Брох Г. Лунатики II 1903 - Эш, или Анархия

остановку в Мангейме. Да, а из Мангейма он черканул бы ей пару строк; это ее
успокоит; Эш нежно улыбнулся, подумав о том, что она намеревалась его убить;
ну что ж, можно, собственно, сделать все это небезосновательным. Впрочем,
посещение Баденвайлера таило в себе опасность, было чем-то, где речь шла обо
всем, но существовала некая заповедь приличия -- прежде всего доставить по
назначению чужие деньги. В памяти всплыло выражение: "Нельзя играть
человеческой жизнью", и его звучание постепенно слилось с ритмом стучащих
колес. Эш видел, как матушка Хентьен поднимает изящный револьвер, а затем
снова услышал голос Гарри: "Ты ничего ему не сделаешь". Теперь перед ним
толпились и Лоберг, и Илона, и фрейлейн Эрна, и Бальтазар Корн, и было
странно, что он так давно их не видел; а может, все это время они и не жили
вовсе. Они ритмично, в такт, поднимали руки, приветствуя его, и казалось,
что ими двигает, дергая за внезапно появившиеся ниточки, невидимый и
приятный кукольник, Купе третьего класса похоже на тюремную камеру, а на
подмостках слева вверху, там, где у человека обычно дырка на месте выпавшего
зуба, задернуты серые кулисы, кулисы из картона, за которыми не скрывается
ничего, кроме серых, припавших пылью сценических стен. Но на кулисах можно
прочитать слово "Тюрьма", и хотя известно, что там ничего нет, все-таки
знаешь, что в тюрьме сидит кто-то, кого просто не существует, и тем не менее
он -- главное действующее лицо. Но подмостки, на которые наезжают подобно
зубам тюремные кулисы, очерчены в глубине полотном, на котором нарисован
изумительной красоты парк. Среди могучих деревьев пасутся косули, и девушка,
на которой платье с переливающимися блестками, рвет цветы. Возле темного
пруда, фонтан которого, обеспечивая прохладу, извергает в воздух белый луч,
подобный блестящему кнуту, стоит садовник в широкополой шляпе, в руках он
держит бросающие отблески ножницы, а рядом с ним -- собачка. И уж совсем в
глубине угадываются огни и украшения великолепного замка, на стенах которого
развеваются черно-бело-красные флаги. И все это снова вызывает сомнения в
его существовании.
Теперь, когда поезд все ближе и ближе подъезжал к Мангейму, Эшу пришло
в голову, что Эрна наверняка уже спит с целомудренным Иосифом, хотя,
собственно, это было настолько естественно, как нос на лице или ноги для
ходьбы, что не стоило себе и голову ломать. Ничто и никто не смог бы
заставить Эша изменить такое мнение: а чем еще прикажете тем двоим друг с
другом заниматься? И тем не менее он ошибался. Ибо если само собой
разумеющимися могут быть ситуации, когда жизнь становится убогой или два
лица противоположного пола не могут прийти к согласию, то кое-что может все
же быть не столь естественным, как хотелось бы думать. Тот, кто подобно Эшу
пребывает в обыденно-земной жизни или приподнялся над ней лишь на самую
малость, легко забывает, что существует еще царство избавления, в котором
все земное превращается во что-то неосязаемое, так что в какое-то мгновение
может возникнуть вопрос, ногами ли люди ходят, не говоря уж о том, спят ли
два человека в одной постели. Здесь, впрочем, случилось так, что Лоберг
частично из-за своей стеснительности, а частично из-за постоянного недоверия
к особам женского пола, особенно после того, как он, получив один мерзкий
опыт, начал испытывать страх перед ядом отвратительной болезни, не решался
переступить черту благородной и душевной дружбы, да и вообще он думал, что
Эрна была подвержена постоянным искушениям со стороны распутника, жившего
рядом. Да, вот таким был Лоберг. Он просто совершал с фрейлейн Эрной Корн
прогулки, попивал с ней кофе и считал это временем очищения и покаяния,
которое закончится лишь тогда, когда он получит знак свыше, когда, так
сказать, будет дан знак истинной избавляющей милости.
Хотя Эшу и была известна добродетель этого идиота, но он не представлял
себе масштабов этой добродетели, однако еще меньше он мог ожидать, что сам
не отказался от мысли утешить." фрейлейн Эрну, что он, если и не был ей
близок по духу, то уж по плоти был просто родным, и что она, может быть, по
этой причине не особо спешила подавать Лобергу знак избавляющей милости, а
может, даже и специально затягивала время поскольку усматривала в этом
правильную подготовку к cyпpyжеству, Да, всего этого Эш не мог представить,
ну а меньше всего могло уложиться в его воображении то, что оба охотно
занимались выискиванием в его характере отталкивающих черт и, склонные к
мечтательности, они даже верили, что в таком общем интересе найдут хорошую
основу для жизненного союза.
Не имея понятия обо всех этих обстоятельствах, Эш рассчитывал на
дружески-праздничную встречу. Но вместо этого фрейлейн Эрна, увидев его у
двери своего дома, скорчила испуганную физиономию. "Ах,-- сказала она,
быстро взяв себя в руки,-- как это мило, господин Эш, снова видеть вас в
наших краях, особенно любезно с вашей стороны, господин Эш, что вы так
дружески напоминали о своем существовании, что даже ни разу не потрудились
прислать хоть бы открыточку. Да уж, кто платит, тот заказывает музыку", за
этим последовали всякие прочие колкости, так что Эшу как-то даже не сразу
удалось войти в переднюю. Корн же, услышав голоса, вышел из своей комнаты в
одной рубашке, а поскольку он по складу характера был более грубым
человеком, чем его сестра, то практически не вспоминал об Эше в течение этих
двух месяцев и, следовательно, не ставил ему в вину его молчание, более
того, он бы крайне удивился, если бы Эшу взбрело в голову написать ему; так
вот, Корн был искренне рад, и не только потому, что оставался привязанным ко
всему, что когда-либо знал, он снова увидел в вернувшемся Эше источник
веселья и, более того, достойную похвалы прибыль от пустующей комнаты. К
тому же ему нужны были средства на Илону, С дружескими возгласами он тряс
гостю руку и пригласил его сразу же заруливать в пустую комнату, Такая
сердечность для человека, который начинал ощущать себя не совсем в своей
тарелке, что бальзам на душу, и Эш собрался было занести пожитки в свою
комнату, которая только его и ждала, как фрейлейн Эрна попридержала его и,
слегка повернувшись к брату, сказала, что она не знает, возможно ли это. Ну
тут уж Корн психанул: "А почему это вдруг невозможно! Если я сказал, что
возможно, значит возможно". Вне всякого сомнения, Эшу, будь он тактичным
человеком, нужно было бы откланяться со словами сожаления, но если бы он
даже и был таковым, в чем его ни в коем случае нельзя было заподозрить, то
слишком уж он близко знал это семейство, чтобы не задвинуть правила приличия
за собственное любопытство; что здесь произошло? Он просто застыл с
выражением удивления на лице. Фрейлейн Эрна между тем, не привыкшая особо
церемониться, достаточно быстро удовлетворила его любопытство, поскольку с
шипением набросилась на брата: он не может ее, которая стоит на пороге
добропорядочного брака, заставлять спать с посторонним мужчиной под одной
крышей; ей и без того пришлось испытать в этом доме достаточно сраму, и если
бы ее избранник не был столь великодушным человеком, то она не смела бы даже
и мечтать о совместной жизни с ним. На что Корн на своем местном наречии
отрезал: "Как бы не так, закрой пасть, голуба, Эш остается здесь". А Эш,
пропустив мимо ушей все намеки фрейлейн Эрны, воскликнул: "Вот это сюрприз,
от всего сердца поздравляю, фрейлейн Эрна, и кто же тот счастливец?" Тут уж,
естественно, фрейлейн Эрне не оставалось ничего другого, как принять
поздравления и сообщить, что они с господином Лобергом почти что уже
договорились. Она взяла Эша под руку и отвела его в комнату. Да, кстати, с
минуты на минуту должен подойти и ее жених. И поскольку они только что
заговорили о Лоберге, то у Корна появилась великолепная идея спрятать Эша в
темный угол с тем, чтобы ничего не знающий господин жених схватился как
ошпаренный, когда Эш, словно привидение, внезапно вмешается в разговор.
Когда в передней раздался звонок и Эрна побежала открывать дверь, Эш
послушно ретировался в темный угол. Корн, оставшись за столом, подавал ему
решительные знаки, чтобы тот еще сильнее зажался в угол. Корн ведь был
человеком, для которого совершенство определялось технической точностью, и
он жутко злился, если что-то было не так. Но не из-за страха перед
сердящимся Корном застыл Эш, словно мышь, в своем углу, о нет, он ни в коем
случае не был малым, который по первому требованию кидался бы в угол, к тому
же угол, где он находился, совсем не был местом наказания или унижения;
абсолютно добровольно он еще сильнее прижался к стене, его даже не волновало
то, что он испачкает побелкой рукава одежды, потому что в этом затененном
углу ему неожиданно и странно захотелось, чтобы расстояние между ним и теми,
кто сидел за столом, стало как можно большим. Тех нескольких минут, которые
прошли до того, как Лоберг вошел в комнату, ему оказалось недостаточно,
чтобы объяснить себе все это, но ему представилось, что он снова
соскальзывает в то характерное одиночество, которое как-то было связано с
Мангеймом и запрещало сходиться там с кем-либо очень близко, в то требуемое
одиночество, которое сейчас воспринималось им как такое благо, что даже
казалось недостаточно полным, и если бы он вжимался все больше и больше в
свой угол, то превращался бы в избавляющегося и возвышенного отшельника,
уединившегося от
мира в своей келье, в дух над столом тех, кто был связан плотью. Это,
конечно, не могло продолжаться долго, ведь такие размышления могут тесниться
в голове только в том случае, если не хватает времени додумать их до конца
или даже реализовать, Эш тоже выпустил эти мысли из сознания, когда Лоберг,
как и планировалось, вошел в комнату и был так ошарашен, что даже
обрадовался присутствию гостя. Эш, конечно, не был составной частью сего
круга, к этим людям он имел самое скромное отношение, как, впрочем, и Илона,
но сейчас, сидя вокруг стола, они стали похожи на одну семью и принялись
расспрашивать друг друга о многих вещах. А поскольку эти вопросы скоро
коснулись проблем благосостояния, то Эш с гордым видом извлек бумажник и
кошелек и отсчитал 1561 марку и 50 пфеннигов, Фрейлейн Эрна радостно
ухватилась за деньги, ибо решила, что это ее доля вместе с прибылью; когда
же Эш объяснил, что она должна была бы получить так много, но пока ей
придется разделить эту сумму с Лобергом, поскольку вторая половина осталась
в деле, она раскричалась: теперь вот вместо прибыли она получила только лишь
убыток. И даже когда он попытался ей все объяснить, она не захотела слушать,
вопя, что она не даст заговорить себе зубы, что она очень даже хорошо умеет
считать; она притащила листок бумаги и карандаш, пожалуйста -- двести
девятнадцать марок и двадцать пять пфеннигов насчитала она на листке, черным
по белому, и продолжая ругаться, сунула листок Эшу под нос. Лоберг молчал
как рыба; будучи предпринимателем, он, должно быть, очень даже хорошо понял
расчет. Что, не хочешь портить отношений с госпожой невестой, идиот
трусливый? Эш грубо отрезал: "И у нашего брата есть понятие о приличии,
пожалуй, даже большее, чем кое у кого, кто здесь воды в рот набрал". Он
схватил Эрну за руку, сжимающую листок, зло и в высшей степени резко прижал
ее к столу. Может, до нее все-таки дошла суть дела, или же причиной была
жесткая хватка Эша, но фрейлейн Эрна заткнулась. Корн, который до сих пор
сидел за столом с безучастной физиономией, просто сказал, что Тельчер, морда
жидовская, наверняка мошенник. Ну что ж, тогда он должен сообщить куда
следует, ответил Эш, о каждом мошеннике необходимо сообщать куда следует,
вместо того, чтобы кидать за решетку невиновных. И поскольку трусливое и
непорядочное поведение Лоберга тоже должно быть наказано, Эш унизил его
словами: "Невиновных забывают! Соизволил ли, к примеру, господин Лоберг
проведать бедного Мартина?" Эрна, сидевшая рядом, сгорбленная и
преисполненная горькой обиды, возразила, сказав, что ей известны другие
люди, которые забывают своих друзей, наносят им даже убытки, тем более, что
это было; задачей господина Эша позаботиться о господине Гейринге. "А я для
этого сюда и приехал",-- выпалил Эш. "Ага,-- встрепенулась фрейлейн Эрна,--
значит, в противном случае мы бы только и видели господина Эша,-- И
помедлив, почти с испугом естественно, из-за желания не сдаваться в своей
мужественной: борьбе, добавила: -- и наши денежки тоже". Но Корн,
соображающий довольно туго, произнес: "Жидовскую морду следовало бы
засадить". Впрочем, теперь это было замечательное решение, и хотя Эш,
собственно, сам его предложил, ему захотелось возразить это всего лишь
убогое и половинчатое решение по сравнению с лучшим, более радикальным,
духовным, так сказать, решением. Что это даст засадить Тельчера на пару
месяцев в тюрьму, если Илона после его выхода снова будет стоять перед
ножами. Только сейчас он обратил внимание, что ее, которая в общем-то
принадлежала к этому кругу, здесь нет, словно так и нужно было: избежать
того, чтобы он попадался ей на глаза до тех пор, пока не управится со своими
делами. Впрочем, дело там, дело здесь -- мысли роятся вокруг великой
жертвы,-- а одновременно даются обещания, что это принесет дивиденды! Если
действительно навести порядок, то затее с борьбой без сомнения придет каюк.
И поскольку он таким образом только усилил подозрения ворчащей Эрны, что
намерен все-таки рисковать для себя ее деньгами, возникло чувство долга,
которое, по сути, и не было неприятным; но поскольку остальных это не
трогало, то его голос сорвался на крик: значит, вот она, благодарность, и
вообще он сильно жалеет, что приехал сюда с деньгами, раз уж его здесь так
принимают, то по поводу оставшейся суммы он напишет Гернерту. Пусть
поступает так, как ему заблагорассудится, отрезала фрейлейн Эрна. Впрочем,
она сама может написать, он ведь однозначно снял с себя всякую
ответственность. Она не будет делать этого. Прекрасно, в таком случае он
напишет, он ведь порядочный человек. "Скажите пожалуйста!"-- съязвила
фрейлейн Эрна. Эш потребовал чернил и бумаги и уединился в своей комнате,
потеряв всякий интерес к присутствующим.
В своей комнате он принялся расхаживать размашистыми шагами, как это он
обычно делал в состоянии сильного волнения. Затем он начал насвистывать
песенку, чтобы те за стенкой не вообразили себе, что он злится, а может, он
насвистывал потому, что на душе было чертовски одиноко. Скоро послышались
голоса Эрны и Лоберга. Они разговаривали в передней шепотом; очевидно,
Лоберг все еще испытывал страх перед гневом Эша: его белесые глазенки от
беспомощности так и бегали туда-сюда. Эш, как он частенько делал это,
сравнил образ Лоберга с образом матушки Хентьен. Бедная, сейчас и она
бессильна что-либо сделать и вынуждена со всем смириться. Он прислушался, не
моют ли Эрна с Лобергом ему косточки. Хорошенькое положение, в которое
поставила его своей дурацкой ревностью матушка Хентьен; на кой ему все это
нужно было, он уже давным-давно мог бы быть в Баденвайлере. В передней все
стихло, Лоберг ушел; Эш уселся за стол и написал ровным бухгалтерским
почерком: "Господину Альфреду Гернерту, директору театра, в настоящее время
пребывающему в Кельне, театр "Альгамбра". Прошу переслать мне мой актив в
сумме 780,75 марок с одновременным производством соответствующего расчета. С
уважением". Зажав лист бумаги в одной руке, а чернильницу с пером в другой,
он направился в комнату Эрны.
Эрна в войлочных шлепанцах как раз расстилала постель, Эш удивился, что
она успела так быстро сменить обувь. Она уже намерилась было возмутиться
вторжением, но тут обратила внимание на его оснащение: "Ну и что вы хотите
со своей бумажкой?" "Подпишите",-- скомандовал Эш. "У вас я не подпишу
больше ничего..." Но, подумав, она все-таки просмотрела письмо и пошла с ним
к столу: "А впрочем, как угодно"; хотя и бесполезно все это, денежки-то
тю-тю, промотали, прокутили, с этим придется смириться, господину Эшу на
это, конечно, наплевать. В ходе ее причитаний в нем снова возникло странное
чувство долга перед ней; а что, уж он поможет ей с ее деньгами, он взял ее
за руку, чтобы показать, где расписаться. Попытка высвободить руку снова
разозлила его; он сжал руку еще сильнее, можно даже сказать, что он вел себя
с Эрной грубо, и это было уже во второй раз, когда фрейлейн Эрна, оказавшись
беззащитной, не знала, что сказать. Эш как-то не особо задумывался над своим
поведением, он просто тянул ее руку к ту подписи, но тут его резанул ее
косой змеиный взгляд, это было похоже на вызов. Когда он схватил ее в
объятия, ее щека прижалась к его груди. Он не стал утруждать себя ответами
на вопросы, был ли этот порыв отголоском ее прежней влюбленности, или она
просто хотела отомстить Лобергу за его неспособность быть мужчиной, или -- и
это казалось Эшу наиболее близким к истине-- она пошла на это просто потому,
что он оказался в этот момент именно здесь, что так должно было произойти,
ибо уже отпала необходимость устраивать перепалку по поводу их женитьбы. Все
вдруг стало на свои места: у Эрны появился жених, а он вместе с матушкой
Хентьен слиняет в Америку; улеглась также злость на Лоберга, возникло даже
какое-то чувство жалости к этому идиоту, который был так похож на матушку
Хентьен, к тому же и фрейлейн Эрна могла вполне набраться от своего жениха
кое-чего в интимном общении, так что было ощущение, будто Эрна -- частичка
матушки Хентьен, и говорить об измене было бы неуместным. Поскольку
воспоминания о старых стычках еще не окончательно испарились, то они
медлили, это было подобно моменту враждебной стыдливости, и Эш почти был
готов, не сделав задуманное, снова ретироваться в свою комнату, как это уже
однажды случилось. Тут она вдруг прошептала: "Тсс, тихо", и отпрянула от
него; в коридоре скрипнула дверь, и Эш сообразил, что пришла Илона. Они
стояли, не двигаясь. Но как только шаги затихли и в двери Корна щелкнул
замок, они тут же бросились в объятия друг друга.
Когда позже он залезал в свою кровать, его голова была забита мыслями о
матушке Хентьен, он успокаивал себя тем, что остановился в Мангейме только
для того, чтобы рассеять ее ревнивое недоверие. Ну вот вам и результат
дурацкой ревности. Еще сегодня утром его угроза изменить ей была,
естественно, просто шуткой. А сейчас то, чего так боялась матушка Хентьен,
случилось, но не по его вине. К тому же это была, собственно говоря, даже и
не измена; такой женщине не так-то просто изменить. Тем не менее он поступал
по-свински. А почему? Да потому, что платить по счетам нужно было без
промедления, потому что ему, как порядочному человеку, надо было бы быть уже
в Баденвайлере, а не обращать внимание на эту дурацкую ревность. Ну а теперь
есть что есть. Вот тебе и сюрприз, но изменить, увы, ничего невозможно. Эш
повернулся к стене.
- Открыв глаза, он узнал свою старую комнату; яркое утреннее солнце
пробивалось сквозь гардины, его лучи покалывали, словно наконечники шпаги:
не пора ли уже идти на свой склад? Тут он вспомнил, что у него уже нет
ничего общего со Среднерейнским пароходством. Некому было звать его к столу.
Он мог валяться в постели столько, сколько ему хотелось, хотя это уже и не
доставляло никакого удовольствия. Очень возможно, что теперь матушка Хентьен
его прикончит, она же ведь никогда не поймет, что он оставался ей верен, она
хочет его прикончить, и в этом не было никакого сомнения. Тот, кто стоит в
преддверии смерти -- свободен, а тот, кто получил избавление ради свободы --
обречен на смерть. Перед его глазами возникли зубчатые стены замка, на
которых беззвучно развевалось черное знамя, но это могла бы быть и Эйфелева
башня, ибо кому дано отличить будущее от прошлого! В парке-- гробница
девушки, убитой кинжалом. Да, перед смертью девушке все позволено, все
свободно, все, так сказать, безвозмездно и странным образом ни к чему не
обязывает. Позволено подойти на улице к любой женщине и пригласить ее
переспать с кем-нибудь, и это так же приятно не накладывает на нее никаких
обязательств, как в случае с Эрной, которую он оставит сегодня или завтра,
дабы исчезнуть во мраке. Он слышал, как она возится там, за стеной его
комнаты, маленькая костлявая коза, и он ждал, что она зайдет к нему как
прежде-- ведь надо же пользоваться моментом пока еще не сыграл кое-куда.
Матушке Хентьен не дано было понять, что разрешение на измену можно получить
лишь самой изменой и что грудь распирает желание быть убитым за это что
могла она понимать в таких сложных бухгалтерских расчетах, как ей удалось бы
обнаружить ошибки в этих бухгалтерских расчетах? Да и способна ли малейшая
ошибка покачнуть здание свободы. Тут до него донесся с кухни голос фрейлейн
Эрны: "Можно ли занести почтенному господину чашечку кофе?"' "Нет,--
спохватился Эш,-- я сейчас выйду"; он спрыгнул с кровати, моментально
оделся, выпил свой кофе и оказался на трамвайной остановке, сам удивленный
тем, как быстро все это было сделано. Лишь ожидая трамвай, который отвез бы
его к тюрьме, он задумался над тем, только ли мысль о посещении тюрьмы столь
быстро согнала его с кровати или, может быть, виной тому был голос Эрны?
Однако прелестным этот голосок не назовешь, несмотря на то, что он звучал
так же жалобно, как вчера вечером. Нытьем еще никому не удавалось
подтолкнуть Эша к чему-либо. Дело, значит, не в голосе, иначе Эш уже
давным-давно покинул бы этот дом, еще тогда, например, когда она позвала его
на кухню посмотреть на спящую Илону. Впрочем, смотреть на Илону ему вообще
ни к чему, ни здесь, ни где-либо еще. А лучше всего, наверное, держаться от
всего этого подальше и не знать, что это, вероятно, было просто бегство от
Эрны и ее злых утех, бегство от этого ни к чему не обязывающего
удовольствия, которое должно содержать в себе все, но которое испытывает
отвращение к дневному свету, ибо ночь -- единственно подходящее время для
свободы.
В тюрьме он узнал, что посетителей допускают только три раза в неделю;
ему следует подъехать еще раз завтра. Эш задумался. Как быть? Немедленно
продолжить свой путь в Баденвайлер? Поскольку свобода его действий была
нарушена, он начал чертыхаться, но наконец произнес: "Ну, ладно, отсрочим
время казни", и выражение "отсрочка казни" настолько прилипло к нему, что
постоянно звучало в ушах, даже давало ему ощущение какой-то благостной
гордой дружелюбности по отношению к такому могущественному человеку, каким
был президент Бертранд, поскольку отсрочка казни была теперь дарована и ему
тоже, Нет, он не может уехать, исчезнуть во мраке, не повидав Мартина, да к
тому же было бы просто смешно остановиться в Мангейме просто ради ночи,
проведенной с Эрной. Отправляясь в дальний путь, не оставляют после себя
нерешенных дел, тем более, если речь идет о том, чтобы перекинуться
несколькими словами да проститься. Так что он прежде всего отправился в
порт, чтобы навестить знакомых на складах и в столовой. Он ощущал себя почти
как родственник, который вернулся из американского далека к дорогим его
сердцу людям и которому только немножечко страшно, что его, теперь
бородатого, не узнают. Вполне, например, могло случиться, что охрана на
входе вообще не пропустит его на территорию порта. Но события развивались в
более чем дружественном ключе, не в последнюю очередь потому, что все, кого
он встречал, наверняка чувствовали, что претензий друг к другу уже быть не
может; с волнующей сердечностью его сразу же поприветствовали охранники
таможни, с ними у него завязался ни к чему не обязывающий разговор. Да,
смеясь заметили они, поскольку он уже не работает в пароходстве, то и
сотворить здесь чего-нибудь он тоже не должен был бы, и хотя Эш ответил, что
он им еще покажет, что здесь он все же должен кое-что сделать, они все же не
предприняли ни малейшей попытки удержать его, когда он заходил на
территорию. Никто не мешал ему пребывать в великолепном расположении духа и
с удовольствием рассматривать все эти баржи и краны, склады и
железнодорожные вагоны, а когда он заглянул внутрь склада, на свежий воздух
вышли сторожа и содержатели товарных складов и сгрудились вокруг него,
словно братья. Чувства сожаления о том, что он оставил пароходство, не
возникало, он просто пытался очень хорошо запечатлеть все в памяти и
прикасался иногда к стенкам железнодорожного вагона или погрузочной
платформы, Только в столовой его поджидало некоторое разочарование, ибо он
не нашел там Корна, тот был глуп и чего-то спасался, а Эшу не оставалось
ничего другого, как усмехнуться, он не держал зла на него из-за Илоны -- она
ведь упорхнула, исчезла в неприступном замке. Так что он с одним полицейским
опрокинул рюмочку шнапса, а затем отправился привычной дорогой, которая вела
до угла улицы, где располагалась сигаретная лавка, поглядывавшая на него с
преисполненным надежды видом, словно бы Лоберг сгорал от жуткого нетерпения
поболтать c ним,
Лоберг сидел за кассовым аппаратом и держал в руке большое устройство
для обрезания сигар, когда Эш вошел, он с дружеским видом отложил
устройство, поскольку считал себя обязанным за многое перед ним извиниться,
во что никто из них не стал углубляться, ибо Эш готов был все простить и не
хотел, чтобы Лоберг плакал, Вероятно, было против правил, что Лоберг