Брох Г. Лунатики II 1903 - Эш, или Анархия

негодность. Это касается всех людей, в том числе и английскую королеву,
потому что все люди одинаковы и никто не любит делать что-либо хорошее
другому. Стоит она на сцене -- светло, лежит с каким-то мужчиной -- темно.
Жизнь -- это еда, а еда -- это жизнь. Как-то один уже покончил с собой из-за
нее; это событие мало ее волновало, но думала она о нем охотно. Все
остальное погружалось в сумерки, и в сумерках передвигались люди, подобно
темным теням, которые то сливались друг с другом, то снова устремлялись в
разные стороны. Все творили одно только зло, словно бы им нужно было
наказать себя, когда они искали друг у друга утех. Илона даже слегка
гордилась, что и она совершила зло, и когда тот покончил с собой, это
смахивало на кару и возмездие, которые были признаны за ней Богом за ее
бесплодность. Многое было непостижимо, невозможно было мысленно разобраться
в смысле происходящего; только когда рождались дети, сумерки, казалось,
сгущались, приобретая телесную ощутимость, и было похоже, что мир теней
навечно заполняется сладкой музыкой. Наверняка поэтому несет и Мария там,
наверху, над красным светильником своего младенца Иисуса. Эрна выйдет замуж
и нарожает детей; почему Лоберг не берет ее вместо этой колючей малышки с
желтоватой кожей? Она продолжала рассматривать Корна и не находила на его
лице ничего из того, что искала: его заросшие волосами кулаки лежали на
покрывале, они никогда не были ни нежными, ни молодыми. Ей стало страшно от
его тучного с отблесками красного огня лица, на котором торчали усы и
босиком она тихонько прошла к Эрне, мягко и расслабленно скользнула под ее
одеяло, нежно прижалась к ее угловатому телу и в таком положении уснула.
Теперь Эш держался почти как жених или, вернее, как покровитель, потому
что они хотя еще и не сообщили всем о своей связи, но Эш тем не менее знал,
как подобает вести себя со слабой женщиной, а она не возражала, чтобы он
покровительствовал ее интересам. Ему позволено было вести дела не только с
поставщиком минеральной воды и мороженого, но и с Оппенгеймером, которому по
его инициативе была доверена продажа забегаловки. Предприимчивый Оппенгеймер
занимался, собственно, наряду с театральными делами налаживанием
посреднических контактов при продаже земельных участков, он также имел связи
с разнообразными агентствами, и, само собой разумеется, охотно согласился
заняться этим делом. Впрочем, в данный момент его озабоченность вызывали
другие проблемы. Он пришел, чтобы осмотреть дом, но остановился посреди
лестницы и сказал: "Невозможно объяснить, проблема с этим Гернертом; дай
Бог, чтобы с ним ничего не случилось... впрочем, то, что беспокоит меня, это
же не мое дело". И каждый раз пытаясь успокоить самого себя, он постоянно
возвращался мыслями к тому, что вот уже восемь дней, как о Гернерте нет ни
слуху ни духу, и это именно сейчас, когда они намереваются завершить
представления и еще понадобятся деньги на гонорары и ликвидацию
задолженности по арендной плате. То, что Гернерт, такой порядочный человек,
может задолжать за аренду, ему никогда даже и в голову не приходило. К тому
же дела до последнего времени шли блестящим образом, ну просто превосходно,
А теперь, естественно, не было денег даже на покрытие накладных расходов,
Да, самое время ставить точку, "А тягловая лошадка, Тельчер этот, дал ему
уехать, не оставив себе даже ключей от кассы, он ничем не может
распоряжаться. У него же деньги вложены в этих Дармштадцев!.. Забота об этом
-- ниже достоинства этого господина Тельчера, господин деятель искусства".
Эш вначале безучастно внимал этим речам, тем более, что ему казалось
вполне понятным, что голова Тельчера куда больше занята Америкой, чем
борцовскими представлениями, которые доживают свои последние дни. Но тут он
встрепенулся: деньги у Дармштадцев? Он набросился на Оппенгеймера: "В тех
деньгах, которые у Дармштадцев, есть и доля моих друзей: нужно получить
деньги обратно!" Оппенгеймер покачал головой, "Меня это, собственно говоря,
совершенно не интересует,-- сказал он,-- в любом случае я буду
телеграфировать Гернерту в Мюнхен, Он должен приехать, привести все в
порядок. Вы правы, зачем ходить вокруг да около", Эш согласился с таким
решением, и телеграмма была отправлена; ответа они не получили.
Обеспокоенные, через два дня они отправили телеграмму с оплаченным ответом
госпоже Гернерт и узнали, что Гернерта вообще дома нет, Это было
подозрительно, А в конце недели необходимо было произвести платежи! Пришлось
обратиться в полицию; полиции удалось выяснить, что остаток средств со счета
Гернерта был снят еще около трех недель назад, теперь не оставалось ни
малейшего сомнения; Гернерт вместе с деньгами просто смылся! Тельчер,
который защищал Гернерта до последнего момента, а теперь называл себя самым
тупым евреем на всем белом свете, поскольку снова позволил оставить себя в
дураках такому плохому человеку. Тельчера подозревали в том, что он
действовал Гернерту на руку. С учетом отданного в залог участка земли он
приложил все усилия, чтобы доказать свою невиновность, и помогло ему в этом
то, что у него в кармане не было денег, чтобы прожить даже ближайшие
несколько дней. Беспомощный, словно ребенок, он корил себя и весь свет,
постоянно повторяя, что вот-вот должна приехать Илона, он целыми днями
жужжал Оппенгеймеру в уши о немедленном ангажементе. Оппенгеймеру было не
так уж сложно не пасть духом, речь-то ведь шла не о его деньгах; они утешал
Тельчера: не так уж все и плохо, из него как владельца земельного участка
выйдет великолепный директор театра; если бы он только достал немножечко
оборотного капитала, то все было бы в самом лучшем виде и он заключил бы со
старым Оппенгеймером еще кое-какие сделки. Это показалось Тельчеру
убедительным, он настолько быстро и интенсивно вернулся в свое прежнее
деловое настроение, что в его голове моментально созрел новый план, с
которым он, сломя голову, помчался к Эшу.
Ну а Эш был более чем разозлен таким жизненным поворотом. Хотя он
всегда предполагал, даже знал, что дело до поездки никогда не дойдет, и,
наверное, поэтому так пассивно и вяло занимался набором девушек, хотя он
испытывал даже чувство определенного удовлетворения оттого, что его
внутреннее чутье не подвело его, жизнь его все-таки была сориентирована на
американский проект, и теперь он переживал глубочайшее потрясение, ему даже
казалось, что его отношения с матушкой Хентьен лишились почвы. Куда теперь с
ней? И как он теперь выглядит перед этой женщиной?! Ей хотелось видеть его
господином над всей этой шайкой деятелей искусства, а теперь он так позорно
попался этой банде на удочку! Ему было стыдно перед матушкой Хентьен.
Под такое настроение и приперся Тельчер со своим проектом: "Послушайте,
Эш, да вы же теперь большой капиталист, вы можете стать моим компаньоном".
Эш уставился на него, как на ненормального: "Компаньоном? Не иначе, как вы
сошли с ума. Так же хорошо, как и мне, вам известно, что с Америкой -- дело
дрянь". "Но ведь зарабатывать можно и в Европе,-- отреагировал Тельчер,-- и
если бы вы хотели с выгодой вложить свои деньги..." "Какие деньги?!"- заорал
Эш. "No, no, не стоит из-за этого так громко кричать; может же такое
случиться, что кто-то что-то получит в наследство",-- пытался успокоить Эша
Тельчер, чем привел его в совершенную ярость. "Вы точно свихнулись,- рычал
он - что за вздор? Не достаточно, что я так влип по вашей милости..." "Если
Гернерт, этот негодяй, слинял, то вы не можете винить меня в этом...--
обиженно говорил Тельчер,-- я пострадал сильнее вашего, а поскольку дела мои
плохи, то ни к чему меня еще и оскорблять, тем более, что я предлагаю вам
верное дело". "Речь идет не о моих убытках, а об убытках моих друзей..." -
буркнул Эш, "Я даю вам возможность вернуть деньги". Затеплилась,
естественно, надежда, и Эш спросил, как Тельчер представляет себе это дело.
Ну, с земельным участком можно уже кое-что начинать, то же говорит и
Оппенгеймер, а Эш ведь и сам видел, что зарабатывать можно, если мастерски
взяться за дело. "А если нет?" Тогда будет один выход -- продать земельный
участок и согласиться с Илоной на какой-нибудь ангажемент, Эш задумался:
так... тогда Тельчеру придется снова идти с Илоной на сцену... метать
ножи?., так, так... он хотел бы подумать...
На следующий день он навел справки у Оппенгеймера - с Тельчером
желательно держать ухо востро. Оппенгеймер подтвердил сказанное Тельчером.
"Так?.. Тогда он вынужден будет снова выйти с Илоной на сцену..." "За мной
дело не станет, я то уж устрою ему ангажемент,- сказал Оппенгеймер,- а что
ему еще остается делать, Тельчеру этому?" Эш кивнул: "А если он возьмет на
себя договор аренды, ему нужны будут деньги?.." "Не располагаете ли вы парой
тысяч?" -- поинтересовался Оппенгеймер. Нет, таких денег у него нет.
Оппенгеймер покачал головой: без денег ничего не получится; может быть,
удастся заинтересовать этим делом кого-то другого... как, например, насчет
госпожи Хентьен, которая, как говорят, хочет продать свое заведение и будет
иметь кучу денег. Повлиять здесь он бессилен, сказал Эш, но он передаст
предложение госпоже Хентьен.
Занимался он этим неохотно, возникла новая задача, но без ее решения --
никуда. У Эша было ощущение, что ему наносят удар сзади. Не исключено, что
Оппенгеймер с Тельчером дуют в одну дуду; оба -- жиды! Почему этот тип не
займется чем-нибудь другим, а все мечет ножи? Словно нет на свете честной и
приличной работы! И что это там за вздор он нес о смерти и наследстве? Они
завели его в тупик, как будто бы знали, что все должно было случиться именно
так, что должны были быть защищены Илона от ножей, а мир -- от
несправедливости, что жертва Бертранда не напрасна и что не зря была снята
фотография господина Хентьена! Нет, невозможно давать чему-либо обратный
ход, ведь речь идет о справедливости и о свободе, которую больше нельзя
вверять ни демагогам, ни социалистам, ни этим продажным газетным писакам.
Вот в чем состояла задача. А то, что он должен был спасти деньги Лоберга и
Эрны, казалось ему словно бы частью, символом той более высокой задачи. И
если Тельчер не возьмет на себя договор аренды, то деньги будут окончательно
потеряны! Деваться некуда. Эш взвесил все "за" и "против", просчитал все
варианты, в результате он получил однозначное решение: ему придется
уговорить матушку Хентьен немедленно согласиться послужить делу решения этой
задачи.
Когда для него все прояснилось, неуверенность и злость оставили его. Он
оседлал велосипед, поехал домой и написал
Лобергу подробное письмо о невероятном и возмутительном преступлении
господина директора Гернерта, добавив, что он, Эш, предпринял надежные меры
для спасения взносов и просит дорогую фрейлейн Эрну не волноваться.
С Америкой, значит, было покончено. Окончательно. Приходилось теперь
оставаться в Кельне. Дверца клетки захлопнулась. Заперли. Факел свободы
угас. Странно, но сердиться на Гернерта он не мог. Обвинение предъявлялось,
скорее, кому-то другому, тому, кто вопреки соблазну и надежде с благородным
видом отверг возможность скрыться в Америке. Да, в этом, наверное, состоял
закон, что тот, кто приносит себя в жертву, должен прежде всего пожертвовать
своей свободой, и это было справедливо. Однако оставалась еще одна
невероятная ситуация. Эш повторил: "Заперли", словно нужно было убедить себя
самого в этом. И будучи почти уверенным в своей правоте, испытывая всего
лишь легкие угрызения совести, он сообщил матушке Хентьен, что пока им
придется отложить отъезд в Америку, поскольку туда уже уехал Гернерт, чтобы
заняться организацией дела.
Матушке Хентьен, конечно, можно было порассказать, что хочешь; она же
никогда не интересовалась ни борцовскими представлениями, ни господином
директором Гернертом, а из того, что происходило вокруг, она вообще
воспринимала только то, что ей подходило, Так что и сейчас она не услышала
ничего другого, кроме того, что переезда в эту страну авантюристов, чего она
сильно побаивалась, не будет, и это было похоже на приятный ливень
успокоения, обрушившийся столь неожиданно на ее душу, так что она,
наслаждаясь, вначале помолчала немного, затем сказала: "Завтра я вызову
маляра, а то скоро зима и стены не успеют как следует высохнуть". Эш был
ошарашен: "Красить? Ты же хотела продать свою забегаловку!" Матушка Хентьен
подбоченилась: "Нет, до нашего отъезда пройдет куча времени, надо покрасить
-- дом должен хорошо смотреться", Эш не стал настаивать, просто пожал
плечами: "Не исключено, что расходы удастся заложить в продажную цену".
"Да",-- согласилась матушка Хентьен, Впрочем окончательно отделаться от
сомнений она не смогла -- кто знает, правда ли изгнана американская химера--
и полагала более чем оправданным тряхнуть ради дома и гарантированного покоя
мошной. Поэтому Эш и Оппенгеймер были в высшей степени приятно удивлены,
когда не потребовалось длительных уговоров, чтобы матушка Хентьен поняла,
что театральное дело и при отсутствии Гернерта нуждается в финансировании;
так же быстро было получено ее согласие подписать закладную на дом,
Оппенгеймер сразу же, перестраховки ради, принес все необходимые документы.
Сделка прошла без сучка и задоринки, а Оппенгеймер заработал один процент
комиссионных.
Таким образом матушка Хентьен стала совладелицей нового театрального
дела, организуемого Тельчером; при посредничестве Оппенгеймера в населенном
рабочим людом Дуйсбурге было арендовано помещение, и это оправдывало надежду
на то, что матушка Хентьен будет иметь свою долю с хорошей прибыли. Эш
поставил три условия: во-первых, он сохраняет за собой право бухгалтерского
контроля, во-вторых, перед выкупом земли подлежала выплате задолженность по
взносам Лоберга и Эрны (это было совершенно справедливо, только матушке
Хентьен знать об этом было совершенно не обязательно) и, в-третьих, он
потребовал от удивленных Тельчера и Оппенгеймера включить в текст контракта
обязательство вычеркнуть из возможных выступлений жонглеров блестящий номер
с метанием ножей. "Ерунда какая-то",-- была реакция обоих господ; но Эш был
непреклонен.
Пока что, собственно говоря, события протекали по вполне приемлемому
руслу. Жертва матушки Хентьен сделала его обязанным ей до гроба, и
пересмотреть свое решение он уже не мог. Хотя ненавидимая им забегаловка и
не была продана, но закладную тоже можно было считать первым шагом к
уничтожению прошлого, Да и в поведении матушки Хентьен появилось нечто,
свидетельствовавшее о начале новой жизни. Она не возражала против его планов
женитьбы, так же как не возражала против подписания закладной, а душу ее
переполняла такая нежность, которую до сих пор никто в ней и заподозрить не
мог. Осень была ранняя и холодная, она снова носила коричневое бумазейное
платье и частенько бывала без лифчика. Даже ее строгая прическа стала,
казалось, мягче; без сомнения, она уже больше не носилась со своей
щепетильностью относительно внешности, этим прошлое тоже отличалось от
настоящего.
Эш, тяжело ступая, расхаживал по дому. Если уж ты ничем не занимаешься
и тебя заперли, то это, по крайней мере, должно приносить хоть какую-то
пользу. Впрочем, новой жизнью это не назовешь. Завтракал он в общем зале и
ужинал там же. Матушка Хентьен отпускала самые разнообразные высказывания в
адрес рассевшегося здесь бездельника и тунеядца, но кормила его охотно. Эшу
было приятно и то и другое. Он от корки до корки прочитывал газеты, иногда
рассматривал видовые открытки в зеркальной рамке и был рад тому, что там не
было ни одной, подписанной его почерком. А приличия ради присматривал он за
работой маляров. Матушке Хентьен хорошо было говорить, что она уже заботится
о новой жизни! Для женщин это вообще проще, и Эш улыбнулся, новую жизнь они
могут носить где угодно, особенно часто -- под сердцем. Поэтому, наверное,
они не любят выходить в новый мир, в их четырех стенах уже все есть,
считают, что для сохранения невинности нужно просто сидеть в клетке! Там они
чистят и драят, думая, что новой жизни возможно достичь каким-то там
ничтожным механическим порядком. Новая жизнь в клетке? Как будто это так
просто!
Нет, мизерными средствами, маленькими изменениями новую жизнь,
состояние невинности в темнице не возвести. Преодолеть неизменное, имевшее
место, земное не так-то легко. Неизменен дом, от закладной на нем и следа
нет. Неизменны улицы и башни, вокруг которых завывает ветер, а на дуновение
будущего нет больше и намека. Собственно говоря, нужно было бы подорвать
Кельн с четырех сторон, сровнять его с землей, чтобы не осталось камня на
камне, которые пробуждают в памяти матушки Хентьен прошлое и воспоминания.
Неизменно важно шествует она по улицам, а люди приподнимают шляпы, и каждому
известно, чье имя она несет. Видит Бог, не так мыслилось все это, когда
жертвы ради предполагалось взять на себя и ее старение, и стирание ее
очарования. Да, поседей она за ночь, стань она в одно мгновение совершенной
старухой, не вызывающей никаких воспоминаний, никем не узнаваемой, чужой,
ничем не связанной больше с привычным окружением,-- да, вот это была бы
новая жизнь! Эш невольно пришел к мысли, что матери с каждым ребенком
становятся все более старыми и что женщины, у которых нет детей, не стареют;
они неизменны и мертвы, для них не существует времени. Но в ожидании новой
жизни они полны надежды, что снова начнется отсчет их времени, а это и
старение и новая девственность одновременно, надежды на состояние невинности
всего живого, дремотное предчувствие смерти, и тем не менее-- новой жизни,
царства избавления во всем мире. Сладостная несбыточная надежда.
Это, конечно, вряд ли соответствовало бы вкусу матушки Хентьен. Она
назвала бы это анархистскими идеями, Может, и по праву. Как раз когда
попадаешь в темницу, то возникают революционные мысли, ведутся революционные
разговоры. Эш поднимался по лестнице вверх, затем спускался вниз, проклинал
дом, чертыхался на ступеньки, ворчал на рабочих. Хорошо же выглядит здесь
новая жизнь! Светлое пятно на стене там, где висела фотография хозяина
пивной, было теперь закрашено, так что вполне можно было подумать, что
фотографию сняли всего лишь из-за покраски и ни по какой другой причине. Эш,
запрокинув голову, уставился на стену. Нет, это вообще не новая жизнь, та,
которая начата здесь, а совсем наоборот, время, должно быть, пошло вспять.
Эта женщина ведь определенно рассчитывала на то, чтобы повернуть все вспять,
сделать все непроисходившим. Как-то раз после уборки она спустилась в зал,
запыхавшаяся, потная, но довольная: "Фу, трудно даже себе представить,
насколько необходимой для дома была вся эта работа". Эш рассеянно
поинтересовался: "А когда последний раз делалось все это?", но в голове у
него вдруг шевельнулась догадка, что это, должно быть, было по случаю ее
бракосочетания с Хентьеном; шарахнув по столу так, что задребезжали тарелки,
он заорал: "Клетку ведь красят как раз перед тем, как посадить в нее новую
птичку!" Невелик грех был бы, поколоти он ее прямо здесь, в забегаловке. Ему
чертовски надоело вертеть головой в разные стороны, когда каждый раз
приходилось окунаться в прошлое. При этом она еще требует, чтобы он ухаживал
за ней; однако возникало такое впечатление, что с замужеством она не так уж
и спешит. Во всем неотвратимо, снова и снова накатывало прошлое. В ее новых
удобствах и нежности угадывалась оседлость, все говорило о том, что она не
только замышляет возобновить прежнюю жизнь и продолжать ее на веки вечные,
но и используя в качестве оружия любовь, намеревается низвести любовника до
уровня второстепенного украшения, своего рода рисованного украшения в доме
своей жизни. Она стремилась снова ограничить даже ту полуофициальную
доверительность, которой она одарила, подавая таким образом определенные
гарантии их союзу. Когда он ездил в Дуйсбург, чтобы проверить, как Тельчер
ведет дела, она не нашла ни единого слова признательности, а когда он
пригласил ее-- может, и она съездит с ним,-- так она сразу же заподозрила
его в неблаговидных делишках, заявив, что он может остаться, где ему
заблагорассудится, там, вероятно, найдется место и для него.
Матушка Хентьен была права! И в этот раз! По праву продемонстрировав
ему, что в ее доме он не более чем чужой мальчик-сирота, которого терпят, но
с которым ни в коем случае нельзя было заключать союз. И тем не менее она
была неправа! И это, наверное, было самым ужасным, потому что из-за
кажущегося оправданным отклонения, из-за кажущейся справедливой кары каждый
раз по-новому выглядывал старый идиотский страх, и он -- Август Эш --
женитьбой на ней, должно быть, преследовал одну простую цель-- заполучить ее
деньги, Это в очередной раз стало совершенно понятно, когда пришли документы
по закладной; какое-то время матушка Хентьен ковырялась в них с обиженным
видом, а затем полным претензий тоном произнесла: "Жаль, такие высокие
проценты... я могла бы прекрасно оплатить все это со своего сберегательного
счета", в результате чего стало яснее ясного, что у нее были накоплены
деньги и что она предпочла скрыть это, предпочла лучше подписать закладную,
чем сообщить ему об имеющихся деньгах, не заикаясь уже о настоящем
бухгалтерском контроле. Да, такой была эта женщина. Она ничему не научилась,
ничего не знала о царстве избавления, да и не желала ничего знать. А новая
жизнь была для нее ничего не значащим словом. О, она снова устремилась к той
деловой и магистральной форме любви, в сети которой его угораздило попасть и
которая становилась для него все более невыносимой; это был круговорот, из
которого он никак не мог вырваться. Происшедшее казалось неизбежным и
неизменным. Неуязвимым. И будь даже уничтожен весь город, мертвые сохранят
свое могущество.
Ну а тут объявился еще и Лоберг. Высказал свои подозрения, поскольку
выплачен был всего лишь вложенный капитал, а; не та сумма прибыли, на
которую возлагались надежды. Таких; претензий Эшу как раз только и
недоставало. Впрочем, когда идиот этот слегка смущенно, но не без некоторой
гордости сообщил, что у них каждый пфенниг на счету, поскольку Эрна в таком
уже положении, что вопрос со свадьбой необходимо решать со всей
серьезностью, то для Эша это прозвучало, как голос из потустороннего мира, и
он понял, что жертвоприношение еще не завершено. Маленькая и жалкая надежда,
что этот ребенок, от которого он уже отказался, может все же быть ребенком
Лоберга, захлебнулась в неземном осознании кары, нависшей над совершенной
любовью, в пользу которой он принял решение, нависшей для возмездия за
непростительное легкомыслие, в котором угрожающе хрипит смерть,
распространяя проклятие бесплодности, тогда как на свет будет рожден
ребенок, зачатый в грехе и без любви. И хотя в его душе клокотала злость на
матушку Хентьен, которая ничего этого не знала и думала только о покраске
своего дома, его желание, чтобы она подняла руку, дабы убить его, снова
стало неимоверно сильным. Невзирая на все это, ему пришлось поздравить
Лоберга; пожимая ему руку, он сказал: "Прибыль по возможности должна быть
начислена... как подарок на крестины". А что ему, впрочем, оставалось? Он
прошелся рукой по коротким торчащим волосам -- на ладони осталось ощущение
легкого зуда. От Лоберга он также узнал, что Илона вскоре собирается
перебраться в Дуйсбург. И он решил, что с ближайшего первого числа
ежемесячно Тельчер должен будет присылать в Кельн по почте отчеты о ведении
дел для контроля.
Да, а что ему, впрочем, оставалось? Все ведь было в порядке. Эрна родит
ребенка в браке, он женится на матушке Хентьен, а в забегаловке будет
произведена покраска и постелен коричневый линолеум, И никто понятия не
имеет, что прячется за всеми этими красивыми гладкими моментами, никто не
знает, кто отец ребенка, который теперь будет носить имя Лоберга, и что та
совершенная любовь, в которой он стремился найти спасение, оказалась ничем
иным, как сплошным обманом, чистейшим надувательством, совершаемым для того,
чтобы скрыть то, что он здесь сшивается как какой-то последователь портного,
мечется в этой клетке как человек, помышлявший о бегстве и далекой свободе,
а теперь способный всего лишь трясти решеткой. Сумерки сгущались, и никогда
не рассеяться туману по ту сторону океана.
Теперь он старался бывать в этом доме пореже -- его угнетало чувство
тесноты и недоверия, Он болтался по набережной, рассматривал полосы из
рыбьей чешуи на поверхности воды, провожал взглядом корабли, которые
медленно спускались вниз по течению. Доходил до моста через Рейн, брел
дальше до полицайпрезидиума, до оперного театра, оказывался в городском
парке, чтобы постоять на скамейке-- перед глазами девушка с тамбурином -- и
запеть, да, это, наверное, было самое подходящее, запеть о плененной душе,
освобождаемой силой избавляющей любви. Они, должно быть, абсолютно правы,
эти идиоты из Армии спасения, что прежде всего необходимо найти путь к
настоящей совершенной любви. Даже сам факел свободы не способен, наверное,
осветить путь к избавлению, тот ведь не получил избавления, невзирая на все
возможные поездки в Америку и Италию. Ложь не может служить ориентиром ни в