Брох Г. Лунатики II 1903 - Эш, или Анархия

может отправляться вместе с ним, Эш перелистнул страницу и на фотографии
океанского исполина в нью-йоркском порту почему-то увидел матушку Хентьен в
платье из коричневого шелка, у нее в руках -- тоненький розового цвета
солнцезащитный зонтик; она прислонилась к поручням, направив взор на толпу
прибывающих, а на ящике сидит с костылями Мартин, вокруг раздается
многоголосье английской речи.
И со свойственной Эшу основательностью он, поколебавшись немного, решил
снова найти тот книжный магазинчик, вид которого вызвал тогда у него
определенные хорошие воспоминания. Не пересчитывая сдачу, он схватил
английский разговорник с привлекательным, выполненным яркими цветами
государственным флагом Соединенного королевства и, не медля, начал учить
английские слова, а за каждым словом стояло слово "свобода", обрамленное
серо-коричневым тоном отдающей шелковистым блеском фотографии, словно слово
это растворяло в забытьи и спасало все, что имелось и что было отражено в
старом языке. Он решил, что они, общаясь, будут пользоваться английским
языком и что с этой целью матушке Хентьен также придется овладеть
английским. Но его здоровое пренебрежение ко всему мечтательному не
позволяло погрязнуть в пустом прожектерстве: прибыль от его доли росла, и
даже если в последние дни посещаемость борцовских схваток несколько упала,
то в любом случае он оставался с положительным сальдо в двести марок,
которыми он теперь окончательно решил положить начало накоплению денег на
переезд; таким образом можно было бы действовать, можно было бы избежать
тюрьмы, можно было бы начинать новую жизнь. Теперь его частенько ноги сами
приводили к собору. Когда с лестницы собора он осматривал Домплац (название
одной из центральных площадей Кельна, в переводе означает "соборная площадь"
или "площадь у собора") и видел говорящих по-английски людей, это было
словно дуновение свободы, которое воспринимаешь щеками и которое, словно
теплый летний ветерок, касается твоего чела. Даже улицы Кельна приобретали
другой, можно: откровенно сказать, более невинный облик, и Эш взирал на них
доброжелательно, а где-то даже злорадно, Просто сначала нужно оказаться там,
по ту сторону этой огромной лужи, тогда и здесь все будет выглядеть совсем
иначе. И если случится тебе: как-то вернуться обратно, то группу твою по
собору будет водить англоязычный экскурсовод. После представления он
подождал Тельчера; они шли в сырой дождливой темноте ночи. Эш остановился:
"Значит так, Тельчер, вы постоянно долдонили о вашем ангажементе в Америке:
сейчас самое время серьезно заняться этим". Тельчер; обожал разговоры о
грандиозных планах: "Если я захочу, то получу там ангажемент, какой только
захочу". Эш отмахнулся: "С вашими ножами... Ну а вам не кажется, что там
тоже можно было бы организовать схватки борцов или что-то в этом роде?"
Тельчер презрительно оскалился: "Вы что же, хотите туда и баб наших
прихватить?" "А почему, собственно, нет?" "Они -- ограниченные простушки,
Эш, и с этим материалом вы хотите туда! А если уж серьезно... там нужны
спортивные достижения, а то, что показывают наши бабы..."-- он снова оскалил
зубы, Эш продолжил: "Но можно подобрать спортсменок". "Чушь собачья, нас там
только и ждут,-- отрезал Тельчер,-- и где вы наберете так обученных людей?"
Тельчер задумался: "Имей эти коровы хоть внешность приятную, тогда еще можно
было бы попытаться. Впрочем, отбор можно произвести просто в Мексике или
Южной Америке". Эш был не в курсе, и Тельчера злила такая ограниченность:
"Нет, при дефиците телок, который у них там имеется... даже если дело не
пойдет с борьбой, то для этих коров стойло в любом случае будет уже
приготовлено, а путевые расходы и провиант-- в кармане". Это очевидно. В
конце концов, а почему не Южная Америка или Мексика? И серо-коричневая
фотография в голове у Эша приобрела переливающееся многоцветье юга. Да, это
было убедительно. Тельчер сказал: "Эш, ведь вы справились со своим делом
действительно хорошо. А теперь послушайте, мы создадим наш новый цирк с
бабами, которые того стоят. Я знаю пару человек, которые прекрасно
организуют нам всю эту поездку. И тогда мы отправимся со всем нашим
барахлом". Эш понимал, что все чертовски смахивает на торговлю девочками. Но
ему вовсе ни к чему было ломать над этим голову, борьба ведь легальное дело,
а если здесь чем-то, может быть, и попахивает, то что из этого: на счету
полиции -- невинный человек, томящийся в тюрьме, и это в значительной
степени компенсировало сомнительные моменты. Полиция, работающая на службе
свободы и не берущая от владельцев пароходств денег, не будет требовать
таких уточнений. Торговля девочками -- это, конечно, нехорошее дело, но в
конечном счете матушка Хентьен тоже ведет хозяйство против своих убеждений.
И Лобергу не нравится его магазинчик. И все-таки лучше отправить Тельчера
вместе с цирком в Америку, чем оставить его метать ножи здесь. Они прошли
мимо полицейского, который, скучая, нес патрульную службу под ночным дождем,
и Эш охотно заверил бы его, что как бы там ни было, но предъявлять претензии
к полиции не стоит, и что она еще получит от него своего Нентвига! Эш
придерживался порядка и выполнял свой долг даже в том случае, если его
партнер был порядочной скотиной. "Подлая полиция",-- пробормотал он. В свете
желтых фонарей асфальт отсвечивал, словно черно-коричневая фотография, и Эш
видел перед собой Статую Свободы, факел которой сжигал и спасал все то, что
было оставлено из прошлого, предавая все сущее и все мертвое огню; если это
и убийство, то не такое, о котором позволительно впредь судить полиции. Во
имя спасения. Решение было принято, и когда Тельчер крикнул ему при
расставании: "И не забудьте: блондинки и еще раз блондинки, вот кто там
пользуется спросом", он понял, что будет искать и доставать белокурых
девушек. А до того он должен еще рассчитаться по старым счетам, и затем они
отправились бы со всем своим белокурым грузом. Они взирали бы с высокой
верхней палубы океанского исполина на мельтешение более мелких судов.
Крикнули бы Старому Свету свое последнее "прости-прощай". Может, белокурые
девушки завели бы на корабле прощальную песню, пели бы ее хором, и когда
корабль, буксируемый на туго натянутом тросе, скользил бы мимо берега, то на
берегу, может быть, прогуливалась бы Илона, сама блондинка, и размахивала бы
руками, избавленная от всех опасностей, а водная гладь становилась бы все
шире и шире.
Он, собственно, должен признать, что его возлюбленная была стоящим его
партнером: переспали вместе, более об этом матушка Хентьен ничего и знать не
хотела. В этом она была похожа на него, имелось множество и других мотивов,
которые двигали ею в жизни, а постель была чем-то настолько тайным, что она
не решалась произнести даже его название. Каждый раз она снова и снова
забывала о существовании любовника, который был у нее только раз и
удерживать которого подле себя она не намерена, ему нужно было во второй
половине дня во время послеобеденной дремы или ночью, после того как
последние посетители расходились по домам, проникать к ней, и каждый раз их
сближение было для нее сковывающей ее неожиданностью, которая отступала лишь
потом, когда их принимала заполненная сумерками комната и ниша: тогда все
растворялось в чувстве безответного одиночества, и темная ниша, где она
лежала, и потолок, в который она смотрела, куда-то возносились, скоро
начинало казаться, что они уже вовсе и не часть хорошо знакомого ей дома, а
свободно плывущий челнок, покачивающийся где-то во тьме и бесконечности.
Лишь тогда она начинала осознавать, что рядом присутствует некто, кого она
интересует, и это был уже не Эш, это вообще был уже не кто-то, кого она
знала, это было существо, которое странно и с силой проникло в ее
одиночество, но которое тем не менее нельзя было упрекнуть в насилии, ибо
само существо это было частью одиночества, которое это существо и породило,
существо, успокаивающее и угрожающее, требующее, чтобы ублажали его желания;
поэтому приходилось играть с ним в игры, которых оно настоятельно требовало,
и если даже игра была принуждением, то это странным образом было позволено,
потому что было частью одиночества, и даже сам Господь Бог закрывал на это
глаза. Тот же, с кем она делила ложе, едва ли имел хотя бы малейшее
представление о таком одиночестве, и она строго следила за тем, чтобы он не
разрушил это одиночество. Он был окружен глубочайшим молчанием, и она не
позволяла себе ничего менять в этом молчании, даже если он и воспринимает
это неуклюжее молчание за тупость и грубость. Молчание погребало стыд, ибо
со словом стыд и возник. То, что она переживала, было не сладострастием, а
освобождением от стыда. Он никак не мог понять это молчание, и его подавляла
бесстыдная немота, требовательно подкладывавшаяся под него в животной
неподвижности. Она не выдала ему ни вздоха, и все в нем измучилось в
ожидании крика освободившегося неприглаженного сладострастия -- голоса,
вырвавшегося наконец из плена. И, конечно, напрасно он ждал извиняющихся
ужимок, с которыми она могла бы пригласить его подремать на своем полном
плече. Каждый раз она внезапно и резко прогоняла любовника прочь, словно ей
хотелось сразу же уничтожить и его самого, и его соучастие во всем этом: она
выталкивала его за дверь, а когда он скользил по лестнице вниз, то ощущал на
своей спине ее враждебный взгляд. Тогда ему казалось, что он в чужой и
враждебной стране, и тем не менее, осознавая это, он мучительно и со все
усиливающейся жаждой постоянно ощущал, как его влекло обратно к ней, ибо
погружение в блаженство, бессловесное и безымянное действо в бесстыдстве
постели непреодолимо будило жажду принудить женщину к тому, чтобы она
признала его, чтобы страсть вспыхнула в ней, словно факел, и обожгла, чтобы
в спасительном огне она стала его частицей и из обволакивающей все ночной
тишины прозвучал голос, говорящий ему, единственному, "ты", словно своему
ребенку. Он не знал уж больше, как она выглядит, она пребывала по ту сторону
красоты и уродства, молодости и старости, она стала его молчаливой целью, и
спасти ее означало преодолеть эту цель.
Вероятно, можно признать, что то, что сейчас происходило между ними,
было искусной, превосходящей обычные масштабы чувств любовью, в русле
которой он пребывал, и все же Эш каждый раз мучился чувством обиды, когда
заходил в забегаловку, а матушка Хентьен, преисполненная страха, что
посетители могут что-либо заподозрить, уделяла ему так мало внимания, хотя
именно на это, вопреки ее ожиданиям, сразу же и обращали внимание. Он, не
мудрствуя лукаво, вообще перестал бы туда заходить, если бы такое его
поведение не вызывало разнотолков и речь не шла о дешевых и вкусных обедах.
А значит, он старался быть покладистым и не впадать во время своих визитов
ни в какие крайности; но это не удавалось, он просто никак не мог угодить
матушке Хентьен: как только он показывался в забегаловке, ее лицо сразу
приобретало неприветливое выражение, открыто демонстрируя, что его
присутствие здесь нежелательно, а если же он оставался, то она ядовитым
тоном с шипящими звуками в голосе интересовалась, не найти ли ему убежище у
своей негритянки.
Тельчер придерживался мнения, что приличия ради следует предложить
участие в южноамериканском проекте Гернерту -- проект приобрел бы
определенную солидность. Но Гернерт отказался, ссылаясь на свою семью,
которую осенью, как толь-
ко вступит в силу его новый договор аренды, он хотел забрать к себе.
Значит, единственным компаньоном оставался этот ветреный Тельчер. С ним,
конечно, не блеснешь, но дело не терпело отлагательства; Эш сразу же
приступил к набору спортсменок, отправившись на поиски девушек, которые
могли бы поехать за рубеж. Может, и вправду раздобыть еще и недостающую
негритянку, это, конечно, была бы суперизюминка.
Он снова прочесал забегаловки и бордели, и если он сам испытывал иногда
определенные угрызения совести, то только потому, что госпожа Хентьен, узнай
она об этом, никогда бы не поверила, что он делает это исключительно из-за
специфики своей работы, Чтобы доказать, так сказать, эротическую
незаинтересованность и одновременно иметь определенное моральное, равно как
и бессмысленное алиби, он распространил свои деловые поиски и на
забегаловки, где собирались представители однополой любви, заведения,
которые раньше он с опаской избегал, То, что там происходило, оставляло его
почти равнодушным, хотя иногда и накатывал страх, когда он видел двух
мужчин, которые танцевали, прижавшись щечками друг к другу. В таких
ситуациях ему всегда вспоминалось его первое посещение такого рода выгребной
ямы и как он, выброшенный в мир парнишка, который и матери-то своей почти не
знал (а то, конечно же, убежал бы оттуда и прибежал бы к ней), впервые
увидел трансвестита, который в корсете и платье со шлейфом кастратическим
голосом пел похабные песни. И когда теперь он снова видел перед собой это
дерьмо и погружался в него, то к горлу подкатывало ощущение тошноты, так что
матушка Хентьен, эта гусыня, могла бы наконец сообразить, какое удовольствие
доставляют ему эти деловые рейды. Видит Бог, что лучше убежать к ней, чем
слоняться здесь в поисках чего-то такого, что подобно потерянной невинности.
Именно поэтому смешно было надеяться встретить какого-то там президента
пароходства в обществе, где эти продажные мальчики были товаром откровенно
не для него. Но в этой своре тем не менее следует обращать внимание на все.
А поскольку человеку в рискованных жизненных ситуациях всегда нужно
самообладание, то Эш воздерживался от того, чтобы заехать смазливым господам
в их наштукатуренные физиономии, когда они заводили с ним разговоры;
напротив, он был сама любезность, предлагал им сладкие ликеры, интересовался
их благополучием, а также -- если они готовы были откровенничать --
источниками доходов и оплачивающими их услуги дядюшками. Откровенно
удивляясь, чего ради выслушивает всю эту болтовню, он, однако, навострил
уши, когда вдруг промелькнуло имя президента Бертранда; затем очерченный в
воображении лишь несколькими слабыми штрихами образ этого знатного человека,
едва заметный, но размером больше человеческого роста, начал медленно
наполняться цветом, он приобрел характерную нежную окраску и одновременно
немного уменьшился в размерах, став более четким и плотным: тот совершал
поездку по Рейну на моторной яхте, у него были самые красивые матросы; все
на этом сказочном корабле отливало белым и небесно-голубым цветами; однажды
он остановился в Кельне, и маленькому Гарри повезло попасть ему в руки; на
волшебной яхте они дошли до Антверпена, а в Остенде жили словно боги;
правда, обычно он с нашим братом не водился; его дворец расположен в
огромном парке возле Баденвайлера; на лужайках пасутся косули, а редчайших
сортов цветы испускают нежный аромат; он обитал там, если не находился в
дальних странах; никому не позволено туда входить, а друзьями его были
англичане и индусы, владеющие неописуемыми богатствами; у него есть
автомобиль, такой большой, что его смело можно использовать для ночного
отдыха, Он богаче кайзера.
Эш чуть не забыл, зачем он сюда пришел, настолько сильно он был
обуреваем желанием найти Гарри Келера; а когда ему это удалось, то у него
учащенно забилось сердце, однако вел он себя с таким почтением, словно и не
ведал, что молодой парень был не кем иным, как проституткой. Он позабыл о
своей ненависти, забыл, что Мартину приходится страдать, чтобы эти парни
вели прелестную жизнь, да, его почти что охватило чувство ревности, что
мальчишке, привыкшему к аристократическому и щедрому обхождению, он не может
предложить ничего подобного, разве что только посещение борцовского
представления, на которое он самым дружеским тоном и пригласил господина
Гарри. Но на того это не произвело ровным счетом ни малейшего впечатления,
брезгливым тоном и с отрицательной интонацией он процедил: "Фу", так что Эш
невольно залился краской, словно он предложил что-то неподходящее; но
поскольку это его еще и разозлило, он грубо отрезал: "Ну да, пригласить на
яхту я вас, конечно, не смогу". "Как вам будет угодно",-- прозвучало в ответ
разочарованным, но очень сладостным голосочком. Альфонс, толстый белокурый
музыкант, сидящий за столом без пиджака, в одной лишь пестрой шелковой
рубашке, жировые складки которого угадывались под рубашкой, словно женские
прелести, оскалил белые зубы: "Он ведь говорит то, что нужно, Гарри". Гарри
выставил свою обиженную физиономию: "Надеюсь, вы не хотели тут никого
обидеть, уважаемый". Боже упаси, засуетился Эш, как можно, он просто
искренне сожалеет, поскольку ему известно, что господин Гарри привык к более
аристократическому обхождению. Гарри, продемонстрировав едва заметную
примирительную улыбку, слабо махнул рукой: "Забыто". Альфонс погладил его по
руке: "Не спеши обижаться, малыш, много ли здесь тех, кто желает утешить
тебя?" С мягкой грустью Гарри покачал головой: "Любовь приходит только раз в
жизни". А он ведь говорит, как Лоберг, подумал Эш и сказал: "Да, это так".
Может же хоть изредка этот мангеймский идиот бывать правым, а тут именно тот
случай, и Эш повторил: "Да, да, это так". Гарри откровенно обрадовался,
найдя единомышленника, и благодарно взглянул на Эша, но Альфонс, не желавший
слушать что-либо в таком духе, возмутился: "Гарри, а вся та дружба, с
которой к тебе относятся, что, ничего не значит?" Гарри покачал головой:
"Что такое чуть-чуть доверия, которое вы называете дружбой? Будто любовь
имеет что-то общее с вашей дружбой и с этим доверием!" "Да, малыш, а у тебя
свое собственное представление о любви",-- ласковым тоном проворковал
Альфонс. Гарри говорил словно в полузабытьи: "Любовь-- это большая
неизвестность". Эшу вспомнилось молчание госпожи Хентьен, когда Альфонс
сказал: "Для бедного музыканта это слишком уж заумно, малыш". Со стороны
оркестра понеслись звуки громкой музыки, и Гарри, наклонившись над столом,
чтобы не кричать, но быть услышанным, тихо и таинственно проговорил: "Любовь
-- это большая неизвестность: это -- двое, и каждый на своей звезде, и ни
один из них ровным счетом ничего не может знать о другом. И вдруг, в одно
мгновение исчезает рас стояние и перестает существовать время, они
растворяются друг в друге и уже ничего больше не знают о себе, да и не нужно
им ничего больше знать. Это -- любовь". Эш подумал о Баденвайлере:
отрешенная любовь в отрешенном замке; что-то в этом роде было наверняка
предназначено Илоне. Размышляя об этом, он внезапно ощутил сильнейшую боль--
никогда не понять ему, такая ли любовь была или какая-то иная та, которой
любили друг друга и с которой ладили между собой господин и госпожа Хентьен.
Гарри продолжал, говоря словно бы словами из Библии: "Лишь с рождением
неизвестности, только тогда, когда неизвестность заводит, так сказать, в
бесконечность, может расцвести то, что может считаться недостижимой целью
любви, что составляет ее суть: таинство единства... да, это так называется".
"Вот тебе и на",-- печально проговорил Альфонс, но у Эша возникло ощущение,
словно парню дано высшее знание, и пробудилась надежда на то, что знание,
которым обладал этот парень, содержит ответы и на его собственные вопросы. И
хотя его мысль никак не лепилась к тем, что были произнесены вслух Гарри, он
сказал то, что как-то говорил Лобергу: "Но в таком случае никому не дано
пережить другого", душа при этом наполнилась частично радостной, частично
горькой уверенностью в том, что вдова Хентьен, поскольку она была еще живой,
никак не могла любить своего супруга. Альфонс зашептал Эшу: "Ради всего
святого, не говорите в присутствии этого малыша о таких вещах", но было уже
поздно, Гарри вперил в него возмущенный взгляд и глухо сказал, на самую
малость глуше, чем нужно было: "А я и не живу больше". Альфонс пододвинул
ему двойную порцию ликера: "Бедный мальчик, вот после той истории он ведет
такие разговоры... тот совершенно погубил его". Эш ощутил себя вернувшимся к
реальности; он разыграл ничего не понимающего типа: "Тот это кто?" Альфонс
пожал плечами: "Ну тот, великий бог, белый ангел..." "Заткнись, или я
выцарапаю тебе глаза",-- зашипел Гарри, и Эш, которому стало жаль малыша,
прикрикнул на Альфонса: "Оставь его в покое". Гарри внезапно разразился
истерическим плачем: "А я и не живу больше, не живу больше..." Эш оказался в
довольно-таки беспомощной ситуации, поскольку не мог прибегнуть к тем же
методам, которые привык использовать в обращении с плачущими девушками.
Значит, и жизнь этого парня тот тоже разрушил; желая сделать для Гарри
что-нибудь приятное, Эш неожиданно выпалил: "Поставить бы нам этого
Бертранда к стенке". Гарри взорвался: "Ты не сделаешь этого!" "А почему? Это
же должно тебя обрадовать, он ведь наверняка заслужил такое наказание". "Ты,
ты не сделаешь этого...-- вопил малыш с безумными глазами,-- ты не смеешь к
нему прикасаться..." Эша разозлило, что парень был настолько глуп, что не
уловил благого намерения. "Такая мразь подлежит выбраковке",-- настаивал он
на своем. "Он не мразь,-- взмолился Гарри,-- он самый благородный, самый
хороший, самый красивый на всем белом свете". В чем-то малыш был, конечно,
прав, и Эш был уже почти что готов пообещать не трогать Бертранда.
"Безнадежно",-- вяло промямлил Альфонс и выпил свой ликер. Гарри, зажав лицо
между двумя кулаками и раскачивая головой, словно фарфоровый игрушечный
человечек, начал смеяться: "Он и какая-то мразь, он и какая-то мразь"; затем
его смех снова сменился всхлипываниями. Когда Альфонс попытался прижать
Гарри к своей покрытой шелком жирной груди, Эшу, дабы предотвратить
потасовку, пришлось вмешаться. Он распорядился, чтобы Альфонс проваливал
отсюда, и обратился к Гарри: "Мы уходим. Где ты живешь?" Парень сник и
послушно назвал свой адрес. На улице Эш взял его за руку, словно шел с
девушкой, и, один -- обеспечивая защиту, другой-- приняв ее, они оба были
почти счастливы. С Рейна налетали слабые порывы ветра. У своей двери Гарри
прижался к Эшу, показалось, что он хочет подставить свое лицо мужчине для
поцелуя. Эш втолкнул его в дверь. Но Гарри удалось выскользнуть обратно, и
он прошептал: "Ты ничего ему не сделаешь", и не успел Эш опомниться, как
парень обнял его, неловко чмокнул в руку чуть пониже плеча и исчез в доме.
Посещаемость борцовских представлений заметно упала, нужно было что-то
делать для их пропагандирования. Не спрашивая согласия остальных, Эш решил
на свой страх и риск предложить "Фольксвахт" статью о борцовских схватках.
Ho перед грязно-белой дверью редакции он ощутил, что его сюда привело
опять-таки что-то другое. Сам по себе этот визит был абсолютно бессмысленным
и бесцельным: все это борцовское шоу стало ему безразличным, ведь оно не
принесло Илоне ровным счетом ничего, для Илоны должно было бы произойти
нечто более важное, вероятно, действовать надо было более решительно, да и
ясно ему было, что "Фольксвахт" не даст никакого сообщения, если она до сих
пор не сделала этого по каким-то пролетарским соображениям. В принципе
позиция социалистической газеты была достойна похвалы: на ее страницах, по
крайней мере, просматривалось, где лево, а где право, имелось четкое
разделение между буржуазным мировоззрением и пролетарским. Собственно,
неплохо было бы обратить внимание матушки Хентьен на этих людей, которые,
хотя и были обычными социалистами, но, подобно ей, чертыхались по адресу
борцовских представлений, и она не смела бы больше посматривать свысока на
социалиста Мартина. Вспомнив о Мартине, Эш оторопел, самому черту, наверное,
неизвестно, что он, Август Эш, ищет сегодня здесь, в этой редакции! То, что
причиной этому была не борьба, было совершенно ясно. Уже переступая порог
редакции, он все еще ломал голову над этим, и только когда редактор самым
оскорбительным образом его не узнал, только когда пришлось извлекать на свет
Божий ту историю с забастовкой, дабы помочь человеку со столь плохой
памятью, только тогда Эшу стало ясно, что дело-то все в Мартине. Он с ходу
выпалил: "У меня для вас важная новость". "Ах, забастовка,-- одним жестом
редактор попытался приуменьшить значение данного события,-- это дела давно
минувших дней". "Конечно-- раздраженно отрезал Эш,-- но Гейринг-то еще в
тюрьме". "Ну и что? Он получил свои три месяца". "Так нужно же в конце
концов хоть что-то делать!.,"-- не жалея голосовых связок, завопил Эш, что
получилось помимо его воли. "Послушайте, да не орите вы на меня столь
сильно, ведь не я же его засадил за решетку". Эш не был человеком, которого
можно было легко сбить с толку. "Нужно что-то делать,-- яростно и
нетерпеливо настаивал он,-- я знаю мальчиков, с которыми ваш порядочный
господин Бертранд крутил шуры-муры... они в Кельне, а не в Италии!" -- с
триумфом добавил он. "Да они нам известны уже не один год, дорогой друг и
товарищ. Или это и есть та новость, которую вы хотите нам предложить?" Эш
остолбенел: "Да, но тогда почему вы ничего не предпринимаете? Он ведь
пожертвовал собой", "Дорогой товарищ,-- вмешался другой сотрудник
редакции,-- у вас, кажется, довольно детские представления о жизни. Но, по
крайней мере, вам следовало бы знать, что мы живем в правовом государстве".
Он ждал, что Эш теперь попытается как-то объясниться, но тот, застыв, не