Брох Г. Лунатики II 1903 - Эш, или Анархия

мирился каким-либо образом с ее гордой холодностью, а также знал, что ему не
удалось отплатить ей той же монетой, то это приводило его в ярость; тот, кто
несет в душе решение о безусловной любви, в любом случае имеет право на то,
чтобы рассчитаться, он добавил: "Спасибо за твое письмо". С возмущенным
видом она огляделась в пустой забегаловке: "А если бы вас кто-нибудь
услышал?", и Эш, разозленный до предела, выдал предельно отчетливо и громко:
"А если бы и так... оставь ты наконец свою глупую скрытность!", сделал это
он без какого-либо умысла, забегаловка все равно была пуста, и он сам не
знал, почему он здесь сидит. Матушка Хентьен возмущенно замолчала,
принявшись ощупывать свою прическу, После его отъезда она сильно жалела, что
их отношения зашли так далеко, а после отправки того необдуманного письма в
Мангейм ее охватила настоящая паника; она была бы признательна Эшу, если бы
он не вспоминал об этом письме. Сейчас же, когда он с невозмутимо
безжалостным лицом открыто напомнил ей о нем, она снова ощутила себя зажатой
в железные тиски и беззащитной. Эш сказал: "Я могу и уйти", теперь она,
конечно же, вышла бы из-за стойки, не зайди как раз в эту минуту первые
посетители. Так что на какое-то мгновение они остались стоять на прежних
местах, не говоря ни слова; затем матушка Хентьен пренебрежительным тоном,
свидетельствующим, что делает она это лишь для того, чтобы положить конец
этой сцене, прошептала: "Ты придешь сегодня ночью". Эш ничего не ответил, он
расположился с бокалом вина за одним из столиков. Он чувствовал себя
осиротевшим. Его вчерашний расчет, который был таким однозначным, стал ему
совершенно непонятным: почему из-за Илоны необходимо принять решение в
пользу этой женщины? В забегаловке он по-прежнему чувствовал себя чужим; его
больше ничего не касалось, он был слишком далек от всего этого. Что еще ему
нужно в этом Кельне? Ему давно уже надо быть в Америке. Но тут его взгляд
упал на портрет господина Хентьена, висевший там, наверху, над регалиями
свободы, и ему показалось, что к нему внезапно вернулась память; он попросил
дать ему бумагу и чернила и написал красивым бухгалтерским почерком:
Сообщение!
Довожу до сведения достопочтимого полицайпрезидиума, что господин
Эдуард фон Бертранд, проживающий в Баденвайлере, председатель
наблюдательного совета АО "Среднерейнское пароходство" в Мангейме, состоит,
к сожалению, в безнравственных отношениях с лицами мужского пола, и я готов
подтвердить сии сведения как свидетель.
Намереваясь поставить свою подпись, он задумался, поскольку вначале
хотел написать: "За глубоко скорбящего родственника покойного", и хотя фраза
эта чуть не вызвала у него смех, по телу поползли мурашки. Но наконец он
поставил свою фамилию и указал адрес, аккуратно сложив, он спрятал
написанное в бумажник. "Казнь откладывается до завтра",-- сообщил он себе. В
бумажнике на глаза попалась открытка из Баденвайлера. Он задумался, стоит ли
отдавать ее матушке Хентьен уже сегодня ночью. На душе от одиночества
скребли кошки. Но тут его взору предстала ниша в своей будоражащей и
болезненной интимной готовности, и, проходя мимо стойки, хриплым голосом он
пролепетал: "До встречи", Она неподвижно сидела на стуле и, казалось, ничего
не слышала, так что он, испытав прилив новой ярости, вернулся и, не обращая
внимания на окружающих, громко произнес: "Будет очень любезно с твоей
стороны снять фотографию, вон ту, которая наверху", Она по-прежнему не
шевелилась, и он с грохотом хлопнул за собой дверью.
Когда он пришел попозже и попытался открыть дверь, то обнаружил, что
она заперта изнутри. Не считаясь с тем, что его может услышать служанка, он
позвонил, а когда внутри не обнаружилось никакого шевеления, он поднял шум.
Это помогло: послышались шаги; он почти надеялся, что это маленькая
служанка, которой можно было сказать, что он что-то забыл в зале, к тому же
малышке будет не так просто от него отделаться, и это было бы хорошим уроком
для матушки Хентьен. Но появилась вовсе не маленькая служанка, а госпожа
Хентьен собственной персоной; она была одета и плакала. Все это еще больше
разозлило его. Они молча поднялись наверх, и там, не долго думая, он повалил
ее на кровать. Когда она оказалась под ним и ее поцелуи стали нежными, он
суровым тоном спросил: "Фотография на старом месте?" Вначале она не поняла,
о чем речь, а когда до нее дошло, то она никак не могла взять в толк:
"Фотография... да, фотография, почему? Не нравится тебе?" Он, озадаченный ее
непониманием, ответил: "Нет, она мне не нравится... мне вообще многое не
нравится", Она послушно и спокойно сказала: "Если она тебе не нравится, то я
могу повесить ее куда-нибудь в другое место". Она была так неописуемо глупа,
что это можно было, наверное, исправить, поколотив ее, Эш взял себя в руки:
"Место фотографии в печке". "В печке?" "Да, в печке. А если ты и дальше
будешь такой дурой, то я сожгу всю твою конуру", Она испуганно отпрянула,
довольный реакцией, он сказал: "Это же было бы кстати; ты все равно терпеть
не можешь свою забегаловку". Ответа не последовало, и если даже она вообще
ни о чем не думала, что не исключено, а просто видела перед собой языки
пламени, лизавшие крышу ее дома, все равно казалось, что она что-то хочет
утаить. Он не отставал: "Почему ты молчишь?!" Резкий тон привел к тому, что
она вообще оцепенела. Это что же, нет никакой возможности заставить эту бабу
сбросить наконец свою маску? Эш поднялся и с угрожающим видом стал у выхода
из ниши, словно намереваясь перекрыть ей путь к бегству. Нужно назвать вещи
своими именами, в противном случае с этим куском мяса справиться невозможно,
Но он, запинаясь, сподобился хриплым голосом просто спросить: "Почему ты
вышла за него замуж?", этот вопрос поднял в его душе столько дикого и
безнадежного, что его мысли умчались к Эрне. Он оставил ее, хотя возле нее
его ничего не мучило и было совершенно неважно, какие представления о
фаллосе торчат у нее в голове, ему было все равно, есть ли у Эрны дети или
же она предохраняется всякими штучками. Он боялся ответа, не хотел ничего
слышать и все же заорал: "Ну, так что же?" Госпожа Хентьен, боясь очень уж
сильно открыться, а может, из-за страха потерять тот ореол, благодаря
которому, как она полагала, ее любят, собралась с силами для ответа: "Прошло
уже так много лет... это ведь должно быть тебе безразлично". Нижняя челюстью
у Эша опустилась, придав лицу лошадиный оскал. "Безразлично должно мне это
быть... мне это должно быть безразлично...-- голос его срывался на крик: --
Да, мне это уже безразлично... плевать я на это хотел!" Значит, так она
оценила его абсолютную, полную, без остатка самоотверженность и его мучения.
Она была глупым и закоснелым человеком; ему, взвалившему на себя ее судьбу,
словно свою собственную, ему, стремившемуся возобновить ее жизнь, хотя
самого его смерть состарила и осквернила, ему, Августу Эшу, готовому
посвятить себя ей без остатка, стремившемуся избавиться от своей
отчужденности к ней, дабы, так сказать, получить в обмен отказ от ее
отчужденности и ее мыслей, которые все еще были столь болезненны для него,
значит, ему это должно было быть безразлично!!! О, она была глупой и
закоснелой, а поэтому необходимо было ее поколотить; он подошел к кровати,
размахнулся и ударил по ее пухлой неподвижной щеке, словно он мог таким
образом поразить закоснелость ее духа. Она не защищалась, а осталась
неподвижно лежать на постели, она не пошевелилась бы, даже если бы он
кинулся к ней с ножом. Щека ее покраснела, а когда по округлой ее выпуклой
поверхности прокатилась слезинка, его злость пошла на убыль. Он присел на
кровать, а она подвинулась, чтобы освободить ему место. Затем он
скомандовал: "Мы поженимся", в ответ она просто сказала: "Да", и Эш был
близок к тому, чтобы снова прийти в ярость: она ведь не сказала, что
счастлива тем, что наконец-то может отказаться от ненавистной ей фамилии.
Она не нашла в ответ ничего другого, как обнять его и прижать к себе. Он
чувствовал себя уставшим и поэтому не сопротивлялся; может, так оно и
правильно, а может, безразлично, потому что перед лицом царства избавления и
без того все неопределенно, неопределенно любое время, неопределенны любая
цифра и любое сложение. В его душе снова начало подниматься чувство
озлобления: что знает она о царстве избавления? Что она вообще хочет о нем
узнать? Не исключено, что так же мало, как и Корн! Наверняка понадобится
время, чтобы вдолбить ей все это в голову. Но пока придется смириться,
придется подождать, пока до нее дойдет, пускай ведет свою приходно-расходную
книгу, как она это и делает. В стране справедливости, в Америке, будет
по-другому, там прошлое отпадет, словно окалина с остывающего металла. И
когда она сдавленным голосом спросила, останавливался ли он в Обер-Везеле,
он не рассердился, а покачал головой и буркнул: "Ай, нет". Так отметили они
свою новобрачную ночь, обсудили проблему с продажей забегаловки, и матушка
Хентьен была ему благодарна, что он ничего не будет сжигать. Через месяц они
могли бы плыть уже по океанским просторам. Завтра он займется тем, что с
Тельчером продолжит двигать вперед американское дело.
Он задержался у нее дольше, чем обычно. По лестнице они уже больше не
спускались на цыпочках. И когда она выпускала его из своего дома, то на
улице уже были прохожие, Это наполнило его душу чувством гордости.
Утром он отправился в "Альгамбру". Конечно, там еще никого не было. Он
пошарил в корреспонденции, лежавшей на столе Гернерта, Ему попался
нераспечатанный конверт, подписанный его собственным почерком, он был
настолько ошарашен, что в первый момент даже не узнал его: это было письмо
Эрны, которое он собственноручно написал в Мангейме. Хм, она опять поднимет
приличный хай, так долго не получив ответа, А впрочем, вполне по заслугам. В
театре отборнейший сброд.
Наконец притащился Тельчер. Эш обрадовался, увидев его, Тельчер
снизошел до его настроения: "No, хорошо, что вы снова здесь, каждый
улаживает свои личные дела, а Тельчер должен в одиночку тащить на себе всю
черновую работу". "Где Гернерт?" "No, в Мюнхене в своей обожаемой семейке...
тяжелые болезни у них, кто-то подхватил насморк". Эш думал, что он уже
вернулся. "Скоро должен, наш господин директор, вчера в зале не набралось и
пятидесяти человек. Все это нужно обсудить с Оппенгеймером". "Хорошо,--
согласился Эш,-- пошли к Оппенгеймеру".
С Оппенгеймером они пришли к заключению, что нужно уже проводить
финальные схватки. "Предупреждал я вас или нет,- сказал Оппенгеймер,-- что
борьба-- это хорошо, но вечная борьба... кому это интересно?" Эшу подобные
настроения были: вполне кстати; ему нужно было просто получить свою долю по
возвращении Гернерта, и чем скорее будет поставлена точка, тем быстрее они
отправятся в Америку.
В этот раз он по собственной инициативе взял Тельчера с собой на обед,
поскольку сейчас речь шла о том, чтобы начинать реализацию американского
проекта, Уже на улице Эш вытащил из кармана известный список и перечислил
девушек, которых он предварительно выбрал для поездки. "Да, у меня тоже есть
кое-кто на примете,-- сказал Тельчер,-- но вначале Гернерту придется вернуть
мне мои денежки". Эш удивился: ведь это должно было бы произойти за счет
взносов Лоберга и Эрны. На что Тельчер разозленно отрезал: "А чьими
деньгами, как вы думаете, финансировались борцовские схватки? Он же не
чесался, неужели вы этого не понимаете? Он отдал мне в залог земельный
участок, но как я буду затевать новое дело в Америке с этим участком земли?"
Это было немного странно, но в любом случае, если дело с борьбой будет
ликвидировано, то у Гернерта должна быть наличность, и Тельчер сможет ехать.
"Илона поедет со мной",-- решил Тельчер. "Тут уж тебе придется потерпеть
фиаско, мой дорогой,-- подумал Эш,-- Илона уже не имеет ничего общего с
этими штучками; даже если она все еще делит ложе с Корном, это не будет
продолжаться очень долго, скоро она будет обитать в далеком и недостижимом
замке, в парке которого пасутся косули". Он сказал, что ему необходимо еще
заглянуть в полицайпрезидиум, и им пришлось сделать небольшой крюк, В одном
магазинчике канцелярских товаров Эш купил газеты и конверт; газеты он сунул
в карман, а на конверте своим ровным почерком написал адрес. Затем извлек из
бумажника аккуратно сложенный лист с сообщением, вложил его в конверт и
направился к полицайпрезидиуму. Выйдя вскоре из здания, он продолжил
разговор: "Излишне, чтобы Илона ехала с нами". "О чем разговор,-- возмутился
Тельчер,-во-первых, там нас ждут отличные ангажементы, а во-вторых, если
поездка окажется неудачной, то придется возобновлять работу здесь. Она
достаточно побездельничала; да я ей уже и письмо написал". "Ерунда,-- резко
прервал его Эш,-- если торгуешь девушками, то зачем брать жену с собой".
Тельчер улыбнулся: "No, если вы считаете, что я должен бросить это, то вы
лишаете меня шанса. Вы же теперь большой капиталист... из деловой поездки
домой, как правило, привозят денежки?" Эш запнулся; похоже, Тельчер намекал
на полицайпрезидиум, что бы это значило? Что было известно этому жидовскому
трюкачу? Разве он сам знал что-либо об этой поездке; он напустился на
Тельчера: "Да идите вы к черту, не привез я никаких денег". "Не в обиду
сказано, господин Эш, не сердитесь на меня, это я так, между прочим".
Они зашли к матушке Хентьен, и у Эша снова возникло ощущение, будто
Тельчер посвящен во что-то и мог бросить ему в обвинение ужасное "убийца".
Он никак не решался осмотреться в забегаловке по сторонам. Наконец он поднял
глаза и увидел на том месте, где висел портрет господина Хентьена, белое
пятно, по краям которого свисала паутина. Он покосился на Тельчера, тот
молчал, очевидно, ничего не заметил, нет, тот вообще ничего не заметил! Его
охватило желание устроить какую-нибудь озорную выходку, частично из
озорства, а частично для того, чтобы отвлечь внимание Тельчера от того
места, где висела фотография; он направился к музыкальному автомату и
запустил его громыхающую музыку; на шум вышла матушка Хентьен, и Эшу пришло
в голову поприветствовать ее громко и с доверительной сердечностью; он
охотно представил бы ее как госпожу Эш, если он и подавил в себе такую
очаровательную шутку, то не только потому, что был признателен ей и готов с
пониманием отнестись к ее сдержанности, но также и потому, что господин
Тельчер-Тельтини вряд ли был достоин такой чести. Правда, Эш вовсе не
чувствовал себя обязанным заходить очень уж далеко во всех этих скрытностях,
и когда Тельчер пообедав, намерился уходить, он не пошел с ним как обычно
чтобы затем каким-либо образом отделаться от него и вернуться, а сказал
совершенно открыто, что он еще задержится, поскольку хочет полистать свои
газеты. Он вытащил газеты из кармана, но вскоре засунул их обратно. Посидел
немного. Его руки спокойно лежали на коленях, Читать не хотелось. Посмотрел
на светлое пятно на стене. А когда все стихло, начал подниматься наверх. Он
был благодарен матушке Хентьен, и они приятно провели послеобеденные часы,
снова обсуждая проблему с продажей забегаловки, и Эш подумал, что, может
быть, Оппенгеймер сможет найти покупателя. Проявляя внимание друг к другу,
они поговорили и о женитьбе. На покрывале было пятнышко, похожее на
маленького мотылька; но это была просто грязь.
Вечером он решил, что должен продолжить поиски девушек. Между тем он
подумал: а не посмотреть ли ему, как там дела у малыша, у Гарри? Найти его
не удалось, и он уже хотел уйти из этой вонючей забегаловки, когда появился
Альфонс. Толстяк имел довольно комичную внешность: жирные волосы
беспорядочно прилипли к черепушке, шелковая рубашка была расстегнута, а
из-под нее выглядывала белая безволосая грудь, напоминая чем-то растрепанную
подушку. Эш не смог сдержать улыбку. Толстяк опустился за один из столиков у
входа и вздохнул, Эш подошел к нему, на его лице все еще играла улыбка,
казалось, он хочет его немножко ошарашить: "Привет, Альфонс, случилось
что-нибудь?" Глаза музыканта в окружении заплывшего жиром лица остались
тусклыми и смотрели враждебно. "Эй, закажи себе что-нибудь выпить и скажи,
что стряслось". Альфонс выпил рюмку коньяку и продолжал молчать, наконец он
выдал: "Боже правый... виноват во всем и еще спрашивает, что стряслось!" "Не
говори ерунду, что случилось?" "Боже правый! Он умер!" Альфонс обхватил лицо
руками и тупо уставился перед собой; Эш опустился рядом с ним за столик. "Но
кто умер?" "Он его слишком сильно любил",-- пролепетал, запинаясь, Альфонс.
Все снова приобретало какие-то комичные очертания. "Кто? Кого?" В голосе
Альфонса послышались злые нотки: "Да не корчите вы здесь из себя, Гарри
умер..." Так, так, Гарри умер, до Эша, собственно, никак не доходило, он
непонимающим взглядом уставился на толстяка, по щекам которого текли слезы:
"Прошлый раз своими разговорами вы довели его до полного безумия... он
слишком сильно его любил... а прочитав об этом в газете, он заперся в своей
комнате... сегодня днем... и теперь мы нашли его... веронал1". Так, так,
Гарри -мертв; в чем-то это было правильно, но Эш не знал, в чем. Он сказал
только: "Бедный мальчик", и тут вдруг понял, и душа его наполнилась чувством
избавительного счастья: ведь днем он передал письмо в полицайпрезидиум;
здесь наконец вздыбились убийство и ответное убийство, схлестнулись, как и
положено, вопрос и ответ на него, здесь все было уплачено строго по счету!
Странно только, что его в чем-то обвиняют; он еще раз повторил: "Бедный
мальчик... почему он это сделал?" Альфонс с ошарашенным видом выпятился на
него: "Да он в газе Веронал -- сильнодействующее снотворное средство.
тах прочитал..." "Что?" "Да вот же",-- Альфонс кивнул на пачку газет,
торчавшую у Эша из кармана пиджака. Эш пожал плечами -- он совсем забыл о
газетах. Там в черной рамке, которая охватывала большую часть полосы, с
многократными повторениями на последней странице, чтобы траурное известие
дошло до всех его фирм и филиалов, до всех служащих и до всех без исключения
рабочих, сообщалось, что господин Эдуард фон Бертранд, председатель
наблюдательного совета, кавалер высоких наград и т.п. скончался после
тяжелой непродолжительной болезни. В статье на первой странице рядом с
почетным некрологом говорилось, что усопший, предположительно, в состоянии
помешательства покончил жизнь самоубийством, застрелившись из револьвера. Эш
читал все это, но оно его мало интересовало. Он просто констатировал,
насколько все-таки правильно было, что фотографию убрали сегодня. Странно,
что абсолютно посторонний человек -- этот музыкант, смог наделать столько
шума вокруг всего этого, С выражением легкой иронии на лице он
доброжелательно и успокаивающе похлопал толстяка по жирной спине, заплатил
за его шнапс и отправился к госпоже Хентьен. Вышагивая неспеша и с
удовольствием, он размышлял о Мартине и о том, что тот уже не сможет догнать
его и угрожать своим костылем. И это тоже было хорошо.
Оставшись один, музыкант Альфонс зажал в кулаке виски и уставился в
пустоту. Эш казался ему злым человеком, как и все мужчины, которые ходят к
женщинам, дабы обладать ими. Он был убежден, что все эти мужчины приносят с
собой несчастья. Они казались ему безумцами, несущимися по миру, при
приближении которых не остается ничего другого, как покориться. Он презирал
этих мужчин, которые глупо и затравленно приносились откуда-то и жаждали не
жизни, которую они, очевидно, вообще не видели, а чего-то такого, что лежит
за ее пределами и за что во имя своего рода любви они разрушают жизнь.
Музыканту Альфонсу было слишком тоскливо, чтобы четко сформулировать для
себя все это; но он знал, что эти мужчины, хотя и говорят о любви с большой
страстью, но в виду имеют всего лишь обладание или что там еще под всем этим
подразумевается. Его это, конечно, не касается, он ведь в лучшем случае
рассеянный человек и опустившийся оркестрант; но он знал, что приняв решение
в пользу женщины, окажешься ой как далеко до постижения абсолютного. И он
прощал злобную ярость мужчин, поскольку понимал, что она берет истоки в
страхе и разочаровании, понимал, что те страстные и злобные мужчины
пребывают чуточку за вечностью, чтобы она защитила их от страха, который
стоит за спиной и сообщает им о смерти. Он был глупым и рассеянным
оркестровым скрипачом, но он мог играть по памяти сонаты и, обладая
разнообразными знаниями, вопреки своей печали мог посмеяться над тем, что
люди в преисполненном страха стремлении к абсолютному хотят любить вечно,
отрицая, что в таком случае их жизни не суждено познать конец, Пусть они
относятся к нему с пренебрежением, поскольку ему приходится играть и
попурри, и быструю полечку, но он все же понял, что эти загнанные, ищущие
абсолютное в земном, всегда находят только символы и подделки того, что они
ищут, не зная даже, как назвать это, и созерцают они смерть другого без
сожаления и грусти, поскольку бесконечно поглощены своей собственной; они
охотятся за обладанием, чтобы быть поглощенным и им, ведь они таят надежду
найти в нем прочность и неизменность, которые должны иметь власть над ними и
оберегать их, и они ненавидят женщину, ради которой приняли решение
ослепнуть, ненавидят ее, потому что она просто символ, который они,
преисполненные ярости, разбивают, поскольку они опять переданы во власть
страха и смерти, Музыкант Альфонс испытывал чувство сострадания к женщинам:
они ведь не находят ничего лучшего, чем попасть во власть этой разрушающе
тупой страсти обладания, но они в меньшей степени преследуемы страхом,
впадают в больший восторг, когда окружены бесконечным потоком музыки,
пребывают со смертью в близких и доверительных отношениях; в этом женщины
похожи на музыкантов, и будь ты сам всего лишь толстым оркестровым
музыкантом-гомосексуалистом, можно все равно испытывать чувство душевной
близости с ними, можно хоть в какой-то степени понять их представление о
том, что смерть представляет собой нечто траурное и прекрасное, зная, что
плачут они не потому, что их лишили обладания, а потому, что у них забрали
что-то, чем можно пользоваться и что можно созерцать, что было хорошим и
нежным. О, какой хаос эта жизнь, непонимаемая жаждущими обладания, едва ли
понимаемая другими, и все же представление о ней дает музыка, звучащий
символ всего мыслимого, устраняющий время, чтобы сохранить его в каждом
такте, отменяющий смерть, что-бы в звучании снова возродить ее, Тот, кто
подобно женщинам и музыкантам догадался об этом, может позволить себе быть
рассеянным и глупым, и музыкант Альфонс ощутил всю тучность своего тела,
словно это было хорошее мягкое покрывало, через которое можно было прощупать
что-то ценное и достойное любви: пусть люди его презирают и называют
оскорбительно бабой, да, он просто бедный пес, и тем не менее для него
многообразие вечности доступнее, чем тем, кто оскорбляет его и все же
превращает всего лишь маленький кусочек земного в символ и цель своего
печального стремления. Он был тем, кому было позволительно презирать других.
Эша ему тоже было жаль, и ему припомнились героические воинственные звуки,
сопровождавшие борцов при выходе на арену для того, чтобы их подзадоренное
мужество забыло о смерти, стоящей за спиной. Он задумался над тем, не
сходить ли ему к Гарри и не постоять ли немного у гроба, но восковый цвет
лица внушал ему ужас, и он предпочел набраться и сидеть, рассматривая гостей
и официантов, которые суетились вокруг и несли на своих лицах отпечаток
смерти.
В тот же час той же ночи с постели поднялась Илона, в свете маленького
красного масляного светильника под изображением Богородицы она рассматривала
спящего Бальтазара Корна. Он похрапывал, а когда храп прекращался, то это
смахивало на смолкание музыки в театре перед ее номером; в сопящий звук его
дыхания врывался тогда тонкий свист летящих ножей. Об этом она, конечно, не
думала, хотя письмо Тельчера призывало ее вернуться к прежней работе.
Рассматривая Корна, она попыталась представить его без черных усов и как он
выглядел еще маленьким мальчиком. Она не знала точно, зачем делает это, но
ей казалось, что в такой ситуации Матерь Божья, изображение которой она
постоянно видела на стене, скорее простит ей ее грех, состоявший в том, что
она использовала Корна перед святыми очами Божьей Матери для греховного
удовольствия, и если бы раньше она не заразилась болезнью, то у нее были бы
дети. То, что приходилось оставлять Корна, ее не волновало, она знала, что
будет кто-то другой, ее не заботило и возвращение к Тельчеру; она не сильно
ломала себе голову над тем, что он ждет ее в Кельне и достанется ей, она
просто знала, что нужна ему, чтобы он в кого-нибудь швырял свои ножи. Не
волновало ее и то, что она должна будет уехать в Америку, она уже достаточно
много поколесила по свету. Жизнь ее протекала без надежды и без страха. Она
умела бросать людей, но сегодня ощущала себя все еще во власти Корна. На шее
у нее был шрам, она соглашалась с тем, что мужчина, которому она изменила и
который хотел ее убить, был прав. Если бы Корн изменил ей, то она бы его не
убила, а просто облила кислотой. Такое разделение находило свое объяснение,
как ей казалось, в ревности: ведь кто обладает, стремится уничтожить, а кто
просто пользуется, может довольствоваться тем, что приводит объект в