даже больше, чем от
него можно было ожидать: "Ей еще придется искать своего метателя ножей,
чешке этой", "Вот именно",-- согласилась с ним матушка Хентьен. "Бедное
создание",-- не унимался Эш, сам не зная, кого он имеет в виду, Мартина или
чешку. Матушка Хентьен, в отличие от него, в виду имела только чешку и
язвительно заметила: "Ну, вы же всегда можете ее утешить, если уж вам так
жалко ее..., отправляйтесь к ней прямо сейчас, что же вы медлите?"
Он ничего ей не ответил; а хорошо поев, молча взял свою газету и
углубился в изучение рекламной части, поскольку с тех пор, как начали
печатать рекламные объявления о предстоящих борцовских схватках женщин, эта
часть газеты стала для него наиболее важной. Но справедливая бухгалтерия его
души требовала, чтобы госпожа Хентьен также получила возможность заработать
на этом мероприятии: разве у нее меньше прав, чем у Илоны, которая позволяла
себе даже пренебрегать тем, что кто-то делает для нее доброе дело? Его
взгляд зацепился за объявление о винном аукционе в Санкт-Гоаре, и он
поинтересовался, откуда матушка Хентьен получает свое вино. Она назвала
одного кельнского виноторговца; Эш презрительно поморщил нос: "Вы, значит,
отдаете свои денежки ему на съедение! Ну почему вы не обратились за советом
ко мне? Я не буду утверждать, что все поступают так, как в гадючнике моего
незапятнанного господина Нентвига, но могу поспорить, что вы очень много
переплачиваете". Она изобразила на лице обиженную мину: кому-кому, а
одинокой слабой женщине приходится со многим мириться. Он предложил ей свои
услуги: съездить в Санкт-Гоар и закупить вино для ее хозяйства. "Жалко
накладных расходов",-- нерешительно проговорила она. Эш загорелся своей
идеей: накладные расходы без проблем закладываются в цену, а если качество
вина будет соответствующим, то можно смешать его с более дешевыми сортами; в
этом уж он разбирается. Дело в конечном итоге не в накладных расходах;
вылазка вверх по течению Рейна -- в голову ему пришла идиотская тарабарщина
Лоберга о радости общения с природой -- это же всегда удовольствие, а
накладные расходы она может возместить ему тогда, когда ее забегаловка будет
работать с действительной прибылью. "И вы наверняка прихватите с собой свою
чешку?" -- недоверчивым тоном поинтересовалась матушка Хентьен, Эта мысль
показалась ему довольно заманчивой; но он громко и с негодованием отверг ее;
матушка Хентьен может сама убедиться, что это не так, и поехать с ним, тем
более, что совсем недавно она говорила о своем намерении как-нибудь
выбраться на природу и отдохнуть. "А тут -- сочетание приятного с
полезным",-- возбужденно добавил он. Она заглянула ему в лицо, взгляд
отметил желтовато-коричневый цвет кожи, она решительно отпрянула от него: "А
кого прикажете оставить на хозяйстве?.. Нет, ничего не получится". Ах да, он
не придавал этому такого значения; к тому же его финансовые возможности
сейчас не позволят совершить эту поездку вдвоем, и Эш не стал больше
распространяться на эту тему, что вернуло к нему доверие матушки Хентьен.
Она взяла газету, убедилась, что аукцион должен состояться лишь через две
недели, и с сомнением в голосе сказала, что ей нужно еще обо всем этом
подумать. Да, естественно, она может подумать, сухо сказал Эш и поднялся
из-за столика. Ему пора в "Альгамбру", где Тельчер проводит пробы. Он