Брох Г. Лунатики II 1903 - Эш, или Анархия

отправился на своем велосипеде той дорогой, на которой располагалась
забегаловка, где работала чешка. Но, задумавшись, проехал мимо.
Прибыл наконец директор Гернерт, и Эш, поскольку для этого годились его
хорошие знания экспедиционного дела, а также движимый жаждой деятельности,
ежедневно ходил в порт, справляясь, не прибыл ли груз, отправленный по
Рейну. Может быть, он ходил туда для того лишь, чтобы, видя экспедиционную
суету, испить до дна чашу сожаления по поводу преждевременного увольнения из
Среднерейнского пароходства, чтобы, видя винные склады, еще раз ощутить, как
ноющей занозой в его теле сидит Нентвиг; он охотно видел и переживал это,
ибо ему казалось, что его самопожертвование (а именно так он расценивал свою
деятельность) может стать в один ряд с самопожертвованием Мартина. И то, что
Илона не приехала в Кельн, а осталась с Корном, вполне вписывалось в эту
цепочку и казалось ниспосланным свыше судьбой. Эша, конечно же, невозможно
было представить этаким мучеником со святыми помыслами. Чего нет, того нет!
В своих размышлениях и внутренних диалогах он не стеснялся называть Илону
шлюхой и даже затасканной шлюхой, а Тельчера -- сводником и вероломным
убийцей. И если бы ему пришлось встретить здесь среди уложенных штабелями
винных бочек этого козла Нентвига, он основательно набил бы ему морду. Но
когда он проходил вдоль вытянувшихся складов Среднерейнского пароходства, в
глаза ему бросилась фирменная вывеска, которую он ненавидел, и над всем этим
вонючим сбродом мелких убийц возникла фигура, величественная и
неправдоподобно большая, фигура в высшей степени порядочного человека, даже
чего-то большего, чем человека, столь могучей и громадной она была, и тем не
менее -- фигура суперубийцы; призрачно и угрожающе поднимался образ
Бертранда, мерзкого президента этого общества, голубого, который засадил в
тюрьму Мартина. И эта увеличившаяся так, что не верилось собственным глазам,
фигура поглотила, казалось, обоих меньшего размера резников , иногда даже
возникало впечатление, что достаточно всего лишь преклонить колени перед
этим антихристом, дабы уничтожить всех более мелких убийц на этом свете.
Кому-то все это может показаться мишурой, ведь есть проблемы куда более
важные, а ты лазишь тут по этому порту, не получая ни гроша. Зачем живет
человек, если у него нет хорошей работы? Такой вопрос вполне могла бы задать
матушка Хентьен, Да, самым разумным наверняка было бы, если бы пришел этот
суперубийца и одним движением руки отвернул бы ему голову. И когда на глаза
Эшу, который продолжал вышагивать вдоль линии причалов, снова попалась
вывеска АО "Среднерейнское пароходство", с уст его слетела громкая и внятно
произнесенная фраза: "Или он, или я".
В итоге Эш оказался у баржи и начал наблюдать за разгрузкой. Он видел,
что к нему приближаются Тельчер и розовощекий Оппенгеймер: оба они
передвигались, так сказать, рывками, поскольку постоянно останавливались,
часто кто-нибудь из них хватался за пуговицу или лацкан пиджака другого, и
Эш невольно спросил самого себя, о чем таком важном и неотложном они там
разговаривают. Когда они подошли достаточно близко, до него донеслись слова
Тельчера: "А я вам говорю, Оппенгеймер, что это дело не для меня, вот
посмотрите, я вызову Илону и голову даю на отсечение, что через полгода
стану первым номером в Нью-Йорке". Так, так, Тельчер, значит, от Илоны все
еще не отвязался, Ну что ж, этот тип заговорит по-другому, когда в одно
прекрасное мгновение будет наведен порядок. И мысли о смерти уже больше не
забавляли Эша. Он разворчался на обоих, что, мол, они тут забыли, не считают
ли они, что ему никогда в жизни не приходилось руководить разгрузочными
работами, и не думают ли они, что он хочет что-нибудь упереть, а может,
господам вздумалось проконтролировать его? И вообще, ему до безумия жаль
денежек тех людей, которые вложили их в это начинание, не говоря уже о самом
себе. А теперь он уже около месяца ни за понюх табаку горбатится на это
сомнительное предприятие, не считается ни с чем в своей жизни, и зачем же?
Оказывается затем, чтобы известный господин Тельчер, который и сам не прочь
слинять, заговаривал ему зубы. Разозлившись, он начал до непристойного
копировать еврейский говор господина Оппенгеймера. "Да он антисемит",--
возмутился Оппенгеймер, а Тельчер высказал соображение, что настроение
господина экспедиционного директора придет в норму уже послезавтра, после
первого подведения итогов в кассе. А поскольку сам он был в хорошем
настроении и ему хотелось подразнить Эша, то он обошел повозку, на которую
были погружены ящики, специально пересчитал
их, затем подошел к лошадям, достал из кармана сахарку, чтобы дать
полакомиться животным. Эш, кипя от злости и чувствуя себя оскорбленным этими
двумя евреями, отвернулся и начал записывать ящики; он наблюдал за Тельчером
и удивлялся его добродушию, в глубине души он надеялся, что животные, мотнув
головой, откажутся от угощения. Но лошади -- это всегда лошади, и они взяли
своими ласковыми мягкими губами сахар с плоской ладони Тельчера, что
рассердило Эша еще больше: ему, впрочем, тоже могло бы прийти в голову
сунуть им хотя бы кусочек хлеба; когда погрузка была завершена, то не
оставалось ничего другого, как сухо похлопать обеих лошадей по крупу, что Эш
и сделал. Затем все трое, расположившись на ящиках, отправились на повозке
обратно в город. Оппенгеймер откланялся у моста через Рейн; а Тельчер и Эш
поехали дальше, они намеревались сойти возле забегаловки матушки Хентьен.
Тельчеру уже приходилось несколько раз бывать в забегаловке, и он мнил
себя старым завсегдатаем. Эш чувствовал вину за то, что приволок в дом
матушки Хентьен такого урода... Он охотно скинул бы его с повозки. А тот
уселся на место Мартина, Иуда этакий, ему и невдомек, что есть люди лучше
его, приятнее и приличнее, он ведь понятия никакого не имеет, что Мартин пал
от руки человека, который в сторону какого-то там ножеметателя и плюнуть-то
побрезговал бы. И этот фигляр, этот сводник разыгрывает из себя победителя,
которому заслуженно досталось место Мартина. Все это фокусы! Вертеть
безделушками -- бесплодная работа, полная сплошного обмана.
Они приехали. Тельчер слез с повозки первым. Эш заорал ему вдогонку:
"Эй, а кто разгружать будет? Контролировать и шпионить -- так это для вас, а
если речь о настоящей работе -вы в кусты". "Я хочу есть",-- просто ответил
Тельчер и толкнул дверь, ведущую в забегаловку. Еврея не перепрешь; пожав
плечами, Эш последовал за ним. А чтобы снять с себя ответственность за гостя
такого рода, он отпустил шуточку: "Славненького гостя привел я вам, матушка
Хентьен, лучше, уж не обессудьте, никого не нашлось". Им как-то внезапно
овладело безразличие, он был готов согласиться со всем: пусть Тельчер сидит
на месте Мартина, а Мартин -- на месте Нентвига; возникло состояние полной
растерянности, хотя где-то ведь был порядок, где-то речь больше не шла о
людях, они все одинаковы и не имеет никакого значения то, что кто-то
сливается с кем-то и усаживается на его место, нет, где-то мир больше не
делится на добрых и злых людей, он делится на некие добрые и злые силы. Эш
бросал ядовитые взгляды на Тельчера, который начал показывать фокусы с ножом
и вилкой, а затем объявил, что достанет нож из лифчика госпожи Хентьен. Она
с визгом отпрянула в сторону, но Тельчер уже демонстрировал нож, зажатый
между большим и указательным пальцем: "Минуточку, минуточку, матушка
Хентьен, так вот что вы носите в лифчике!" Затем он вознамерился
загипнотизировать ее, и она без лишних расспросов уставилась застывшим
взглядом перед собой. Во всем же нужно знать меру! И Эш напустился на
Тельчера: "Уважаемый, да вас надо было бы посадить". "Интересно",--
отреагировал Тельчер. "Гипноз запрещен законом",-- буркнул Эш.
"Прелюбопытнейший человек",-- махнул подбородком в сторону Эша Тельчер,
призывая таким образом госпожу Хентьен тоже позабавиться над чудаком; но у
нее в руках и ногах все еще покалывали иголочки страха, и непослушными
пальцами она пыталась поправить прическу. Эш отметил про себя успех его
спасательной акции и остался доволен. Да, одному типу, Нентвигу, это как-то
раз сошло с рук, но второго раза не будет, и все это невзирая на лица, даже
если кто-то сливается с кем-то и их уже невозможно отличить друг от друга;
возникает отделившаяся от виновника несправедливость, и эта несправедливость
-- единственное, что нужно искупить.
А позже, отправившись вместе с Тельчером в "Альгамбру", он ощутил, что
на душе у него легко и приятно. Он по-новому взглянул на мир. Ему даже стало
жаль Тельчера. И Бертранда тоже. Да и самого Нентвига.
Эшу удалось вытрясти из Гернерта сведения о том, что ему с учетом его
сотрудничества гарантируется прибыль в размере ста марок в месяц -- а на что
в противном случае прикажете ему жить? Но уже самый первый вечер принес ему
семь марок. Если дела пойдут так и дальше, то его вложение через месяц
удвоится. Уговорить госпожу Хентьен поприсутствовать на премьерном
представлении не удалось, и Эш, расположившись за обеденным столом,
взволнованно рассказывал о вчерашнем успехе. Но когда он дошел до, так и
хочется сказать кульминационного момента, когда одно из трико, заранее
надрезанное и лишь слабо заметанное Тельчером, во время схватки треснуло на
известном всем округлом месте-- и такая хохмочка будет повторяться каждый
вечер,-- когда он над этим смеялся так, что уже не мог говорить, а только
взмахивал рукой, госпожа Хентьен поднялась, сообщив резким тоном, что с нее
достаточно. Неслыханно, чтобы человек, которого она считала порядочным и у
которого раньше была вполне пристойная работа, опустился так низко. И она
удалилась на кухню.
Эш с озадаченным видом сидел за столиком, вытирая слезы, выступившие от
смеха на глазах. Угрызения совести он загнал в дальний уголок своей души, в
этом уголке матушка Хентьен была абсолютно права; лопнувшее на сцене трико
имело какое-то смутное родство с ножами, метание которых на этой сцене было
более недопустимым; но об этом матушка Хентьен наверняка не имела ни
малейшего понятия, и, собственно, гнев ее было трудно понять. Он испытывал
уважение к ней и не хотел обижать, как того идиота Лоберга, но с ним она,
без сомнения, куда быстрее нашла бы общий язык, Эш ведь не был столь
славным, как этот Лоберг. Он начал рассматривать фотографию господина
Хентьена, висевшую над стойкой: нет ли там общих черт с Лобергом? Чем
пристальнее он всматривался в нее, тем и вправду сильнее начали сливаться
друг с другом лица окруженного ореолом святости бывшего владельца пивной и
мангеймского торговца сигарами. И уже невозможно было даже отличить, кто из
них живой, а кто мертвый. Никто не является тем, чем он себя считает: ты
ведь уверен, что прочно стоишь на ногах, что загреб свои семь марок прибыли
и можешь отправляться, куда тебе заблагорассудится; а в действительности же
ты то здесь, то там, и даже если ты жертвуешь собой, то не ты это вовсе. Его
охватило непреодолимое желание доказать, что это не так, что так не должно
быть, и если уж он не может никому другому доказать, то придется, по крайней
мере, доказать этой женщине, чтобы она не путала его ни с господином
Лобергом, ни с господином Хентьеном. Недолго думая, он направился на кухню и
предупредил госпожу Хентьен, что в следующую пятницу состоится винный
аукцион в Санкт-Гоаре. "У вас не будет недостатка в сопровождающих",--
отрезала, стоя у плиты, госпожа Хентьен. Ее ответ подзадорил его. Что этой
особе надо? Ей что, так хочется, чтобы он сказал те слова, на которые она
так упорно его толкает и которые так жаждет услышать? Ему вспомнился
музыкальный аппарат, внутренности которого были открыты для каждого. Но
его-то она как раз терпеть и не может. Если бы там не было девушки, которая
служила на кухне, он не отказал бы себе в удовольствии овладеть ею прямо
там, у плиты, где она стояла, дабы она наконец убедилась, что он существует.
В данной ситуации ему ничего другого не оставалось, как просто сказать: "Я
уже все спланировал: поездом мы едем до Бахараха, оттуда по реке до
Санкт-Гоара. На место мы прибудем в одиннадцать, поспеем еще и на аукцион.
После обеда сможем подняться к скале Ло-релеи". Она слегка опешила от такой
напористости, но ей удалось придать своему голосу насмешливый тон: "Обширные
планы, господин Эш". Эш сохранял уверенность в себе: "Это только начало,
матушка Хентьен; к следующей неделе я в любом случае заработаю свою сотню
монеток", Присвистнув, он покинул кухню.
В зале он просмотрел газеты, которые принес с собой, и красным
карандашом отметил сообщения о первом представлении. То, что в "Фольксвахт"
он не нашел о премьере ни строчки, разозлило его. Оставить томиться в тюрьме
товарища по партии и друга, который пожертвовал собой, это они могут.
Напечатать же пару строк-- на это их уже не хватает, Здесь тоже необходимо
навести порядок. Он ощутил в себе силы для этого и был уверен, что ему
удастся пройти и ликвидировать тот хаос, в котором, испытывая муки, погрязло
все, в котором с ожесточением и все же обессиленно слились воедино как
друзья, так и враги.
Прохаживаясь в антракте по залу, он оцепенел от ужаса, и на ум ему даже
пришло выражение "как нож в сердце", когда он увидел Нентвига. Тот в
компании четырех человек сидел за столиком, а одна из выступающих дам
пристроилась к ним. Купальный халатик на ней слегка распахнулся, и Нентвиг
был занят тем, что хитро манипулируя округлыми ручками, пытался расширить
щелочку. Отвернувшись, Эш продефилировал мимо, но девушка окликнула его, и
ему пришлось повернуться. "Здравствуйте, господин Эш, а что вы здесь
делаете?" -- донесся до него голос Нентвига. Эш медлил: "Добрый вечер". Это
единственное, что он смог выдать, но до Нентвига не дошло нежелание Эша
общаться с ним, потому что он поднял бокал за его здоровье, а девушка
сказала: "Я освобождаю вам место, господин Эш, мне все равно пора на сцену".
Нентвиг, который уже порядком нализался, ухватил Эша за руку и, наливая ему
бокал, пялился на него пьяно-умиленными глазками: "Нет, ну это ж надо, такой
сюрприз". Эш сказал, что ему тоже пора на сцену, и Нентвиг, не выпуская его
руку, прыснул со смеху: "Так, к дамочкам на сцену, я тоже, я тоже пойду". Эш
попытался объяснить, что он здесь работает. Наконец до Нентвига дошло: "Так
вы здесь служите? И хорошее место?" Чувство собственного достоинства не
позволило Эшу ответить на этот вопрос односложно и утвердительно; нет, он
здесь не служит, он здесь в доле. "Ах, вон оно что, вот какие дела,--
удивленно протянул Нентвиг,-- проворачиваете дела, хорошие дела, явно
хорошие,-- он осмотрел набитый до отказа зал,-- и забыли, что есть на свете
старый добрый друг Нентвиг, который всегда с большой охотой готов
участвовать в чем-то подобном". Он полностью пришел в себя: "Эш, а как дела
с поставкой вина?" Эш объяснил: "Что касается этих проблем, то это забота
владельца зала". "Так, а все остальное,-- Нентвиг широким жестом руки обвел
и зал и сцену,-- это вас касается? Ну, выпейте хотя бы бокальчик", и Эш не
смог уйти от того, чтобы не чокнуться своим бокалом с бокалом Нентвига, ему
пришлось также подать руку спутникам Нентвига и выпить с ними. Невзирая на
все то коварство, с каким Нентвиг обошелся с ним когда-то, он не смог
показать свою ненависть к нему, хотя просто обязан был поступить именно так.
Он попытался снова представить себе преступление прокуриста; ничего не
получалось; в итоге всплывали всевозможные свинства, отвратительные гадости,
Эш даже немного вытянулся, дабы держать в поле зрения полицейского, который
находился в зале. Но все получалось столь на редкость непонятно и
бестолково, что Эш сразу же осознал. бессмысленность своих намерений;
несколько неловко и пристыженно он ухватился за свой бокал с вином. Нентвиг
поглядывал между тем на старого доброго бухгалтера затуманенным взглядом, и
тут Эшу показалось, словно вся эта округлая фигура стремится через свой
затуманенный взгляд слиться с равнодушием. Эта морда нанесла ему удар в
спину, обвинив в том что он допустил ошибку в бухгалтерском учете, лишила
его хлеба и средств к существованию, и в будущем она по-прежнему всегда
будет готова сделать то же. Но тем не менее сердиться на него больше уже не
получалось. Из запутанного клубка событий торчала рука, грозившая кулаком с
мечом, а когда до Эша дошло, что это была рука Нентвига, то все это приняло
очертания глупого и даже где-то жалкого случая. Смерть, принятую от руки
Нентвига, уже едва ли можно было назвать убийством, а суд, проводимый над
Нентвигом, был бы ничем иным, как, собственно, жалкой местью за какую-то там
бухгалтерскую ошибку, которой и не было вовсе. Нет, бесполезно предавать
прокуриста в руки правосудия, ибо речь идет не о том, чтобы отсечь руку,
даже если она и держит угрожающий меч, а о том, чтобы поразить всего его
или, по крайней мере, голову. В душе Эша что-то проговорило: "Тот, кто
жертвует собой,-- порядочный человек", и он решил впредь не обращать на
Нентвига никакого внимания. Маленького толстого человечка снова окутали
винные пары, а поскольку музыка заиграла марш гладиаторов, с первыми
аккордами которого на сцену начали выходить дамы под руководством Тельчера,
то Нентвиг и не заметил, что Эш удалился.
Гернерт же сидел с кружкой пива в директорском кабинете и, когда вошел
Эш, причитал: "Что за жизнь, что за жизнь,,," Прохаживался, раскачивая в
разные стороны головой и всем телом, Оппенгеймер: "Хотелось бы узнать, что
вас так взволновало?" Перед Гернертом лежала его записная книжка: "Все
сжирают проценты. Для чего горбатится и надрывается наш брат? Чтобы
выплатить проценты!" Снаружи доносились шлепки по потным жировым складкам
женских тел, и Эша возмутило то, что здесь кое-кто треплется о том, что
надрывается, производя на самом-то деле расчеты в записной книжке. Гернерт
продолжал причитать: "Нужно отправить сейчас детей на каникулы: это стоит
денег... откуда я их возьму?" Тут он нашел понимание со стороны
Оппенгеймера: "Дети -- это счастье, дети-- это хлопоты, директор; ну, ну,
все образуется, не убивайтесь так уж". В душе у Эша шевельнулась жалость к
Гернерту, который был хороший малый; тем не менее на него снова нахлынули
реальности жизни, подумалось о том, что вот сейчас вот там, на сцене, должно
будет лопнуть трико, чтобы дети Гернерта получили возможность съездить на
каникулы. Все-таки где-то матушка Хентьен со своим отвращением к этому делу
была права, конечно, совсем не там, где она сама думала. Эш тоже не знал
этого; может, это был тот бардак, который наполнял его отвращением и
яростью. Он вышел; в кулисах стояли несколько дам, от которых исходил запах
пота; Эшу, дабы пройти, пришлось ухватиться за полные руки сзади или спереди
на уровне груди и прижаться нижней частью тела, так что некоторые начали
кокетливо хихикать. Затем он вышел на сцену и занял свое место в качестве
так называемого секретаря у судейского столика. Тельчер с судейским свистком
в зубах лежал на полу и внимательно смотрел под мостик, на котором
находилась одна из дам, тогда как другая навалилась на нее и притворно
пыталась прижать к ковру, само собой разумеется, что всего лишь притворно,
ибо та, что внизу, была немкой, которой вменялось в обязанность вскоре
освободиться в патриотическом порыве из затруднительного положения. И хотя
Эш знал, что это игра краплеными картами, тем не менее он с облегчением
вздохнул, когда дама, находившаяся на волосок от поражения, снова оказалась
на ногах, он был преисполнен возмущенного сожаления к ее противнице, когда
Ирментрауд Крофф ринулась на нее и под национальное ликование зала прижала
плечи противницы к борцовскому ковру.
Едва начало светать, когда госпожа Хентьен поднялась с постели. Она
открыла окно, дабы узнать, какая сегодня погода, Чистое, безоблачное небо
простиралось над все еще погруженным в серые сумерки двором -- маленьким
четырехугольником, зажатым мрачными стенами. Там, внизу, молча высилась
светлая бочка, используемая при уборках. Порывы ветерка доносили запахи
города. Она прошлепала наверх к комнате, где жила девушка, работавшая на
кухне, и постучала в дверь; ей не хотелось отправляться в дорогу еще и без
завтрака, этого только не хватало. Затем она все внимание уделила туалету и
надела платье каштанового цвета. Когда Эш зашел за ней, она с неприветливым
видом сидела за чашечкой кофе в зале своей забегаловки. "Пойдемте",--
недовольно проворчала она, лишь в дверях вспомнив, что, может быть, и Эш был
бы не против выпить чашечку; она пошла на кухню и наспех сварила ему кофе,
Эшу пришлось проглотить его стоя. На улице уже играли солнечные лучи,
разделявшие длинные тени стен на мостовой, Однако солнечные блики не смогли
улучшить их угрюмого настроения, Эш кидал лишь короткие отрывистые фразы:
"куплю билеты", "платформа пять". Молча сидели они друг подле друга в купе;
лишь в Бонне он высунулся из окна, поинтересовался, есть ли свежая выпечка,
и купил ей булочку. Она сердито и с претенциозным видом вцепилась в нее
зубами. После Кобленца люди прильнули к окнам, чтобы полюбоваться
прирейнскими ландшафтами, оживилась в намерении сделать то же самое и
госпожа Хентьен. Эш же, напротив, даже не шевельнулся; местность ему была
знакома до пресыщения, к тому же он намеревался приступить к показу красот
природы госпоже Хентьен уже после корабля. Ну а сейчас он злился, что она
заранее лишала его этого удовольствия, а кроме того, внимала содержательным
разъяснениям попутчиков по купе. Так что каждый туннель, прерывавший обзор,
был для него словно бальзам на душу, а злость его достигла таких размеров,
что в Обер-Везеле он, недолго думая, оттащил ее от окна: "В Обер-Везеле меня
как-то угораздило..." Госпожа Хентьен выглянула из окна; вокзал не
представлял собой ничего особенного. Она вежливым тоном сказала: "Да, бывает
и такое". Но Эш не закончил еще свою мысль: "...проторчать на одном
отвратительнейшем местечке, как бы там ни было, а я на нем продержался пару
месяцев, из-за девушки в селении... Хильда ее звали". Так он может сойти
прямо сейчас и навестить ее, раздраженно заметила госпожа Хентьен, ему вовсе
ни к чему принуждать себя к чему-либо ради нее. Но вскоре они оказались в
Бахарахе, и Эш впервые в своей жизни испытал чувство беспомощности праздно
путешествующего, который стоит на вокзале и у которого целый час времени. В
соответствии с его программой завтрак им предстоял бы на пароходе, и только
из-за смущения он предложил завернуть здесь в одну из известных ему
забегаловок. Но как только они оказались на узких улочках города, тихо и
уютно покоившихся в предполуденном свете, перед одним из фахверковых зданий
(здание, построенное так, что несущие стены разделены многими деревянными
балками, которые по завершении строительства остаются видны снаружи) матушка
Хентьен внезапно выдала: "Как бы я хотела жить здесь, это мой идеал". Может,
это было украшенное цветами окно, которое произвело на нее такое
впечатление, может, не что иное, как просто свободное дыхание полной грудью,
которое часто становится недоступным людям в преддверии неизвестного, или,
может, запас ее плохого настроения элементарно иссяк,-- короче говоря, мир
стал светлее; восторженно глазели они теперь на все вокруг, поднялись даже к
развалинам церкви, они даже не знали, зачем они им нужны были, потом
заблаговременно поспешили к пристани, чтобы не пропустить пароход,
настроение им не испортило даже то, что на пристани пришлось прождать еще
добрых полчаса.
В пути, впрочем, между ними неоднократно вспыхивали перебранки, ибо
гордость госпожи Хентьен никак не позволяла, чтобы единственным, кто знал
эти края, был Эш. Она рылась в памяти в поисках знакомых названий,
принималась со своей стороны с вытянутой рукой высказывать предположения и
поучения и сильно обижалась, что его прямота не пропускала незамеченной ни
одну из ее ошибок. Но это не портило им xoрошего настроения, и, прибыв в
Санкт-Гоар, они даже пожалели, что приходится сходить с корабля, да, в
первое мгновение они даже не знали, зачем они вообще сошли здесь на берег.
Деловая цель их поездки как-то потеряла свое значение, а когда в аукционном
зале они узнали, что продажа дешевых сортов уже завершилась, то это не
расстроило их, у них даже словно гора с плеч свалилась, потому что куда
более важным казалось отправиться к парому, который по натянутому тросу
направлялся к завлекающе залитому солнцем Гоарсхаузену. Эш, имитируя
заботливость солидного предпринимателя, записал цены, зафиксированные на
аукционе. "Для другого раза",-- сообщил он, при этом намеренно пропуская
слишком уж низкие цены, однако на пароме она вынудила его добавить по памяти
пропущенные цены, при этом он смерил госпожу Хентьен пару раз недовольным
взглядом.
Госпожа Хентьен сидела на раскаленной солнцем палубе парома, с видимым
удовольствием она макала палец в воду, очень осторожно так, чтобы не
намочить свою кремового цвета кружевную митенку, и что касается ее, то она
еще несколько раз охотно пересекла бы Рейн, поскольку странное чувство
легкого головокружения, которое возникало, когда она смотрела на
проплывающую наискось воду, было приятным, да и посидеть под кронами