Брох Г. Лунатики II 1903 - Эш, или Анархия

перспективы там, чем нечто, изгоняющее тебя отсюда... но если бы это было
по-другому, ты бы меня никогда больше не увидел, Эш!" Это прозвучало почти
как угроза, и в раскаленной, затхлой комнате снова повисло молчание. Эш
поднялся и сказал, что спешит,-- хотел бы успеть на поезд еще сегодня, а
поскольку Мартин на прощание снова уставился на него вопрошающим и
недоверчивым взглядом, то он сунул ему в руку сигареты, тогда как одетый в
униформу надзиратель сделал вид, что ничего не заметил, а может, и
действительно ничего не видел. Затем Мартина увели.
Когда Эш шел в город, в его ушах постоянно звучала угроза Мартина, и
эта угроза, наверное, уже начала осуществляться, потому что внезапно он
понял, что больше не может представить себе ни Мартина, ни его хромоту, ни
его улыбку, ни даже то, как калека снова заходит в забегаловку -- он стал
незнакомым. Эш неуклюже маршировал большущими шагами, словно спешил по
возможности быстрее увеличить расстояние между собой и тюрьмой, между собой
и всем тем, что осталось позади. Нет, Мартин больше не будет догонять его,
дабы долбануть в спину костылем; никто не может догнать другого, как не
может отправить его прочь, а каждый приговорен к тому, чтобы идти своим
собственным путем в одиночестве, изолировавшись от любого общества: нужно
просто достаточно быстро идти, чтобы освободиться от сетей прошлого и не
испытывать страданий. Угроза Мартина странным образом потеряла весь смысл,
была словно скромным земным отзвуком событий более высокого уровня, в
которых уже давно принимаешь участие, И когда Мартин остался один, когда им,
так сказать, пожертвовали, это было подобно земному повторению принесения в
жертву более высокого порядка, что тоже было необходимо для окончательного
уничтожения прошлого. Хотя улицы Мангейма вряд ли были чем-то, что вызывает
доверие, впереди лежали дальние дали и свобода; происходил подъем на более
высокий уровень, и, прибывая завтра в Кельн, уже нельзя было больше попадать
под влияние города и его облика, он только казался смиренным и покорным,
готовым измениться. Эш пренебрежительно повел размахивающими руками и
скорчил ироничную гримасу.
Он так задумался, что пропустил дверь в квартиру Корна; лишь перед
выходом на крышу он заметил, что придется развернуться и спуститься на один
этаж вниз, Он в испуге отпрянул, когда дверь открыла фрейлейн Эрна, о
которой он совсем забыл, и теперь она выглядывала из щелочки в дверях,
демонстрируя свою желтозубую улыбку и требуя свою долю. Это был сам сатана
из прошлого, преградивший ему путь воротами из тоски, гримаса земного,
непобедимая и злорадная, требующая снова опуститься вниз в путаницу того,
что было. И тут не поможет чистая совесть, тут не поможет ничего, даже то,
что он в любой момент был волен отправиться дальше в Кельн или Америку, на
какое-то мгновение ему показалось, что Мартин его все-таки догнал, словно бы
это была месть Мартина, который столкнул его вниз, к фрейлейн Эрне. Она же,
казалось, знала, что бегство для него невозможно, ибо, подобно Мартину,
улыбнулась всезнающе, как будто пребывая в тайном сговоре с к кой-то еще
неопределенной земной связью, которая была неизбежной, угрожающей и все же
чрезвычайно важной. Он испытывающе смотрел в лицо фрейлейн Эрне-- это было
дряблое лицо антихриста-- и молчал. "А когда придет Лоберг?" -- Эш выпалил
это внезапно и слоено в смутной надежде найти тут выход из сложившейся
ситуации; слова фрейлейн Эрны, произнесенные заговорщицким тоном, о том, что
она намеренно ничего не сказала жениху, были подобны откровенно возбуждающей
привилегии, которая тем не менее казалась возмутительной. Не обращая
внимания на ее злое лицо, он выскочил из дома, дабы пригласить Лоберга на
вечер.
Встреча с этим идиотом и в самом деле подействовала успокаивающе,
настолько успокаивающе, что Эш сразу же потащил его с собой, накупил не
только всяческих продуктов, но и приобрел два букета цветов, один из которых
всучил в руки Лобергу. Неудивительно, что увидев их, фрейлейн Эрна
всплеснула руками и воскликнула: "Аж целых два кавалера!" Эш гордо ответил:
"Прощальная вечеринка!" Пока она накрывала стол, он устроился со своим
другом Лобергом на диване, распевая: "Ибо пришла пора, пришла пора город мой
оставить", из-за чего фрейлейн Эрна бросала на него неодобрительные и
печальные взгляды. Да, вероятно, это и вправду была прощальная вечеринка,
вечеринка освобождения от этого земного сообщества, и охотнее всего он
запретил бы Эрне ставить прибор для Илоны -- ведь и Илона должна была бы
быть освобожденной и уже находиться у цели. И это желание было настолько
сильным, что Эш самым серьезным образом надеялся, что Илона не придет,
никогда больше не придет. И вместе с тем его немножечко радовало
разочарование Корна.
Ну а Корн действительно выглядел сильно разочарованным; впрочем, его
разочарование выразилось в непристойных ругательствах в адрес венгерских
баб, а также в сильнейшем нетерпении сесть поскорее за стол. При этом он
перемещал свои широкие телеса по комнате с редкой прытью; он кинулся к
бутылке с ликером, повернулся к столу, с которого потянул своими толстыми
пальцами кружочек колбасы, а поскольку фрейлейн Эрна запретила ему так
поступать, обрушился на Лоберга и прогнал его, потрясая кулаками, с дивана,
заявив, что это его постоянное место. Шум, поднятый при этом Корном, был
неимоверным, его телеса и голос все больше и больше заполняли помещение, да,
все земное и плотское в манерах голодного Корна выливалось за пределы этой
комнаты, угрожая мощной волной захлестнуть весь мир, "Ну, Лоберг, так где же
сейчас ваше царство избавления?" -- вопил Эш, словно мог таким образом
заглушить свой страх, вопил из ярости, поскольку ни Лоберг, ни кто-либо
другой не могли ответить, почему Илона должна опускаться до соприкосновения
с земным и мертвым? Но Корн восседал на своей толстой заднице и нахально
командовал: "Жрачку по тарелкам!" "Нет,-- орал в ответ ему Эш, -- только с
приходом Илоны!" А ведь где-то он побаивался снова встретиться с Илоной,
сейчас все было поставлено на карту, вдруг Эша охватило сильнейшее
нетерпение: пусть бы Илона пришла; в определенной степени это было подобно
пробному камню истины.
Вошла Илона. Она почти не удостоила вниманием присутствующих, просто
последовала знаку молча жующего Корна и села подле него на диван, следуя
такому же молчаливому приказу, положила мягкую руку ему на плечо. А в
остальном она просто смотрела на те вкусные вещи, которые могли бы оказаться
у нее на тарелке. Эрна, наблюдавшая за всем этим, произнесла: "Будь я на
твоем месте, Илона, я, принимая пищу, все же сняла бы руку с Бальтазара".
Трудно было рассчитывать на то, что Илона поняла сказанное, потому что она
так ничего и не усвоила в немецком языке, да и зачем -- тем меньше будет
знать она о жертвах, которые были принесены ради нее. Непонимавшую язык, ее
вряд ли можно было и дальше называть гостем за этим столом родственников по
плоти, скорее, она напоминала посетительницу, пришедшую в темницу земного
или добровольную заключенную. И Эрна, которая, казалось сегодня кое-что
узнала, не стала дальше говорить о земных делах, а взяла со стола букет
цветов и сунула его Илоне поднос. "А ну-ка, понюхай, Илона",-- сказала она,
а Илона ответила: "Да, спасибо", и это донеслось как будто из какой-то дали
которую жующему Корну никогда не достичь, из более высокого уровня, уже
готового принять ее, нужно было только продолжать жертвовать. На душе у Эша
было легко. Каждый должен осуществить свою мечту, злую и святую
одновременно, только тогда он сможет приобщиться к свободе. И было так жаль,
что Эрна должна достаться этому образцу добродетели; хотя Илона почти не
понимала, что теперь под одним из счетов подводится итоговая черта, все же
это был конец и поворот, было свидетельство и новое знание; Эш поднялся,
выпил за здоровье присутствующих и кратко, но от всей души поздравил
молодоженов, все, за исключением Илоны, были сильно удивлены, однако
происходившее совпадало с желаниями присутствующих, и они были благодарны
Эшу, а Лоберг с влажными глазами несколько раз пожал ему руку. Затем по его
требованию будущие супруги в знак того, что они помолвлены, поцеловались,
Несмотря на это, ему не казалось, что дело закончено, и когда подошло
время расходиться по домам и Корн уже успел уединиться с Илоной, а фрейлейн
Эрна вознамерилась было пришпиливать шляпку, чтобы вместе с Эшем проводить
домой своего нового жениха, тут Эш стал на дыбы: нет, это неприлично, чтобы
он, холостяк, ночевал в доме невесты Лоберга, он охотно бы согласился найти
кров у господина Лоберга или поменяться с ним местами, впрочем, как будущим
супругам, им следует хорошенько все обдумать, многое сказать друг другу; с
этими словами он затолкал обоих в комнату Эрны, а сам отправился в свою.
Таким образом закончился день его первого освобождения, и над ним
распростерлась первая ночь необычного и неприятного отказа.

Неспящий

Неспящий, который гасит смоченным слюной пальцем спокойно горящую свечу
у кровати и в ставшем теперь более холодном помещении пребывает в ожидании
прохлады сна, с каждым ударом сердца приближается к смерти, ибо настолько
странно разверзается вокруг него холодное пространство, настолько
задыхающимся в горячке и спешке кажется время, что начало и конец, рождение
и смерть, вчера и завтра сливаются в единственном и неразделимом сейчас,
заполняя его до самых краев, до готовности чуть ли не взорваться.
Какое-то мгновение Эш размышлял над тем, не прихватит ли его Лоберг по
дороге домой. Но затем с ироничной миной на лице он решил, что, наверное,
нужно ложиться, и, продолжая ухмыляться, он начал раздеваться. При свече он
бегло просмотрел письмо матушки Хентьен; длинные сообщения о положении дел в
хозяйстве были скучны; но одно место его обрадовало: "И не забудь, дорогой
Август, что ты был и будешь моей единственной любовью на этом свете, иначе я
не смогу жить и мне придется забрать тебя, дорогой Август, с собой в
холодную могилу". Да, это обрадовало его, и теперь он был вдвойне рад, что
отправил Лоберга к Эрне. Затем он послюнявил палец, потушил свечу и
вытянулся на кровати.
Бессонная ночь начинается с банальных мыслей, почти как жонглер вначале
демонстрирует простые трюки, готовясь к более сложным, от которых дух
захватывает. Эш ухмыльнулся тому, что Лоберг шмыгнет в постель к хихикающей
Эрне, и он был рад, что по отношению к этой ходячей добродетели у него
совершенно не возникало чувства ревности. Ну, конечно, страсть к Эрне теперь
основательно испарилась, но это было только хорошо, Он, собственно, думал о
вещах, происходящих там, за стенкой, просто для того, чтобы проверить,
насколько безразличным они его оставляют: безразлично, что Эрна поглаживает
жалкое тело идиота и терпит возле себя такого урода, безразлично, какие
впечатления и представления о фаллосе -- в данном случае в его мыслях
прошмыгнуло совсем другое слово -- мелькают у нее в голове. Было так просто
представить себе все это, что казалось само собой разумеющимся, и тем не
менее с этим целомудренным Иосифом нельзя было быть уверенным, что все
произойдет именно так, В жизни поубавилось бы проблем, будь для него все
таким же безразличным относительно матушки Хентьен, но уже само
соприкосновение с этой мыслью было настолько болезненным, что он
содрогнулся, почти так же, как и матушка Хентьен в определенные моменты. И
он охотно рванул бы со своими мыслями обратно к Эрне, не преграждай ему
кое-что дорогу, нечто невидимое, о чем он просто знал, Тут он лучше уж
обратился бы мыслями к Илоне, что касается ее, то порядка ради речь шла
всего лишь о том, чтобы изгладить из ее памяти воспоминания о свистящих
ножах. Ему хотелось подумать об этом в качестве разминки перед более
сложными задачами, но тщетно, Когда в конце концов, вызывая злость и
отвращение, перед его глазами возникли картины, как она сейчас смиренно и
кротко терпит Корна, этот кусок дохлой говядины, пренебрегая сама собой, как
она, улыбаясь, стоит между ножами в ожидании, что один из них проткнет ее
сердце, то ему вдруг открылось и решение этой задачи: самоубийство, которое
она совершает особо сложным способом и по-женски. От этого ее нужно спасти!
Решение задачи, и тем не менее-- новая задача! Действительно, нужно было
просто оставить Илону в покое, перейти к Эрне, схватить Лоберга за шиворот
и, не долго думая, бросить его куда подальше. После этого можно было бы
заснуть спокойно и без сновидений.
Но когда он уже был готов представить себе, каким умиротворенным был бы
тогда мир, снова появилось самое низменное желание обладать женщиной.
Неспящему в голову пришла мысль, казавшаяся одновременно немного комичной и
немного страшной: он ведь никак не может вернуться к Эрне, потому как
невозможно же будет определить, кто отец ребенка. Итак, это было
необъяснимой, глубоко земной связью, значит, это было тем угрожающим, что
отпугивало его сегодня от Эрны! Все соответствует, все правильно; ведь один
ушел, чтобы освободить место тому, который должен начать отсчет времени, и
справедливо, что отцом избавителя должен стать целомудренный Иосиф. Неспящий
снова попытался скорчить ироничную гримасу, но больше у него это не
получилось; веки были сомкнуты слишком сильно, да и никому не дано улыбаться
в темноте, ибо ночь-- это время свободы, а смех-- это месть несвободного. О,
было справедливо, что он лежал здесь без сна и прислушивался к окружающему
миру в состоянии холодного и чужого возбуждения, которое не доставляло
больше удовольствия, мнимо мертвый в своей могиле, тогда как тот без сна и
покоя находился в своей. И все-таки как можно было согласиться с тем, что
тот пожертвовал собой ради того, чтобы в жалком земном сосуде по имени
фрейлейн Эрна возродилась жизнь. Неспящий чертыхнулся, как это обычно делают
те, кто не может уснуть, и, чертыхаясь, вдруг подумал: все же это
неправильно, что магический час смерти должен быть часом зарождения.
Невозможно одновременно находиться в Баденвайлере и Мангейме; значит, это
был поспешно сделанный вывод, а все обстоит наверняка гораздо сложнее и
благороднее.
Комната в своей темноте была прохладной. Эш, человек пылкого нрава,
неподвижно лежал в постели, его сердце спрессовывало время в тонкое ничто, и
ни к чему было ломать себе голову над тем, почему необходимо переносить
смерть на будущее, которое и так уже стало реальностью. Бодрствующему это
может показаться нелогичным, но он забывает, что сам, в основном, пребывает
в своего рода сумрачном состоянии и что только неспящий, внимательно
прислушивающийся к окружающему миру, мыслит действительно логически. Глаза
неспящего закрыты, словно бы он не хочет видеть прохладную тьму могилы, в
которой лежит, опасаясь, что если он откроет глаза и увидит гардины, висящие
на окнах подобно бабьим юбкам, и все предметы, которые могут проступить в
темноте, бессонница превратится в самое обыкновенное бодрствование. Он
хочет; оставаться без сна, но не бодрствовать, иначе он не сможет; лежать
вместе с матушкой Хентьен здесь, в могиле, отделившись и укрывшись от мира,
лишенный вожделения, и это тоже, было хорошо. Соединившиеся в смерти,
размышлял неспящий. мнимо убитые, да, слившиеся в смерти. Его, собственно,
успокаивало то, что не нужно было думать об Эрне и Лоберге, которые сейчас
тоже каким-то образом соединились в смерти. Но каким! Ну, неспящему больше
уже не доставляли удовольствия циничные шутки, он хотел, так сказать,
ощутить метафорическое содержание событий и стремился правильно оценить;
чрезвычайно большое расстояние, отделявшее его убежище от остальных
помещений дома, хотел со всей серьезностью подумать о достижимом единении,
об исполнении мечты, которое должно привести к совершенству; а поскольку он
всего этого уже больше не понимал, то становился угрюмым и печальным,
становился злым и продолжал размышлять теперь только над тем, как это
возможно, чтобы из мертвого возрождалось живое. Неспящий провел рукой по
коротко подстриженным волосам, на ладони осталось чувство прохлады и зуда;
это как опасный эксперимент, повторять который он не будет.
И по мере того как он таким образом продвигался вперед к более сложным
и благородным упражнениям, росла его злость, может быть, это была злость
бессильного, безрадостного вожделения. Илона совершает самоубийство особо
сложным способом, по-женски, ночь за ночью претерпевает кусочек смерти, так
что ее лицо стало уже одутловатым, словно его коснулось разложение. И каждая
ночь, по-новому запечатлевающая на нем беспутные картины, приводит к
усилению этой одутловатости. Значит, поэтому он так боялся сегодня увидеть
лицо Илоны! Знание неспящего становится провидческим преддверием сна, и он
узнает, что матушка Хентьен уже мертва, что она, мертвая, уже не может
родить от него ребенка, что она вместо того чтобы приехать в Мангейм,
соизволила написать всего лишь письмо, сочинив его под портретом того, кому
позволила себя убить, точно так же, как сейчас Илона позволяет убивать себя
этому скоту, этому Корну. Щеки матушки Хентьен тоже одутловаты, время и
умирание наложили свой отпечаток на ее лицо, и любовь ее ночей мертва,
мертва подобно автоматически барабанящему музыкальному автомату, нужно
просто залезть внутрь его. Эша охватило чувство ярости.
Неспящий не знает, что его кровать стоит на определенном месте, в доме
на определенной улице, он всячески уклоняется от того, чтобы вспоминать об
этом. Известно, что неспящие люди легко впадают в состояние ярости;
громыханье одинокого трамвая по ночной улице может вызвать у них вспышку
злости. И насколько сильнее, наверное, должна быть злость из-за
противоречия, которое так велико и вызывает такой страх, что едва ли его
можно впредь называть бухгалтерской ошибкой. Дабы вникнуть в суть вопроса,
неспящий сломя голову кидается изгонять свои мысли, приходящие откуда-то
издалека, может, из Америки. Он ощущает, что в его голове есть какое-то
пространство, являющееся Америкой, оно-- не что иное, как место будущего в
его голове, которое все же не может существовать, пока прошлое столь
безудержно обрушивается в будущее, уничтоженное -- в новое. Его самого
вовлекает в этот обрушивающийся поток, но не только его одного, а и всех
вокруг сметает леденящий ураган, все они следуют за тем, кого первого
бросило в этот поток, чтобы время снова стало временем. Ведь времени теперь
больше нет, есть всего лишь неимоверно много пространства; неспящий, чутко
прислушивающийся, слышит, как они все умирают, и хотя он все еще сильно
сжимает веки, чтобы не видеть этого, он знает, что смерть -- это всегда
убийство.
Теперь слово снова оказалось здесь, но оно не припорхало сюда
беззвучно, словно мотылек, а пригромыхало, как трамвайный вагон по ночной
улице, слово "убийство" оказалось здесь и возопило. Мертвый распространяет
смерть и дальше. Никому не дано выжить. Матушка Хентьен приняла смерть,
словно бы это был ребенок, от портного, а Илона получает ее от Корна. Корн,
может быть, тоже мертвец; он так же заплыл жиром, как и матушка Хентьен, и
об избавлении ему ничего неизвестно. Или, если он еще живой, он умрет,
надеяться не на что, умрет, как портной после совершения убийства. Убийство
и убийство в ответ, действие и противодействие, обрушивающиеся друг на друга
прошлое и будущее, обрушивающиеся в момент смерти, который и есть настоящее.
Возникает желание обдумать это очень хорошо и со всей серьезностью, ибо
закрадывающаяся бухгалтерская ошибка не заставит себя долго ждать. Где же
еще сложно отличить жертву от убийства? Все должно быть уничтожено, прежде
чем мир будет избавлен, что-ж бы достичь состояния невинности! Должен
разразиться всемирный потоп: недостаточно, чтобы кто-то один принес себя в
жертву, подготовив место! Неспящий еще жив, хотя он, как и всякий неспящий,
кажется мертвым, еще жива Илона, хотя смерть уже коснулась ее, и просто
кто-то один приносит жертву ради новой жизни, ради порядка в мире, где
непозволительно больше будет швыряться ножами. Жертву больше уже нельзя
представлять несостоявшейся. И поскольку в состоянии бессонной чуткости были
найдены абстрактные и общепринятые понятия, Эш пришел к выводу: мертвые --
это убийцы женщин. Но он был жив, и на него возлагалась обязанность спасти
ее.
В нем снова возникли желание и нетерпение принять смерть от руки
матушки Хентьен, роилось сомнение в том, а не случилось ли это уже. Если уж
он берется за смерть, исходящую от мертвых, то он примиряет мертвых, и они
успокаивают-
ся на этой жертве. Какая утешительная мысль! И насколько более сильной
яростью может быть охвачен неспящий по сравнению с бодрствующим, настолько
же восторженнее воспринимает он и счастье, можно сказать, со своего рода
необузданной легкостью. Да, это легкое и избавляющее ощущение счастья может
быть настолько светлым, что мрак под его зажатыми веками начинает
наполняться сиянием. Потому что теперь больше не было сомнения в том, что
он, живущий, от которого женщины могут иметь детей, что он, отдавая себя
матушке Хентьен и ее смерти, таким необычным способом не только добивается
избавления Илоны, не только навсегда спасает ее от ножей, не только
возвращает ей ее красоту и поворачивает вспять все умирающее, вспять вплоть
до новой невинности, а что он этим обязательно спасает от смерти и матушку
Хентьен, возвращая ее лону жизнь и способность родить того, кто запустит
время.
Тут у него возникло ощущение, словно он приехал со своей кроватью из
дальней дали на известное место в известную нишу, и неспящий, возродившись в
снова проснувшемся желании, знает, что он у цели, хотя еще не у той
последней, где символическая и изначальная картины снова сольются воедино, а
у той промежуточной, которой должно довольствоваться земному, цели, которую
он называет любовью и которая возвышается подобно последнему достижимому
твердому участку берега. И как будто в полной противоположности к
символической и изначальной картинам женщины странным образом соединились и
в то же время разъединились; наверняка матушка Хентьен сидит в Кельне и с
нетерпением ждет его, ему известно это, Илона наверняка удаляется в
недостижимое и невидимое, и ему известно, что он никогда больше ее не
увидит; но там, далеко, на том берегу, где соединяются видимое с невидимым,
там бредут они обе, и оба силуэта теряют четкость очертаний и сливаются в
один, и даже когда они отделяются друг от друга, они остаются вместе в
надежде, которой не суждено сбыться; он должен обнять матушку Хентьен,
воспринимая ее жизнь как свою собственную, избавляя, разбудить ее, мертвую,
в своих объятиях, с любовью обнимая стареющую женщину, он возьмет на себя
груз старения и воспоминание о теле Илоны, а новая девственная красота Илоны
поднимет его тоску на еще более высокий уровень; да, так сильно были
разделены обе эти женщины, и все-таки они были едины -- зеркальное отражение
объединяющего, того невидимого, на что непозволительно оглядываться и что
все же является родиной.
Неспящий был у цели, он понял, что просто тянул ниточку логических
рассуждений и не спать ему пришлось просто для того, чтобы она оказалась
длиннее; теперь же он позволил себе завязать последний узелок, и это стало
похоже на запутанную бухгалтерскую задачу, которую ему в конце концов
удалось решить, это было даже больше, чем бухгалтерская задача: он взвалил
на себя настоящую задачу любви в ее совершенном решении, ведь свою земную
жизнь он отдал матушке Хентьен. Он охотно сообщил бы обо всем этом Илоне, но
из-за ее скудных знаний немецкого языка ему, конечно, пришлось отказаться от
этой мысли.
Неспящий открыл глаза, узнал свою комнату, а затем умиротворенно
заснул.
Он принял решение в пользу матушки Хентьен. Окончательно, Желания
уставиться в окно купе у Эша не возникало, И то, как он направил все свои
мысли на совершенную и безусловную любовь, было похоже на некий рискованный
эксперимент: друзья и гости пируют в залитой огнями забегаловке; он хочет
войти внутрь, и матушка Хентьен, не обращая внимания на многочисленных
свидетелей, спешит к нему и бросается на грудь. Но когда он приехал в Кельн,
картина странным образом изменилась; это больше уже не был тот город,
который он знал, а путь по вечерним улицам растянулся на мили и был чужим.
Непостижимо, его же не было здесь всего лишь шесть дней. Время больше не
существовало, неопределенным был дом, открывший ему свои двери,
неопределенное пространство в расплывчатой дали. Эш стоял у двери, видя
через нее матушку Хентьен. Она возвышалась за стойкой. Над зеркалом в
небольшой чаше горел огонек, в воздухе царила тишина, в мрачноватом
помещении не было ни одного посетителя. Ничего не произошло. Почему он сюда
пришел? Ничего не произошло; матушка Хентьен осталась за стойкой, наконец в
привычно безразличной манере она выдавила: "Добрый день". При этом она робко
оглянулась по сторонам. В его груди закипела ярость, на какое-то мгновение
он поставил себя в тупик вопросом, почему он принял решение в пользу этой
женщины? Он тоже ответил ей кратко: "Добрый день", потому что если он